Текст книги "Гончаров"

Автор книги: Владимир Мельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Этот взгляд на творчество Тургенева неоднократно проявлялся у Гончарова в его статьях и письмах. Подтверждал его и сам Тургенев, признавшийся Гончарову в письме: «Скажу без ложного смирения, что я совершенно согласен с тем, что говорил «учитель» о моем «Дворянском гнезде». Но что же прикажете мне делать? Не могу же я повторять «Записки охотника» ad Infinitum! А бросить писать тоже не хочется. Остается сочинять такие повести, в которых, не претендуя ни на цельность, ни на крепость характеров, ни на глубокое и всестороннее проникновение в жизнь, я мог бы высказать, что мне приходит в голову. Будут прорехи, сшитые белыми нитками, и т. п. Как этому горю помочь? Кому нужен роман в эпическом значении этого слова, тому я не нужен; но я столько же думал о создании романа, как о хождении на голове: что бы я ни писал, у меня выйдет ряд эскизов».

Однако Гончаров не поверил столь лёгкому признанию Тургенева в том, что он действительно не мнит себя романистом. Автор «Записок охотника», по его мнению, лукавил. Более того, он поставил своей целью прослыть основателем новой романной школы! Ведь с 1852 года выходят один за другим романы Тургенева: «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым», «Новь»… Тургенев приобретает значение мэтра русской литературы и в этом качестве пребывает за границей, раздаёт характеристики русским писателям, указывает, кого переводить на европейские языки! Гончарову, тянувшему служебную лямку и трудно, десятилетиями вынашивавшему свои романы, это казалось легкомысленным «порханием» в лучах славы, и славы незаслуженной. В романах Тургенева он отыскивает свои художественные находки и предъявляет тому свои тяжёлые и трудно доказуемые претензии. Подчёркивая разницу между собою и Тургеневым, Гончаров пишет ему 28 марта 1859 года: «Я… рою тяжёлую борозду в жизни… служу искусству, как запряжённый вол».

В психологическом плане вся история с Тургеневым стала для писателя настоящей драмой всей его жизни, ибо жизнь была положена на алтарь русского романа. Когда Гончаров говорит о своём романе, он подразумевает прежде всего «Обрыв», ибо именно в этом романе с блеском и необычайной глубиной автор выстраивает сложную архитектуру классического русского романа. Далее по этому пути идти было некуда. Л. Толстой и Ф. Достоевский пошли уже иным путём, углубляясь в субъективные переживания и в самосознание человека. Гончаров, несомненно, понимал это вершинное значение своего «Обрыва» для развития классического варианта русского романа и, наткнувшись на факт, как ему казалось, опережающего «растаскивания» громадного здания «Обрыва» по частям в тургеневских «повестях» (он настаивает, что это не романы), глубоко переживает «подмену». Современный исследователь пишет даже о переживании психологии двойничества в «Необыкновенной истории». [252]252
  Розенблюм Л. М.Душевная драма Гончарова в свете психологических открытий Достоевского («Необыкновенная история») // Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 308–326.


[Закрыть]Ведь «двойник – величайшая обида, которая может быть нанесена человеческой личности. Если завёлся двойник, то личность в качестве личности прекращается». [253]253
  Берковский Н. Я.Романтизм в Германии. Л., 1973. С. 488–489.


[Закрыть]Отсюда и крик души, который вырывается у Гончарова в «Необыкновенной истории»: «Тутнет никакого уважения к обыкновенным, данным Богом всякому, человеческим правам… А меня мучили, ломали, как дети игрушку, чтоб узнать, что такое там?» [254]254
  Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 232.


[Закрыть]Жизнь Гончарова, как показывает это малоизвестное исповедальное произведение, превратилась в страшный кошмар, выход из которого писатель искал в старости уже не в деятельности, не в общении с сильными мира сего или с друзьями, но прежде всего – в Боге, в терпении посланных Им страданий. Пережив многолетние мучительные страдания, связанные с одиночеством и непониманием, с горьким подозрением в плагиате, Гончаров считает их, эти страдания, горнилом очищения в конце своей жизни и принимает их с евангельской кротостью: «Во всей этой жалкой истории – я читаю уроки Провидения и благословляю Его Правосудие, Премудрость и Благость!» «Необыкновенная история» обнажила «душевные язвы» Гончарова – «всемиоставленного, страждущего»: «Мешают, грозят со всех сторон, рвут из-под рук и дают другим. Как не убить не только всякую охоту писать, но и самого человека! И убили!» Главный мотив и тон «Необыкновенной истории» созвучен Книге Иова: «Я постараюсь «претерпеть до конца»». Здесь Гончаров цитирует уже Евангелие от Матфея: «Претерпевый до конца, той спасется» (24: 13). «Необыкновенная история» показала, что Гончаров переживает состояние страшного одиночества – даже в кругу своих ближайших знакомых (многие из которых концентрируются вокруг редакции журнала «Вестник Европы»). Писатель не случайно сравнивает себя с библейским псалмопевцем Давидом: «Я мог с царём Давидом сказать, что и близкие мои «сташа далече мене»» [255]255
  Литературное наследство. С. 230. Здесь Гончаров инверсированно цитирует 37 псалом царя Давида.


[Закрыть]. Принято считать, что романы Тургенева и Гончарова типологически сходны, ведь оба они идут от эстетики Пушкина. В их романах жизнеспособность «героя времени» проверяется любовью женщины, оба художника сосредоточиваются на изображении любви и страсти и пр. Соглашаясь со всем этим, нельзя между тем не отметить, что мировоззрения (да и характеры) писателей различались коренным образом. Достаточно сказать, что Тургенев сам страдал от своего неверия в Бога, хотел – и не мог верить. Гончаров последовательно религиозен. Отсюда коренные различия в мировосприятии, например, в отношении чувства долга, на котором строится этика романов Гончарова. Отсюда и разное понимание любви, женщины. Для Тургенева любовь есть «случай подчинения воли, подчинения насильственного, даже злобного… злая страсть». [256]256
  Бялый Г.А. И.С. Тургенев и русский реализм. М.—Л., 1962. С. 219.


[Закрыть]Для Гончарова – совсем иное, у него любовь и страсть хотя и соприкасаются, но принципиально разведены. В любви, изображаемой Гончаровым, всегда присутствует нравственный долг, направленный на «просветление» личности, а потому и в «Обломове» и – ещё очевиднее – в «Обрыве» любовь мужчины и женщины как бы приосенена покровом религии. Когда этого нет, происходит собственно «обрыв». В этом плане различия между Тургеневым и Гончаровым колоссальны. Недаром женщина-критик Е. Колтоновская заметила, что если женщины у Тургенева явно идеализированы, то героини гончаровских романов «производят естественное жизненное впечатление». [257]257
  Колтоновская Е. А.Женские образы Гончарова // Неделя «Современного слова». 1912. № 216. 28 мая. С. 18–20.


[Закрыть]Ей вторит В. Г. Короленко: «Его Вера жива. На мой взгляд, она понятнее, живее, индивидуальнее тургеневской Елены…». [258]258
  Короленко В. Г.И. А. Гончаров и «молодое поколение» // И. А. Гончаров в русской критике. М., 1958. С. 335.


[Закрыть]Очевидно, что самое мироощущение Гончарова более гармонично и более глубоко, вот почему ему давался роман и вот почему он ощущал себя настоящим зодчим крупных литературных форм.

Не станем углубляться в дальнейшие претензии Гончарова к Тургеневу, в особенности к той части, которая касается заграничной деятельности Тургенева, якобы «передавшего» фундаментальную схему и поэтические перлы гончаровского «Обрыва» Гюставу Флоберу как автору «Госпожи Бовари» и «Воспитания чувств», немецкому писателю Бертольду Ауэрбаху, с его романом «Дача на Рейне». Сопоставительный анализ этих произведений с «Обрывом» – дело долгое и, главное, мало что доказывающее. Что касается сопоставлений романов Гончарова и Тургенева, то они неоднократно проводились. При всех оговорках исследователи так или иначе признают, что лирический талант Тургенева в романном жанре проявлялся слабее, нежели в миниатюре, и «Тургенев действительно мог нуждаться в определённом воздействии со стороны, и тогда следует признать, что лучшего образца, чем творчество Гончарова, он найти не мог». [259]259
  Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 100.


[Закрыть]

Между тем в «Необыкновенной истории» содержатся замечательные и непривычно резко для Гончарова выраженные суждения о самых важных проблемах своего времени. Ведь книга писалась не для опубликования, вернее, для опубликования после смерти. Среди этих рассуждений писателя главное место занимают государство и религия. В «Необыкновенной истории» содержатся мысли о том, что Россия переживает трудные времена. Общество русское и русский народ теряют интерес к церкви и вообще к религии. Автор пишет: «В общих понятиях людских совершается что-то странное, почти небывалое, по крайней мере, небывалое в таких размерах!» [260]260
  Гончаров И. А.Собр. соч. В 8-ми томах. Т. 7. М., 1980. С. 400.


[Закрыть]А именно: происходит охлаждение «к тому, что считалось священным, неприкосновенным, необходимым, чем жило до сих пор морально человеческое общество? Анализ века внес реализм в духовную, моральную, интеллектуальную жизнь, повсюдную и неумолимую поверку явлений в натуре – вещей и людей – и силою ума и науки хочет восторжествовать над природой. Все подводится под неумолимый анализ: самые заветные чувства, лучшие высокие стремления, драгоценные тайны и таинства человеческой души – вся деятельность духовной природы, с добродетелями, страстями, мечтами, поэзией, – ко всему прикоснулся грубый анализ науки и опыта. Честь, честность, благородство духа, всякое нравственное изящество – все это из идеалов и добродетелей разжаловывается в практические, почти полицейские руководства. Сентименты – и вообще все добрые или дурные проявления психологической деятельности подводятся под законы, подчиненные нервным рефлексам и т. д.». В основе всего этого лежит религиозное охлаждение общества: «Человек, жизнь и наука – стали в положение разлада, борьбы друг с другом: работа, то есть борьба кипит – и что выйдет из этой борьбы – никто не знает! Явление совершается, мы живем в центре этого вихря, в момент жаркой схватки – и конца ни видеть, ни предвидеть не можем!

Но продолжительное ожидание переходит в утомление, в равнодушие.Вот враг, с которым приходится бороться: равнодушие!А бороться нельзя и нечем! Против него нет ни морального, ни материального оружия! Он не спорит, не противится, не возражает, молчит и только спускается все ниже и ниже нуля, как ртуть в термометре.

От этого равнодушия, на наших глазах, пало тысячелетнее папство!»

Тяжело переживая общественную драму, романист анализирует попытки общества сопротивляться этому «равнодушию», по сути, безбожию. Гончаров, в чем-то предваряя пафос статей критика и философа В. В. Розанова, точно констатирует, что современная русская литература оказалась неспособной противостоять указанному равнодушию. Причем главную беду он видит в том, что ведется подобная борьба слишком официальными, казенными методами: «Но теперь с этим «равнодушием», о котором я говорю – не сладят ни тенденциозные консервативные журналы, ни тенденциозные заказные романы и статьи – все вопросы века решатся не теми или другими нашими хотениями – а вместе наукой и опытом, то есть самой жизнью и самим веком, может быть, не настоящим! Смотрю я на эти ребяческие усилия некоторых писателей – которые хотят поддержать – кто высший класс, кто семейный союз, кто религиозное чувство, пишут на эти темы повести и романы. Я удивляюсь не тому, что они предпринимают походы против современного химического разложения жизни (играют же ребятишки в солдаты и в войну), а тому, что консерваторы верят в возможность их успеха!» В сущности, многое написанное в «Необыкновенной истории» в подобном «антиофициальном» духе обращено к самой вершине власти. Здесь содержится узловой момент тех претензий, которые выдвигает Гончаров уже не к Тургеневу, «укравшему» у него лучшие страницы «Обрыва», а к… самой власти: «Вот, кажется, охранительная партия сетует и на меня, зачем я не берусь за этот же гуж, не ратую прямо и непосредственно против радикализма!

Но я сделал свое дело – как автор и художник, дав портрет Волохова– и дав в Бабушкеобраз консервативной Руси – чего же еще?

Против радикализма ратовать больше нельзя: он, как грех – осужден, он недолговечен!

А спорить против «равнодушия»к тем или другим вопросам, мыслям, чувствам, направлению – не умею, и сил нет! У меня было перо – не публициста, а романиста, которое сами же вы, охранители, вырвали из моих рук – и отдали другому!

А что этот другой сделал для «охраны»? И въявь, и втайне скалил зубы над Россией, над вами, примазывался и к новейшему поколению (но напрасно, оно лучше угадало его), пробовал петь и народный гимн с каким-то «Луниным и Бабуриным» и в тот же момент стучался в противоположную дверь с статейкой «Наши послали», а наконец сделался французским литератором и во Францию перенес и роздал по частям заслугу русской литературы!

А вы меня сделали каким-то козлом отпущения за общую деморализацию, за утрату коренных убеждений, чувств в обществе, наконец, за равнодушие к религиозным, политическим, семейным и всяким авторитетам!»

Так литературная история конфликта с Тургеневым вырастает в конфликт более широкий. Гончаров говорит о духовной слабости современной литературы – и напоминает между тем о духовных задачах «Обрыва» и всего своего творчества. Судьбе угодно было в конце жизни свести резко поправевшего и ставшего набожным писателя с кругом либерального «Вестника Европы» (прежде всего это М. М. Стасюлевич и А. Ф. Кони, затем и более мелкие фигуры). И в этом смысле он переживает душевную раздвоенность. Указанный литературный круг не тяготел к православию, столь дорогому теперь сердцу Гончарова. Не питали эти люди особенной симпатии и к самодержцам Романовым, в то время как отношения со двором у Гончарова становятся все более прочными (как показывают приведенные выше пассажи, едва ли не главными адресатами «Необыкновенной истории», по сути, должны были стать царь и его ближайшее окружение). «Вестник Европы», по мнению Гончарова, сыграл далеко не лучшую роль в его конфликте с Тургеневым: «… Как обманута была моя доверчивая дружба!..» [261]261
  Строганов М. В.Гончаров и воспоминания Фета // И. А. Гончаров. 195 лет. Ульяновск, 2008. С. 368.


[Закрыть]История дружбы-вражды затянулась надолго и пережила своих героев, дожив до нашего времени. Иначе бы не писал с пафосом один из современных исследователей о том, что воспоминания не только Гончарова, но и Афанасия Фета «стали двумя первыми резкими протестами против того диктаторства Тургенева, которое он установил в русской литературе, против его якобы безупречного вкуса и безукоризненного личностного и общественного поведения. И эпоха диктаторства Тургенева не умерла вместе с ним, но продолжалась на протяжении всего XX века». [262]262
  Александр Александрович Нильский (1840–1899) – актер Александринского театра (1860–1883,1892–1897). Основные роли: Гамлет, Карл Моор, Фердинанд, Жадов, Чацкий, Хлестаков, Годунов и Иоанн Грозный в пьесе «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого. Автор книги воспоминаний «Закулисная хроника. 1856–1894».


[Закрыть]

Четвёртый роман

Казалось бы, после романа «Обрыв» Гончаров более не должен думать о творчестве. Ведь в «Обрыв» уложилось всё: вера, надежда, любовь, наконец, и Россия. В самом деле, романист не написал больше ничего крупного: так, мелочи, вроде «Слуг старого века», «Литературного вечера», нескольких статей, очерков… И однако же Гончаровым, кажется, всё продолжает владеть какая-то общая идея. Как будто он ещё что-то оставил для себя, и это что-то его мучает и заставляет постоянно возвращаться к одной и той же мысли. Гончаров как-то и сам произносит сакраментальное слово: «четвёртый роман». Неужели же и в самом деле – четвёртый, неужели не всё сказано. Что же осталось ещё неразъяснённым?

Обращают на себя внимание статьи Гончарова 1870-х годов. Речь идет прежде всего о статьях: «Мильон терзаний» (1872), ««Христос в пустыне». Картина г. Крамского» (ок. 1874), «Опять «Гамлет» на русской сцене» (1875). Одновременно пишутся статьи, объясняющие замысел последнего гончаровского романа («Лучше поздно, чем никогда», «Предисловие к роману «Обрыв»», «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв»»), статьи «Заметки о личности Белинского», «Нарушение воли» и другие.

Все указанные статьи написаны «по поводу». Так, статья «Мильон терзаний» родилась из импровизированной речи писателя после спектакля «Горе от ума» на сцене Александрин-ского театра. «После спектакля, – вспоминал М. М. Стасюлевич, – Гончаров в кругу близких ему людей долго и много говорил о самой комедии Грибоедова и говорил так, что один из присутствовавших, увлеченный его прекрасной речью, заметил ему: «А вы бы, Иван Александрович, набросали все это на бумагу – ведь это все очень интересно»». Статья «Христос в пустыне» отразила впечатления Гончарова от посещения третьей передвижной выставки в 1874 году. Статья о постановке шекспировского «Гамлета» написана по поводу выступления актера A.A. Нильского [263]263
  Александр Александрович Нильский (1840–1899) – актер Алексан-дринского театра (1860–1883,1892–1897). Основные роли: Гамлет, Карл Моор, Фердинанд, Жадов, Чацкий, Хлестаков, Годунов и Иоанн Грозный в пьесе «Смерть Иоанна Грозного» А.К. Толстого. Автор книги воспоминаний «Закулисная хроника. 1856–1894».


[Закрыть]в роли Гамлета.

Тем не менее все критические работы, хотя и были написаны по поводу конкретных событий, явились результатом долгих раздумий писателя о той проблеме, которая волновала его всю жизнь. Именно внутренняя готовность к обсуждению важной для него темы, завершенность размышлений над ней позволила Гончарову выступать «по поводу» (чего он обычно избегал). Что же это за проблема? Она прямо возвращает нас к гончаровской – уже не трилогии, а тетралогии. Ранее мы видели, что «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв» построены по принципу духовного возрастания (от Ад-уевых к Рай-скому). Однако все три гончаровских персонажа (Александр Адуев – Обломов – Райский), хотя от романа к роману заметен их духовный рост, не являются в полном смысле героями – в смысле подвижничества. Идеал же Гончарова, несомненно, подвижник. Подвижничество же – удел избранных личностей. Здесь Гончаров вплотную приблизился к художественной задаче

Ф. М. Достоевского, изображающего личность атипичную. Художественный дар Гончарова зиждется как раз на изображении типического – и перешагнуть этот барьер Гончаров не может. Во всяком случае – в художественном произведении. Гончаров задумывал четвертый роман, но отказался от мысли написать его. Как раз этот замысел, вполне соответствующий поступательному развитию его романной трилогии, видимо, и воплотился в критических выступлениях писателя 1870-х годов. Все три указанные статьи объединены мыслью о герое-подвижнике, способном приносить себя в жертву и противостоять пошлой толпе. Прежде всего это, разумеется, Христос, а затем и литературные герои: Чацкий и Гамлет.

В письме к М. М. Стасюлевичу от 7 июня 1868 года Гончаров лишь намекнул на подлинный масштабный замысел последнего романа: «Я буду бояться прочесть и Вам, чтоб Вы не засмеялись моей смелости… Я боюсь… что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов – и художественнорелигиозных настроений…» Перо Гончарова действительно «не выдержало». Многое в романе осталось в намеке, в схеме. Главное же, ему так и не удалось воплотить свой трагический и мученический идеал человека, который, подобно Христу, идет за свои идеалы на смерть, ведущую за собой воскресение. Этот идеал, не покинувший его и после «Обрыва», идеал, так и не проявившийся в его творчестве в цельном и полном виде (а лишь заданный в отдельных намеках), преследовал его при написании статьи ««Христос в пустыне». Картина г. Крамского» (1874). Напомним, что 1874 год – это время наиболее интенсивного общения романиста с художником И. Н. Крамским. В марте – апреле этого года по заказу московского мецената П. М. Третьякова художник пишет портрет Гончарова. История их знакомства связана с выставкой передвижников. 21 января 1874 года в залах академии открылась 3-я Передвижная выставка. Закрылась она в середине марта. Гончаров посещает выставку и высказывает свое мнение о картине Крамского «Христос в пустыне». Христос Крамского для писателя – прежде всего подвижник, вышедший на главное дело жизни и сейчас готовящийся к нему (речь идет о сорокадневном посте Христа в пустыне): «Художник глубоко уводит вас в свою творческую бездну, где вы постепенно разгадываете, что он сам думал, когда писал это лицо, измученное постом, многотрудной молитвой, выстрадавшее, омывшее слезами и муками грехи мира – но добывшее себе силу на подвиг(курсив наш. – В. М.).

Вся фигура как будто немного уменьшилась против натуральной величины, сжалась – не от голода, жажды и непогоды, а от внутренней, нечеловеческой работы над своей мыслью и волей – в борьбе сил духа и плоти – и, наконец, в добытом и готовом одолении. Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия – будущая судьба мира и всего живущего кроются в этом убогом маленьком существе, в нищем виде, под рубищем – в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой.

Если б зритель не на картине, а в действительности неожиданно, в прогулке, набрел на этот уголок и на это явление, кто бы он ни был – он без истории, без предания, без евангелия – поразился бы страхом перед этим измученным лицом и задумчиво сильным, решительным и неодолимым взглядом. Вот впечатление, которое произвело на нас это творческое изображение Христа в его смиренном, убогом виде, в уголке пустыни, на голых камнях Палестины. Никакой обстановки, никакой выдумки и никого кругом – вдали в тумане едва виден смешанный пейзаж долины, в полутоне ночи Христос наедине с собой – с сжатыми друг в друга на колени руками и сильно опирающимися о землю ногами.

Думу, чувство высказывает и острый, болящий взор, и осунувшиеся черты, и эти сжатые руки и ноги. Вглядитесь в окрестность, как красноречива эта темнота и все и в Христе и кругом. Здесь, кажется, вопиют и самые камни!» Несомненно, Гончаров сочувственно отнёсся к «неканоническому», но проникнутому живым чувством и живой мыслью изображению Христа. Его подкупил сюжет, изображающий не поучающего или чудотворящего, но постящегося Христа, который собирает в пустыне силы для подвига, для принесения себя в жертву.

Героя-подвижника (несостоявшегося героя своего четвертого романа) писатель увидел и в грибоедовском Чацком. Именно этот герой интересует Гончарова более всего в пьесе Грибоедова: «… У всех сложилось более или менее согласное понятие о всех лицах, кроме одного – Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем. Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может быть, не кончатся еще долго». «Главная роль, конечно, – роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов». В интерпретации Гончарова Чацкий приближен к идеалу человека, какой он начертал когда-то еще в «Письмах столичного друга к провинциальному жениху»: «Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен… У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен». Очевидно, что Чацкий, как и Христос Крамского, – подвижник, настоящий герой: «Он искренний и горячий деятель». И не только деятель, но и, главное, подвижник, «пылкий и отважный боец». «Характеристика Чацкого еще более выигрывает у Гончарова на фоне Онегина и Печорина – безусловных «героев времени»: «Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, а в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется в живых за эту свою «глупость»».

Весьма важна для Гончарова – обязательная жертвенность героя: то, чего так мало было в любимых персонажах его трилогии. Христос Крамского, Гамлет и Чацкий – фигуры трагические, они приносят себя в жертву ради других. О Чацком романист говорит: «Чацкого роль – роль страдательная: оно иначе и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие – ив этом их главное страдание, то есть в безнадежности успеха». Гончаров и сам указывает на родственность Чацкого с Гамлетом: «Вот отчего не состарелся и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия».

В статье «Опять «Гамлет» на русской сцене» романист снова возвращается к своей любимой фигуре трагического героя. Характеристика этого героя христианская по духу. Иногда создается впечатление, что Гончаров все еще пишет о Христе Крамского: «… Царство зла должно пасть – он это знает, но он предчувствует, что падет и он сам, что организм не устоит под такими ударами, какие обрушились на него. От этого сомнения – падение духа. Он слабеет, мечется, впадает в тоску и отчаяние. Но все идет вперед и дойдет: такие натуры не падают вконец и не сворачивают в сторону… Он дойдет до цели – и сам падет там: он это знает». Фигура трагического героя в сознании Гончарова очевидно соотносится с фигурой Христа. Писатель начал с Адуева, который пошел «обыкновенной» дорогой, то есть «широкой» дорогой, ведущей в ад, изобразил Илью Обломова, в котором уже Ф. М. Достоевский уловил черты Христа (в материалах к роману «Идиот» есть запись: «Обломов – Христос»), наконец, закончил фигурой Райского, весь «героизм» которого исчерпывается его постоянными попытками начать жизнь сначала («Толцитеся – и отверзется вам»). Но Райский еще не представитель «рая». Он лишь стремится туда. А Гончарову хотелось бы изобразить человека, идущего узкими вратами, то есть страдающего, приносящего себя в жертву, человека «на кресте». Однако для этого нужен был иного рода талант. Гончаров не написал четвертый роман. Любимую свою идею и любимого героя он написал в своих статьях о Христе, Чацком, Гамлете.

Перед Гончаровым впервые встал вопрос о возможностях его собственного реализма при изображении героя-подвижника, героя идеального (в религиозном понимании – святого). Эта задача, как он правильно понял, была не в духе его таланта. Так вместо четвертого романа появляются глубокие и в то же время страстные статьи-размышления о безукоризненном герое-подвижнике, борце-одиночке, трагической личности, вышедшей на бой с миром и погибающей для победы. Стилистика гончаровских статей не оставляет сомнений в том, что в них романист вложил много личного, мучительно передуманного и перечувствованного. Это себя чувствовал писатель на склоне лет одиноким и трагическим героем, попавшим в окружение людей, часто не понимающих его. Статьи, несомненно, перекликаются по настроению с «Необыкновенной историей», в которой и сам Гончаров представлен как «растерзанный», одинокий человек.