Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Вы вот переизбрали председателя. Ну, а в отделении обстановка в какую сторону изменилась?

– В лучшую! В лучшую, конечно! – послышались редкие и неуверенные голоса. – Мы даже первое место по санитарному состоянию заняли.

– А мне кажется, что в отделении не все в порядке. У вас первое место – а вы действительно его заработали? Почему стал возможным тот проступок, который совершила у всех на глазах председатель отделения?

– Ну погорячилась! Не подумала! С кем не бывает! – послышались голоса в защиту Чичетки.

Черту подвела Цирульникова.

– Не по делу ее сняли. Подумаешь, одеяло у мармызы зашмонала.

Одной этой реплики было достаточно, чтобы убедиться в моем давнем предположении: Чичетка на посту председателя была удобна для «отрицаловки».

– Вы считаете, что Ирина наказана слишком строго?

Уже не оставалось времени для дискуссии, и я подвел итог беседы кстати вспомнившимися словами Макаренко. «Я, например, – писал в одной из работ Антон Семенович, – в системе своих наказаний настаивал на таком принципе: в первую очередь наказывать лучших, а худших в последнюю очередь или совсем не наказывать...»

Беседуя с классом, я не выпускал из виду Дорошенко. Она оставалась безучастной до самого звонка, чувствовалось, что ожидала и боялась разговора о письме.

Слабы же ее позиции, подумал. И ее, и тех, кто, возможно, приказал ей это письмо организовать.

Впрочем, если бы я знал тогда истинные позиции Дорошенко, я бы наверняка и думал, и действовал бы иначе.

6

Воспитанницу, дежурившую с повязкой возле учительской, я попросил позвать Корниенко и Бубенцову.

Корниенко заходит первой, широко улыбается, она довольна, что ее позвали именно на уроке физики.

– Если бы не вы – хана мне! – Проводит ребром ладони по горлу. – На самоподготовке статьей одной зачиталась, совсем забыла о физике!

– Что за статья такая?

– А, Цирульникова подсунула. О проститутках!

– Ну-ну, – говорю, намеренно хмурясь. – Лучше бы стихи какие почитала. Поэзии тебе не хватает, грации и поэтичности!

– Да к лешему эту грацию! – кривит губы Катерина. – Мне интереснее читать о кайфе, о ментах.

– Не понял, – говорю резко.

– Ну, о приключениях, о милиции, – поправляется она.

Перевожу внимание на новенькую.

– А ты, Бубенцова, что любишь?

Воспитанница начинает перечислять, явно фальшивя:

– Мужчин люблю, секс, кабаки, притоны...

– Подвалы, теплотрассы, – подсказывает услужливо Корниенко.

– И подвалы, – ухмыляясь, подтверждает Бубенцова. – И теплотрассы.

Терпеливо выслушиваю до конца. Спрашиваю:

– Альбина, ты перед кем рисуешься?

Бубенцова, проглотив подступивший к горлу ком, опускает глаза. Корниенко наблюдает за новенькой с любопытством. Конечно, Кате тут интереснее, чем на уроке физики .

– Альбина, – продолжаю искать подход к строптивой воспитаннице. – Ты перед Корниенко сейчас рисуешься, я догадываюсь.

Бубенцова порывается что-то возразить, но я жестом руки останавливаю ее.

– Катю ты считаешь «отрицательной», хочешь изобразить перед ней, насколько верна законам блатного мира, так? Задумайся: почему позвал сюда обеих? Ведь мог пригласить для ознакомительной беседы тебя одну, верно?

–  Действительно, почему? – переспросила Бубенцова. – Почему позвали нас обеих?

– Для Корниенко «отрицаловка» – вчерашний день, – объясняю ей. – Корниенко порвала решительно с «отрицаловкой» и будет, надеюсь, в активе. Я, кстати, о Кате лучшего мнения, чем даже она сама о себе.

Корниенко смотрит широко открытыми от удивления глазами. Такого она наверняка не ожидала, но я все высчитал, пришло время ее слегка похвалить.

– В ближайшее время будет отправлена на «взрослую» Цирульникова, – продолжаю я, – и «отрицаловка» в шестом отделении прекратит свое существование. Ты, Альбина, возможно, даже подружишься с Катей, вместе стремиться будете к условно-досрочному освобождению.

Корниенко, улыбнувшись неопределенно, лишь вздохнула.

– Мудрено излагаете. Ну, извините, не буду перебивать, мне нравится, как вы фантазируете. С удовольствием послушаю дальше.

– И хитрющая же ты! – говорю ей. – Я ведь не с целью развлечь вас сюда позвал, узнать мне кое-что надо.

– Так узнавайте.

– Ответы будут «вокруг да около»?

– Можно и по существу, – обнадеживает Корниенко. – Смотря какие вопросы.

– К тебе один вопрос, о письме. Остальные к Бубенцовой.

Воспитанница явно разочарована.

– Письмо вам Дорошенко накатала – это любой скажет.

– Ты знакома с содержанием письма?

Корниенко кивнула.

– Почему оно столь беззубое? Ну, увидела фотографию, ну, понравился. Если писалось в расчете поссорить меня с женой, могло быть и беспардоннее, что ли.

– Хотели, чтобы ваша жена заревновала, – сообщает Корниенко, – устроила дома дебош и запретила вам у нас работать. А беспардоннее, Владимир Иванович, Дорошенко «организовать» не могла, себя бы засветила. Отрощенко ведь правда поверила, что отправляет письмо парню, которого ей показали на фотографии.

– Но ведь все равно Дорошенко себя раскрыла!

– Засветилась, – кивает Корниенко, – потому что она «лошарик», дура набитая, вот кто. Поспешила отправить, рассчитала, что вы будете еще в колонии, а письмо, значит, получит и откроет ваша жена. Для нее и написано было на конверте: Вове. Чтобы обратила внимание. Ну, а как вышло? Письмо сразу попало к вам? Кто вынимал его из ящика?

Корниенко ждала ответ. Бубенцова, казалось, не очень прислушивалась к нашему разговору, думала о своем.

Я рассказал, как было.

Корниенко искренне удивилась:

– Как?! Жена держала в руках это письмо и не распечатала? Не полюбопытствовала?

Оставляя Кате время поразмыслить над таким, с ее точки зрения, парадоксом, обращаюсь к Бубенцовой:

– Альбина, я видел, что на перемене ты мыла пол в классе, это как понимать, твоя очередь подошла?

– Да.

– Ты сегодня дежурная?

Бубенцова прищуривается, долго молчит. Соврать она не может, ведь знает: мне ничего не стоит проверить по графику дежурств.

– Ты дежурная сегодня? – повторяю вопрос.

– Нет, – отвечает наконец.

– А кто?

– Не знаю. Мне председатель сказала, что надо полы вымыть.

– Шумарина? – Неожиданная догадка не дает мне покоя. – Уж не она ли сегодня дежурит по графику?

Корниенко отводит в сторону глаза, но говорит правду: «Шумарина».

История, значит, повторяется. Одной активистке – председателю отделения – захотелось «поменяться» с новенькой одеялом, другой – дежурствами.

– И это на третий день своего председательства! – говорю сокрушенно. – Заелась, власть почувствовала! Ну, этого я нс ожидал от Шумариной.

Корниенко впала в отчаяние, упрашивала простить ее подругу и не сообщать о происшествии начальнику отряда. Обещала, что сама поговорит с вновь назначенным председателем по душам и такое больше никогда не повторится.

– Хорошо, поверю, – сменил я гнев на милость. – Но в первый и последний раз, так и скажи Шумариной. Хорошо меня поняла?

– Поняла, – хмуро кивнула Корниенко.

Я подумал о том, что лишь понаслышке знаю историю, за которую в мое отсутствие сняли прежнего председателя, и решил расспросить у Бубенцовой подробно.

– Альбина, как ты «входила» в отделение?

– А как входила? – Бубенцова вспоминает. – Контролер показала мне комнату шестого отделения. Вошла. Вижу на столе Чичетку, она делает стойку на голове. Я поздоровалась. Ирка продолжает стоять на голове. «Я главная курица, – говорит, – а ты кто?» Я осужденная Бубенцова, распределена для отбытия срока в шестое отделение, отвечаю, как положено. Тогда Чичетка спрыгивает со стола и показывает рукой на кровать возле двери: «Здесь будешь отбывать, на втором ярусе». А увидев у меня в руках новое одеяло и постельный комплект, заявила: «Это давай сюда, поменяемся». Я не хотела меняться, так она как зашипела!.. И два пальца к моим глазам.

– От кого узнала о вашем обмене Заря? – спрашиваю Бубенцову.

– Не знаю, – качает головой воспитанница. – Наверное, Надежде Викторовне кто-то сказал из активисток. Во всяком случае, мне лично безразлично, каким одеялом укрываться. Я эти годы вычеркиваю из своей жизни.

– Напрасно вычеркиваешь, – заключаю. – Здесь тоже жизнь. Научиться многому можно. – И спрашиваю: – В актив вступать когда будешь?

– Не собираюсь, – передергивает плечами Бубенцова. – Хочу человеком срок отбыть, от звонка до звонка. А чтобы УДО заработать – «мусоршей» надо стать.

Интересно, когда она успела набраться таких понятий? В преступной среде ведь пребывала недолго – попалась на первой квартирной краже. В следственном изоляторе делила камеру с двумя пожилыми женщинами-бухгалтерами, такие многому не научат. Да и характеристика из следственного изолятора на Бубенцову положительная. Значит, здесь, в карантине, успели с ней поработать – «отрицаловка» ищет новых членов для пополнения своих поредевших рядов.

Цепко смотрю Бубенцовой в глаза.

– Ты этот жаргон брось, не к лицу девушке, – внушаю ей. – Скажи честно, кто убедил, что освободиться условно-досрочно – значит изменить каким-то общечеловеческим принципам, забыть о совести, чести? Нужно другое: хорошо работать, учиться и не нарушать дисциплину.

–  Да что вы, Владимир Иванович, говорите? – комментирует Корниенко. – Да разве так в самом деле бывает?

Ну вот, и она туда же...

–  Ты-то что знаешь? – начинаю я заводиться. – Ты разве хорошо учишься? И дисциплину никогда не нарушала? – Снова поворачиваюсь к Бубенцовой. – Не слушай никого. Это «отрицаловка» сочинила поговорку: «Паши не паши, а не будешь «стучать» – раньше срока домой не поедешь». Так, Корниенко?

Она кивает.

Бубенцова молчит...

7

С воспитателем карантина капитаном Людмилой Викторовной Хаджиковой, временно замещающей отсутствующую Зарю, заходим в камеру. Здесь четверо, распределены в шестое отделение.

– Вот, полюбуйтесь, Мариненко, – представляет Людмила Викторовна высокую русоволосую девушку. – Вы, Владимир Иванович, у нас с первого сентября?

– С первого.

– Ну, а она 28 августа освободилась... Сколько же ты погуляла, Галя? – спрашивает Хаджикова осужденную.

– Полтора месяца. – улыбается девушка. – Мало, да?

– Если тебе хватило... – разводит руками воспитатель. И переключаясь, указывает на худощавую заключенную. – А это Столярчук, орешек, должна я вам сразу сказать, твердый.

Столярчук, когда говорим о ней, даже не шелохнется. Ладно, будет еще и ее время, подумал я.

Третья обитательница камеры – Лаврентьева. Она из Крыма. Настроена положительно. Сразу после перехода в отделение собирается вступить в актив, все постарается сделать, чтобы освободиться условно-досрочно. Лаврентьева, как и Столярчук, и Мариненко, осуждена за квартирные кражи. Статья одна, сроки тоже одинаковые, но сами девчата, это бросается в глаза с первых минут знакомства. очень разные: по характеру, образу жизни, отношению к вещам и людям, их окружающим. Четвертая – Карпенко, осуждена за нанесение тяжелых увечий подруге. Я был настроен на продолжительную беседу с новенькими, но не получилось. Пришла Ангелина Владимировна, сказала, что зовет в школу директор.

– Мои чудят?

– Экспериментируют, – ответила Жевновач неопределенно. – Сегодня фокусы демонстрирует Дорошенко.

Опять Дорошенко. Мало ей фокуса с письмом.

Собираясь уходить, я попросил вновь поступивших написать кратко о своей жизни. Не описать, как это принято в уголовном деле, а рассказать своими словами.

Столярчук сразу предупредила:

– Писать не буду.

– Почему?

– Я людям не верю. – Подумав, она добавила: – Вам уже одна писала, знаем, что из этого получилось.

Не трудно было догадаться, что Столярчук имеет в виду письмо Отрощенко. Исправно работает беспроволочная связь, ничего не скажешь. Передали уже и в карантин историю с письмом, и что важно, в выгодном для «отрицаловки» свете. Теперь я понимаю: цель письма не только поссорить меня с женой, расчет был и на то, что я дам ему официальный ход, таким образом утратив доверие к себе.

– Можешь не писать, – говорю я Столярчук. – Принуждать никто не будет. Но ты не права в том, что не веришь мне, выслушав лишь одну сторону.

Выйдя из здания, в котором кроме КП располагались также карантин, комната для свиданий и помещения охраны, я уже переключился на Дорошенко, ей до конца срока осталось три месяца: зачем чудит? Что натворила на этот раз? Контролер, дежурившая у железных ворот, отделяющих предзонник от школы, сообщила накоротке: кто-то в шестом отделении выпустил на учителя крысу. Встретившийся на лестнице офицер охраны сказал, что по классу, где учится X «А», бегают три большие мыши. Оказалось, Дорошенко поймала в жилом корпусе маленькую мышку и выпустила ее из кармана на уроке украинской литературы. Мышь побежала по классу, вызывая своим неожиданным появлением отчаянный визг воспитанниц. Они повскакивали, некоторые забрались на парты с ногами. Урок был сорван. «Забуксовали» занятия и в других классах: там были растревожены криком, доносившимся из X «А».

– Вы видите, как одна глупая шутка может повлиять на учебный процесс всей школы? – спрашивала с укором Фаина Семеновна. – Какое наказание предлагаете для Дорошенко? Может, запишем в рапорт?

Стараюсь сохранять серьезное выражение лица.

– А может, простим? Я хорошо знаю эту воспитанницу, верю, что она твердо стала на путь исправления. К тому же мышку сама поймала, перед Ангелиной Владимировной и перед классом извинилась. Давайте так, – предлагаю Фаине Семеновне, – приглашу ее после уроков в воспитательскую, поговорю...

– Под ваше поручительство, – говорит директор.

– Под мою ответственность.

8

Загадочным образом в карман моего пиджака попала анонимная записка: «Не думайте плохо на Отрощенко и Дорошенко. Письмо вам организовала Корниенко».

Корниенко?!

Вот уж никогда бы не подумал!

Сижу за столом Надежды Викторовны Зари, со всех сторон рассматриваю записку. Слова в ней выписаны большими витиеватыми буквами. На это не менее получаса нужно, отмечаю автоматически. И обращаю внимание на деталь: очень тонкие линии оставила после себя шариковая ручка, которой писалось письмо. Ни отечественные, ни импортные стержни из соцстран так не пишут. Это, пожалуй, след японской ручки. Ручка, которую мне привез в подарок из загранкомандировки мой приятель-журналист, пишет примерно так же. Значит, надо искать похожую. Нужно обязательно выяснить, с кем из отделения в последнее время был у Корниенко конфликт. Не случайно же «подставляют» именно ее, кому-то хочется убить сразу двух зайцев: и от Дорошенко удар отвести, и Корниенко скомпрометировать.

Заходит воспитатель карантина Хаджикова, передает исписанные листы.

– Что, и Столярчук написала?

– Как видите, – улыбается Людмила Викторовна.

Она садится за стол напротив, занимается своими делами. Я изучаю написанное новенькими.

Лаврентьева: «...Дома я должна быть в десять часов вечера. Но пришла на десять минут позже. Думала, мне спишется, ведь до этого я ни разу не опаздывала. Но мама стала кричать, ударила меня головой об стенку. Я не выдержала, оттолкнула ее и ушла из дому. Ночевала у Ирки, своей одноклассницы. И днем осталась у нее, вместо того чтобы пойти в школу. А когда Ирина вернулась с занятий и рассказала, что там было (она, разумеется, никому не призналась, что я у нее), я сразу всех вокруг взрослых возненавидела. Оказалось, приходила в школу мать. Она и классный руководитель говорили всем, что я проститутка, что по мне давно тюрьма плачет и т. п.

Я скрывалась у Ирины, пока не возвратились ее родители из отпуска. А потом вынуждена была идти домой. Дверь мне открыл какой-то мужчина. Мать почему-то называла его мужем. Она опять долго кричала, все высказывала, а потом заявила прямо в глаза, что ей такая дочь не нужна, что ей муж дороже. Я снова ушла. Постучала к соседу, который, как я знала, живет один. Он меня принял. Утешил. Угостил водкой... А когда не было денег для нормальной жизни, на пару воровали из квартир. Вот вроде бы и все...»

Мариненко: «Освободилась я из ВТК в конце августа и сразу же поехала домой. Отец не обрадовался, ведь надо было меня одеть, кормить и пр., а ему денег на выпивку не хватало. На неделю поселила у себя бабушка. Я пошла в РОВД, стала на учет, получила паспорт, написала заявление на работу. Когда попросила у отца взаймы немного денег, он опять начал скандалить, а бабушка стала на его сторону, упрекая, что в колонии ничего себе не заработала. А я здесь работала не хуже других, экономила, как могла, на «отоварке», лишь бы скорее выплатить потерпевшим по иску. Одним словом, я психанула, собрала вещи и поехала на другой конец города к маминой сестре. По пути встретила старых друзей, и они меня отговорили. «Чего ты должна перед кем-то унижаться? – сказал Помидор, это кличка такая у парня, с которым я до колонии жила половой жизнью. – Имей гордость, можешь пожить пока у меня». Осталась. Целый месяц мы интересно жили: пили, гуляли. Обворовали несколько квартир. И попались...

Владимир Иванович, я боюсь, что воровство у меня уже в крови. Сделайте что-нибудь, помогите! Я очень боюсь входить в отделение. Когда в конце августа освобождалась, я украла кое-что у девчонок и теперь (еще на этапе) узнала: мне готовят «встречу». Не боюсь, что меня изобьют или объявят бойкот, я заслужила за крысятничество, но все же очень хочу повиниться перед девчонками, выпросить прощение, помогите мне в этом».

Карпенко: «Дома мне никогда и ни в чем не отказывали. Покупали все, что я хотела. Даже не задумывалась над тем, как нелегко доставались деньги матери и бабушке. Я просто требовала от них все больше и больше.

Впервые попробовало вино на дне рождения одной своей приятельницы. Отказаться было неудобно. Понравилось. С этого и началась моя «красивая» жизнь. Для меня она заключалась в вине и сигаретах. Даже школу забросила. Вино, бары, рестораны – и так каждый день. У меня была старшая подруга Зоя – двадцати трех лет. Вместе пили, курили, а когда денег не хватало, то шли грабить. Однажды Зоя пришла ко мне с двумя парнями. Взрослых дома не было. Сбегали в магазин, купили водку. Пили и слушали музыку. Потом ребята заснули, а мы с подругой вышли во двор. Обе были пьяны. Не помню, из-за чего мы поссорились. Зоя дала мне пощечину. Я выхватила из сумочки нож и ударила ее. Мне страшно вспомнить ту сцену. Так называемая «красивая» жизнь привела меня на скамью подсудимых».

Столярчук: «Владимир Иванович! Извините, что не могу написать вам «уважаемый». Ведь я не знаю, что вы за человек, ну, а писать просто так, для красоты слова, как это делают сейчас Мариненко и Лаврентьева, мне неохота. Ведь если писать – так уж начистоту. Может, я когда– нибудь в будущем смогу написать вам «уважаемый», ну а пока что прошу извинить.

Если описывать мою семнадцатилетнюю жизнь, то это можно сделать двумя словами. Как говорится: «Мало пройдено дорог, но много сделано ошибок...» В том, что случилось, винить, кроме меня одной, по-моему, некого. Дома все хорошо, родители живут дружно да и меня очень любят, как говорится, «слепой любовью». Мне все прощалось и все разрешалось. Вот я и решила после восьмого класса посидеть дома, отдохнуть. Днем спала, читала, а вечером гуляла по улице. А улица есть улица, она очень редко влияет положительно. Появилась у меня компания. В этой компании я и закурила в первый раз, как говорится, чтобы не быть белой вороной, ну, а потом и выпила. Правда, наркотики долго не решалась попробовать, все как-то боялась. Но потом плюнула на последствия, которыми все пугают, и попробовала.

Такая жизнь скоро надоела, я устроилась на работу и пошла в девятый класс вечерней школы. В школе познакомилась еще с «лучшей» компанией, с ней и пошла воровать из квартир. Мне присудили полтора года с отсрочкой, как говорится, для исправления. Но через три месяца я снова попалась на квартире. Вы простите, я не вас имела в виду, когда сказала, что не верю людям. Это относится к суду. И к тем, кто придумал отсрочку. Может, кому-то она и на пользу, но почему же в моем случае суд не смог увидеть, что меня такой мерой не остановишь? Лучше бы уж сразу попасть в колонию, а так теперь сидеть мне еще три года. Извините, если что не так пишу, я ведь вас предупреждала, что не люблю высказывать свои мысли на бумаге. Еще раз извините. Всего хорошего вам, как говорится: всех благ в жизни!»

Последнюю фразу я зачитываю вслух. Людмила Викторовна улыбается:

– Это каких же благ вам желает Столярчук? Знает ли она сама, какие блага истинные, а какие – мнимые?

Не знает – объясним, думаю я, а в душе радуюсь искренности, которая чувствуется в письме Столярчук. От первой встречи мнение о себе она оставила хуже. Никак нельзя допустить, чтобы ею пополнились ряды «отрицаловки». Да и что такое вообще эта «отрицаловка»? В шестом отделении, как только отправим Цирульникову, надеюсь, перестанет существовать вообще. Ибо Гукова, оставшись в единственном числе, вряд ли сможет оказывать прежнее влияние на «пассивных».

9

В воспитательскую заглядывает Дорошенко.

– Просили зайти? – напоминает робко.

Воспитатель Хаджикова оставляет стопку писем, которые мне нужно перечитать и отправить. Отдельно кладет открытку – поздравление с Новым годом. Надо вызвать Корниенко, ее написавшую, и объяснить, почему эта открытка не была отправлена адресату. Сославшись на множество дел в карантине, Людмила Викторовна уходит. Остаемся вдвоем с Дорошенко.

Воспитанница до глаз замотана платком, а ватник весь в пятнах, расстегнут.

– Что это ты в таком виде?

Дорошенко, смутившись, снимает платок. Поправляет волосы. Спохватившись, прикрывает рукой пятна на ватнике. Я цепляюсь взглядом за нагрудную бирку. «Белова Елена. 4-е отделение». Спрашиваю, почему Дорошенко в чужой фуфайке. Она долго и путано начинает объяснять. Я до конца не выслушиваю, прошу позвать Корниенко, после чего найти Белову и забрать у нее свой ватник.

Воспитанница задерживается в дверях.

– Вы еще сердитесь на нас с Отрощенко за то письмо?

– А в чем дело? – спрашиваю.

– Не подумайте, что мы специально, ошибка получилась, – оправдывается Дорошенко. – У вас ведь неприятности с женой, да? Мне такое кто сделай, прибила бы.

Я уже не тороплю ее, любопытно выслушать до конца.

– Поверьте, – продолжает Дорошенко, – не могу вот даже спокойно смотреть на вас, все думаю, что злитесь.

Исчерпав собственное красноречие, она замолчала. Я подхожу к ней, смотрю в глаза.

– Только честно, какие у тебя отношения с Корниенко?

Ответная реакция вовсе не та, которую ожидал.

– Никаких! Катька презирает меня, за человека не считает, «гнилухой» зовет.

– Почему, как ты думаешь?

– По той же причине, по которой взъелась она тогда, помните, на Водолажскую. Недостаточно блатными мы, если так можно выразиться, ей кажемся...

– Ты сильно злишься на Корниенко?

– Если честно, – отвечает Дорошенко, – мне она безразлична.

– Ну ладно, иди. Позови Корниенко ко мне и сама придешь.

Воспитанница уходит. Я возвращаюсь за стол, беру из стопки первое письмо. Цирульникова пишет в Донецк подруге, которая освободилась полгода назад. Но письмо очень сдержанное, в нем ничего лишнего, разве что кроме одной фразы: «Отделение у нас болото». Я ее старательно зачеркиваю, ибо, по моему убеждению, это определение уже не соответствует истине. Заклеиваю письмо в конверт. Беру следующее. Шумариной. Адресовано Кузовлевой.

«Здравствуй, Танечка! В первых строках своего письма спешу сообщить тебе, что все мы здесь живы и здоровы, завидуем вам и дни, даже часы считаем, когда сами сможем поехать домой. Особенно я соскучилась уже за своим Димулькой, не дождусь, пока будем вместе. Фотографию, которую отдала мне Надежда Викторовна, я ношу всегда с собой и могу смотреть часами на нее. А на что другое смотреть? Зона угнетает, давит на голову, на душе тоска беспросветная возникает от серости и однообразия вокруг. Вот одна радость, Владимир Иванович приехал...»

Откладываю письмо, мне неудобно его дальше читать, хотя и понимаю, что нужно. Это письмо осужденной, я обязан его дочитать до конца хотя бы потому, что таков профессиональный долг, потому что нередко случаются попытки передать таким способом из зоны информацию, ожидаемую в преступной среде: кто кого «заложил», куда что перепрятать, кого «грохнуть» и пр.

В дверь постучали. Вошла Корниенко.

– Присаживайся, – указываю на табурет возле стола.

Осужденная садится. Я начинаю с дела, из-за которого ее позвал.

– Вот открытка, которой ты поздравила подругу с Новым годом. – Выигрывая время, показываю открытку. – Мы не выпустили ее из зоны, и я тебе позже объясню почему. Объясню, если ты сама не поймешь, – продолжаю выкручиваться, мысленно ругая себя, что за текучкой не нашел пять минут познакомиться с содержанием открытки или хотя бы у Хаджиковой спросил, что в ней запретного. – А сейчас хочу прочитать это вслух и с выражением, можно? Ты готова слушать?

Корниенко в растерянности кивает. Я читаю с выражением:

До Нового года минута осталась,

За что же мне выпить бокал свой вина?

За счастье?

А есть ли оно?

За юность?

Она улетела давно!

За дружбу?

Увы, я ее обойду...

За светлую жизнь я выпить не прочь,

Но вся моя жизнь непроглядная ночь!

За что же мне выпить? Часы уже бьют!

Эх, думай не думай, не все ли равно,

Я выпью за то, что в бокале вино!

– Итак, – говорю Корниенко хмуро, – выяснилось, что у тебя в зоне проблема номер один – за что выпить бокал с вином? А разреши полюбопытствовать, откуда у тебя вино?

Воспитанница, не замечая иронии, отвечает на полном серьезе:

– Что вы, Владимир Иванович, вино в стихах только.

Других аргументов у меня нет. Искренне пытаясь угадать, что запретного нашла Людмила Викторовна в этом предновогоднем послании, я несколько раз внимательно перечитываю его. Наконец нахожу две грамматические ошибки, и одна запятая стоит не на месте. Говорю об этом Корниенко, предлагая переписать открытку.

– Но лучше не самой, – советую, – попроси это сделать воспитанницу, у которой почерк получше. Кстати, кто в отделении умеет красиво писать? Витиеватым этаким шрифтом, похожим на древнерусский...

Удивленная Корниенко продолжает смотреть на меня, будто на пришельца с далекой планеты.

– Многие в зоне красиво пишут, – поразмыслив, говорит она. – Лучше других, пожалуй, Шумарина. Эта новенькая, Бубенцова, тоже может. А вензелями, кажется, получается только у Цирульниковой. Но мне-то ее вензеля зачем?

Оставляя этот вопрос без ответа, я спрашиваю:

– Чья ручка была положена под платок, когда вы колдовали в новогоднюю ночь? Какая это была ручка?

– Нелькина ручка. Японская. С тонким стержнем.

Шумарина у самой себя вряд ли воровать станет, думаю я. А вслух говорю:

– Пожалуй, ты мне помогла.

Корниенко награждает меня сердитым взглядом.

– Это, выходит, на кого-то настучала, да?

– Глупости.

Разрешаю колонистке идти, и она покидает воспитательскую медленными шагами.

Снова берусь за чтение писем. Дочитываю «сочинение» Шумариной.

«...Рассказывал вчера Владимир Иванович, как ты ему, Танечка, сквозняки гоняла».

Стоп, что это еще за «сквозняки»? Я понял, речь идет о невозможности Кузовлевой встретиться со мной, когда приезжал в Днепропетровск. Но «сквозняки»!.. Вот уж придумала! Впрочем, почитаем дальше.

«Не расстраивайся, Танюша, купит тебе дедушка пальто, а пока фуфаечкой порадуйся. Как я помню, тебе о-о-о-чень шла колонийская черная фуфайка с простроченным по моде воротником...»

Читая письма, время от времени поглядываю на часы. Что-то долго Дорошенко ищет свой ватник, который у Белки. Как бы не пришлось теперь посылать дневальную на поиски самой Дорошенко.

Следующее письмо Ноприенко. Адресовано Кошкаровой. Она тоже не забывает сообщить приятельнице о моем возвращении: «...Опять прикатил Владимир Иванович наводить свои порядки. Вчера два часа нас воспитывал, мораль читал и о тебе вспоминал, рассказывал, какая ты принципиальная стала на свободе. Кое-кто сомневался, посмеивались девки на воспитательном часе, поэтому я хотела, чтобы Владимир Иванович не говорил о тебе. Я даже написала ему об этом записку, но он не прореагировал. Аннушка, если бы ты знала, какие у меня неприятности пошли после твоего освобождения. Одной оставаться так тяжко, что это не передать словами. А тут еще брак в работе получился, шов на платье не в ту сторону погнала. За брак, как понимаешь, начислили на отделение штрафные очки. Стою одна посредине комнаты, а девки лежат, пальцами тычут и выговаривают за брак. Да ты сама знаешь, каково это – попасть на круг. Хорошо хоть сразу после «круга» Людмила Викторовна, которая сейчас вместо Зари, письма принесла. И мне одно – от тебя. Сразу на душе полегчало...»

Наконец вернулась Дорошенко. Я отложил письмо, убедился, что она пришла в своем ватнике.

– Вот теперь порядок, – говорю ей. И прошу передать отделению, что отсутствие воспитателя Зари – не повод, чтобы «меняться» одеждой и вообще делать кому что заблагорассудится.

Закончив с моралью, перевожу разговор на случай в школе.

– Тебе как в голову пришло такое учудить?

– Да, если бы я с самого начала специально, – оправдывается Дорошенко. – А то ведь знаете, как было? Полезла утром под свою кровать за сапогами, а там – мышь. Живая. Только хвост ей зажало мышеловкой. Я положила мышку в карман, чтобы выбросить на улице, и забыла. А в школе...

Дорошенко запнулась.

– Мышь сама из кармана выпрыгнула и побежала по классу, так?

Оксана опускает в смущении глаза.

– Я сама ее выпустила. – Она надувает по-детски губки. – Скучно ведь...

– На уроке Ангелины Владимировны скучно?

– Вообще в зоне, – уточняет Оксана. – Душа болит, понимаете? И жить не хочется! Три года я уже здесь. Три года...

Дорошенко будто уснула с открытыми глазами. Я ее не трогал, не нашел слов для утешения, а напоминать, что только по своей вине она оказалась здесь – нужно ли?

Выдержав достаточную паузу, спрашиваю:

– Оксана, ты можешь ответить искренне на один вопрос?

– Попробую, – кивает.

– Скажи, как ты относишься к Цирульниковой?

Дорошенко вмиг оживает.

– Я ее ненавижу! Всеми фибрами души! Дерьмо, паскуда, все ее ненавидят! Все! Дни считаем до ее отправки на «взрослую».

– Но если Цирульникова дерьмо, почему ей так угождаете?– пытаюсь выяснить.

– Именно потому, что дерьмо, – объясняет Дорошенко. – Есть девчата сильнее, а молчат. Потому что Янка мстительная, и делает это чужими руками.

Я замечаю в ответ, что Цирульникова еще здесь и мы должны показать отделению всю дутость и несостоятельность ее «авторитета». Дорошенко задумывается. Я решаюсь у нее спросить:

– Имела ли возможность Цирульникова взять из-под платка авторучку в новогоднюю ночь?

Собеседница от такого предположения в шоке.

– Вообще-то Янка причисляет себя к блатным, – растерянно тянет. – А блатные у своих не воруют. Хотя...

– Допустим, Цирульникова все же взяла ручку, – подхожу я с другой стороны. – Куда спрячет?