Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Annotation

Автор – учитель (преподаватель «Этики и психологии семейной жизни») рассказывает о свой работе в колонии для несовершеннолетних девушек. «Проживая» с автором день за днем в колонии, читатели волей-неволей вовлекаются в борьбу за этих, казалось бы, пропащих девушек. Рукопись носит характер педагогических размышлений, особое внимание автор уделяет анализу причин, приведших девушек к преступлениям, чтобы обратить внимание родителей и учителей на процессы формирования трудных характеров.

Книга, предназначенная учителю, будет полезна и родителям.

Форзац

От издательства

1. Колония. Девчонки...

2. В реке обиды брода нет

3. Бойкот

4. Сверяясь с Макаренко

5. День за днем

6. Запрещенный прием

7. Переход на летнее время

Вместо послесловия

Форзац

Учебное издание

Зав. редакцией Н. П. Семыкин

Редактор М. Д. Соловьева

Художник Н. П. Лобанов

Художественный редактор Е. Л. Ссорина

Технический редактор С. В. Китаева

Корректор Л. Г. Новожилова

От издательства

Колония... для несовершеннолетних девушек... Нас сейчас трудно чем-то удивить, но, право, невозможно смириться с мыслью, что почти девочки, девчушки, нежные от природы создания и – преступления... порой, ужасные. Переворачиваешь последнюю страницу рукописи то ли с облегчением (как будто возвращаясь из потустороннего мира в реальную нормальную жизнь), то ли с каким-то неосознанным чувством вины.

Первое желание – вернуть рукопись автору. Да, да, мы понимаем, что где-то совершаются преступления, где-то перевоспитывают молодежь... Все правильно. Но у нас другие заботы: помочь учителям в воспитании и обучении наших, назовем их благополучными, детей. Кто же об этом будет думать, если не мы?

– Но позвольте, – неожиданно подключается внутренний голос, – а откуда же берутся неблагополучные дети, нередко становящиеся преступниками? Разве не из наших семей, не из наших школ одни уходят в жизнь, другие – в колонию? Разве не вина в этом каждого гражданина в отдельности и общества в целом? Ведь известно, что жестокость подростков, как правило, вызревает на почве, лишенной любви и теплого человеческого участия.

Нет, беда эта общая и не сегодня-завтра она может войти в любой дом. А впрочем, она давно уже стоит на пороге... нашего общего дома. Значит, не может быть посторонних, значит, мы сообща должны лечить наши «раны». И в первых рядах, конечно же, должны быть главные врачеватели душ человеческих – педагоги.

Колония. Девчонки...

Здесь нет бараков и нар, о которых поется в песнях тюремного фольклора. Воспитанницы спят па чистых простынях, учатся в школе, в свободные часы читают, пишут письма домой, смотрят телевизор...

И все же это место заключения, место лишения свободы. А эти девушки-подростки в опрятных платьях – заключенные. В их биографиях – воровство, участие в ограблении квартир, пьяных драках, разбой, насилия, убийства. Их избивали, они отвечали тем же. Почти у всех – ранняя и сверхранняя половая жизнь. Многие знакомы с наркотиками, многие перед поступлением сюда были на грани алкоголизма.

– И им ты хочешь преподавать этику и психологию семейной жизни? – спрашивали меня. – Не смеши!

Меня и самого терзали раздумья. А действительно, нужно ли этих девушек, таких, кого называют «падшими», готовить к замужеству? Честно ли это в отношении тех парней, женами которых они могут стать? И есть ли смысл, допустим, проводить здесь уроки по теме «Воспитание детей в семье», если добрая половина колонисток в результате абортов и перенесенных венерических заболеваний обречена на бесплодие?

А с другой стороны, разве мыслимо считать, что для 15—16-летнего подростка жизнь закончена? Что ей никогда не откроются простые семейные радости, что очищение души невозможно?

И все-таки я решился и в течение года преподавал здесь этот, многим кажущийся эфемерным предмет... И убедился в том, что он здесь необходим. Но что еще более он был необходим этим девушкам раньше, когда они еще не переступили роковую черту...

Не скрою – бывало и чувство брезгливости, и растерянности, и просто оторопь брала, когда я узнавал, например, что вот эта темноглазая девушка с аккуратной

косичкой до полусмерти избила (не одна старалась, позвала для этого подружку) свою сверстницу, приревновав ее к юноше, с которым «гуляла». А эта – страшно сказать– убила человека. За что? За то, что она его, как уверяет, любила, а он на нее не обращал внимания. А эта, сама в пятнадцать лет опустившаяся на дно пьянства и разврата, заманила в подвал тринадцатилетнюю соседку для своих дружков.

– И им ты хочешь преподавать этику и психологию семейной жизни? – слышу разгневанный голос читателя. – Не смеши!

Господи, да что же они, эти девчонки-колонистки, знали о любви? Как ее себе представляли? Да ничего не знали. Почти у каждой из них все начиналось с того, что малознакомый парень, а то и взрослый мужчина клал ей руку на плечо и говорил: «Пойдем!» Шла из любопытства, из неумения сопротивляться, из-за одурманенности выпитым перед этим стаканом вина (не из бокалов же и не из рюмок пьют в подъездах!), из-за непонимания последствий...

У некоторых все-таки было чувство. Был парень, который нравился. А он настаивал – докажи, что любишь! И доказательство требовал – известно какое...

Первая близость не приносила ничего, кроме физической боли и разочарования. Но для нравственно невежественной души она не становилась уроком. Являлась мысль – девственности не возвратить, сохранять целомудрие уже бессмысленно... Может быть, в следующий раз будет лучше?

У иных в такой ситуации являлись минуты стыда, страха за будущее. Но тут как тут был глушитель всех сомнений – сигарета, алкоголь, наркотик...

Да, это было – только протяни руку. А человека, который мог помочь, остановить, вывести на другую дорогу, задуматься, – не было.

Виноваты эти девушки перед людьми, перед обществом? Виноваты. Ну, а мы перед ними?

Я спрашивал у многих: с кем ты могла откровенно поговорить? К кому могла обратиться в трудную минуту за помощью? Как правило – ни с кем, ни к кому. Не нашлось «доверенного лица». Ни в семье. Ни среди учителей в школе. Ни среди преподавателей ПТУ. Ни среди соседей, почем зря честивших этих девчонок, но ни разу не задумавшихся, почему они такие.

Иногда приходилось слышать мнение: изначально порочны. С рождения. Хорошо, допустим, с рождения. Но ведь медики разъясняют нам, почему и как закладываются в организме те дефекты развития, которые могут дать почву для отклонений личности. Алкоголизм матерей, их нездоровый быт, их болезни. Значит, это мы не уберегли матерей, не поняли, что над их младенцами висит угроза, и значит, им особенно много надо внимания, тепла, участия, что рискованно им расти без пристального, не формального, не для «галочки», а настоящего медицинского и педагогического контроля...

Приступая к работе в колонии, я был далек от мысли, что мои уроки, как, впрочем, и вся воспитательная работа, способны преобразить эти изрядно исковерканные души и каждую из колонисток направить на стезю добродетели. И все-таки верил: какие-то зерна западут в душу...

1. Колония. Девчонки...

1

После второго урока Оля вместе со своей подругой Леной, которую все в классе называли почему-то Белкой, убежала из школы. Спрятались в подъезде близлежащего дома, покурили. Ну, а что же дальше? Слоняться бесцельно но улицам не хотелось – решили пойти к Белке домой. Достали из бара бутылку дешевого вина, выпили. Слушали музыку, смотрели утренние передачи по телевизору.

– Скучно без пацанов, – сказала Белка. – Чем бы еще развлечься?

Вдруг что-то вспомнила, подскочила:

– Живем, Олька! Где-то на кухне самогон должен быть. Старики готовили для сантехников и водопроводчиков. Давай поищем?

Нашли, выпили. Почувствовали свинцовую тяжесть в голове. Белка дошла до кровати. Оля не удержалась на ногах, упала на кухне и уснула на полу.

Проснулись под вечер. Помятые, больные, передвигались по квартире, как в тумане. Белка, глянув на часы, перепугалась:

– Старики сейчас придут. Бежим!

Девятиклассницы кубарем скатились по ступенькам, вскочили в автобус, поехали в соседний микрорайон. Там встретили знакомых ребят, согласились на их предложение выпить. Уселись в уютной беседке па территории детского комбината. Егор – долговязый парень, который успел уже побывать в зоне и считал, что твердо стал на путь исправления, даже пепельницу «организовал», приспособив под окурки банку из-под консервов. Лена с Олей, выпив вина, повеселели. Особенно Белка. Она явно хватила лишку и вскоре уже не могла управлять собой. Один из ребят ощупал жадным взглядом ее стройную фигурку и зашептал что-то на ухо. Белка неестественно засмеялась. Юноша, обхватив ее за талию, повел куда-то. Возвратились минут через десять. По угнетенному виду подруги и самодовольной ухмылке парня Оля сразу поняла, что произошло. Стало жутко. Хотелось испариться, исчезнуть, но

Белка удержала

– Останься. Теперь уже все равно. Нет в жизни счастья...

И пошли все вместе на дискотеку в парк. Оля была в школьной форме, потому идти на площадку постеснялась, взяла у Белки сигареты и устроилась на скамейке неподалеку. Не почувствовала, как задремала. Проснулась, ощутив на себе чьи-то липкие руки. Это Егор. Рвал с нее одежду. Девушка изо всех сил сопротивлялась, наконец вырвалась, ударила его по лицу.

– Дура, я же серьезно! – не отставал Егор. – Женюсь, веришь? Хоть завтра!

Егор снова попробовал взять ее силой. Оля, защищаясь, больно укусила его за руку. Юноша взвыл от боли. Со всего размаха ударил Олю кулаком в лицо. Девушка упала, потеряв сознание. Когда очнулась, Егора уже не было. Голова лежит на коленях у Белки. Подруга гладила рукой ее волосы, успокаивала. Вспомнив, что было, Оля поспешно ощупала себя руками и, убедившись, что Егор, кроме синяка под глазом, не оставил ей других «следов», облегченно вздохнула, встала со скамейки.

– Ладно, Лен, поехали отсюда. Только давай покурим сначала.

Сигарет у девушек не нашлось. Просить у прохожих стыдно. Легче, казалось, «взять» в киоске. Подошли, осмотрелись вокруг. Белка нашла камень, разбила стекло. Взяла с витрины полиэтиленовую новенькую сумку. Загрузила ее сигаретами. Оля прихватила зачем-то несколько детских игрушек.

Убегали, не оглядываясь. Лишь когда поняли, что никто за ними не гонится, остановились.

– Зачем тебе эти звереныши? – поинтересовалась Белка.

Оля вместо ответа лишь пожала плечами. Достала из сумки игрушки и выбросила их в песочницу.

Домой Оля возвратилась в два часа ночи. Без портфеля. В измятом школьном платье с двумя оторванными пуговицами. Отчим, ничего не спрашивая, с размаху ударил по лицу – теперь синяк появился и под левым глазом. Едва удерживаясь на ногах, Оля потухшим взглядом смотрела на отчима. Тот поколебался, но бить больше не стал:

Его сменила мать. Назвала дочь «проституткой», «босячкой», «падшей» и еще какими-то словами.

На рассвете в комнате родителем зазвенел будильник. Оля подхватилась, села на кровати. Зацепившись взглядом за школьные учебники на столе, едва поборола в себе желание схватить их, изорвать, выбросить за окно. Потом нашла учебник по основам права, раскрыла его там, где писалось об уголовной ответственности за совершенные преступления. Глаз заплыл, читать было тяжело. Отшвырнув книгу, вышла на кухню. Мать сделала вид, будто не замечает ее. А отчим ходил по квартире притихший, будто виноватый в чем-то. На Олю не смотрел, общался только с женой.

Неожиданно кто-то позвонил в квартиру. Оля вздрогнула, тело будто током пронзило. Мать этого не заметила, крикнула:

– Открой же дверь! Я не могу, видишь?

Оля пошла... Но повернула не к дверям, за которыми ждали, а к своей комнате. Выглянула в окно и увидела внизу около подъезда... милицейский «газик».

2

Для меня и шестнадцатилетней Ольги Водолажской  колония началась почти одновременно. С той лишь разницей, что она знакомилась со здешней жизнью сквозь оконную решетку небольшой камеры в карантине, я же мог открыть окно своей комнаты настежь.

– Ну что, Владимир Иванович, давайте знакомиться,– говорит начальник колонии Дина Владимировна Васильченко, пригласив меня в свой кабинет. – С вами. А потом познакомимся с колонией. И я заодно сделаю обход в качестве начальника. У вас это будет первый рабочий день, а у меня – второй. Кстати, раньше я работала здесь воспитателем... Начнем с карантина? – предлагает Дина Владимировна, приближаясь к длинному приземистому зданию с решетками на засиженных мухами окнах. – Познакомимся с новенькими? Между прочим, одну из них – Ольгу Водолажскую – распределили в шестое отделение. В то, с которым вам предстоит работать.

Идем мрачным коридором. Днем и ночью здесь тусклый свет электролампочек. Останавливаемся возле камеры девушек, которые прибыли накануне. Контролер наклоняется, заглядывает в «глазок», гремит тяжелыми засовами, – заходим. Кровати в два яруса. Небольшое зарешеченное окно. Посредине камеры стол, деревянные табуретки Девушки вскакивают, старшая по камере докладывает. Васильченко разрешает садиться. Занимаем места за столом. Всматриваюсь в лица осужденных, прислушиваюсь к вопросам, которые ставит Дина Владимировна, размышляю над услышанными ответами.

Вот Наталка Жужа. Одесситка. Осуждена по статье 142. Угрожая ножом, сняла часы с руки своей пятнадцатилетней ровесницы. Среди белого дня. На автобусной остановке в центре города. Приговор – три года лишения свободы. Наталка считает, что наказана слишком строго.

– Я только пошутить хотела, – говорит, оправдываясь.

– Хорошие шутки – с ножом...

Жужа смотрит исподлобья:

– Нож просто так взяла, я не угрожала.

– Играла, – подсказывает Васильченко.

Осужденная опускает глаза. Молчит.

– Допустим, ножом играла, – продолжила Дина Владимировна. – Но ведь часы у потерпевшей сняла?

Осужденная молчит. Потом взрывается:

– Ну, сняла, сняла! Все равно – та телка целая и невредимая. На свободе нежится, а мне тут три года нары полировать.

– А вот жаргон ты, пожалуйста, оставь, – говорит строго Васильченко. – Задумайся лучше о другом: как дальше жить будешь? А ту девочку, которую ограбила, не трогай. Не нужно ей завидовать. Она, может, теперь по улицам с оглядкой ходит, ночью спать не может спокойно.

Начальник колонии переводит взгляд на пятнадцатилетнюю Любу Борисову, которая осуждена к девяти годам. Та молчит. Напрасно теряем время и надеемся услышать от нее хотя бы слово. Впрочем, я уже немного знаю ее историю. Люба в отсутствие родителей пригласила домой приятелей. Пила с ними вино, танцевала. На просьбу парализованной и прикованной к постели бабушки прекратить пьяную оргию она подняла швабру, замахнулась, ударила и потом уже била до тех пор, пока она и помогавшие ей приятели не убедились в том, что бабушка мертва.

Люба молчит. Мохова, которая сидит рядом, тоже не из разговорчивых. Кратко информирует, что осуждена к трем с половиной годам за хранение и употребление наркотиков. Гаенко осуждена за квартирную кражу.

– Чью квартиру ты обворовала? – спрашивает Дина Владимировна.

– Одноклассницы.

– О чем думала, когда совершала преступление?

– Ни о чем. Бабки были нужны.

– Зачем?

– Да на разное.

– Разное – это что, наркотики?

– В общем-то да.

Начальник колонии расспрашивает о семье. И я снова, в который раз, убеждаюсь, что у истоков беды стоит семейное неблагополучие. Это наша общая большая боль – вот такие подростки, изолированные в воспитательно-трудовых колониях. Наша общая беда, коллективная ошибка, просчет. Много в чем не выполнила своей изначальной роли семья, где-то дала сбой школьная педагогика, подставила подножку «улица». Подростки за высокой каменной стеной – упрек всем нам: родителям, учителям, академикам...

Переходим в соседнюю камеру. Обстановка та же, и девушки в таких же серых халатах. В углу замечаю полку с книгами и журналами.

– Читаете?

– А что – здесь есть что читать?

Я присматриваюсь к содержимому полки и понимаю, что заключенная права: читать здесь действительно нечего. Васильченко, перехватывая мой взгляд, говорит:

– Я, Владимир Иванович, поняла вас. В скором будущем мы эти недоработки старого руководства исправим.

Начальник колонии ставит перед осужденными те же самые вопросы: о семье, причинах, которые привели к преступлению. И вдруг:

– Вы готовитесь перейти в зону, что вас особенно волнует в связи с этим?

– Ваш актив. Говорят, активисты больше воспитателей стараются! – выпаливает Клименко.

– А знаешь ли ты, Нина, – сдержанно спрашивает Васильченко, – о тех преимуществах, которые имеют активисты? О видах на досрочное освобождение, допустим? Внеочередных свиданиях?..

– Так что, из-за этого «мусоршей» становиться?

– Да-а, видимо, этот наш разговор преждевременный, – не обращая внимания на резкость осужденной, сожалеет Дина Владимировна. И предлагает: – Давай отложим и вернемся к нему через месяц. Ты поживешь – на нас посмотришь, мы – на тебя.

– Смеетесь? – по-детски надув губы, отвечает Нина. – Чужие лапти мне примеряете? Только не пойду я против народа, не пойду! Сдохну лучше!

– Почему же против народа? – принимает вызов Васильченко. – Таких, кто не поддерживает актив, у нас единицы. Сама убедишься.

– Посмо-о-отрим, – не желая уступать, тянет осужденная.

3

 С нетерпением жду встречи с Водолажской. И вот наконец – светловолосая, высокая, стройная, с коротко остриженными волосами, искренней улыбкой, словом, прямая противоположность той, которую я себе представлял. Она рассказывает о последнем дне перед преступлением. Вспоминает и бессонную ночь в ожидании ареста, следствие. Совсем не поддерживает разговор о родителях. А когда воспоминания возвращают ее к приговору, губы начинают предательски дрожать.

– Разве ж так честно? Мы на десятку взяли, а киоскер насчитала 120.

Я обескуражен ее наивностью. Но для Васильченко это будни.

– Разве не все равно, сколько украдено? – выговаривает строго. – Неужели не знала, что всякая кража – преступление?

– Представьте себе – не знала, – обозленно отвечает Ольга. – А попробуй разберись: один куртку из школьной раздевалки потянул, другой шапку с прохожего снял, третий еще чего натворил – они осуждены условно, с отсрочкой, мне же два года колонии – за что?

Осужденная наконец выговорилась, умолкла. Я спросил:

– Ты говоришь, не знала, что совершаешь преступление? Ну, а как же школьные уроки права?

– Ой, не надо про школу... – Водолажская растягивает тонкие губы в жалкую улыбку. – И вообще, и школу, и учителей я даже вспоминать не хочу – противно...

Из бесед с начальником колонии мне уже известно о стремлении осужденных всячески умалить содеянное, найти оправдывающие собственное падение причины. Пытаюсь заглянуть в глаза собеседнице, но... не удается.

В колонии еще много раз я буду слышать подобное Ольгиному объяснение собственной инфантильности. У подростка 13-15 лет нередко возникает чувство, что окружающие взрослые его не понимают, следовательно, несправедливы к нему.

Я перевожу разговор на другую тему.

– Скажи, а где сейчас твоя подельщица Белка?

Ольга задумчиво уставилась куда-то в пространство, словно желая погреть застывшее лицо теплым светом, проникающим в камеру через зарешеченное окно.

– На «даче» задержалась, где же еще.

– На даче?! На какой?..

– Ну, это мы так вендиспансер между собой называем...

После знакомства с Ольгой чувствую себя уставшим и морально опустошенным. Разобраться в природе преступления, совершенного хотя бы вот этой шестнадцатилетней девушкой, непросто. Еще сложнее – помочь ей осознать, что жила не так. Перед тем как отправиться в воспитательскую, я задал Водолажской еще два вопроса.

– Оля, ты была на учете в милиции?

Опускает глаза: значит, была.

– Я знаю из дела, что ты задержана в состоянии алкогольного опьянения. Скажи, почему ты пила?

Пожимает плечами.

– Вспомни, как это произошло в первый раз. Без отвращения взялась за стакан?

– Откуда ему взяться, отвращению? – иронично усмехается. – Все вокруг пили.

– А что, родители на это никак не реагировали?

– Откуда б они узнали?

– Ну а как же. Приходишь с запахом, да наверняка еще и курила.

– Ну и что – они тоже... с запахом...

Тут нашу беседу прерывает начальник колонии, и я понимаю, что увлекся.

4

 Первый мой урок неожиданно затянулся, за что позже долго пришлось краснеть перед директором школы Фаиной Семеновной Шершер.

Когда я переступил порог X «А», воспитанницы дружно встали.

Первые дни сентября. Еще жарко. Выигрывая время, снимаю пиджак, вешаю на спинку стула. Вижу, приближается одна из воспитанниц. Останавливается в двух шагах.

– Товарищ преподаватель, X «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку этики и психологии семейной жизни готов.

– Хорошо, садись, – разрешаю я.

Замечая, что все остальные продолжают стоять, прошу их также садиться. Прежде чем начать урок, делаю попытку наладить контакт с учениками.

Мне уже говорила замполит Александра Афанасьевна Кочубей о том, что искренность здесь чувствуют сразу, и я не стремился вести себя как-то по-особому, проводил урок так, будто нахожусь в своей днепропетровской школе № 45, в которой в течение трех лет до этого преподавал. Слушают воспитанницы внимательно, конспектируют. Но в дискуссии не вступают, на вопросы отвечают коротко, скучают. Меня это обеспокоило. Что делать? Как их расшевелить? Взглядом прошу помощи у Водолажской, которая сидит рядом – за первой партой. Но она отводит глаза.

– Неужели нет вопросов?

Все молчат. Тогда Водолажская отрывает от листа маленький клочок, делает вид, что пишет на нем, складывает вчетверо. Смотрит красноречиво. Я понял ее. И, шутливо пообещав почерковедческих экспертиз не проводить, предложил передавать записки с вопросами.

Почти сразу поступил первый вопрос: «Как вы относитесь к зэчкам?» Читая вслух, заменил последнее слово словосочетанием «осужденные девушки» и по реакции одной из учениц на эту замену угадал автора записки. Проходя между рядами, прочитал на бирке ее фамилию. Корниенко.

В классе тишина. Очевидно, колонисткам не безразлично, каким будет мой ответ. Стараюсь отвечать искренне:

– Знаете, девушки, я еще не полностью разобрался. Но хочется верить, что за казенными формулировками ваших досье есть человеческие души...

Аудитория реагирует неоднозначно, основная часть воспитанниц продолжает рассматривать меня скептически. Я начинаю аргументировать и, увлекаясь, забываю о сложившемся в колонии правиле мужчинам-преподавателям не разгуливать по классу во время урока. Впрочем, далеко я еще не успел зайти. Остановившись в узком проходе между первыми партами и продолжая свою тираду, вдруг чувствую какое-то шевеление ниже пояса. Опускаю глаза и вижу, что близсидящая колонистка, свернув в трубочку

тетрадный лист, пытается всунуть его в мой гульфик. Я резко говорю:

– Оставь, там все в порядке.

И тут только замечаю, что весь класс, не слушая меня, наблюдает за нашим поединком. Кто знает, как отреагирует новый преподаватель. На этот раз я, кажется, выдержал испытание.

Прозвенел звонок. Не с урока. Тот мы не услышали. Это уже на новый урок. Обычный звонок, как во всех школах. Но он возвратил нас в мир реальности. Зашла учитель Ангелина Владимировна Жевновач. Староста снова отрапортовала, только на этот раз уже ей:

– Товарищ преподаватель, Х «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку украинской литературы готов.

Сдав рапорт, она тихо, уже не по форме заискивающе попросила:

– Ангелина Владимировна, разрешите... Мы не все успели по этике, можно Владимиру Ивановичу ответить на наши вопросы?

Жевновач уходит, а я разворачиваю очередную записку. «Представьте, что вам 20 лет. Вы знакомитесь с девушкой, встречаетесь, полюбили ее. Вы решили жениться. И вдруг узнаете, что она в прошлом судима. Как вы поступите в таком случае?»

Отвечаю, не задумываясь:

– В условии заданной вами задачи сказано, что я полюбил. Значит, было за что. Разрешите задать вопрос вам: почему бы в таком случае и не жениться? Лично я не вижу препятствующих причин.

И разворачиваю следующую записку. «Любите ли вы готовить? Если нс секрет, что именно умеете? Кузовлева, староста класса».

Я отыскал глазами колонистку с копной огненно-рыжих волос, спадающих на плечи, ту, которая в начале урока сдавала мне рапорт.

– Иногда готовлю, – отвечаю, глядя на Кузовлеву. – Что за мужчина, если он не может заменить жену у плиты! Ну, а если конкретно?.. Умею десяток блюд из мяса. Жене и сыну особенно нравится курица под майонезом.

(На следующий день мы беседовали с Кузовлевой об успеваемости в отделении, и она не отошла, пока не записал ей в блокнот один свой рецепт. Что это было: особое доверие или продолжение «прописки»?)

Еще одна записка: «Как вы относитесь к курящим женшинам?» Подписи не было, но я так думаю, что под этим вопросом могла бы подписаться каждая.

– Плохо отношусь. И особенно плохо, больше того, вообще не понимаю курящую женщину, когда она беременна или кормит грудью.

Я отвечал и боялся, что очередным вопросом будет такой: курю ли я? Но колонисток интересует другое:

– А ваша жена, будучи беременной, курила?

Я их разочаровываю:

– Она вообще не курит.

И берусь отвечать на новую записку. «Сами понимаете, жили мы до колонии по-разному. Что делать в будущем девушке, которая захочет стать матерью, но не сможет?» (Без подписи.)

– Можно взять ребенка в Доме малютки. Нужно только подумать, сможешь ли ты стать для него матерью.

Реплика из класса была неожиданной.

– Еще чего! Пусть сами матери растят своих недоносков! Нам – чужое не надо!

В отличие от всех остальных я не понял, кому была адресована и почему вообще могла возникнуть эта реплика, потому что не знал еще историю Шумариной. Прозевав время аборта и желая избавиться от ребенка, она решила уехать рожать в дальнюю деревню, но роды застали в дороге. Закрывшись в туалете вагона скорого поезда она, преодолевая боль, приняла сама у себя роды, перегрызла зубами пуповину и, завернув ребенка в припасенную заранее простыню, выбросила его за окно. По счастливой случайности сверток с ребенком упал в сугроб, и тут же его зов был услышан проходящим мимо железнодорожником. Но «села» Шумарина за квартирные кражи, чем часто козыряет, не желая вспоминать о преступлении более страшном – против своего ребенка.

Вопросы продолжила колонистка у окна.

– Чтобы усыновлять, куда в первую очередь нужно обратиться?

– В районный отдел народного образования. К инспектору по охране детства.

Были еще вопросы. На разные темы. Достаточно серьезные, зрелые. И вдруг такой:

– В каких городах вы бывали?

– Ну, много в каких. В Ленинграде, в Москве, Новосибирске, Саратове...

– А в Томске были?

– А в Черкассах?

– В Одессе, Ворошиловграде, Краснодоне?..

Названия городов следуют одно за другим. Странно.

Что это? Похоже на детскую игру.

– Вот ты, – обращаюсь я к одной из воспитанниц. – Почему спросила именно о Томске?

– Я жила там...

Как все просто, оказывается. Воспитанницы называли города, в которых жили. Теперь понятен их интерес, желание узнать, был ли я там, ходил ли родными для них улицами. Многие уже давно не были дома.

Но почему колонистка сказала: «Я жила там»? Неужто для нее все в прошедшем времени?

– Ты жила в Томске. А после освобождения куда поедешь? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает растерянно.

– Боишься, что потянет в прежнюю компанию?

– Да нет! Дома много кто знает, что я в колонии. Как на меня смотреть будут? – виновато улыбается. – Я для них навсегда останусь неполноценной...

...Настало время третьего урока. Ангелину Владимировну сменила Вера Юрьевна Лапочкина, старший учитель математики. Весь ритуал «срыва учебного процесса», как полушутя-полусерьезно охарактеризует это позже директор школы, повторился сначала. Я предложил девчатам провести тестирование. Начали с теста «Какими вы будете родителями?». Полученные результаты оказались удивительными и для меня, и для них. Восемнадцать из двадцати восьми воспитанниц, если будут придерживаться тех принципов, о которых заявили избранными вариантами ответов на вопросы, могут стать хорошими матерями. Кое-кто мечтает и о работе с детьми – хочет быть учителем. Пожалуй, это и не удивительно, ведь перед глазами хороший пример: из одиннадцати учителей колонии пятеро удостоены звания «Отличник народного образования УССР». А бывшая начальник колонии Н. И. Минеева – заслуженный учитель республики. Может ли таким похвастать хотя бы одна из наших обычных школ?

Из класса я выходил другим. Укрепилась не только моя вера в реальность исправления воспитанниц, укрепилась – что еще важнее – и их вера в возможность счастливой судьбы.

5

 Надежда Викторовна Заря, невысокая, застенчивая девушка с лейтенантскими погонами – мой наставник. За несколько дней она успела рассказать мне основное о колонии, перечислила вкратце мои обязанности, охарактеризовала каждую воспитанницу из шестого отделения, в котором нам предстоит работать. Уже из первой беседы с Надеждой Викторовной можно было понять: ей нелегко. Да и кому из воспитателей легко здесь – с детьми, которые совершили уголовные преступления, среди которых и тяжелые: убийства, грабежи, соучастие в изнасиловании...

На мой оптимизм от первых уроков Надежда Викторовна сухо заметила:

– Не спешите с выводами. Вы человек новый, вам хотят понравиться. Но как только привыкнут – начнут чудить. – Заря скупо улыбнулась. – Мне тоже они поначалу смирненькими казались. В Корниенко, к примеру, души не чаяла. До одного случая...

Заря на свою судьбу не жалуется. На работу в органы милиции она была рекомендована комсомолом. Получила юридическое образование. Позже молодого коммуниста Зарю направили в Мелитопольскую воспитательно-трудовую колонию для девушек. Ей с первых дней повезло – попала на стажировку к одному из наиболее опытных педагогов, воспитателю шестого отделения Дине Владимировне Васильченко. Да, именно к той самой Дине Васильченко, которая сейчас начальник колонии.

Как-то, это было на самоподготовке по литературе, Корниенко поссорилась из-за книги с одноклассницей Цирульниковой. Вспыхнув мгновенно, она веером запустила учебник по классу. Книга, описав дугу над головами воспитанниц, приземлилась возле двери. Надежда Викторовна, естественно, сделала Корниенко замечание и приказала поднять книгу. Но та категорически отказалась.

– Янка виновата, пусть и поднимает.

– Я, Катя, видела, что книгу бросила ты. Тебе и поднимать.

– Не буду, – уперлась Корниенко.

Шумарина ей сзади шепчет: «Дура, Катька, подними. Накажут же!» Но та твердо стояла на своем.

– Не подниму!

Молодой воспитатель растерялась.

– Нет, ты сейчас встанешь и поднимешь книгу.

– Не подниму, хоть режьте!

Класс замер. Все взволнованно ждали, чем закончится инцидент. Никто из воспитанниц не поддерживал в той ситуации Корниенко. Кошкарова, к примеру, говорила мне, что хотела тогда встать и поднять учебник, но не решалась. Надежда Викторовна сама подняла ту злосчастную книгу. Подошла, положила ее на парту возле Корниенко. Стараясь казаться спокойной, сказала: