Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Бойкот. Вам объявили бойкот. С вами никто не будет разговаривать.

– Но ты же не объявила? – Так же тихо отвечаю Кошкаровой. – Ты будешь говорить?

Клин вышибают клином, и в борьбе с «отрицаловкой» нужно попробовать ее же оружие. Почему бы не объявить ответный бойкот? Знать не хочу никого, кроме Кошкаровой. Всех игнорирую!

– Поговорим, – соглашается она. – Но о чем?

– О городах, например, – вспоминая первый урок, предлагаю я. – Знаешь, Аннушка, есть на земном шарике такой город – Чернигов.

– Знаю, наша Шумарина там «гастролировала» когда-то и ребеночка своего там нагуляла.

– Самой-то не приходилось бывать в Чернигове?

Воспитанница пожимает плечами.

– А я вот, Аня, когда-то побывал. Спасский монастырь смотрел, Пятницкую церковь. А больше всего поражают Дом архиепископа и Троицкий собор. Это грандиозно!

– Что это вы, Владимир Иванович, все по церквям да по церквям, в бога веруете, что ли?

– Это же история наша, достояние, как без этого?

Кошкарова снова пожимает плечами.

– В Чернигове еще и другие достопримечательности есть. Зона, например, женская. Только не «малолетка», как у нас, а взрослая. Моя приятельница там сидит.

– Хороша достопримечательность! – Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться.

Но что это? Неужто лед трогается? «Отрицательные», поняв, что их проигнорировали, зашевелились, перешептываются. Шумарина закрыла решительно учебник алгебры (до этого она делала вид, что с интересом читает) и произнесла язвительно:

– Слушай, Нюша, а может, хватит все о боге да о боге? Бог не фраер, он простит! Катись-ка ты лучше!..

Кошкарова, как пружиной подброшенная, подхватилась и пересела на ближайшую от стола кровать. Ни на реплику Шумариной, ни на жест Кошкаровой не обращаю внимания, записываю свое в блокноте. Не выдерживает, нарушает тягостное противостояние «отрицаловка». Шумарина спрашивает язвительно

– Вы как, считаете нас с Цирульниковой кончеными?

– А в чем, собственно, дело? – отвечаю вопросом на вопрос, чтобы завязать беседу.

– Зачем же говорить было в воспитательской?

Вспоминаю Гукову, которая «закрывала форточку»; ну и подлая же душонка, все сделала, чтобы столкнуть лбами учителя с «отрицаловкой».

– Откуда подобная информация? – спрашиваю спокойно у Шумариной.

В ее взгляде проскальзывает явное самодовольство.

– Цыганская почта принесла, – объясняет невозмутимо.

– Так врет твоя почта!

Теперь Шумарина смотрит растерянно, часто моргая. Молчит. Ее сменяет Цирульникова. Эта – неформальный лидер «отрицаловки» в шестом отделении, хотя сама предпочитает лишний раз не высовываться, делает все чужими руками. Я ответ на письмо матери Цирульниковой так и не получил. Но Надежда Викторовна ездила знакомиться с ней в Донецк, была в милиции, суде и убедилась в лживости письменного сочинения Цирульниковой, в котором она объясняла участие в изнасиловании Лены К. в выгодном для себя свете.

Было все вот как. Цирульникова, тринадцатилетней примкнув к дворовой компании, в которой верховодили татуированные подростки из «бывших», никому не отказывала в удовлетворении сексуальных потребностей, в том числе и в извращенной форме. Но малопривлекательная Цирульникова быстро наскучила своим дружкам. Однажды, взбудораженные наркотиками, они потребовали, чтобы вела к подругам. Так как подруг у нее не было ни одной, она привела к знакомой девчонке из училища. Та, как чувствовала, не хотела открывать Цирульниковой, чей норов хорошо знала. Но Цирульникова выдумала какую– то историю с якобы понадобившимся ей учебником для написания реферата, и Лена все же открыла. Издевались над девушкой долго, при этом Цирульникова своими руками затолкала ей в рот кляп, чтобы не кричала, помогала срывать одежду, держала за руки.

И вот сейчас у меня в ушах звенит от ее крика.

– Как вы можете защищать подлость? То, что сделала Водолажская – это!.. Это!.. – Цирульникова задыхается, багровеет от ярости. – Да на свободе башку бы растерла ей по стенке. Дрянь она, ваша Водолажская, гнилье, шестерка!

Это я уже слышал. Вспомнил, несколько часов назад от Корниенко, когда она сообщала о ночном ЧП.

– Дрянь? Гнилье? К себе ты никогда не пробовала это примерить? – спокойно спрашиваю Цирульникову.

Она еще больше багровеет.

– А не надо, не надо мне прошлым глаза колоть! Наказана уж, хватит. Водолажская ваша – гнилье! – повторяется Цирульникова. – Дрянь! Гнилье!

– Но почему гнилье? – возвращаюсь и я к разбираемому ЧП. – Разве одна Водолажская в активе? Другим, кто вступает, вы тоже концерты устраиваете?

– Других, Владимир Иванович, туда назначают,– снова включается в разговор Шумарина. – Или избирают, а эта сама!.. Сама, понимаете?

– И это вы называете подлостью? Да бросьте, разве можно так относиться к человеку!

– К человеку?! – кричит со своей кровати Корниенко. – Вы считаете, Водолажскую можно назвать человеком?

– Ее нельзя? А вас?

Последней фразой я, кажется, всех оглушил. Снова в комнате повисло тягостное молчание. На этот раз мне надо было его нарушить.

– Больно строго вы Ольгу судите. И нечестно.

Цирульникова мгновенно взрывается, брызжет гневом, награждает Водолажскую разными нелестными словами.

– Нет, Цирульникова, – возражаю ей, – это только твое мнение.

– Мое?! – у Цирульниковой глаза лезут на лоб. – Да все так считают! Давить надо эту Водолажскую, под каблуком держать. Неля, ты согласна? А ты, Катя? Ты – Кошкарова? Вот видите, все, все!

Она даже не замечает, что Кошкарова не согласна, молчит, ибо не всегда можно пробовать здесь, в уголовной среде, плыть против течения.

– Какую ты роль сейчас репетируешь? – спрашиваю у Цирульниковой. – А ты уверена, что они в самом деле хотят следовать твоему примеру?

– Ха! Еще чего! Спросите любую – вам скажет!

Я уже знаю, как спрашивать любую.

– Ты бы первая сняла эту маску гнева, – предлагаю ей.

А Цирульникова еще больше кичится собственной отпетостью.

– Это не маска. Я именно такая! Вы сомневаетесь?

– Тогда ты, – не сразу я могу найти нужное слово,– ты... знаешь, кто?

– Кто? Ну, ну, интересно, – смотрит с ненавистью и ожесточением;

– Нет, – выдыхаю. – Не могу подобрать слово. Но если это не маска, то мне страшно. Страшно! – повторяю громко.

Цирульникова отшатывается. В наступление, сменяя подругу, идет Корниенко. Что-то доказывает, размахивая руками. Потом забирается на второй ярус, машет уже и ногами, будто хочет продемонстрировать всем дешевые коричневые чулки с чернильными пятнами.

– Разве дело только в повязке! – исходит криком Корниенко . – Знали бы, сколько эта Водолажская подлянок делала!

– О крысятничестве знаю. Назови еще хоть одну, – предлагаю настойчиво.

– И назову! Сто тысяч назову!.. – Корниенко запинается, голос ее становится тише. – Только вот не вспомню сейчас. Время дайте!

Я снова обращаюсь к Цирульниковой.

– Пойми правильно, не на одной Водолажской свет клином сошелся, – убеждаю ее. – Тут другое. Тут в принципе дело. Окажись ты на месте Ольги – защищал бы тебя.

Цирульникова молчит.

– Допускаю, что Водолажская, войдя в актив, могла в какой-то мере и зазнаться, заговорить с кем-то свысока, но разве ты никогда в жизни не ошибалась, не спотыкалась, не оставалась в одиночестве? Забыла, каково тебе было? Хорошо чувствовала себя, когда воспитанницы узнали о твоем преступлении и объявили тебе бойкот?

Сейчас Цирульникова считает себя довольно значительной фигурой среди блатных, ей неприятно напоминание о том времени, когда только поступила в колонию. Поэтому она, прерывая мою речь, кричит:

– Я, как Водолажская, не надевала повязку и не надену никогда! Не хочу, чтобы называли меня на свободе «мусоршей». Я честный человек и совестью не торгую!

– Тебе важно, как назовут тебя бывшие дружки? Значит, к ним собираешься возвратиться?

– К ним. Обязательно! И почему это – бывшие? Они настоящие друзья.

И вдруг, без перехода:

– Эй, Водолажская, чего сидишь в углу? Вали сюда! Позырить на тебя хочу.

Та медленно подходит. Застывает напротив. Снова напоминает мне колосок: высокая, светловолосая, с солнечным искренним взглядом, короткой стрижкой. Перехватываю взгляд Цирульниковой и понимаю, что она – низкорослая и плоскогрудая – попросту завидует внешности Водолажской.

– Уродина, тварь, ничтожество! – будто угадывая мои мысли, отпускает Цирульникова комплименты в адрес мнимой соперницы.

Мне не под силу сдержать улыбку.

– Мелко плаваешь, Цирульникова.

– Зато не мешаю другим двигаться по фарватеру,– ухмыляется она. Что-то, видимо, хочет сказать еще, но в комнату заходит начальник отряда, дежурившая в то воскресенье в жилой зоне, и с ней еще две женщины в сержантской форме – контролеры. Лидия Павловна Дьяченко, поняв по выражению моего лица, что здесь еще не «взрывоопасно», как будто равнодушно спрашивает у воспитанниц о причине шума.

– За жизнь спорим, – объяснила коротко Корниенко. – Лидия Павловна не задерживается, тут же уходит.

– Не буду вам мешать, спорьте.

Впрочем, я знаю, что Дьяченко далеко уже не уйдет, вместе с контролерами будет поблизости, по долгу службы не сможет оставить меня без подстраховки.

Водолажская, раскачиваясь на носках, смотрит на Цирульникову в упор. На лице у той разгорелись красные пятна. И голос изменился, осел, хрипловатым стал, старушечьим.

– Чё беньки вытаращила? Я тебе, мразь, до конца срока жизни давать не буду!

Цирульникова брызжет злостью и, размахивая угрожающе руками, пытается приблизиться к Водолажской. Я преграждаю ей путь.

– Возьми себя в руки!

А она лишь ухмыляется и отвечает по-хамски:

– Мне больше нравится, когда меня берут в руки другие!

Подобные циничные реплики нередко заводят в тупик, и я, прикрыв глаза ладонью, медленными, кругообразными движениями начинаю массировать виски. Выдержав паузу, говорю спокойно:

– Яна, присядь вон на тот табурет. Остынь. Свой срок ты продолжишь отбывать уже не здесь, я позабочусь...

– Я уйду – другие останутся! – цедит сквозь зубы Цирульникова. – А поедет Водолажская на «взрослую», по этапу передам – «мусорша» катит.

Через несколько минут в комнату заглянула воспитанница с повязкой.

– Девочки, на построение!

Привыкшие исполнять команды по первому требованию, девчата зашевелились, они быстро надевали ватники, застегивались, с ворчанием натягивали сапоги. Из глубины комнаты показалась Кузовлева – для меня полнейшая неожиданность.

– Ты?! Была здесь? И молчала?

Кузовлева лишь пожимает неопределенно плечами. Корниенко объясняет поведение активистки с ехидцей:

– «Отрицательных» воспитывать? Зачем это Таньке, если ей через месяц на свободу?

Я подумал о Кошкаровой. Ей столько же до окончания срока, но она не считает для себя возможным пожимать в неопределенности плечами. У нее не так много сил, но в меру допустимого Кошкарова все же старалась мне помочь. Только говорить об этом Татьяне сейчас не хочется.

Радуясь, что я больше ни о чем не спрашиваю, Кузовлева прошмыгнула в коридор.

7

Строй из сотен осужденных девушек застыл толстой буквой «П» на плацу жилой зоны. Слепят глаза лучи прожекторов с вышек. Озлобленно лают собаки. Контролеры пересчитывают наличие личного состава. Докладывают дежурному офицеру. Тот подает команду «вольно». Обычная, повторяющаяся ежедневно процедура. К ней привыкаешь. Только песня, взлетающая над стенами одетого в колючую проволоку ограждения, по-прежнему рождает а сердце комок и подкатывает его к горлу:

В детстве казалось, что жизнь бесконечной будет всегда,

Можно мгновения тратить беспечно, дни и года.

Но незаметно полжизни проходит – не возвратить.

И невозможно ушедшие годы снова прожить.

Ряды воспитанниц плотно сомкнуты, лица хмурые, будто закаменевшие. Но припев колония поет еще громче, интонация пронзительнее:

Дни-и летят, за рассветом закат,

За годами года, дни-и летят.

Не-е забудь, что ни дня не вернуть.

Не вернуть никогда, не-е забудь.

Я задумываюсь о днях, которые летят, которые не вернуть воспитанницам. Зачем прожит этот? Что сделано? Сам-то вроде на волнах удержался, но ведь шторм от этого меньше не стал, обстановка в отделении остается по-прежнему тяжелой. Не изобьют ли Водолажскую во второй раз? Где гарантия, что грядущая ночь пройдет без других ЧП в отделении? Все ли для этого сделано?

Песня допета. Воспитанницы не суетятся и не толкаются, молчаливой, унылой цепочкой втягиваются в жилой корпус. Я провожаю своих до двери. Спрашиваю вполголоса у Кошкаровой:

– Как думаешь, обойдется без новых ЧП?

Вместо нее отвечает Кузовлева. Ей, наверное, неудобно за проявленную пассивность.

– Обойдется, – говорит твердо. – Это я вам обещаю.

Словам старосты класса хочется верить.

Дорошенко незаметно сует в руку клочок бумаги.

– Не сейчас, в общежитии прочитайте, – шепчет скороговоркой. – А за Водолажскую не беспокойтесь. Не дадим в обиду.

Чуть-чуть отлегло от сердца. Но есть еще записка – что в ней? Развернул, как только вышел за КПП. «Владимир Иванович, – узнаю крупный почерк Дорошенко,– пожалуйста, не обижайтесь на отделение. Делайте свое, что задумали. Не надо падать духом, давайте будем надеяться на лучшее. Ведь против вас Янка, а я – за. Мне почему-то нравится, когда вы нас воспитываете. Спокойной вам ночи и хороших снов!»

Дышать стало немного легче.

Ну, Дорошенко, вот тебе и «серенькая мышка». Вот тебе и «ее хата с краю». Думает, беспокоится об отделении, о психологическом климате в коллективе: сегодня написала записку, а завтра, глядишь, и вслух не побоится высказаться. Но главное – нет у нее симпатий к «отрицаловке».

Ночью я спал удивительно крепким и спокойным сном. Но как только проснулся, вскочил, набрал номер телефона КП. Дежурный помощник начальника колонии ответил, что происшествий в течение ночи не было.

4. Сверяясь с Макаренко

1

Следуя давнему совету Минеевой, я продолжал серию сочинений на тему нравственности и морали. Этот воспитательный час прошел под знаком «Если бы мне предоставили день свободы».

Писали все. Кроме Цирульниковой. У нее забинтована рука, зацепила чем-то в цеху, а теперь радуется: писать на уроках не надо. А может, и ей хотелось помечтать о дне свободы, но... Брать ручку в левую руку – значит, писать и завтра, и послезавтра: на алгебре, физике, химии... А Цирульникова не дура, она всем так говорит, уж лучше за окошко в клеточку 45 минут просмотреть, но чтобы жить, так сказать, не напрягаясь, исключительно для себя.

Впрочем, и без ее творения скучать вечером не пришлось, другие достаточно насочиняли, было над чем подумать. Вот хотя бы Водолажская: «В первую очередь я обязательно пришла бы к матери. Поговорили бы, поплакали. Потом – прогулка по городу, сладости в кафе. Покурила бы... Если бы встретила старых друзей, немного бы поговорила с ними обо всем, пошла бы в гости. Возвратившись домой, обязательно надела бы наушники и до ночи слушала магнитофон, одновременно смотря телевизор».

Гукова: «Если мне такой день, я бы поехала домой к матери. Или... Ведь была такая суровая казнь с ее стороны! Плохо, что нет у меня поддержки. В трудную минуту не должно быть лучше и вернее друга, чем мать.

Дорога к матери закрыта. Ее отказ от родной дочери – это большая рана у меня в груди. К другим приезжают, присылают – посмотришь на все это, за душу очень берет.

Моя-то сдружилась с мамашей того хлопца, которого я... вы, Владимир Иванович, знаете. Мне еще три года назад написали, что мать успокоилась, объединившись с той женщиной. Две страдалицы: та – потеряла сына, моя – дочь. Глупо!

Я, если бы мне взаправду дали такой день, пошла бы по Мелитополю и напилась бы...»

Кошкарова: «За один день, я думаю, домой в Новороссийск никак не успеешь. Пошла бы в Мелитополь, сходила в кино, посмотрела город. А если бы заранее знала, что мне этот день будет предоставлен, сестре написала бы, позвала сюда. Уж она бы рассказала, что обо мне думают близкие родственники и вообще люди в нашем квартале. Ведь они знают, что я судимая, то есть – отверженная...»

Бондарь: «Не желаю никуда из колонии. Да и куда? К отцу, грубому и пьяному? На кучу пепла, что осталась от дочери Леночки? К дружкам, которые с порога водкой зальют и уложат в постель? Нет, никуда не хочу, лучше в колонии. Пока лучше...

Ну зачем, зачем вы дали нам такую тему? Сидите сейчас за своим столом, заполняете журнал, а я реву. Вы разве не видите? Бессердечный, жестокий до предела человек, я сейчас поняла. До освобождения еще восемь лет, а вы предлагаете размышлять, как провести день, который никто не даст».

Кузовлева: «Вот я приехала домой. Примарафетилась. Обзвонила друзей. Договорились о месте встречи. Посидела дома, поплакала с бабушкой. А в назначенное время вышла к друзьям. Посидела с ними в ресторане, отдохнула немного. Обратно пришла домой. Конечно, поужинала... С бабушкой долго говорила бы...»

Чичетка: «Что сделала бы? Первым делом, выйдя из колонии, зашла в ближайшую столовую и поела хорошего борща. Потом привела себя в порядок в парикмахерской, вышла в город и пошла гулять.

Ну, а появись возможность перенестись на ковре-самолете в родной город, я бы хотела встретиться со своими бывшими «подельщиками» или хотя бы узнать о каждом. Кто из них не остался в дураках, а взял себя в руки и сейчас путем живет. Потерпевшую, конечно, хочется видеть. Как она поведет себя при встрече?

Домой, разумеется, тоже зайду. Но на улицу показываться не буду, потому что стыдно от соседей».

Корниенко: «Домой не успею доехать. На все деньги, которые выдадут со счета, закажу телефонные переговоры с родителями и наговорюсь с ними вволю. Останутся деньги – пойду в кабак, два года здесь сижу – имею право».

Шумарина: «Выйдя за ворота колонии, я от радости, наверное, буду кричать «Ура!». А потом сразу же зайду в магазин, куплю сигареты и закурю. А дома самое главное – посмотреть, как ко мне относятся старые друзья. Если хорошо – погуляем вместе по Чернигову.

Можно, конечно, сходить и в детский дом, поговорить с воспитателем, узнать, как там мое горюшко. А лучше, чтобы вообще не давали этого дня, только расстраиваться. Уж если выходить на свободу, то один раз и навсегда».

2

Дина Владимировна Васильченко первые полдня после возвращения из Киева (вызывали на совещание в Министерство внутренних дел) провела не в служебном кабинете, а в школе. Зашла и к нам в класс. «Пришла как мама, которая долго не видела и соскучилась за своими детьми» – так позже передала свое впечатление от появления начальника колонии Кошкарова.

Воспитанницы народ такой, всегда чувствуют отношение к себе со стороны сотрудников и стараются отвечать той же монетой. Дружно подхватились они навстречу Васильченко, громко поздоровались. Засыпали вопросами. В том числе и пустячными.

– Мыши завелись в нашей комнате, – сообщила Дорошенко. – Что делать?

Начальник колонии оглянулась на меня с укором:

– Раньше нельзя было решить этот вопрос? А где Заря?

– Надежда Викторовна в командировке, – ответил я. – В Чернигове.

Шумарина при упоминании ее родного города вздрогнула, хотела, очевидно, что-то спросить, но передумала, промолчала.

Васильченко сделала пометку в блокноте.

– Сегодня же получите мышеловки, – заверила воспитанниц, – я распоряжусь, чтобы выдали со склада. Еще вопросы?..

Цирульникова поднялась за партой.

– Почему свидание через стекло? – спросила грубовато. – На «взрослой» зоне до такого еще не додумались.

– И не додумаются, – спокойно отреагировала Васильченко. – Здесь ведь так: виноваты и дочь и мать. Когда есть стекло, мать тоже может прочувствовать свою вину. А в исправительно-трудовой колонии люди взрослые, вина родителей в совершаемых детьми преступлениях не та. Я понятно объясняюсь?

– Да уж, куда понятней, – недовольно проворчала Цирульникова.

Следующий вопрос поставила перед начальником колонии Кошкарова:

– Почему нам запретили пользоваться фломастерами?

– А почему нельзя разрешить пластмассовые спицы для вязания? – подхватила Бондарь.

С этим вопросом Бондарь и ко мне уже подходила. Я ее поддержал. Вязание и вправду укрепляет нервную систему; благотворно влияет вяжущий человек и на окружающих. Знаю аргументы противников вязания, но... ведь на производстве воспитанницы работают с металлическими ножницами – и ничего?..

– Запрет на фломастеры я снимаю, – сказала Васильченко, – потом разберусь, кто его наложил. А вот со спицами вопрос посерьезней. – Она сделала еще одну пометку в блокноте. И снова обратилась к отделению. – Все? Жалобы кончились? А теперь расскажите, как у вас дела с дисциплиной?

– В школе замечаний нет, – негромко сообщила староста класса.

– В школе нет, – повторила удовлетворенно начальник колонии, – в жилом корпусе как, миритесь?

Кузовлева рассказала о возникшем вчера конфликте. Окна в конце ноября были уже заклеены, но Гуковой вдруг показалось душно. Она сорвала бумагу и открыла окно возле своей кровати. Остальным воспитанницам не было жарко, поэтому Гуковой сделали замечание. На что та реагировала довольно воинственно, едва не ввязалась в драку с активистами.

– Вот как, – покачала головой Дина Владимировна. – Еще какие происшествия?

– В кухонном наряде Водолажскую записали в рапорт, – продолжала докладывать о нарушениях Чичетка. – За то, что работала без косынки. Хотя повар сама почти никогда не надевает.

Я знал о многих случаях, когда в тарелке с супом оказывался волос. Конечно, можно наказывать наряд, только разумнее, педагогичнее начать с повара. Если наша повар работает на кухне без косынки на голове, что можно требовать от осужденных.

Дина Владимировна уже собиралась уходить, остановилась на пороге.

– Что же это вы о рекламации из Дома одежды ни словом не обмолвились, а? Или забыли?

Нет, о рекламации не забыли. Три платья из дорогостоящего материала оказались с существенным браком. Но кто этот брак допустил? В чьей смене? И почему на платьях не оказалось клейма бракера? С этим еще предстояло разобраться.

Васильченко сделала очередную пометку в блокноте.

– Обязательно нужно разобраться, – сказала хмуро. – Кто-то же должен за брак ответить.

Дина Владимировна ушла. А я подумал о том, что живы в колонии лучшие традиции, оставленные Надеждой Ивановной Минеевой. Она тоже бывало так: возвратится из отпуска или командировки – не заходя в кабинет, сразу к воспитанницам.

Мысленно проделываю экскурс в историю отечественной педагогики. В 1928 году после ухода Макаренко колония в Куряже стала разваливаться. А в своих произведениях Антон Семенович утверждал, что открыл систему методов воспитания, которые применимы не только в колониях сирот и малолетних преступников. Так что же важнее в воспитании: «система» или личность? Споры по этому поводу не утихают и сегодня...

Сам Антон Семенович на подобные вопросы отвечал так: «Колония Горького должна была развалиться не потому, что я ушел, а потому, что в ней заведены были новые порядки. Вы же прекрасно понимаете, что выметали не только меня, а решительно все, что было в колонии сделано: организацию, традиции, людей, выметали «макаренковщину».

К счастью, я не заметил, чтобы с таким же усердием выметали из Мелитопольской ВТК «минеевщину», и все же отдельные попытки уже были. Внушает оптимизм лишь верность благоразумным принципам Минеевой ее преемника – начальника колонии Дины Владимировны Васильченко.

3

Шумарина забунтовала. На дворе тридцатиградусный мороз, а она вышла на построение в тапочках. Дежурившая капитан Антонина Александровна Казакова вызвала Шумарину из строя, сделала ей замечание, на что Неля неожиданно бурно отреагировала...

– А где я возьму, если у меня один сапог украли?

– Пойди в корпус и обуйся, – настаивала Антонина Александровна.

– Господи, – оборачиваясь, чтобы идти в корпус, застонала Шумарина, – и откуда только таких начальников набрали? Не люди, а звери!

Еще не прозвенел звонок, а Неля уже стояла в строю по форме. Но Казакова все же записала ее в рапорт – за грубость. И вот теперь на воспитательном часе Шумарина оправдывается:

– Она ни за что записала меня в рапорт. Антонине Александровне показалось, что я назвала ее зверем. Но я ведь не называла, я просто так сказала.

– Неля, ты все-таки обидела человека, который, между прочим, беспокоился о твоем здоровье. Можно ли полчаса выстоять в тапочках на морозе?

Я не знал причины, почему Шумарина вышла в тапочках. Скорее всего команда на построение застала ее внизу, и лень было подниматься наверх, чтобы переобуться. Шумарина, не называя причину, многословно продолжала оправдываться, только я с ней уже не спорил, понимал – не передо мной оправдывается, перед отделением, за то, что записаны на «шестое» штрафные очки. Принцип в колонии такой: чем больше штрафных очков, тем ниже место, которое займет по итогам соревнования отделение. Окажется, скажем, наше «шестое» на последнем месте – это значит: развод на работу или учебу – последними, чтобы дурь успевала выветриться на пронизывающем ветру; в баню – последними, когда о том паре, что ломит кости, остается только помечтать; отовариваться – последними, когда в ассортименте лишь сухари и консервы «Завтрак туриста». Словом, стимул довольно существенный для того, чтобы стремиться не зарабатывать штрафные очки, не быть записанными в рапорт.

После воспитательного часа Шумарина и Дорошенко остались убирать класс. Неля подметала, Оксана вслед за ней протирала шваброй. Я посмотрел на часы, потом глянул за окно, словом, на полминуты отвлекся, а между Шумариной и Дорошенко уже вспыхнула драка. Молчаливая, жестокая, бескровная. Мой окрик будто и не слышали. И лишь когда я вывернул Шумариной руку за спину, а Дорошенко, удостоив тяжелым взглядом, настойчиво попросил уйти в жилую зону, обе затихли, начали оправдываться. Оксана даже улыбнулась.

– Да мы пошутили. Вы думали мы всерьез, что ли?

– Выполняй, Оксана, что приказано. Кру-гом!

Строго, жестко, но иногда надо и так.

Дорошенко ушла. Я попробовал заговорить с Шумариной:

– Что с тобой происходит? Какие трудности? Неля, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь...

– Не надо! – Губы девушки сложились в ироническую улыбку. – Ничего не надо. На «взросляк» хочу!

Больше не удалось вытянуть из нее ни слова.

В обед, когда позвонила возвратившаяся из командировки Заря, пересказал ей вкратце о новостях в отделении, не забыл вспомнить и Шумарину.

– Устала с дороги, заеду домой, отдохну, – доносился негромкий голос Надежды Викторовны с того конца провода. – Но вечером приду, вы меня дождитесь, говорить будем с этой красавицей Шумариной.

Я тогда не знал еще, что это будет за разговор, и тем более не мог предвидеть его неожиданный финал.

Заря, едва появившись в жилом корпусе, попросила дневальную позвать Шумарину в воспитательскую. Я устроился в уголке комнаты и приготовился наблюдать. Она зашла несколько растерянная.

– Вызывали, Надежда Викторовна?

– Присаживайся, поговорим.

Воспитатель веером разложила перед Шумариной письма.

– Это от воспитанниц, которые уехали на «взрослую». Ты думаешь там мед, что так рвешься?

Шумарина встрепенулась стрельнула глазами в мою сторону:

– А кто сказал, что рвусь?

– Ну как же, первая скрипка в «отрицаловке», в активе не хочешь, боишься «мусоршей» прослыть... – Надежда Викторовна четко выговаривала каждое слово, и я видел, как больно воспринимает это Шумарина. – Да, напускаешь, напускаешь на себя браваду, любишь маской цинизма попугать... Ладно, времени много нет, вот почитай-ка лучше, подумай... И я, чтобы не мешать, почитаю.

Заря взяла со стола последний номер «Огонька», развернула его. На столе остался фотоснимок двухлетнего симпатичного мальчика в клетчатом костюмчике. Неля сначала лишь скользнула взглядом по снимку, а потом подняла глаза, взяла снимок в руки.

– Какой симпатичный мальчик! Чей это?

Воспитатель, не отрываясь от «чтения», спокойно ответила:

– Твой...

– Мой Димочка?! – вскрикнула Шумарина. – Мой?!

Надежда Викторовна положила журнал на стол.

– Пока что – твой...

– Как это – пока что?

– Мальчика хотят усыновить.

Воспитанница опустила голову на кулаки. Когда подняла, мы увидели глаза, полные слез.

– Если твоего Димочку усыновят, ты никогда его больше не увидишь.

Теперь Шумарина уже не сдерживалась и не стеснялась своих слез.

– Но ведь так не бывает... Они не имеют права... Это мой сын...

– Право имеют. Ты же письменно отказалась от материнства. Или забыла?

– Что же мне делать теперь? – шептала Шумарина пересохшими губами.

– Подумать о том, чтобы скорее возвратиться домой. К сыну.

4

Брожу по цветочному рынку. Нужен букетик цветов, чтобы поздравить Надежду Ивановну Минееву с днем рождения. К сожалению, рядовому советскому учителю не все цветы доступны. Кусаются цены. Выбираю вариант оптимальный, и для моего бюджета, и для того, чтобы не стыдно было вручить. Радуюсь, что в местном магазине удалось захватить альбом репродукций «Третьяковская галерея». Художественную книгу решил принципиально не брать, так как у Надежды Ивановны богатая библиотека, боялся повтора.

Придя к Минеевой, вручаю цветы и книгу, приношу свои поздравления с пожеланиями чаще встречаться с ней в стенах колонии. Ибо считаю, что она еще может принести ощутимую пользу. На что Надежда Ивановна смеется и говорит, что вряд ли осуществится мое пожелание, потому что ее пригласили работать в инспекцию по делам несовершеннолетних.

Интересуюсь:

– И что, вы не собираетесь даже навестить нас?

– Ну, это обязательно, при первом же удобном случае. Вы же знаете, Владимир Иванович, что сердце свое я оставила там.

Глаза ее грустнеют, увлажняются, и я понимаю, что это действительно так.

Я пришел первым. В зале стоит сервированный стол, Надежда Ивановна посматривает на часы, и я понимаю, что она ждет гостей. Я, выполнив свой долг, спешу откланяться. Но хозяйка в категорической форме убеждает меня остаться.

Под хорошее настроение она достает из шкатулки самые дорогие свои реликвии – письма от Григория Медынского, автора известной книги «Честь». Бережно, с трепетом вынимаю из конвертов пожелтевшие листочки, вчитываюсь в строчки, написанные рукой талантливого педагога и писателя. На дне шкатулки медаль Антона Семеновича Макаренко. Минеева, единственная в колонии, удостоена этой высокой награды. Держу медаль на ладони, пристально всматриваюсь в лицо человека в застегнутом на все пуговицы военном френче...

Разговор завязывается о нем. Его идеях и их воплощении в педагогической практике Мелитопольской ВТК.

– Взять хотя бы дисциплину, – предлагает Надежда Ивановна. – Макаренко считал, что дисциплина является не средством воспитания, а результатом воспитания. Я двадцать лет проработала в колонии, но так и не смогла убедить нескольких сотрудников, что дисциплина – продукт всей суммы воспитательного воздействия. Они считают, что дисциплины можно достичь при помощи каких-то специальных методов.