Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

На ближайшей оперативке Минеева потрясла многих сотрудников перечислением нововведений, которые она намеревалась внедрить.

Не курить.

Называть друг друга по имени-отчеству.

Строго соблюдать форму одежды.

Рукоприкладство или даже повышение голоса на воспитанниц будет рассматриваться как причина для увольнения с работы.

Обязательны при обращении к воспитанницам – тактичность, понимание, доброта.

– А они к нам как?! – не выдержал кто-то из начальников служб.

– Но они по-другому и не умеют.

– Надо ломать таких!

– Не спорю, надо, – тихо отвечала Минеева. – Но ломать добром.

Когда страсти, поднявшиеся вокруг истины, которую педагогически обосновал еще А. С. Макаренко, несколько улеглись, новый начальник колонии продолжила:

– Будем организовывать художественную самодеятельность. Понимаю, воспитанницы сразу не пойдут, мы сами пример подадим.

– Петь и танцевать перед этими ублюдками?! – подскочил один из сотрудников. Но тут же и сел на свое место, охлажденный короткой фразой начальника колонии:

– Да, придется. Я – первая, а вы – за мной. Кого не устраивает – могут поискать себе другое место работы.

Нововведения Минеевой воспитанницы приняли по-разному. Часть девчат сразу стала на ее сторону, еще часть осталась в решительной оппозиции, а большинство попросту сомневались: можно ли верить новому начальнику, что с ними будут обращаться, как с людьми, а не как с преступницами? Но тон задавали наиболее активные – они решили организовать бунт, намеревались спровоцировать Минееву на решительные и жесткие меры для его подавления, чтобы доказать всю несостоятельность планов и прожектов нового начальника. Бунт был необычным. Группа воспитанниц забралась на крышу жилого корпуса и задраила за собою люк. Там установили проигрыватель, принесенный из кабинета литературы. Более подходящей пластинки, чем с записью «Осенней песни» Чайковского, не нашлось. Включили проигрыватель на полную громкость. Раздевшись донага, воспитанницы начали танцевать. Танец своеобразный – медленные плавающие движения, грациозные па.

У раскрытых окон расположенных рядом помещений профтехучилища, едва не вываливаясь наружу, толпились подростки. Их вожделенные взоры были устремлены на обнаженных танцующих девушек. Смотрели, затаив дыхание. Но как только закончилась пластинка, вмиг засвистели, закричали, зааплодировали.

Бунтовщицы ответили тем же. Только еще похлеще; к их свисту и неблагозвучным репликам прибавились недвусмысленные жесты, бесстыдная игра телом.

Внизу тем временем собрались сотрудники, среди которых и начальник колонии. Увидев ее, девчата дружно и злобно скандировали:

– Долой бабу! Не хотим бабу!

С разных сторон Надежде Ивановне подсказывали: плеснуть по крыше холодной водой из брандспойтов. Благо пожарная команда под рукой; прибывшая по срочному вызову машина ждет разрешения на въезд за воротами.

Минеева обернулась к своему советчику и посмотрела на него с укоризной.

– Пока я здесь начальник, – заявила решительно,– ни одному постороннему ни шагу на территорию колонии.

И тут с крыши полетела черепица. Девчата, уставшие упражняться в острословии с хлопцами из ПТУ, переключились полностью на воспитателей, срывали черепицу и швыряли ее вниз. Многие отступили, а Надежда Ивановна, наоборот, вышла вперед, на середину двора жилой зоны. Пытавшейся ее остановить школьной учительнице Минеева сказала:

– Другого выхода нет, надо с ними говорить.

– В ступе воду толочь, – ухмыльнулась та.

– Но вода камень точит, – возразила Минеева.

Надежда Ивановна еще не знала, что предпринять...

Черепица со свистом продолжала лететь с крыши, разбивалась об асфальт и мелкой дробью разлеталась во все стороны. Осколки доставали и Минееву. Боли не чувствовала – укусы комара, не больше.

Начальник колонии не отрываясь смотрела на происходящее на крыше. Стоп, а это кто? Еще на линейке, когда знакомились, Надежда Ивановна заметила у одной девушки красивые вьющиеся волосы и огромные синие глаза. Встретились взглядами. Кажется, почувствовали взаимную симпатию. Вспомнила: Люба Корзинкина, вот как зовут эту девушку.

– Люба! – позвала ее Надежда Ивановна.

В ответ – свист, улюлюканье, нецензурная брань. И синие Любины глаза.

– Люба, слезь с крыши.

– В дизо посадите?

– Не посажу.

Все одновременно, почти сиюминутно стихло.

– Так уж и не посадите? – спрашивала Люба в установившейся полной тишине.

– Слово чести, не посажу.

Шли дни за днями. Минеева читала и перечитывала Макаренко. И размышляя над «Педагогической поэмой», искала ответы на вопросы применительно к своей новой деятельности: как возродить у воспитанниц женственность? Помочь им стать лучше, красивее... Исконно девичью гордость почувствовать...

Чтобы решать эти задачи, нужно было получше разобраться в «материале», с которым предстояло работать. Минеева с помощью своих единомышленников перелистала сотни томов личных дел и определила одну закономерность. Оказалось, что в колонии 30% воспитанниц имеют различные психические заболевания, преимущественно на сексуальной почве; 90% воспитанниц рано начали половую  жизнь, с 12-13-летнего возраста; до 70% перенесли венерические заболевания. С такой категорией лиц женского пола нужны особые методы работы...

Сутки напролет не выходила Надежда Ивановна из колонии. Массу времени уделяла индивидуальным беседам с воспитанницами, изучению их характеров, поиску приемов и методов перевоспитания. О тех первоначальных трудностях Минеева вспоминает, как о чем-то давно прошедшем. Привел контролер в ее кабинет новенькую из карантина – Ирину Лавочкину. Стоит перед столом начальника этакая мужеподобная девица. Стрижка мужская. Стойка морская. Плюет, курить просит... нет – требует. Сквернословит. Кричит, чтобы посадили ее в дизо, ибо видеть она никого не желает, особенно тех, кто в зеленой форме.

Минеева о родителях спрашивает, а она вдруг вонзается ногтями в собственное лицо и начинает его царапать. Кровь... Лавочкина беснуется. Зрачки мечутся. На губах пена.

Минеева дожидается, пока воспитанница переведет дыхание, и негромко говорит:

– Ты свободна. Иди и подумай, стоит ли следующий наш с тобой разговор начинать с такого концерта...

Так Надежда Ивановна начинала. Подчиненные постепенно заражались ее терпением и целеустремленностью, шли за начальником. С теми, кто работать по-новому не хотел, Минеева без сожаления рассталась. Уволенные жаловались, в колонию приезжали комиссии из УВД и МВД, но они не могли упрекнуть нового начальника в чем-то серьезном – количество дисциплинарных нарушений в колонии неуклонно снижалось. Если в первый год ее руководства было 178 нарушителей, то уже во второй – 53, в третий – лишь 12. Все чаще в почтовом ящике колонии стали встречаться письма, подобные тому, что написала Люба Корзинкина, помните, та голубоглазая девушка с крыши?

«Здравствуй, мама, Надежда Ивановна! Вы беседовали со мной каждый день, и я все равно нарушала... До этой колонии была в тюрьмах, считала, что сотрудники работают с нами, беседуют, потому что им по штату положено. А у вас совсем другое. Ведь в вашу обязанность совсем не входит писать нам письма, когда вы находитесь, скажем, в отпуске или командировке. Да еще, мы же знаем, что выбираете самых трудных из нас. Знаем, что каждый день засиживаетесь допоздна, а приходите всегда к подъему. Вы все время помните о нас. Благословит вас Бог за ваш нечеловеческий труд!.. У меня все хорошо, работаю на стройке. Бригада у нас дружная. Я счастливая: меня ставят в очередь на квартиру. Вот только с мужем не повезло. Пьет, хотя мы уже расстались. Но есть дочка, я ее назвала Надей, в честь дорогого человека, который спас меня...»

3

 Надежда Ивановна смотрела прищурившись.

– Что вас собственно удивляет? То, что Водолажская украла конфеты из чьей-то тумбочки? Но ведь и срок она получила за кражу. Вы попробуйте дипломатичненько так написать письмо ее матери и наверняка узнаете: девочка эта ворует с детства.

– Вряд ли, – говорю я неуверенно. – Она не похожа на конченую воровку.

– А вы напишите матери, напишите, – настойчиво советует Минеева. – Ну а в отношении воспитанниц, измывавшихся над Водолажской, не знаю, что вам посоветовать. Я бы их никак не наказывала. И Гукову тоже. Забрызгала пол кровью – да, это проступок, но, думаю, она и так его больше не повторит.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Попытаюсь убедить воспитателя Зарю обойтись без наказания в обычном смысле этого слова.

– То есть без наказания в соответствии с исправительно-трудовым кодексом? – улыбаясь, уточняет Надежда Ивановна.

– Именно, – киваю я. Делаю несколько глотков обжигающего чая. Довожу затронутый вопрос до конца. – Все равно, как-то прореагировать на случившееся мы должны.

– Должны, – соглашается с готовностью Минеева. – Но только очень вас попрошу: побольше доброты, участия, понимания.

– Мы как-то говорили, Надежда Ивановна, что не вина, а беда этих девчат в том, что они очутились здесь, в колонии. И все же полюбить их, как вы, я не могу. Но не могу и ненавидеть. Представьте, не выходит.

– А что ненависть? Достаточно той, которой щедро наделяют «трудных» иные учителя в школах общеобразовательных, – погрустнев мгновенно, тихо говорит Минеева. – В реке обиды, как справедливо заметил кто-то из древних, брода нет... И строгость в наказании, поверьте, не лучший из педагогических приемов, а чрезмерная строгость при определении срока лишения свободы подростку даже вредна – Надежда Ивановна доказывала закономерность: если осужденный на срок не более семи лет еще стремится к другой жизни, надеется и верит в свое будущее, то после этого срока наступает полная деградация, его охватывают безразличие, неверие в завтрашний день.

И еще ее аргумент против ужесточения. В шестидесятых годах, кто помнит, вводилась смертная казнь за изнасилование. К чему это привело? К другому более тяжкому преступлению – убийству. Убивая жертву, преступник получал дополнительные шансы скрыться от правосудия. В 1962 году ввели также расстрел за хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. Ну и что? Хищения разве прекратились? Возросли конечно. Только размеры их стали во много крат больше. Логика преступника проста... если уж рисковать жизнью, то брать сколько возможно. Ответ все равно один!

– Убедили, убедили, – заверил я гостеприимную Надежду Ивановну, и все же что-то не позволяло согласиться с ее доводами до конца. – Согласен, что для большей части преступников чрезмерная жестокость лишь во вред. Но как быть с такими, как Гукова, Бондарь?

Гукова убила парня, своего ровесника, не имея для этого ни малейшего повода. А на суде, когда ее спросили, сможет ли она посмотреть в глаза женщине, у которой отняла единственного сына, Гукова решительно повернулась к потерпевшей, вскинула вперед правую руку и «скрутила» ей фигу. Зал утонул в общем вздохе отчаяния. Несколько женщин не выдержали, сорвались с мест – если бы не усиленный наряд милиции, присутствовавший на судебном заседании, неизвестно, чем бы все закончилось.

Преступление Бондарь еще страшнее, кощунственнее. Она, устав от криков и плача постоянно голодающей пятимесячной дочурки, вынесла ее во двор, положила под яблоню, облила керосином и подожгла. Дружки звали ее в дом, чтобы продолжить попойку, один, одолеваемый нетерпением, даже за руку пытался тянуть... А она как вкопанная. Только курила сигарету за сигаретой, ожидая конца. Оставшийся от Леночки пепел перекопала с землей, убрала, так сказать, следы преступления. Лишь потом пошла в дом. Пила беспробудно почти месяц. Пыталась сменить квартиру – ничто не спасало от преследовавших кошмаров. Наконец не выдержала, пошла в милицию заявлять...

Надежда Ивановна при упоминании подобных преступлений сникла, потемнела лицом. Положила под язык кружочек валидола.

– И к этим у меня нет жестокости, – сказала глухо, – Пусть живут.

– Но как относиться к ним?

– Как и ко всем.

– Разве можно?.. – Никак не мог я понять и согласиться с Надеждой Ивановной.

– Нужно, – сказала Минеева. – Относиться, как и ко всем, – повторила. – Ведь и Гукова и Бондарь выйдут когда-то на свободу. Какими выйдут? И я, и вы, все общество заинтересовано, чтобы не такими, как прежде. И есть надежда на то, что Бондарь выйдет все-таки чище, чем Гукова. И этот период очищения у нее уже начался с момента совершения преступления. Ибо не зря же она, движимая то ли раскаянием, то ли мучившими ее видениями самого процесса горения маленькой дочки, пришла в милицию. Давайте будем надеяться все-таки: в большей степени пришла из-за того, что мучительно раскаивалась в содеянном, а не из-за того, что ей было страшно оставаться одной.

Мы долго молчали.

Заговорила Минеева:

– Я понимаю, как трудно вам. Сама переживала это десятки лет. Да и сейчас переживаю. Что поделаешь, мы добровольно избрали себе этот удел и отступать некуда.

Я собирался уже идти. Надежда Ивановна дважды повторила совет:

– С детьми работаете, не забывайте. Изучайте их – многие из них еще хороший материал для лепки.

Я уходил, терзаемый сомнениями.

4

 Следуя совету Минеевой, на ближайшем воспитательном часе предложил воспитанницам написать сочинение. Тема – на доске: «Кто виноват в том, что я оказалась в колонии?»

В классе весь урок стояла непривычная тишина. Писали молча. И так же молча, опуская глаза, приносили свои работы на мой стол. Очень хотелось начать читать сочинения еще в школе, но я выдержал, приступил к этому в гостинице. Первым взял двойной листок из школьной тетради, подписанный Гуковой в правом верхнем углу.

«Не знаю, что вам от меня нужно, – написано размашистым небрежным почерком, – не понимаю: какого... в душу лезете? Этот пацан, которого я... ну, убила – из оборзевших. Я курить у него просила, а он лыбился, будто ненормальный. Доказывал, что рано мне еще. Часы попросила примерить – тоже пожалел. Ну я и ножом... Конечно, неправильно поступила, только вас это не касается. Суд был, меня наказали, чего еще?»

Мне уже от первой состоявшейся попытки заглянуть осужденным в душу поглубже стало плохо. Беру в руки следующее сочинение, читаю, и на сердце становится еще тяжелее.

«Да пошли вы все к чертовой матери, – пишет искренне, как я и просил, Бондарь. – Вы, взрослые, только вы одни и виноваты в том, что я оказалась в колонии. Это вы, которые с высшим образованием, довели мою мать до того, что повесилась. Отец виноват, потому что даже положенный траур не выдержал, побежал к другой бабе. Тот гад виноват, от которого я забеременела. Участковый – бездельник, потому что кроме предупреждений на словах он ничего не мог сделать. И те хмыри виноваты, которые с выпивкой ко мне приходили. Им уже по двадцать и тридцать лет, а мне четырнадцать было, зачем наливали мне? И когда Леночка горела, они слышали ее вопли, от которых мне даже плохо стало, почему же не остановили меня, не спасли мою дорогую доченьку? Все – гады! Всех ненавижу! Все виноваты в том, что я на десять лет села в колонию. Такое мое сочинение. А теперь что хотите ставьте, плевать».

Я вышел на балкон. С восьмого этажа хорошо виден был старый Мелитополь, узкие улочки, приземистые дома и высокие степы на самой окраине... Вышки с охранниками, прожекторы вдоль всего периметра. Там, за стеной, Гукова и Бондарь. Но там есть еще и Водолажская, Кузовлева, Чичетка, Шумарина, Дорошенко. Хотя бы даже для них нужно продолжать работать. Ведь их, я надеялся, можно еще спасти.

Вернувшись в комнату, читаю сочинения, все подряд.

Чичетка: «Нет, я не виню маму, но в какой-то мере все началось от нее. Она работала экскурсоводом, часто ездила в командировки. Оставляла мне немало денег. Одной в доме было скучно. Начали приходить подруги, друзья... Напившись, мы шли на танцы, там устраивали драки, одну чувиху ограбили... Я до сих пор не пойму, почему в этом участвовала, тем более что у меня дома все есть».

Кошкарова: «Мою мать убил отчим. Мы похоронили ее вдвоем со старшей сестрой, которая потом запила, загуляла. Я тоже шла по ее пути. Думаю, вина началась с моего отчима: если бы он не убил мать, я бы не пошла на улицу. И отца родного вина есть. Почему он бросил нас? Я разыскала его уже пятнадцатилетней, просила взаймы немного денег, так он чуть не спустил меня с лестницы, обозвав всяко-разно».

Шумарина: «Виноваты многие. Те, кто тянет девушку в постель и не думает о последствиях для нее. Те, кто должен был объяснить мне, чем такой разврат может кончиться. Врачи виноваты, которые отказались делать аборт. Разве мне много радости, если по-честному, что так все вышло и у меня уже есть ребенок, который в детском доме. Лучше бы я жила, как все нормальные девушки, и вышла замуж, как все...»

Корниенко: «Знали бы вы, сколько красивых легенд ходит среди молодежи о колониях, о законах преступного братства и прочее. У меня путь сюда начался от любопытства. К тому же в нашем дворовом мире в особом авторитете те молодые люди, которые побывали в колонии, срок тянули, вот и я решилась на преступление. Ну, посадят, думала, страшно разве?»

Водолажская: «Отстаньте! Моей вины никакой, ведь знаете! Судья виновата, я незаконно получила срок».

Дорошенко: «Вина эта прежде всего моя. Воровать меня никто не учил: ни мама, ни учителя. В шестом классе я совершила первую кражу, взяла кошелек у учительницы, и меня поставили на учет в милиции. Не потому украла, что нужны были деньги или из озорства, – просто очень ненавидела ту учительницу. Все меня начали терроризировать, обзывать грубыми словами, давать подзатыльники, а я начала убегать из школы. Потом мать перевела меня в другую школу, но прежние учителя и там достали, рассказали, что я воровка. Я, конечно, не воровала поначалу. И все равно все пропажи списывались на мой счет. Я в защиту себя устраивала драки, снова начала пропускать уроки. Ничего не помогало, и я в самом деле начала воровать: отвечать – так за свои проступки, не за чьи-то».

Кузовлева: «В школе скучно. Пока будет так продолжаться, пока в подвалах и на чердаках будет интереснее, чем в школе, не справиться вам с преступностью несовершеннолетних.

О зоне много было разговоров в нашем кругу. По рассказам друзей колония не пугала, даже интересно было попасть сюда на год-два, чтобы увидеть своими глазами. Правда, участковый иногда сочинял о зоне всякие небылицы, но стоило мне посмотреть, пообщаться с теми, кто вышел из колонии – выглядят физически крепкими, бодрыми, жизнерадостными, будто после курорта, – и нет больше веры его словам. Но теперь-то я уж знаю, какой это курорт. Теперь я поняла, что колония – это жуть... Волком бы выла, стены грызла – да что толку! Неужели и я, когда выйду, буду рассказывать о колонии так, чтобы и другим сюда захотелось. Наверное, буду, не смогу идти против течения, указанного неписаными законами преступного мира.

Я знаю, что вы пишете книгу о колонии. У меня просьба: пишите всю правду, какой бы некрасивой иногда она ни казалась».

5

 Но самое неожиданное, оригинальное сочинение написала Цирульникова. Если работы Гуковой и Бондарь – это закономерная реакция на наш трудный разговор с Надеждой Ивановной Минеевой, то сочинение Цирульниковой я намеренно отложил напоследок. Особое внимание – Яне, ибо не Чичетка, а именно она, Цирульникова, была истинным лидером в коллективе отделения, с нее брали пример, в большинстве негативный, ей беспрекословно подчинялись воспитанницы. Я почти с первых дней чувствовал патологическое неприятие надменной и заносчивой Цирульниковой, но тщательно скрывал в себе это чувство. Подсознательно не верил, сомневался в каждом ее слове, чувствовал, что Цирульникова человек насквозь лживый. И вот ее сочинение.

«А что виновных искать! Гуляли мы толпой по массиву. Иногда на хату чью-нибудь заскочим – укололись по-быстрому и разбежались. А то занычилнсь как-то на девятый этаж, к малолетке одной по имени Елена... Чувствую, уже бежать надо, а чуваки, вижу, по очереди к ней в спальню ныряют, не выманить. «Идиоты, ору, погнали отсюдова, пока менты не спалили». Не внимают. Так я одна сорвалась, береженого бог бережет...

А в другой раз эта принцесса Елена совсем обнаглела: в моем присутствии начала с ребятами, как вы это называете, половую связь в извращенной форме. «Зараза, говорю ей, что же ты делаешь?» А она мне: «Можно подумать, ты не такая!» – «Курва!» – говорю. А она: «Перестань девочку изображать, могу поделиться, комнат много». Не выдержала, заехала ей ногами в рожу. Ногами, потому что руки марать не хотела об эту скотину. «Ну, падло, теперь весь город о тебе узнает!» – пообещала я Ленке, о чем теперь больше всего жалею. Утром за мной приехали. Увидела в машине эту стерву, и все поняла. Надеялась, что посклоняют три часа в милиции, как это было не раз, и отпустят. Но пришили мне соучастие в изнасиловании. Благо суд ограничился условным сроком. Ну вернулась в училище, а тут что началось! Директор говорит: сухари готовь, все равно посажу. Что делать, пошла я на работу устраиваться. Пока устраивалась, директор за прогулы мне показательный суд организовал прямо в училище. Отменили отсрочку приговора, сюда направили.

Вас интересует, кто виноват, что я оказалась в колонии? Надеюсь, прочитав мое творение, вы это поняли?»

Двойственное чувство возникло у меня после прочтения сочинения Цирульниковой. Если она пишет правду – значит, незаконно осуждена (сколько известно сейчас таких случаев!), тогда понятным становится ее обозленность в поведении. Либо же врет. И врет умело.

Следующий рабочий день начат со знакомства с личным делом Цирульниковой. Внимательно вчитываюсь в частное определение суда:

«...Цирульникова Я. И. осуждена по статье 117, части 3 за соучастие в изнасиловании к 5 годам лишения свободы. На основании ст. 45 УК УССР мера наказания признана условной с исполнительным сроком на три года.

В течение исполнительного срока Цирульникова допускала антиобщественное поведение. Систематически пропускала занятия в училище без уважительных причин. В группе учащихся избила свою соученицу Л., нанесла ей побои средней тяжести.

Цирульникова проживает отдельно от матери, контроля со стороны родителей за ней нет, она дружит с лицами, склонными к совершению преступлений, отрицательно влияет на своих соучеников.

Принимаемые к Цирульниковой меры воспитательного характера положительного результата не дали.

В мае 1986 г. она была предупреждена участковым инспектором о недопустимости антиобщественного поведения, от явки по вызову в инспекцию по делам несовершеннолетних уклонялась.

С учетом изложенного суд находит, что Цирульникова Я. И. на путь исправления не стала, и поэтому считает необходимым отменить условное осуждение и направить ее в места лишения свободы».

Читая десятки других документов из личного дела, убеждаюсь в верности вывода из характеристики инспекции по делам несовершеннолетних, присланной в колонию по требованию Надежды Ивановны Минеевой: «...по характеру Цирульникова Я. И. коварная, скрытная, лживая, некритически относящаяся к своим поступкам».

Так как документы дела не внесли аргументированную ясность в преступление Цирульниковой, я решил не спешить в отношении нее с окончательными выводами.

Через четыре года Цирульникова выйдет на свободу.

Какой выйдет?

Наверное, в определенной степени это будет зависеть и от меня тоже.

6

Поднялся на второй этаж жилого корпуса воспитанниц. Постучал. Дверь приоткрылась, показалось сквозь щель лицо Кошкаровой и сразу исчезло. В комнате засмеялись, загремели, засуетились, наводя порядок. Через полминуты меня впустили. Увидев письма, взяли в полукруг. Потянулись руки. Я зачитывал фамилии:

– Лелюк, Чичетка, Дорошенко.

Девчата выхватывали письма и отходили.

– Водолажская!

– В столовой убирает, передам, – предложила Левина.

– Нет, я сам, – возразив зачем-то, положил письмо в карман.

– Банкина, Нежная, Марухленко, Корниенко. Снова Корниенко. И еще одно – Корниенко! Все, – развел я руками, отдавая Кате последнее письмо.

Рядом полтора десятка неподвижных, грустных лиц.

– Этой три сразу, а мне ни одного, – пробурчала недовольно Шумарина.

Корниенко услышала.

– Кому завидуете? – вспыхнула неожиданно. – А как месяц до этого писем не получала – не замечали?

Последние претензии от Цирульниковой.

– Мне почему не принесли? – спросила то ли серьезно, то ли шутя.

– Нет тебе, нести нечего.

– Сами пишите!

– Напишу.

Такой ответ ей, очевидно, понравился. Она благодарно улыбнулась.

Я долго не мог объяснить для себя эту ее улыбку, но со временем понял. Письма – это самое дорогое для воспитанниц, единственная ниточка, которая связывает со свободой. Письма здесь ждут больше, чем обед или ужин, чем просмотр кинофильма в воскресенье, это наибольшая ценность, но их в колонию приходит мало. Цирульникова не получает уже больше месяца. Что ж, я ей напишу. И поинтересуюсь, зачем обманывала в сочинении, которое писала на воспитательном часе.

Оставив воспитанниц отдыхать перед началом производственной смены, я спустился вниз. Встретил по пути Водолажскую. Она заглядывает мне в глаза, вроде о чем-то спросить хочет.

– Тебе что, Водолажская? – интересуюсь.

Девушка молчит.

Повторяю вопрос. Опять молчит. И я вспоминаю о письме. Она выхватывает его из моих рук и убегает.

7

Увиделись мы снова лишь на следующий день. Шестое отделение занималось в первую смену. Значит, с полдевятого утра до десяти по распорядку дня самоподготовка. Сидят воспитанницы в классе, делают домашние задания. Моя забота – следить за порядком, могу помочь и в учебе, если кто обратится.

Прохорова подошла – объяснил непонятный ей вопрос из учебника по основам Советского государства и права. Алена Большакова присела на стул рядом – с ней пошептались минут пять о Достоевском. Потом попросил у старосты сигнальную тетрадь. Кузовлева принесла, хотела идти обратно, но я задержал.

– Присядь, поговорим.

Как и ожидал, поговорить было о чем. За предыдущий день по химии, украинской литературе и алгебре «четверки» за поведение.

– Почему «четверки»? Кто нарушал дисциплину?

Староста класса вздохнула.

– Гукова письмо писала вместо конспекта, ее и засекла математичка.

– Не понял...

– Это заметила Вера Юрьевна, – повторила, поправляясь, Кузовлева.

– А на украинской литературе что было?

– Гукова стих не выучила. Пререкалась с Ангелиной Владимировной.

Я разрешил старосте вернуться на место и бросил тяжелый взгляд на Гукову. Она будто предвидела это (наверное, подслушала наш разговор со старостой), дописала что-то, сложила вчетверо листок и передала мне.

«Выведи, мой друг, меня сперва из затрудненья, а нравоучение ты и потом прочтешь. Это Жак Лафонтен сказал, вы его должны послушать».

Тяжелый комок подкатил к горлу. Она еще и кокетничает. Затрудненье у нее? А у матери, которой показала на судебном заседании кукиш?.. Пробовала Гукова хоть на минуту поставить себя на место той женщины? Написал ей в ответ на том же листке: «Будешь еще письма писать на алгебре, придется всего Лафонтена наизусть учить». Передал записку через Кошкарову. Задержал взгляд на книге, что лежит на ее парте. «Отец Горио» Бальзака. Рядом толстый журнал «Новый мир» с «Последней пасторалью» Алеся Адамовича.

– И на свободе много читала? – тихо спрашиваю у нее.

– Да.

– Серьезные вещи?

– Нет, больше развлекательные.

– А сейчас что же?

– Ищу, Владимир Иванович, смысл в жизни, – вздыхает Кошкарова. – Хочется лучше разобраться во внутреннем мире человека.

– Когда читать столько успеваешь?

Аня пожала плечами: не знаю, мол, успеваю как-то.

Гукова, получив записку, игриво улыбалась, как бы заверяя, что письма писать на алгебре впредь не будет.

Видимо, заметив наш обмен записками, решила написать и Водолажская. Прежде чем прочесть послание, задержал взгляд на ее лице, которое не выражало ничего, кроме безразличия и отрешенности.

«Ну, спасибо вам, дорогой учитель, – написала мне Водолажская. – Век молиться на вас буду за письмо, которое написали моей матушке. – Дальше ее прорвало. – Как вы могли, не понимаю. Зачем матушке сообщать, что я крыса, перечислять мои оценки по предметам? Что я, маленькая? Сама не могу за себя отвечать? Боже, я так разочаровалась в вас! Оставьте меня в покое! А то я могу не выдержать, сорваться и наговорить грубостей. Забудьте о своей идее втянуть меня в актив. Уж лучше с отрицаловкой, веселее. И обойдусь я без вашего УДО».

Эти письма, которые вчера раздавал, проверяла Надежда Викторовна, и я не знал, что написала Анна Анатольевна Водолажская своей дочери Ольге. Но я хорошо помнил свое письмо ей, в котором был достаточно сдержан и дипломатичен. Любопытно, что такое она написала дочери?

– Задержись, – попросил Водолажскую после окончания самоподготовки. – Я оставлю тебя в покое, лишь когда закончится твой срок.

– Не оставите в покое? Как это понимать?

– Как хочешь, так и понимай.

Водолажская, очевидно, поняла по-своему.

8

У окна за партой сидит семнадцатилетняя Кузовлева. Вглядываюсь в нее. Какая она бледная и грустная! Темные тени под глазами, и, когда вызываю, отвечает растерянно и, вероятно, потому неверно.

– Отчитываясь друг перед другом в покупках, нужно ли придерживаться бухгалтерской точности: капуста – 28 копеек, кефир – 31 копейка, печенье – 24 копейки?

– Можно придерживаться, – говорит, пожимая плечами.

– А ты не думаешь, что от умения грамотно и рационально распоряжаться семейным бюджетом в немалой степени зависит счастье и благосостояние молодой семьи?

– Не знаю, – неуверенно продолжает отвечать Кузовлева.

Что с ней? Может, больна? Через два месяца у Тани комиссия по условно-досрочному освобождению. Она – активистка и, по-видимому, будет освобождена на год раньше окончания срока. Радоваться надо, а она, как в воду опущенная. Впрочем, ее можно понять. Ведь Кузовлева не совершала таких преступлений, как Гукова или Бондарь, и даже не воровала ничего, как Водолажская, у нее по-другому все, нелепо и поэтому обидно. Кузовлева – сирота. Воспитывалась у дедушки с бабушкой – родителей спившейся и погибшей «по пьяному делу» матери. Материально девочка жила неплохо, а морально? В школе скучно, у дедушки с бабушкой – скучно, во дворе – более-менее. В поиске приключений поддалась однажды на уговоры старшей подруги и согласилась пойти в «компанию». Точнее будет сказать – в притон наркоманов. И полчаса не провела там, как наскочила милиция, всех задержали, отвезли в крытой машине в наркодиспансер. Злость кипела в душе у девушки: с первого раза и попасться. Успела она принять несколько таблеток седуксена – познакомилась, так сказать, с «колесами». Так что, за это одно закрывать в диспансере? Почему нет у милиции и у врачей хороших диагностических приборов? Почему человека, сделавшего всего лишь первый шаг, ставят в один ряд с прожженными наркоманами? Так рассуждая, Кузовлева решила доказать свою правоту, нагрубила лечащему врачу, ударила медсестру, перебила все окна в палате и коридоре. А спустя несколько часов уже находилась в камере следственного изолятора. Окно здесь было одно, зарешеченное, под самым потолком.