Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Что это за методы?

– А те, от которых я вас всегда предостерегаю: наказание, запреты, повышение голоса, иногда даже рукоприкладство.

Минеева как пример привела случай, когда Водолажская забралась в чужую тумбочку. И Гукову не забыла, забрызгавшую кровью проход между партами.

– Вы никак не наказали этих воспитанниц, и что же, повторяли они подобные поступки? А Шумарина, как считаете, выйдет еще на построение в тапочках? Будет она еще грубить дежурному помощнику начальника колонии?

– Думаю, вряд ли...

Я в который раз вспомнил теплым словом воспитателя Зарю, сумевшую повернуть заблудшую душу лицом к своему ребенку.

– Вот так и нужно работать, – назидательно проговорила Надежда Ивановна. – И об этом у Макаренко: «Знание воспитанника должно прийти к воспитателю не в процессе безразличного его изучения, а только в процессе совместной с ним работы и самой активной помощи ему».

Радуясь перелому, который произошел с Шумариной, Надежда Ивановна не удержалась, чтобы еще раз не процитировать: «Для нас мало просто «исправить» человека, мы должны воспитать его по-новому, т. е. должны воспитать так, чтобы он сделался не просто безопасным или безвредным членом общества, но чтобы он стал активным деятелем новой эпохи».

Наш разговор еще раз убеждал меня в правоте мыслей о том, что мало, пожалуй, оторвать ту же Водолажскую или Шумарину от «отрицаловки», нужно ввести их в актив и сделать все, чтобы они стали в нем не только формальными членами. Каким, кстати, является председатель Чичетка – безынициативная, слабовольная, малодушная. Впрочем, это не значит, что Чичетку надо тут же переизбирать, тем более что заменить ее пока некем. Необходимо воспитывать, помочь стать лидером коллектива. А Шумарину можно предложить заместителем председателя. Взамен Безкоровайной, у которой вскоре заканчивается срок.

Мои мысли прерывает звонок в дверь. Надежда Ивановна спешит к очередному гостю.

5

Мы условно делим воспитанниц на три группы. Самая многочисленная – это, пожалуй, «пассивные»: тихие, живущие по принципу «моя хата с краю». Эти подчиняются режиму колонии и особых хлопот ни воспитателям, ни учителям не приносят. Среди пассивных воспитанниц немало физически и духовно слабых, которые служат мишенью для насмешек и издевательств. Их окрестили так: «лошарики». Есть еще «шестерки» – их удел угодничество, стремление любой ценой быть в милости у неформальных лидеров. А есть и такие, которые при своей достаточной независимости в коллективе абсолютно безразличны ко всему вокруг, замкнулись в себе, спрятались в собственную скорлупу и не вылезут из нее до самого дня освобождения. В качестве примера можно вспомнить осужденную Бондарь, такие имеются почти в каждом отделении.

Кроме «пассивных», есть также в колонии категории активных воспитанниц и воспитанниц, отрицательно настроенных. В шестом отделении лидерство постепенно переходит к активу. Эти девчата вездесущие. Хорошо учатся, с желанием (как, скажем, Кошкарова) выполняют общественные поручения, помогают во всем администрации колонии. Освобождаются такие воспитанницы, как правило, условно-досрочно, на год-два раньше определенного судом срока. По существующему положению, девушки могут находиться в воспитательно-трудовой колонии до достижения восемнадцатилетнего возраста, но для активисток существуют исключения, многие из них остаются здесь до девятнадцати-двадцати лет. Это советчицы колонии, у каждой на рукаве пришита широкая красная полоска. Иногда подобные исключения (в смысле отсрочки перевода в исправительно-трудовую колонию) делаются и для «пассивных» – в целях закрепления результатов перевоспитания.

Альтернатива активу – «отрицаловка». Эту группировку обычно составляют воспитанницы, осужденные за особо опасные преступления: убийства, разбойные нападения, злостное хулиганство, торговлю наркотиками, соучастие в изнасиловании. «Отрицаловка» состоит в постоянном конфликте с учителями и воспитателями, администрацией колонии, воспитанницами из актива. «Отрицаловка» – это отрицание, неприятие всех режимных требований к осужденным в колонии, это жаргон, жестокость, бездуховность, татуировки по всему телу, всевозможные интриги и планы. В шестом отделении, к счастью, таких осталось немного, и все же есть: Цирульникова, Корниенко, Гукова...

Едва ли не основная наша педагогическая задача – бороться за «пассивных». Воспитатели – старший лейтенант Татьяна Игоревна Селезнева, лейтенанты Татьяна Борисовна Рябова и Валентина Вадимовна Мных давно уже большую часть времени и усилий посвящают активу, справедливо считая, что будет сильный актив – будет пример остальным, больше надежды, что «пассивные» скорее за активом пойдут, чем за «отрицаловкой».

Активисты – значит, лучшие. Но внимания к себе они требуют не меньше, чем «отрицательно настроенные». Антон Семенович Макаренко считал, что лучшим ничего нельзя прощать, даже мелочи. Староста класса Кузовлева пассивной оказалась во время разбора ЧП с Водолажской. Что же мне, закрыть на это глаза? Забыть? Я в индивидуальной беседе высказал Кузовлевой свою точку зрения, а освободится Татьяна, мы с ней еще и в Днепропетровске встретимся. И разговор у нас будет серьезный.

Как-то, вспоминаю, сорвалась на жаргон Чичетка, председатель.

– Ты, Ирина, кто? Помнишь, какое место занимаешь в активе?

– Что с этого! Язык мой не в ту степь загулял, не я! – куражилась она на глазах у Цирульниковой и Корниенко. – «Отрицаловке» можно, нам нельзя? Преступление разве, говорить словами, какие на ум плывут?

– Не усложняй. Без жаргона вроде язык беден. Тебе, Ирина, нравится на уроках литературы слушать Валентину Егоровну Бакланову? Или Ангелину Владимировну Девновач?

– Угу, – нахмурилась недовольно председатель.

– Но учителя ведь обходятся без жаргона. И ничего! Красиво, эстетично!

– Мы так говорить не умеем, – продолжала недовольно кусать губы Чичетка.

– Учитесь!

– Зачем учиться! – обнажая выщербленные зубы, подбрасывает реплику Гукова. – Не слушай учителей, Ириша. Им купюры за то отстегивают, чтоб без жаргона...

Чичетка лишь отмахнулась:

– Да отстань ты!

А я постарался объяснить воспитанницам, что стараемся в их же интересах. Ведь будет еще жизнь после колонии, у многих новая, отличная от прежней. Сыграют ли добрую службу в ней старые привычки? Если избавляться от прежнего груза, то сейчас, а кто не хочет, пусть даже не заикается, что не окажется после освобождения на былой скользкой дорожке.

Когда в колонию А. С. Макаренко прибывала новая партия воспитанников, он, прежде всего, собирал их и убеждал, что через несколько лет станут они прекрасными работниками, мастерами своего дела, уважаемыми многими людьми, а потом повседневно учил их, как добиться этого. Нет безнадежно испорченных, плохих от природы детей, считал Антон Семенович. Он глубоко был убежден, что любому подростку под силу изменить себя. Искренне веривший в человека, Макаренко вселял эту веру в своих подопечных. Он всегда подчеркивал, что в душе каждого подростка таится желание быть добрым, мужественным, заслуживающим одобрения. Надо лишь натолкнуть его на это доброе. «Хорошее в человеке приходится всегда проектировать, – искренне убежден Макаренко, – и педагог обязан это делать. Он обязан подходить к человеку с оптимистической гипотезой».

Надежда Ивановна Минеева рассказывала об осужденной Наташе Носовой, которая отбывала в колонии наказание в середине 70-х годов. С первых дней после карантина примкнула она к «отрицаловке». Трудно было найти к Носовой подход, и все же удалось это сделать мастеру Людмиле Николаевне Нестеровой. Маленькой росточком, нелюдимой, дикой как зверек Наташе мастер однажды сказала так, чтобы слышали все в цехе: «Посмотрите, Носова такая маленькая, а норму перевыполнила. И брака нет! Быть тебе на свободе, Наташа, на Доске почета. Еще и в газетах про тебя напишут!» Воспитанница, о которой раньше печатали в газете под рубрикой «Из зала суда», расцвела от похвалы, преобразилась, почувствовала, что с ней считаются, ее уважают. Людмила Николаевна спрашивает как-то: «Кто меня порадует, красиво брюки сошьет?» Наташа первой тянет руку: «Я! Носова маленькая, но все может!»

– Тонкий знаток человеческих душ Горький, – комментирует эту педагогическую ситуацию Минеева, – в одной из сказок об Италии говорит устами своего героя, поучающего сына перед лицом смерти: «Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, – так оно и будет! Люди дают то, – улыбается тепло Надежда Ивановна, – что спрашивают у них».

Я всегда удивляюсь не только обширной эрудиции Минеевой, но и ее памяти. Бывшая начальник колонии утверждает, что она никогда не учила наизусть и тем более не зазубривала специально цитаты ни из Макаренко, ни из Горького. Она попросту выписывала у них все, что применимо было к условиям девичьей колонии, и в трудные минуты сверялась с проверенной жизнью мудростью.

Не раз от разных людей я слышал упоминания о «педагогике Минеевой», «системе Минеевой», «методике Минеевой». Когда спрашивал об этом у Надежды Ивановны, интересуясь, почему не берется за написание диссертации или книги, она лишь отмахивалась.

– Ой, да что вы! Какая система? Педагогика у Макаренко, а я лишь честно и добросовестно всю жизнь стремилась ей следовать.

После этих слов долго еще преследовали меня грустные мысли. Во всех без исключения общеобразовательных школах, спецшколах и спецПТУ, профессионально-технических училищах и воспитательно-трудовых колониях можно увидеть в учительской и кабинетах портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Владимира Ильича Ленина, Крупской, Макаренко... Но не превратились ли они в своеобразный иконостас, которому давно уже никто не поклоняется? Везде ли следуют их заветам? Хорошо ли знают их работы?

А ведь педагогический олимп еще недавно делал все для сдерживания идей А. С. Макаренко. Запретили на Украине эксперимент В. В. Кумарина. Известно, как реагировали на книгу Ивана Синицына. Как не издавали И. П. Иванова. Как редко выходят сочинения самого А. С. Макаренко.

6

Мне нужна была Кошкарова.

Разыскивая ее, заглянул в клуб. Есть. На сцене Юрий Георгиевич Логинов аккомпанирует на пианино, Кошкарова, Водолажская и Дорошенко поют:

Перелетная птица – одинокая птица...

Я заслушался. По-другому воспринимал сейчас слова запева, которые слышал раньше десятки раз. Наверное, и девчонки здесь, в колонии, воспринимали их по-другому. На свободе не задумывались, пили вино, танцевали, смеялись, не вникая в смысл слов, которые доносились из динамика.

Девчата закончили «Птицу» и готовятся начать другую песню. Юрий Георгиевич, оторвавшись от пианино, спрашивает, кто мне нужен. Но я еще в плену музыки и слов, вновь для себя открытых.

– Ничего-ничего, вы работайте, – говорю. – Послушаю, если можно...

Логинов в недоумении развел руками. Повернулся к девчонкам. Что-то негромко сказал, опустил руку на клавиши. Кошкарова запела. Ее поддержали Водолажская и Дорошенко:

Пришло прозренье в дальнем, дальнем далеке,

Как мало прожил я с тобой, как мало

Твою я руку грел в своей руке,

Как много задолжал тебе я, мама.

Уроки у меня в тот день уже закончились, остальные дела не были настолько срочными, чтобы куда-то спешить. Я остался в клубе.

Вспоминаю, когда еще только начал работать в колонии и рассказывал бывшему однокурснику Валерию Зинченко о ее буднях, тот возмущался: «Даже хор есть?! Это не зона, а пионерлагерь какой-то! Не много ли развлечений для преступников?» Я не нашел тогда, что ответить товарищу, теперь же – скажу. Да, можно посадить их на хлеб и воду, запретить читать журналы, смотреть телевизор, забрать песню, лишить многих других прав. Но кто же тогда возвратится к нам после окончания срока? До колонии они обходились без журналов, телевизора и песни. Если в колонии их не приучить к этому, куда они возвратятся? В подворотню? В подвалы? Или на чердаки? Где все эти вещи заменят несколько затяжек папирос с опиумом. Если мы, воспитатели и учителя, будем с ними жестокими и грубыми, кто переубедит на личном примере, что не только в кино, но и в жизни существуют вежливость и честность, доброта и сердечность? А если и принципиальность, то без кулаков и повышения голоса, без унижения личности.

Воспитанницы продолжают петь, и я снова возвращаюсь к словам исполняемой ими песни:

И по своей и по чужой вине

Мне рано в жизни выпала дорога,

И часто снится, снится часто мне,

Что я у твоего стою порога.

Музыкальная пауза.

Но до чего же увлеченно и проникновенно играет Юрий Георгиевич! Правду говорят: человека лучше всего познавать в работе.

Водолажская, пользуясь паузой, отошла к пианино, уперлась локтями в верхнюю крышку, застыла, лишь плечи вздрагивают.

Преступница? Да какая же это преступница? Есть ли на земном шарике человек, который заглянул ей в душу, захотел понять ее до конца?..

Перевожу взгляд на Кошкарову. Она, чувствую, сейчас разревется. А ей нельзя. Ей нужно петь. Если заплачет, кто тогда подхватит ее песню? Но не поет Аня. Она говорит. У нее речитатив под аккомпанемент пианино, старенького и скрипучего, и подголосков Водолажской и Дорошенко:

Я вас прошу,

                и ныне,

                            и всегда,

Вы матерей своих

                        жалейте

                                    милых.

Не то, поверьте мне,

                        вас

                            ждет беда,

Себя вы

            не простите

                            до могилы.

Этот монолог переворачивает всю душу. Я не могу ничего говорить. А Юрий Георгиевич, ударив последний раз по клавишам, поворачивается, улыбается весело и спрашивает:

– Ну как?

Юрий Георгиевич Логинов. Не заслуженный и не народный. Но вполне мог бы быть и заслуженным, и народным. Слышал не один раз, как он говорил: «В институт девчат готовлю!» Думал – шутит. Только теперь слова Логинова наполнились для меня лично новым содержанием. Не скажу, как насчет института культуры, но в институт жизни он действительно готовит этих девушек и готовит не менее профессионально, чем все мы, школьные учителя и воспитатели вместе взятые. Всматриваюсь в лица воспитанниц после репетиции и не узнаю – озарены каким-то внутренним, мною не замечаемым раньше теплом.

7

В учительской я один. Зашла Водолажская.

– Тоскливо что-то на душе, знобит, – призналась, усаживаясь на стуле возле электрокамина.

– Температуру меряла? Может...

– Оставьте, Владимир Иванович, – поеживаясь, сказала отрешенно. – На душе тоскливо, понимаете? Душу знобит.

Посмотрел воспитаннице в глаза:

– Что случилось, Оля? Не темни, выкладывай.

Водолажская рассматривала корешки книг на полках, потом перевела взгляд на окно.

– Комиссия по УДО скоро, – проронила вполголоса. – Многие девчонки домой поедут...

Теперь стала ясной причина пассивности, которая завладела в последние дни половиной отделения. Одни воспитанницы, те, которые представлены советом воспитателей к условно-досрочному освобождению, с беспокойством ожидали решения администрации, а другие завидовали их возможности близкого возвращения домой.

– Встряхнись, через полгода будет и для тебя комиссия, – пытаюсь ободрить Водолажскую. – Ну, подумай сейчас о чем-нибудь другом, о приятном, и перестанет тебя знобить.

– О чем?

– О письме, например. От Саши.

Девушка вздрогнула.

– Забудьте о нем, он подонок.

– Ну, что ты! Такое искреннее, сопереживающее письмо не может быть от подонка, – говорю я. – Кстати, ты уже написала ему ответ?

– А надо? – К лицу девушки приливала краска, глаза ее ожили. – Вы думаете, надо?

И Водолажская рассказала мне коротко свою историю с Сашей. Он был ее одноклассником. После уроков спешил на тренировку, а потом приходил к ней. В восьмом классе мама уже начала отпускать ее на дискотеку – хорошо относилась к Саше. Оля грустила, когда ее друг уезжал на соревнования в другие города. Коротала время в обществе Белки. Белкина мать пила, и дочку совсем не контролировала. Та еще в шестом классе начала курить, а в седьмом уже попробовала вино. Водолажская тоже потянулась к сигарете. От матери ничего не скрывала. Однажды, возвратившись домой, вынула из кармана пачку и закурила на кухне. Мама ничего не сказала, только ходила из угла в угол и вздыхала. Все было хорошо, пока мать не решилась вдруг в третий раз выйти замуж. За бывшего одноклассника, который, вместо того чтобы продолжать воспитывать своих сыновей, резко взялся за перевоспитание Ольги. Однажды она решила, что хватит, не маленькая уже (исполнилось 15 лет), чтобы возвращаться домой в девять. До полуночи гуляли с Сашкой по городу, целовались, говорили о любви. Отчим встретил ее на пороге квартиры с кулаками, обозвал «проституткой» и другими близкими по смыслу словами.

Только пережила Водолажская этот домашний конфликт, а тут еще одна стрессовая ситуация. В субботу они с Белкой помчались на дискотеку. Зашли в парк, уже приближались к танцплощадке, когда Оля увидела группу знакомых ребят. И Сашку среди них. Он сидел на скамейке, обнимал какую-то девушку. Ребята были одноклассниками Водолажской. Оля заметила, как Вова сообщил Сашке о ней. Тот обернулся и быстро убрал руку с плеча девушки. Водолажская подошла, поздоровалась, попросила Сашку познакомить с его новой подругой. Юноша сразу покраснел, молчал, не находя что ответить. Новая подруга тоже растерялась. А Оля, зная, что давно нравится Вове, взяла его под руку и громко сказала:

– Ладно, не будем терять время, пошли!

Они долго гуляли по улицам, потом зашли в подъезд, девушка не запрещала ему обнимать себя и целовать.

Со следующего дня Водолажская перестала посещать школу, хотя каждое утро дома и делала вид, будто собирается туда. Сашка пришел как-то, хотел помириться, но он уже не был нужен Ольге. Она почувствовала свободу и не желала ее утратить. Водолажской, судя по ее словам, и с Белкой было неплохо. Где они только не были вместе! Конечно, длительные прогулы в школе и поздние возвращения не могли остаться незамеченными – девочек поставили на учет в милицию. Отношения с учителями и классным руководителем обострились...

Классного руководителя Водолажской я знаю лишь по рассказам Ольги, но могу представить ее и ей подобных. Хотя и не они виноваты, что работа их в основном оценивалась (да и сейчас кое-где оценивается) в большей степени по состоянию кабинета, по выпущенным стендам, количеству мероприятий в классе, умению пустить пыль в глаза открытым уроком, по различного рода планам, отчетам, справкам.

Слушая признания колонистки, думаю о том, что рост урбанизации обеспечивает возрастающую свободу от контроля общества над человеком. Выйдя за порог родительской квартиры, перейдя в соседний микрорайон, подросток легко «теряется» в огромном городе. Семья и школа практически не в силах контролировать, где он бывает, чем занимается. В этих условиях первостепенно важной задачей родителей и педагогов является воспитание у ребенка с раннего возраста потребности и умения контролировать самостоятельно собственное поведение, свои действия и поступки.

Воспитанница, оборвав рассказ на полуслове, долго смотрела за окно. Солнце уже село. Декабрьская вьюга мела вдоль забора с вышками колючий снег. По всему периметру включились осветительные прожектора. Приближался к концу еще один день в воспитательно-трудовой колонии.

Мысленно я прохожу по дороге той недлинной жизни, что осталась за чертой, отделившей Ольгу от всего, что вмещает в себя одно емкое слово – свобода.

Водолажская, насмотревшись за окно, заговорила первой:

– Почему вы не спрашиваете, помирилась ли я с Белкой?

В памяти всплыл тот воскресный день, когда «отрицаловка» объявила нам бойкот. Вспомнились Водолажская и Белка, застывшие неподвижно на грубых, некрашеных табуретках в воспитательской. Надежда Викторовна —хмурая и расстроенная. Клятвенные заверения Белки в том, что их ссора на всю жизнь.

– Оля, – спрашиваю с готовностью и надеждой, – помирилась ли ты с Беловой?

Водолажская улыбается.

– Да, мы помирились. И Белка уже записалась в актив. Вместе хотим освободиться условно-досрочно, будем помогать друг другу. Белка тоже хочет заработать поощрение.

Я вспомнил, что Водолажская не так давно была впервые поощрена. В приказе это выглядело так: «За достигнутые успехи в трудовом соревновании по итогам месяца осужденной Водолажской О. А. разрешено дополнительное отоваривание на сумму три рубля». Помню, что Оля тогда позволила себе кроме привычных сухарей и кефира приобрести в лавке маргарин, консервированную фасоль в томате и банку минтая.

– Давно не видела такого лакомства, – говорила она мне, счастливо улыбаясь.

Прежде чем отослать Водолажскую в жилую зону – там скоро должно быть построение на поверку, – задал и я ей два вопроса:

– Вот ты, Оля, не отъявленная и не отпетая, а оказалась в отделении рядом с Цирульниковой, Гуковой, Корниенко. Можно ли такое допускать?

– Сначала я была в отчаянии, – призналась Водолажская. – А потом, сопротивляясь им, почувствовала, что и сама становлюсь сильнее...

Слушая Ольгу, я вспоминал претензии, которыми многочисленные противники досаждали Макаренко: «Как вы допускаете, что у вас воспитываются вместе правонарушители  и нормальные дети?» Антон Семенович объяснял, что в жизни они тоже живут вместе. «Именно поэтому воспитывать нужно вместе, – утверждал Макаренко. – Каждый человек должен входить в жизнь, умея сопротивляться вредному влиянию. Не оберегать человека от вредного влияния, а учить его сопротивляться. Вот это советская педагогика».

Второй мой вопрос к Ольге был попроще:

– Раньше ты общалась со мной через записки. Почему?

– Больше не буду.

8

Вот он и настал – долгожданный для заключенных день. Заседает комиссия по условно-досрочному освобождению. Одновременно решаются и вопросы с теми, кого по возрасту нужно переводить во взрослую колонию.

– Воспитанница шестого отделения Корниенко на комиссию но УДО явилась!

Ей исполняется вскоре восемнадцать, а до конца срока еще полтора года, предстоит решить вопрос о возможности оставления ее в ВТК, сокращения срока наказания.

Вечером накануне я имел с Корниенко продолжительный разговор, делалось все, чтобы вырвать ее из «отрицаловки» и повернуть лицом к активу. Только она уклонилась от этой темы. Перевела разговор на личные переживания, связанные с тем парнем, которого она ждала, а он, возвратившись из армии, ее бросил. Говорили и о любви, долге и верности, но я хорошо помню вскользь брошенную фразу о том, что она готовится к этапу – скоро ей отбывать на «взрослую». Почему Корниенко так уверенно заявила? Пусть я за множеством дел упустил что-то из виду. Но разве осужденная могла забыть о решении совета воспитателей направить ее дело для рассмотрения админкомиссии? Никак не могла, это ясно. Значит, твердо уверовала, что у нас ее не оставят.

Лидия Павловна Дьяченко, начальник отряда, зачитывает характеристики на воспитанницу, сообщает мнение совета воспитателей: ходатайствовать об оставлении Корниенко в колонии для закрепления результатов перевоспитания. В характеристиках осужденной далеко не все однозначно. Еще полгода назад воспитателем Надеждой Викторовной Зарей делалась запись о нестабильном ее поведении, отмечалось, что на замечания реагирует болезненно, раздраженно, настроение играет порой главную роль в ее поведении.

Начальник оперативной части майор Андреева хмурится.

– Это как же так, Катя? Сейчас раздраженно реагируешь, а на свободе, если сделают тебе замечание, кулаки в ход пустишь? – спрашивает устало Анна Дмитриевна. И напоминает: – Как это было, когда вы устроили Водолажской самосуд. За кражу.

– Да не била я Ольку, не била!

– Потому что не успела, – подсказывает Анна Дмитриевна. – Активисты помешали: Кошкарова, Кузовлева, Чичетка...

То, что происходит дальше, неожиданно для всех. Корниенко тихо спрашивает: «Можно уйти?» – и, не дождавшись разрешения, выбегает из кабинета.

Трофим Мефодиевич Климюк, заместитель начальника колонии по режиму, вытирает выступивший на лбу пот. Надежда Дмитриевна Король, инспектор по трудоустройству освобождающихся, озадаченно смотрит на дверь, за которой скрылась воспитанница. Удручена и Дина Владимировна. Не так давно работала Васильченко воспитателем в шестом отделении, много сил и души вложила в Корниенко, и ей, понятно, обидно сейчас за такое поведение Кати.

– Восемнадцать лет, а она, ей-богу, как маленькая девочка, – говорит тихо начальник колонии.

Заключенной, видимо, уже прощен столь дерзкий поступок, ей будет дан еще один шанс. Не успев так подумать, я тут же и убедился в правильности своего предположения.

– Пусть Корниенко подождет. Пригласим ее последней, – сказала вошедшему конвоиру Васильченко.

Вздохнули с облегчением члены комиссии.

– Следующего пригласите, – распорядилась начальник колонии.

Порог переступает Наташа Токарева. Эта – не «моя», она из третьего отделения. Высокая, стройная, серьезная.

– Перевыполняет норму... Хорошо учится... Переписывается с мамой... – доносятся слова из характеристик. Но вот слышу нестандартное. Лидия Павловна говорит от себя: – У Токаревой завтра день рождения, она уже совершеннолетняя...

– Что ж, нужен подарок! – улыбается приветливо Васильченко. И тут же серьезнеет. – Не возвратятся ли на свободе твои прежние настроения? Все ли ты поняла, Наталья?

– Не возвратятся. Я, Дина Владимировна, будто переродилась здесь.

Отчего-то именно в этот момент вспоминается жесткое, безапелляционное лицо женщины, с которой ехал в «Икарусе» из Днепропетровска. В ответ на мои откровения случайная попутчица заявила с уверенностью: «Вешать надо таких девиц». Мы заспорили. Каюсь, был момент, когда, вспомнив о жестоких преступлениях Гуковой и Бондарь, готов был уже уступить, согласиться в чем-то. Но сейчас вот смотрю на слезинки, которые горохом покатились по щекам Токаревой, и сердцем чувствую: нет, «вешать» не надо. Много ли достигнем жестокостью? Ну обозлим ту же Бондарь до конца, лишив ее доброго слова и внимания. Но этим самым не повернем ли мы Бондарь назад к прежней жизни, не подтолкнем ли к новым жестоким преступлениям? Будет ли ощутимая польза обществу от такой системы перевоспитания, после знакомства с которой возвратятся к нам униженные, растоптанные и оскорбленные, обозленные на мир люди?

Именно так, наверное, думает и Дина Владимировна Васильченко. С материнским участием произносит она традиционные в подобных случаях слова:

– Есть мнение ходатайствовать перед народным судом об условно-досрочном освобождении Токаревой.

Девушка вздрагивает. Не выдерживает, плачет навзрыд.

Руки у воспитанницы по швам: так привыкла, так положено, даже слезы нет возможности вытереть.

– Спасибо! Разрешите идти? – едва шевелит Наталья губами.

– Иди.

Токарева выходит.

Контраст между поведением ее и Корниенко, конечно, разительный.

Снова открывается дверь.

– Воспитанница четвертого отделения Татьяна Логачева на комиссию по УДО явилась.

Продолжительный, трудный разговор. Прямые, конкретные вопросы. Многообещающие ответы. Опять слезы. Жалко ее становится. Но из характеристики и устных замечаний членов комиссии не чувствуется, что Логачева осознала свою вину, твердо стала на путь исправления. Ей уже восемнадцать лет, срок заканчивается через два года. Комиссия принимает решение об отправке в исправительно-трудовую колонию.

Вмиг слетает маска.

– На «взросляк»? А что – и поеду!

С горечью думаю о том, что слезы этой воспитанницы, вероятнее всего, были лживыми, в надежде лишь на год-полтора раньше возвратиться к прежней «свободе». Горечь вижу и на лицах офицеров. Не доработали где-то, не нашли ключик к Логачевой.

Я хорошо помню наш разговор с Васильченко о различных психических отклонениях в поведении отдельных воспитанниц.

– Их бы лечить, – говорила Дина Владимировна. – Воспитательные меры станут более эффективными, если применять их в комплексе с медицинскими.

Да, именно лечить. Лечить обязательно. Но кто за это возьмется? В штате медсанчасти ВТК нет должности психотерапевта. А такой специалист обязательно нужен. Только сеансы гипнотерапии, аутогенной тренировки, иглоукалывания в комплексе с воспитательными мероприятиями педколлектива колонии могут гарантировать устойчивый, ощутимый результат. А ведь подобный опыт уже существует: в Макеевском спецПТУ для подростков, совершивших правонарушения, давно уже имеется свой психиатр, применяется лечение электросном.

Следующей зашла Кошкарова. Все внимание я переключил на нее. Характеристики положительные, и это обнадеживает. Но...

– До сих пор не пришел из Новороссийска ответ на наш запрос о трудоустройстве, – сообщает хмуро Надежда Дмитриевна Король.

– Я сама устроюсь, не буду бездельничать, поверьте, – заверяет, прижав руки к груди, Кошкарова.

– Что, Аня, так хочется поскорее с нами расстаться? – спрашивает, улыбаясь добродушно, Трофим Мефодиевич.

– Если честно, совсем не хочется...

Воспитанница терялась от волнения, лицо ее залило краской, глаза потускнели.

– Не хочется, правда, – повторила она. – Но все равно ведь рано или поздно придется... Отвыкла я от той жизни, буду приспосабливаться.

– Дружки, которых ты... которым в вендиспансере пришлось полежать, как встретят? – спросила начальник оперативной части.

– Хорошей встречи не будет, это ясно, – потупив взор, отвечала Кошкарова. – Я хотела просить в Мелитополе меня оставить, но сестра написала: едь домой. Муж у нее – военный, защитит если что.

– Ты сказала «буду приспосабливаться», это в каком смысле? – задала вопрос Анна Дмитриевна.

– Приспосабливаться, – кивнула головой Кошкарова. – Днем, надеюсь, меня никто не тронет, а вечером дома буду сидеть.

Комиссия продолжается несколько часов. Без перерыва. Офицеры, кому нужно, могут с разрешения Васильченко выйти на несколько минут. Выхожу и я. Вижу у лестницы Корниенко. Рядом воспитатель Надежда Викторовна Заря. О чем-то говорят между собой вполголоса. Подхожу, здороваюсь с воспитателем. Заре сегодня во вторую смену, но она, как чувствовала, бросила все дела, примчалась в колонию, беседует с Катериной.

– Ну, и что наша Корниенко? – спрашиваю Надежду Викторовну.

Воспитатель лишь махнула рукой в отчаянии.

– Да ну ее!

Корниенко стояла, потупившись.

– Это что же ты, Катя? – Я даже не знал, с чего начать. – Зачем здесь показываешь свой характер? Это потом, на свободе, в трудной ситуации проявишь. Знаешь, каково этим людям, офицерам? – спросил, оглядываясь на плотно прикрытую дверь. – Ты, когда вошла, в потолок смотрела, а я очень внимательно наблюдал за лицами.

Она молчит. Не спорит, не дерзит, просто молчит. Знаю, грубого слова не скажет, в этом Корниенко умеет себя сдерживать. И я думаю о том, что для нее неплохо было бы остаться у нас, а нам – продолжить работу с ней.