Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Когда я возвращаюсь в кабинет, комиссия уже рассматривает дело Кузовлевой. Вопросов к нашей старосте класса немного. Дома ее ждут бабушка и дедушка, каждому из которых еще нет шестидесяти. О месте на трикотажной фабрике договорено.

– Ну что ж, – подвела черту Дина Владимировна. – Мы, администрация колонии, будем писать представление в суд. Дадим суду гарантию, что ты готова к новой жизни. Мы ручаемся за тебя, понимаешь? Не подведешь?

– Нет, не подведу.

– Верим, не сомневаемся в тебе, Татьяна.

Сказав Кузовлевой последние, напутственные слова, Васильченко опустила глаза к бумагам. Просматривала что-то.

В кабинете начальника колонии тишина. Вопрос Кузовлевой уже решен, но она не уходит, переступает с ноги на ногу, ждет чего-то.

– Что тебе?—заметив, что воспитанница еще здесь, поинтересовалась озадаченно Васильченко. – Ну, говори, смелее!

Кузовлева набралась, наконец, решительности, пропела робким голосочком:

– Так вы меня отпускаете?

Настолько парадоксальной была ситуация, что все добродушно засмеялись. Дина Владимировна сказала серьезно:

– «Отпускать», Таня, будет суд. Но мы суд попросим, очень попросим за тебя.

Теперь и Кузовлева заулыбалась вместе со всеми. Широко улыбалась, искренне. Так, на мой взгляд, может только честный, твердо уверенный в своем завтрашнем дне человек.

В конце работы комиссия снова возвращается к делу воспитанницы Корниенко. Она опять стоит перед нами и смотрит в потолок. Члены комиссии молчат. Васильченко предлагает ей еще немножко поразмышлять за дверями и берет папку с делом. Внимательно вчитывается в скупые строчки характеристики. Хмурится. Хмурится. Перелистывает очередную страницу, и лицо ее светлеет на миг.

– Так, Корниенко, оказывается, бригадир?!

– В работе она зверь. Может показать пример, когда захочет, – поспешно поддакивает начальнику колонии воспитатель Заря. – После разрыва дружбы с Цирульниковой  и Гуковой Катя во многом изменилась. В лучшую сторону.

Я о конфликте между Корниенко с лидерами «отрицаловки» не знал и с обидой посмотрел на Зарю. Интересно очень, почему я узнаю об этом в последнюю очередь?..

– Из-за чего разрыв? – спросила Васильченко.

– Шумарина стала у них камнем преткновения, – объяснила коротко Надежда Викторовна. – Она, твердо решив заработать УДО и возвратиться к сыну, отмежевалась от «отрицаловки». Цирульникова и Гукова это ей простить не могли, хотели «наказать» Шумарину, но вступилась Корниенко.

Теперь и для меня оитуация окончательно прояснилась. Корниенко с Шумариной издавна были близкими подругами, ими остались и сейчас. Агрессивность Цирульниковой  и Гуковой в данном случае была вполне закономерной: «отрицаловка» всегда до последнего борется за каждого своего члена, ведь «отрицаловке» вольготно живется лишь в тех отделениях, где она больше по количеству и сильнее актива. В нашем отделении наступил, кажется, перелом. Так я думал. Но вместе с тем понимал: Цирульникова и Гукова свои позиции не сдадут, не успокоятся. Очень скоро пришлось убедиться в этом.

Воспитатель Заря, заканчивая с Корниенко, повторила дважды:

– Я с Катей готова продолжить работать здесь, я верю в нее.

Вслед за Надеждой Викторовной выступил почти каждый из присутствующих:

– Недавно бабушка Корниенко приезжала. Было четырехчасовое  свидание. Ее мнение такое, что изменений к лучшему нет.

– Ведь было время, когда Катя и ложки глотала!

– В учебе она не очень активна...

– Неделю назад учителю химии сказала: «Я свое отучила. Пусть активисты помоложе стараются».

– О чем рассуждать? У нее еще полтора года, пусть едет в НТК.

Когда настал мой черед, я поддержал Зарю. Аргументированно постарался объяснить, что будет совершена серьезная педагогическая ошибка, если мы примем решение о переводе Корниенко в исправительно-трудовую колонию. Васильченко, всех внимательно выслушав, попросила привести Катерину.

– Допускала ли ты грубости мастеру?

На первый же вопрос Дины Владимировны воспитанница неожиданно ответила не выкручиваясь, не пыталась оправдаться.

– Да, в этом году.

По щекам Корниенко вдруг покатились слезы. Не спросив разрешения, она снова выбежала за дверь.

Это произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Воспитатель Заря подхватилась, сказала с болью:

– Мне Катю жалко.

Тишина в кабинете наступила долгая и тягостная. Я пытался угадать, какое предложение будет вынесено для обсуждения первым, но то, что произошло в дальнейшем, было полнейшей неожиданностью. Как вихрь ворвалась в кабинет Корниенко.

– Отправляйте меня! Не хочу здесь!

Воспитанница тут же порывалась убежать, только ноги, видно, отказали ей.

Снова тишина до звона в ушах.

– Катя, успокойся. Присядь. Давай спокойно во всем разберемся, – с участием предлагает начальник колонии.

Корниенко молчит.

– Почему ты стремишься от нас уехать?

Корниенко продолжает молчать.

– Думаешь, что там будет лучше?

Молчит.

Дина Владимировна не выдерживает.

– Ладно, иди.

Катя медленно оборачивается. С трудом переставляет ноги. Надежда Викторовна помогает ей выйти.

– Отведу в жилую зону, – будто испрашивая согласия у членов комиссии, говорит воспитатель. – Пусть отдохнет.

Никто против этого не возразил.

Я посчитал это хорошей приметой. Разрешили работать, значит, о подготовке к отправке Корниенко по этапу речь пока не идет. Видимо, окончательное решение вопроса с ней будет отложено. Так и есть. Все расходятся. Спросив у Васильченко разрешения остаться, я наедине раскрыл начальнику колонии свой взгляд на поведение Кати и причины ее неуспеваемости в учебе. Вынужден был во имя благой цели приоткрыть занавес и в личные переживания девушки, которые были доверены мне одному.

Мучаясь этим, я долго не замечал никого вокруг. Когда пошел в буфет для сотрудников, ни с кем из очереди разговор не поддерживал. Молча и без аппетита ел. Допивал уже компот, когда подошла воспитатель Вера Ивановна Калинина, что-то спросила. Разговорились.

После обеда была работа в карантине, потом уроки во втором отряде вместо заболевшей Ангелины Владимировны – словом, замотался, напрочь забыв о Корниенко. А вечером увидел ее в промзоне сияющей.

– Не отправляют меня на «взрослую», – сообщила звонко, – здесь оставили!

– Ты – рада?

– А как вы думали!

Катя виновато улыбнулась.

5. День за днем

1

Наконец подошли зимние каникулы, которые и я, как миллионы школьников, родителей, учителей, ждал с нетерпением. Новость о том, что я уезжаю домой в Днепропетровск, разнеслась мгновенно. Иду на выход. Издалека замечаю у железных ворот группку воспитанниц. Притоптывают на месте, шутят, толкают друг друга. Завидев меня, как по команде устремляются навстречу.

– Владимир Иванович!

– Кузовлеву навестите!

– Привет передайте.

– Расспросите, как она там!

– Просим!

– Очень просим.

Теперь я понимаю, зачем они меня ждали. Даю согласие, поздравляю с наступающим Новым годом. И спешу домой.

Еду в «Икарусе» и составляю план действий. Прежде всего – в школу получить зарплату. Потом по магазинам – купить жене и сыну новогодние сувениры. В промежутках между магазинами обязательно позвоню Кузовлевой.

Звоню с проспекта Карла Маркса. Трубку снимает бабушка.

– Здравствуйте, – придаю своему голосу наиболее доверительную интонацию. – Я хотел бы поговорить с Татьяной.

– А кто это?

– Учитель. Владимир Иванович.

– Как ваша фамилия?

Называю.

– Ну, хорошо, подождите, – говорит бабушка и передает трубку... дедушке. Тот не спеша выясняет те же самые вопросы, и я вынужден повторить, что хотел бы говорить с Татьяной, что я учитель, что зовут меня Владимиром Ивановичем. Такому допросу я даже радуюсь.

Контроль налажен. Хотя, возможно, и с некоторым перегибом. Остается лишь пожалеть, что это не было сделано своевременно.

Проверка закончилась. Слышу в трубке знакомый звонкий голос. Кузовлева благодарит за привет от девчонок, расспрашивает о новостях в отделении. Я рассказываю. Потом узнаю о жизни Татьяны на свободе. Она ни на что не жалуется. Осуждающие взгляды и шепоток соседок за спиной; парни, которые спешат уйти едва поздоровавшись; бесконечные чтения морали в милиции – все это заслуженно.

– Мне это необходимо пережить, – слышу негромкое из трубки, – преодолеть.

– ...

– Вот только с работой плохо, – грустно сообщает Татьяна. – А пока нет справки с работы – нет дороги и в вечернюю школу.

– Давай на днях встретимся возле оперного театра. Я попробую помочь тебе с трудоустройством.

– Ой, сейчас никак не могу, – слышу в трубке ее растерянный голос.

– Почему не можешь? Ты чем-то занята?

– Я не могу вам это объяснить, извините.

– Что-то случилось? – спрашиваю встревоженно.

В ответ ни слова.

Приехал домой расстроенный. Ожидавшее на столе письмо от Кошкаровой из Новороссийска настроения не прибавило. Хотя письму я был рад больше, чем разговору с Татьяной. Кошкарова писала откровенно, Кузовлева же явно что-то недоговаривала, не хотела объяснить. Что скрывает она? Если бы знать...

Решив снова позвонить утром следующего дня, принялся читать письмо.

«...Первую неделю я просидела дома, – начинает она свой рассказ сразу же после слов приветствия. – А потом пошла устраиваться на работу и в школу. Хочешь не хочешь, людей видишь, а среди этих людей и бывших дружков. Однажды я спешила домой, зашла в подъезд, и сердце мое екнуло – они. Роман и Санек. Наркоманы. Сидят на ступеньках. Курят. Не дают пройти. Минут пять поговорили. Как мне показалось, разговор был безобидным. Сначала они говорили с этакой презрительной издевкой: «Что, Кошечка, освободилась? Вместе теперь будем?» Я говорю:

– Да вы что, ребята? Не для того я по УДО уходила.

– Ах, да ты же там коммунаршей была!

– Почему вы так думаете? Я человеком была. До коммунарского звания мне далеко.

Весь разговор протекал в таком же духе, один вопрос с издевкой следовал за другим. Но попрощались они культурно. «До свидания, Аня». Меня это немного удивило, но я тут же и забыла. Как потом оказалось – зря...

Вчера поздно возвращалась из вечерней школы. Снег лежит в городе, иду, любуюсь. Вдруг будто из-под земли вырастает Санек. Поговорили о пустяках и разошлись. Дома я посмотрела телевизор, почитала и легла спать. Снился какой-то хороший сон. Но он был прерван тихим постукиванием в дверь. Не само постукивание меня взбудоражило, а условные сигналы. Такими стучали мне два года назад только «свои». Тогда они были «своими», а сейчас?..

Сестра крепко спит, муж ее в командировке. И я дрожала от подступившего страха. Да, это были они. Стучали не переставая. Я накинула плащ. Пока поворачивала ключ в замке, они успели убежать. Открыв дверь, я услышала только топот ног. Успокоилась, как будто гора с плеч. Сразу прыгнула в постель. Закрыла глаза в предвкушении новых сладких снов, но вдруг эти условные сигналы повторились: стучали по стеклу моей комнаты (мы живем на первом этаже). Осторожно выглянув из-за шторы, я увидела Романа и Саньку. По их виду поняла, что оба в состоянии «обколотости». Роман, заметив меня, стал тарабанить сильнее. Я боялась, что проснется сестра, открыла окно, спросила, что ему надо. Роман требовал, чтобы я вышла на улицу, мол, есть важное дельце. Я сказала – нет. Он спросил:

– Что, струсила?

Я ответила:

– Нет.

Хотя он попал в точку. Да, я боялась этого. Я боюсь, панически боюсь своего прошлого, боюсь ихних угроз и венерических заболеваний. Я не вышла, закрыла окно. Долго не могла уснуть от душившего страха, от неминуемости таких встреч и в будущем. Но выход был найден. Единственно верный. Я решила перестать бояться.

Сегодня в чудесном настроении я возвращалась от бабушки. Было полвосьмого вечера. Выходя из автобуса, увидела Романа. Сердце противно сжалось в тугой комок и подкатило, трепыхалось где-то возле горла. Кто же он, этот Роман? Очень красивый, статный, модно одетый юноша. Да оно и понятно. Мать ходит у него в рабынях. Любит Романа беззаветно. Но он избалован еще любовью и других женщин. И вырос этаким неуправляемым циником. Добьется своего любыми путями. Лишь бы не пострадать его шкуренке. И вот этот Роман стоит, ждет меня. Взял так культурно под руку, потому что навстречу шел милицейский наряд. Заговорил о погоде, о музыке. Довел до дома. Убедившись, что милиционеры уже далеко, пытался вспомнить старое, хотел меня «уговорить». Я отвечала молчанием. Это его начало бесить. Мы зашли в подъезд. Он мне:

– Что, подружка, мало тебе в зоне по голове давали? Добавлю! Помнишь, как два года назад ты меня болезнью одной наградила?

– Я ведь не хотела. Вспомни, как все было.

– Ах, так! – Роман схватил меня за руку и начал выкручивать. – Сейчас пойдем на крышу – расплатишься за мою тогдашнюю болезнь.

И он потащил вверх. Откуда у меня силы взялись, куда страх делся? Хоть и дрожала вся, как в лихорадке, но я твердо глянула ему в глаза.

– Не боюсь тебя. И лучше не трогай. А то кричать буду!

Он был поражен. Неужели перед ним та Аня, которая раньше всего боялась!

– Ах, ты!.. – Он наградил меня весьма неблагозвучным определением.

– Да, я была такой. Была, понял?

– Ты меня милицией пугаешь?

– А с каких пор ты ее не боишься?

Он отпустил меня, сказал:

– Иди. На глаза не попадайся. Убью. Не я, так другие.

И вот теперь я спрашиваю и спрашиваю себя, правильно ли поступила, перестав бояться? И всякий раз отвечаю: «Да, правильно». А что будет дальше? Вот это знать никому не дано. Нож? Пойду и на нож. Это лучше моего прошлого. А что хорошего, если бы я пошла на крышу?..»

Вот такое письмо пришло от Кошкаровой. Трудное у Ани начало, но она молодец... А что сейчас у Кузовлевой? Может быть, она избегает встречи со мной?

Увидев, что письмо дочитано, жена подсаживается рядом в кресло, и я долго еще рассказываю ей о буднях колонии, о звонке Кузовлевой и письме от Кошкаровой, делюсь своими размышлениями, сомнениями.

А утром снова звоню Татьяне. Ответ прежний:

– Ну, простите, пожалуйста, никак не могу. Может быть, дня через два?

Через два дня Кузовлева снова извиняется и просит позвонить в понедельник. А в понедельник, ссылаясь на совершенно непредвиденные обстоятельства, предлагает перезвонить в среду.

Для полного комплекта не хватало еще «после дождичка в четверг». Бросив трубку, я чертыхнулся и решил больше Кузовлевой не звонить.

2

Писем я получаю много. Но такого письма, как это, еще не было. Только взглянув на конверт, я уже удивился. Не Владимиру Ивановичу, как обычно, а просто: Вове. От кого же это? Обратный адрес знаком: колония. Имя отправительницы тоже: Отрощенко Надя. Я видел на линейке как-то эту воспитанницу из четвертого отделения, но разговаривать с ней не приходилось ни разу. Ладно, почитаем, что пишет.

«Здравствуй, Вова! Увидела твою фотографию у своей подруги из X «А», ты мне очень понравился и решила тебе написать. Как ты понял уже, я учусь в вечерней школе и работаю. Живу в общежитии в одной комнате с Оксаной. А вообще я из того же города, что и ты, т. е. из Днепропетровска, только из дома вынуждена была уехать и временно живу здесь.

У нас уже выпал снег, ходим в шубах. Вчера с Оксаной ходили в кино «Танцор диско», производство «Индия». Мне так этот фильм понравился; наверное, несколько раз схожу, пока он будет идти в наших кинотеатрах.

А в субботу были с Оксаной в ресторане. Посидели, послушали музыку, хотели пойти на дискотеку, но передумали. Потому что сейчас ходят на дискотеку одни только малолетки. Ты не подумай, Володя, что мы все время гуляем, нет, это бывает очень и очень редко. Мы же днями напролет на ногах, то на работе, то в школе. В свободное время книги стараемся читать, за журналами и газетами следить. Мы с Оксаной одногодки, живем с ней дружно. Что хочешь узнать, пиши, не стесняйся, отвечу, если будет в моих силах. Пиши о себе побольше и поподробней, ведь мне так важно хорошо узнать человека, который так сильно понравился с первого взгляда. Пиши. До свидания. Надя».

Только успел дочитать письмо, как в кабинет вошла жена. Села в кресло. Посмотрела исподлобья.

– Ну, рассказывай. Что за роман начался у тебя в зоне?

Письмо вынимала из почтового ящика она. Я, понимая, что ее тоже удивила подпись на конверте, протягиваю письмо. Люда читает. Смотрит ошарашенно. В ее огромных, цвета небесной голубизны глазах – немой вопрос.

– Не понимаю, чьих рук это дело? Кто так нелепо шутит? «Отрицаловка» моего отделения, ибо зачем смотреть этой Отрощенко на мою фотографию, если она каждый день меня видит в колонии? И как могла воспитатель пропустить это письмо? А может быть, она заинтересована в нем? И это сделано с ее согласия? Ведь коллектив колонии, как и любой другой, не защищен от внутренних интриг. – Я размышляю вслух, а моя жена терпеливо ждет, когда я сделаю вывод. Но за ним нужно ехать в колонию. А такая поездка состоится в конце школьных каникул.

В комнату заходит Андрей.

– Пап, давай поиграем в солдатики.

– Поиграй с сыном, он очень соскучился по тебе,– говорит Люда, поднимаясь с кресла. – А я пока на кухне приготовлю вам сюрприз.

Расставляя солдатиков, я думаю о том, что если автор письма и стремилась внести разлад в мою семью, то явно промахнулась. И отбрасывая все мысли в сторону, двигаю свои войска в бой.

3До отправления мелитопольского автобуса оставалось еще минут двадцать. Решил в последний раз позвонить Кузовлевой. Трубку, как всегда, взяла бабушка. Но она уже не выспрашивала анкетные данные – узнала по голосу. Услышав, что Татьяна сейчас «не может» взять трубку, я не выдержал.

– Да что происходит у вас там?! Почему Татьяна не хочет работать и учиться? Если это не так, почему отказывается от помощи?

– Вы на Таню жалуетесь, – услышал я из трубки в ответ, – а она: на вас. Мы никак пальто ей не купим, она хочет хорошее, модное, а с деньгами трудно. Танюшка бегает на работу в чем придется, а вы же ей назначаете свидание возле театра...

Больше с бабушкой мне не удалось поговорить. Татьяна, узнав, что я уже еду в колонию, вырвала трубку. Попросила всем передать привет. Рассказать, что у нее все хорошо, работает на швейной фабрике, в школе учится, а летом, если успеет подготовиться, будет поступать в техникум.

– А самое главное, – снизив голос, сообщает Кузовлева, – я замуж собираюсь, вот!

Пять часов ехал в «Икарусе» и столько же укорял себя за многие сомнения, которые были порождены отказом Кузовлевой встретиться возле театра. И за то, что не догадался поехать домой к ней посмотреть, как живет. Впрочем, главное, что она на правильном пути. Не прошло, значит, напрасно время, проведенное в воспитательно-трудовой колонии. Взять хотя бы учебу. Кузовлева прибыла со свободы с одними «тройками» в аттестате, много пропустила за время следствия и суда. В колонии все догнала. Освобождалась с оценками «четыре» и «пять» по всем предметам. И сбавлять в учебе как будто не собирается, вон даже в техникум поступать запланировала.

4

Приехав в Мелитополь, я сразу поспешил в колонию. Зная, что Васильченко в отпуске, обратился к замполиту.

Александра Афанасьевна Кочубей дважды прочитала письмо Отрощенко, оба раза – с нескрываемым удивлением.

– Ну, девочки, ну, сочинители, – приговаривала Александра Афанасьевна, читая. – В шубах они ходят, не в фуфайках. В ресторанах сидят, в кинотеатрах... Ничего не понимаю, – говорит искренне замполит, откладывая письмо.

Сняла трубку внутреннего телефона, попросила привести осужденную Отрощенко. В ожидании ее пытаемся о чем-то говорить. Но разговор не клеится.

Наконец в дверь заглядывает строгий усатый старшина. Александра Афанасьевна жестом приказывает ему ввести воспитанницу. И вот она стоит перед нами. Внешне спокойная, но только замечает письмо, лежащее на столе, зрачки у нее вмиг расширяются, губы начинают дрожать.

– Что будем с тобой делать, Отрощенко? Может, не сообщая, кому письмо адресовано, прочитаем его на линейке?

Воспитанница испугалась еще больше.

– Нет, не надо, я вас прошу.

– Почему это не надо? – спрашивает строго замполит. – Пусть вся колония узнает, как ты в шубе разгуливаешь с Оксаной по кинотеатрам и ресторанам! Кстати, это о какой Оксане речь идет?

Отрощенко, потупившись, продолжает молчать.

– Хорошо, – говорит замполит. – Фамилию Оксаны ты потом нам назовешь. Объясни сейчас, зачем понадобилось тебе написать Владимиру Ивановичу такое письмо?

Воспитанница подняла на Александру Афанасьевну большие черные, под цвет волос, глаза. Столько мольбы я в них увидел, столько отчаяния...

– Да не писала я Владимиру Ивановичу, парню писала...

– Какому парню?

– Нс знаю какому. Мне показали фотографию, дали адрес.

– Владимира Ивановича фотографию?

– Нет, другого... Владимира Ивановича я бы узнала.

– Что-то, кажется, проясняется, – констатирует замполит, обращаясь ко мне. – Остается выяснить, кто показал фотографию и дал адрес. Кто, Надежда?

Потупившись, Отрощенко снова молчит.

– Надя, – говорит ей Александра Афанасьевна. – А ведь ты знала, кому писала. Я видела, как изменилась в лице, когда увидела в кабинете Владимира Ивановича.

Воспитанница прижимает руки к груди.

– Нет, правда не знала. Когда писала, я не знала, что у него такая фамилия. А то случайно увидела в Ленкомнате, как Водолажская подписывала конверт. И знакомую фамилию на конверте. «Кто это?» – спросила. А Олька только плечами пожимает: «Ты разве не знаешь? Это наш учитель этики». Тут меня словно кипятком ошпарили.

– Что ж, может быть, – соглашается замполит. И снова повторяет вопрос: – Так кто тебе, Надежда, посоветовал написать?

Отрощенко молчит.

Александра Афанасьевна поворачивается ко мне.

– Владимир Иванович, у вас много Оксан в шестом отделении?

– Одна. Дорошенко, – отвечаю автоматически.

– Все ясно, – заключает замполит и приглашает в кабинет старшину. – Уведите, – кивает на осужденную.

Отрощенко пытается задержаться, что-то хочет объяснить, но ее уже никто не слушает. – Сразу надо было, Наденька. Не тот случай, чтобы в молчанку играть... – И снова замполит обращается к старшине: – Дорошенко из шестого отделения приведите.

Когда мы остаемся одни, спрашиваю у Кочубей:

– Как могла воспитатель не задержать это письмо? Может, Отрощенко передала его другим образом?

Александра Афанасьевна хмурится.

– Все время думаю об этом. Могло быть, что и воспитатель четвертого отделения, запамятовав вашу фамилию, в спешке не обратила внимание на содержание. Насчет другого пути... мы разберемся, это точно. Важно другое: зачем это письмо было написано, кто его инициатор?

Вспомнив давнишний конфликт с «отрицаловкой», я подумал, уж не месть ли это за то, что стал на защиту Водолажской? Да и позже я не очень-то либеральничал с «отрицательно настроенными». Кто-то же подбросил мне перед отъездом записку: «Хотите перекрыть кислород «отрицаловке»? Мы вам сделаем!» Вот и сделали – написали письмо.

Снова в дверь заглядывает усатый старшина.

– Разрешите, товарищ майор?

Александра Афанасьевна кивает.

– Заводите.

Дорошенко, увидев меня, широко улыбается.

– О, вы уже приехали! Почему не идете в отделение? Девочки вас так ждут!

– Ты нам, Оксана, расскажи-ка лучше, – останавливает ее словоизлияния замполит, – чей адрес дала для переписки Отрощенко? Чью фотографию ей показывала?

Дорошенко замечает письмо, лежащее одиноко на столе.

– Фотографию киноартиста показывала, – голос воспитанницы срывается, начинает дрожать. – Индийского.

Она отбрасывает со лба прядь волос.

– Чей адрес ты дала для переписки Отрощенко? – четко и ясно повторяет вопрос Александра Афанасьевна.

Дорошенко помешкала еще минуту.

– Ничей, – неожиданно отвечает. – Ничей конкретно. Дала тетрадь с адресами. Показала адрес одного парня, а Надька попутала и переписала адрес Владимира Ивановича, он записан рядом.

– Неужели у тебя имя учителя записано в тетради без отчества? – строже становится Александра Афанасьевна. – Зачем сочиняешь здесь то, чего не было? Или хочешь очную ставку с Отрощенко? Сразу выяснятся разночтения в ваших версиях. Так что не дури! Отвечай: зачем понадобилось организовывать подобное письмо учителю?

Дорошенко молчит.

– Кто заставил тебя организовать такое письмо? – продолжает настойчиво выяснять Александра Афанасьевна.

Воспитанница молчит по-прежнему. Только глаза подняла. Смотрит на меня с пренебрежительной улыбкой, будто сказать хочет: что же вы «настучали», дорогой Владимир Иванович, сами разве не могли разобраться?

Я не выдержал.

– Не смотри на меня так, – говорю ей. – Мне надоели ваши бесконечные проверки.

– Действительно, зачем ставить учителя в неловкое положение? – поддерживает замполит. – Признайся, Оксана, с какой целью ты это сделала?

Молчит.

– Кто склонил тебя к этому?

Молчит.

5

В школьном коридоре останавливает меня Любовь Александровна Приступа. Интересуется, почему не был на совещании у директора.

– Домой ездил. А что, вспоминали?

– Завуч спрашивала. Как у вас с взаимопосещаемостью ?

– Да не очень.

– Если сейчас свободны – приглашаю на урок. Как раз химия в вашем отделении.

Класс встретил меня без особого энтузиазма. Дорошенко успела «поработать», наверняка уже выложила историю с письмом в выгодном для «отрицаловки» свете. Впрочем, только поздоровавшись и поздравив воспитанниц с Новым годом, я передал инициативу Любови Александровне. Сел за последнюю парту, осматриваюсь. Много свободных мест в классе, непривычно отсутствие Кошкаровой, Кузовлевой, других воспитанниц. Освободились. Уже дома. От каждой успел получить по письму. Пока вести от них обнадеживающие. Кого же еще нет? Да, вот Лелюк. Тоже «вышла» перед Новым годом, уехала в свою Молдавию. Но письма от нее пока нет. Интересно почему? А вон и новенькая – Бубенцова. Она из Днепропетровска, мне о ней рассказывали. Сидит грустная за своей партой, плечи опущены, что-то записывает автоматически. Вряд ли ей, отвыкшей от школы, интересна тема «Связь науки с производством», раскрываемая Любовью Александровной.

Приступа показывает воспитанницам журнал «Химия в школе», вычитывает из него интересные факты. Завязывается в классе дискуссия о научно-технической революции, спор переходит на внутриколонийские проблемы.

– О чем вы? О какой революции? – восклицает Гукова. – Вы видели машины, на которых шьем? Это же старье!

– Старье? – удивляется искренне Любовь Александровна. – А вы обратили внимание на дату выпуска машин, которые установлены в наших цехах?

– 1983 год, – отвечает с первой парты Корниенко.

– А у нас какой на календаре? – спрашивает у нее Любовь Александровна.

– 1988-й.

– А срок гарантии швейных машин?..

– Десять лет, – без запинки, как на занятии в колонийском ПТУ, отвечает Корниенко.

– Какие есть еще вопросы? Какие претензии? – разводя руками, спрашивает Приступа у класса.

Все молчат. Я думал, что Любовь Александровна начнет читать ученицам мораль, поругивая за то, что не всегда добросовестно относятся они к станкам и швейному оборудованию, а иногда даже сознательно их ломают. Но нет, Приступа знает, где поставить точку, она снова возвращается к теме урока.

Формулы образования химических соединений мне не интересны – продолжаю размышлять об истории с письмом Отрощенко. Уже ясно, что сама она здесь ни при чем. Дорошенко, скорее всего, лишь связующее звено. Вряд ли у нее были личные мотивы для столь несерьезного поступка. Да и не способна Дорошенко к проявлению подобной инициативы. Она из числа «пассивных», «серенькая мышка», способная выполнять скорее то, что ей прикажут. Но кто мог приказать? Цирульникова? Гукова?

До конца урока остается минут десять, когда Любовь Александровна прерывает мои размышления и предлагает занять место за учительским столом.

– Воспитанницы, наверное, соскучились, хотят рассказать вам свои новости.

Мы с учителем химии меняемся местами.

– Ну, как вы жили это время без меня? – спрашиваю у класса. – Что случилось вдруг с успеваемостью?

– Падает, да... – подтверждает Водолажская.

– Только разве новая староста виновата, что всех «хорошистов» на свободу повыпускали? – заступается за нее Шумарина.

– Спросите лучше, как мы встретили Новый год! – предлагает, улыбаясь, Корниенко.

Предложение принято. Спрашиваю:

– Как вы встретили Новый год?

Вспоминая о новогодней ночи, воспитанницы вмиг оживляются и начинают рассказывать, перебивая друг друга. После ужина, как только пошло личное время, воспитанницы начали прихорашиваться: наглаживались, делали прически, красились.

–  Чем красились? – спрашиваю у них. – Косметика ведь запрещена.

– Так мы сами сделали, – улыбается моей наивности Чичетка. – Тени для век, например, – из мыла, пепла и канцелярской туши.

– Накрасились, а дальше что? – спрашиваю.

– Собрались все в клубе, – говорит Корниенко. – С Дедом Морозом, со Снегурочкой...

– Да ну?! И кто же из контролеров играл Деда?

– Зачем нам контролеры?! – улыбается во весь рот Дорошенко. – Бондарь лучше, чем они, справилась. А Цирульникова  была Драконом. Сообща ей костюм шили.

– Весело было?

– Весело! – отвечают хором.

Ловлю себя на мысли: а ведь от старшеклассников в Днепропетровске, тех, скажем, которые встречали Новый год во Дворце культуры, ни разу не приходилось мне слышать столь восторженных отзывов, и делились они впечатлениями от праздника без энтузиазма: «А что хорошего: ну елка, ну Дед Мороз, ну танцы...»

Конечно, в колонии народ понаходчивее. Даже с праздничным столом проблем не было. Снесли у кого что осталось от посылок, сдвинули тумбочки в комнате, застелили их чистыми простынями – вот вам уже и стол.

– Одна проблема, которую не под силу было решить, – я провоцирующе прищуриваюсь, – с шампанским, да?

– Так у нас лимонад был! – не задумываясь, ответила Корниенко. – Знаете, так было шумно и весело, что некогда даже вспомнить о вине. Нет, правда! Вы не подумайте, что сочиняю...

Едва она закончила, Цирульникова, захлебываясь от восторга, начала повествовать, как шестое отделение обстреливало девятое хлопушками. А потом, когда прозвенел контрольный звонок и нужно было разойтись по комнатам, воспитанницы колдовали вокруг зеркала, вызывая Есенина. И Водолажская, заменяя поэта, читала до полуночи его стихи. Не обошлось, впрочем, и без взаправдашней мистики. Чичетка, она, кстати, уже не председатель отделения, рассказала, как положили на табуретку ручку, поколдовали над ней и оставили так до утра. Утром подняли платок, а ручки нет.

– Может, пошутил кто? – спрашиваю недоверчиво.

– Обижаете, учитель, – только и ответила на это Гукова.

Будто по команде, все вдруг притихли, исчезли улыбки с лиц.

– Да вы чего это?

– С крысятничеством в отделении покончено, – четко выговаривая каждое слово, сообщает Цирульникова.

– Так я же не говорю: украли ручку. Может, взял кто-то, пошутил...

По-прежнему не понимают. И не хотят понять. Смотрю на часы – должен быть звонок. Отложу-ка до воспитательного часа беседу о привычках и чертах характера, которые должны быть оставлены в году минувшем. Позже поговорим и о том, что значит для них Новый год: только ли это повод повеселиться или нечто большее? Спрошу-ка я о другом.