Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Продолжаем самоподготовку.

Все облегченно вздохнули. Кроме Корниенко. Лишь через неделю, убедившись, что воспитатель этот инцидент не вынесла за пределы классной комнаты, она подошла и извинилась перед Надеждой Викторовной.

Я, узнав об этой истории, подумал: вот тот случай, когда «наказание без наказания» оказывается эффективнее.

– Скажите, много времени в расписании занятий спецшколы милиции, которую вы заканчивали, отводится для изучения Макаренко?

Надежда Викторовна невольно запнулась. Я ее хорошо понимаю. Потому что сам заканчивал госуниверситет и за все годы учебы не вспоминаю ни одной содержательной лекции о системе Макаренко. А ведь проблема трудных подростков у нас не исчерпана.

С той самоподготовки взаимопонимание между новым воспитателем и отделением значительно улучшилось. А вскоре возникло доверие и откровение в общении. Но... ненадолго. Только наладилось все, утряслось, а тут ЧП. Заходит Корниенко в комнату воспитателей, лицо у нее синее, губы дрожат, и сообщает:

– Я проглотила ложку.

У Надежды Викторовны закружилась голова. Ладони рук стали влажными, а ноги будто свинцом вмиг налились, она не могла даже выйти из-за стола. Хорошо, что начальник отряда Любовь Георгиевна Пятецкая была рядом. Взяла воспитанницу за руку, повела в медсанчасть. А в городскую больницу ее уже сопровождала в машине Надежда Викторовна. После операции, когда дела Кати пошли на улучшение, воспитатель выяснила, как все было. У Корниенко возник конфликт с отделением. Только теперь выяснилось, кто был прав, а кто виноват в той истории с книгой. Не от предвзятого отношения к воспитателю Катя отказалась ее поднять. Это Цирульникова довела девушку до такого состояния, когда та уже не контролировала свои действия.

Только была еще одна причина, которая вынудила Катю похитить в столовой алюминиевую ложку, отломать ручку и проглотить ее через силу. Ей хотелось хотя бы на неделю вырваться на свободу.

– Чего только не было за два года, – вздыхает Надежда Викторовна. И переводят разговор на день сегодняшний. – Вижу, вы познакомились уже с этой новенькой из Кривого Рога, какое о ней мнение?

Я понял, что речь идет о Водолажской.

– Она совсем не напоминает преступницу. Боюсь, что ее здесь могут испортить.

На слово «испортить» Заря, очевидно, обижается.

– Вот еще! В отделении давно никаких ЧП. Нет рукоприкладства, работает каждый только за себя. Даже крыс полгода как вывели.

Я сначала подумал было, что крысы – это грызуны, и вслух высказал удивление бездеятельностью санстанции.

Надежда Викторовна объяснила:

– Нет, наши крысы не грызуны, а беруны. Втихаря берут у своих. То, что плохо лежит.

Минуту оба помолчали. Потом Заря постучала три раза по деревянной крышке стола.

– Наговорила вам всякого, хотя б не сглазить...

6

 Уже утром следующего дня я понял, что стучала Надежда Викторовна по столу не напрасно: девчата из нашего отделения начали чудить. Подошла ко мне в жилой зоне Водолажская, многозначительно прищурилась.

– Знаете, у нас день рождения у одной девочки.

– Не знаю, а у кого?

– Без понятия, – призналась Водолажская и неожиданно сникла, замолчала.

– Ольга, не темни, – сказал ей строго. – Что дальше?

– А дальше... Мы хотели просить вас принести нам... Банку сгущенки.

О том, что на языке колонии сгущенка означает водку, я уже знал. И был поражен Олиной просьбой. Для кого она старается? Кому это я дал повод думать, что способен пойти на такое нарушение?

– Сгущенку? – изобразил я искреннее удивление. – Не понял. К тому же, я не на молзаводе работаю, как ты знаешь.

У меня еще была надежда, что Водолажская отступится и переведет разговор на другое, но она действовала достаточно настойчиво.

– Бутылку водки принесите. Пожалуйста.

Эта дерзость окончательно выбивала из колеи. Что же происходит? Почему не со школьными проблемами, не с девичьими тайнами идут ко мне, а с такой просьбой? Может, проверяют? Я вспомнил предупреждение замполита Александры Афанасьевны Кочубей о том, что каждого нового человека в колонии воспитанницы долго и упорно изучают, стремясь познать особенности его характера до мелочей.

Принимая мои мысли за колебания, Водолажская тем временем назвала цену:

– Не даром просим, у нас есть 25 рублей.

На такое уже следовало ответить однозначно.

– Водолажская, – сказал ей тихо, – не надо ставить меня в дурацкое положение.

Но она не уходила, продолжала канючить.

– Пожалуйста, принесите. Мы бросим клич – 50 рублей насшибаем... Что, и пятьдесят мало? Сколько же вы хотите?

Вот тут на меня накатило.

– Пять тысяч, – говорю.

В глазах Водолажской промелькнула растерянность.

– Вы шутите?

– Нет, серьезно.

– А я пошутила, – хохотнула она.

Разговор, казалось бы, окончен, но воспитанница не уходит, мнется. Я терпеливо жду. Посмотрев исподлобья, она, наконец, спрашивает:

– Будете докладывать Хозяйке?

– Во-первых, не Хозяйке, а начальнику колонии.

– Значит, будете?

Я оставил этот ее вопрос без ответа.

– Оля, скажи честно, кому понадобилась водка?

– Мне...

Ответив так, она замкнулась, и больше не удалось из нее вытянуть ни единого слова.

Через час, просмотрев с воспитателем Зарей личные дела, узнали: приближается день рождения Цирульниковой.

7

 За окном прекрасное утро. Через распахнутую балконную дверь врывается нарастающий шум просыпающегося города. Настроение еще больше поднимается оттого, что увижу сейчас однокурсника. По сложившейся недавно традиции мы с ним каждое утро идем на работу.

Он уже ожидает возле выхода из гостиницы. Спускаемся ступеньками широкой лестницы парка вниз. Идем улицами старого города.

– Слушай, а может, и мне перейти работать в колонию? – вдруг спрашивает Зинченко. – Сколько там у вас платят?

– Ты знаешь, мне трудно ответить на твой вопрос. Я, Валера, за работу в колонии денег не получаю. А на каких ставках мои коллеги теперешние – не интересовался.

– Да нет, ты не правильно меня понял. Не только в деньгах счастье. Может, там от меня большая польза будет?

– Как сказать, может и большая, – отвечаю. – Но ты лучше в своем ПТУ работай так, чтобы твои воспитанники не попали в колонию. Пусть они лучше ее узнают из книг.

На перекрестке расходимся. Настроение по-прежнему прекрасное. Радуют оживленные улицы, разнообразие красок и цветов, непринужденный девичий смех и даже просьба старушки перевести через улицу.

Но вот высокая каменная стена. Колония...

Осужденные построены на утреннюю линейку. В глаза бросается удручающе-серый цвет: забора, построек, одежды, лиц. Председатель совета коллектива воспитанниц колонии громко подает команду, которая звучит здесь ежедневно: и сегодня, и вчера, и пять, и десять, и двадцать лет назад.

– Равняйсь! Смирно!

Председатель чеканит шаг, докладывает:

– Товарищ начальник колонии...

Васильченко прерывает ее жестом:

– Здравствуйте, воспитанницы!

– Здравия желаем! – отвечают осужденные хором.

После линейки – развод. Часть колонисток отправляется на занятия в школу, часть – в ПТУ, остальные – в производственные мастерские. Мы же собираемся в кабинете начальника колонии на утреннюю оперативку.

Трофим Мефодиевич Климук начал с доклада про обстановку в зоне на протяжении минувших двух выходных дней. Особенное беспокойство заместителя начальника колонии вызывает поведение воспитанницы Фомковой, которая высказывала в отделении мысль о побеге. О Фомковой я уже слышал. Она осуждена к десяти годам за соучастие в убийстве, в колонию прибыла недавно. Из доклада начальника отряда узнаю, что Фомкова взята на списочный учет, то есть запрещается брать ее на любые работы за пределами жилой зоны. Любовь Георгиевна Пятецкая сообщила также, что с Фомковой проведены несколько профилактических бесед.

Следующей берет слово Фаина Семеновна Шершер, директор школы. Говорит о волнениях, которые нарастают среди воспитанниц, особенно по пятницам, перед выходными. Фаина Семеновна просит у администрации разрешения за счет сокращения самоподготовки отпускать девушек на час раньше из школы. Для стирки. Отдельно вспомнила об утюгах. За каждым столом в бытовой комнате закреплено по одному. Утюги перегреваются, горят. Необходимо закрепить по два за столом.

Начальник колонии с этим соглашается и открывает журнал учета обращений воспитанниц в часы личного приема.

– Есть одна жалоба на медсанчасть, – начинает она. – Не буду называть имя, но одна из сотрудниц позволила себе высказаться в таком духе, что у нас тут, мол, не санаторий, нужно было на свободе лечиться. И медикам, и всем другим сотрудникам, извините, хочу напомнить: наши дети лишены одного – свободы. И ничего больше, подчеркиваю. Права на качественное медицинское обслуживание, как и советского гражданства, их никто не лишал.

Я насторожился. Где-то я это уже слышал. Стоп! Это было сказано бывшим начальником колонии Надеждой Ивановной Минеевой буквально два дня назад в этом же кабинете. А Дина Владимировна все продолжала говорить, выдавая мысли своей предшественницы за свои.

Закончив, Васильченко обратилась к Марине Дмитриевне Бондарчук, завучу школы:

– Ну а теперь доложите о вашем ЧП.

– Из сумочки преподавателя Жевновач пропал флакон с духами, – говорит тихо завуч.

– Где была оставлена сумочка?

– В учительской.

– С любительницей духов я разберусь отдельно. (Духи входят в список предметов, запрещенных к вносу в зону. – В. Ч.) Вы мне ответьте лучше на такой вопрос: учительская у нас – проходной двор?

– Из учительской можно что угодно вынести, – сказала Фаина Семеновна. – Я предупреждала, что комната не запирается.

– Что-то я не помню, чтобы вы меня об этом предупреждали.

– Не вам, Дина Владимировна, Минеевой говорила.

– Ну так с Минеевой и спрашивайте, – вскинув подбородок, обиженно ответила Васильченко.

– А что же сейчас делать с ключами? – робко вставил Трофим Мефодиевич.

– А что?.. Сколько у нас учителей, одиннадцать? Значит, закажем одиннадцать ключей. Какие еще есть вопросы?

8

 Я отдавал «долги». Теперь Жевновач. вместо моего урока этики и психологии семейной жизни проводила украинскую литературу. Пока Ангелина Владимировна проверяла домашнее задание, у меня было время поразмышлять о пропавших духах. Кто мог взять? Зачем? Подушиться? Вряд ли. Такое в зоне не принято. Для «внутреннего употребления»? Вполне может быть. У Цирульниковой день рождения, с водкой не получилось, можно компенсировать парфюмерией. Это, конечно, лишь догадки, и все же... Все же... Вырвал из блокнота листок и размашисто написал: «Яна! Помоги, пожалуйста, возвратить Жевновач духи». Подписался. Сложил листок вчетверо и передал его по рядам.

Цирульникова в ответ лишь скептически пожала плечами. Скомкав, она положила записку в карман. Поняв, что ответа не будет, я переключил внимание на Водолажскую. Она сидит с Шумариной. Плечи опущены, ничего не пишет, в дискуссии, которая вспыхнула вокруг романа Олеся Гончара «Прапороносцы», участия не принимает. В отличие от своей соседки Шумариной. Или, скажем, Корниенко.

– Три года Шура Ясногорская не знала ничего о судьбе Юрия Брянского, – вдохновенно говорила классу Ангелина Владимировна. – Три года не знала, но продолжала любить и оставалась верной ему.

– Ну и дура! – не удержалась от реплики Корниенко.

Ангелина Владимировна застыла посередине класса:

– Я не поняла. Ты, Катя, о чем?

Шумарина вмешалась:

– Да все о том же, о том...

Я сразу почувствовал, что обстановка на уроке необычная, воспитанницы ведут себя как никогда развязно, но вот понять причину этой развязности не мог. Ангелина Владимировна хорошо держится, молодец. Никаких срывов. Голос не повышает и моралей не читает.

– Ждала одного два года, хватит, – обозленно роняет Корниенко. – Невесту там себе, где служил, нашел.

Оглянулась Водолажская, и я увидел на миг ее отчаянные, умоляющие о прощении глаза, вспомнил, как неловко она переминалась с ноги на ногу, упрашивая принести девочкам «сгущенку». Никому, кроме воспитателя Надежды Викторовны, я не стал говорить о том случае, мы решили не принимать по нему пока никаких мер, но ведь Водолажская-то этого не знала – она ждала наказания. Я ободряюще кивнул ей, и в глазах ее заблестели искорки надежды. Она снова повернулась спиной, но сидела теперь ровно, чувствовала себя уверенней.

– Юноши, как и девушки, бывают разные, – продолжала беседу с десятиклассницами Ангелина Владимировна. – Тебе, Катя, не привелось, значит, встретить такого, как Юрий Брянский.

Корниенко недоверчиво покачала головой.

– Слышала, слышала! «Каждая девушка достойна своего поэта, но не каждая встречает его на пути...» Кажется, Бальзак это изрек. А по мне, что Бальзак, что рижский бальзам. Нет, вру, бальзам – все же лучше. Да и вообще – подумаешь, Брянский. Деревня, вот кто он. Такие не в моде уже давно. А те, кто в моде, – отребье да отбросы.

Ангелина Владимировна:

– Вот и хорошо. Вроде разговорились. Коллективно и отыщем истину...

Цирульникова не удержалась, чтобы не съязвить:

– «Истина в вине», а вина – нет, даже на день рождения. Мне вот вышедшая на свободу Клавка Калиниченко  пишет в письме, что в первый же день ящик мадеры раздобыла. Вот истина, так истина! Клавка не соврет, упаси бог.

В классе зашумели. Низкорослая и худощавая Цирульникова , ехидно посмотрев на учительницу, села на свое место, чтобы до конца урока не произнести больше ни слова.

Ангелина Владимировна с упреком смотрит на воспитанниц. Подходит к окну, молчит. Девушки вроде притихли, им неудобно. Как только наступила тишина, Жевновач  спросила у Корниенко:

– Катя, а все-таки, ты сама сумела бы так полюбить, как Шура Ясногорская?

Корниенко отвечает едва слышно:

– Не знаю.

Зато Шумарина, оказывается, «знает»:

– Любовь, Ангелина Владимировна, это как в нашем дворе пели: «Любовь – глубокая река, где тонут оба дурака...»

Жевновач обратилась к Неле:

– А что ты, кроме трилогии «Прапороносцы», еще читала из произведений Олеся Гончара? Скажем, читала книгу «Бригантина»? Как ты ее восприняла?

– Как надо, так и поняла, – откликнулась, не вставая, Шумарина. – Что за манера в душе ковыряться? Могу я прочесть для себя только или не могу?

Ангелина Владимировна плотно сжимает губы.

– Встань! – говорит требовательно.

Шумарина медленно и неохотно поднимается за партой. Ситуация в классе напрягается. А мне приходит записка от Цирульниковой: «Никто и ничего у Жевновач не брал. Пусть пороется хорошенько в своей сумочке».

– Да, разуверилась ты крепко во всем хорошем, – с неожиданной теплотой и участием в голосе говорит Шумариной Ангелина Владимировна. – Но ты встретишь добрых людей, и любовь – настоящая, верная – найдет тебя. Кстати, ты, Неля, как считаешь, если бы Шура Ясногорская родила сына от Юрия Брянского, оставила бы она его в детском доме?

Шумарина вспыхнула.

– Опять побасенка с моралью в конце? Не старайтесь понапрасну, забудьте, нет у меня ребенка, нет и точка! Потому что... – Она запнулась, уронила голову. – Потому что... Юра мой вовсе не брянский, он у меня – бердянский.

Никто из воспитанниц не засмеялся, даже не улыбнулся никто.

– Отсижу, сколько имею, выйду на свободу, – звучали в полной тишине слова Шумариной, – паспорт получу, да и займусь поисками таких, как в наших романах.

Ангелина Владимировна приблизилась к воспитаннице вплотную.

– А сынок твой как же?

– Это, – с губ Шумариной рвется хриплое, тяжелое дыхание, – моя проблема.

– Но ты же не торопишься к нему, – говорит с горечью Жевновач, – ничегошеньки не предпринимаешь, чтобы заслужить условно-досрочное освобождение.

Шумарина едко и противно засмеялась.

– A-а, бросьте вы про УДО [условно-досрочное освобождение], надо мне досрочка, как рыбе зонтик. На белых простынях здесь сплю, накормленная, трезвая.

Отшатывается Жевновач от воспитанницы, отходит к своему столу. Звонок, разрывающий установившуюся в классе тишину, звучит непривычно и тревожно.

9

 В учительской, вспомнив о записке Цирульниковой, предложил Ангелине Владимировне еще раз поискать как следует в своей сумке. Духи оказались сверху. Черты лица Жевновач застыли, резко обозначились морщины под глазами и около губ.

Нетрудно было догадаться, что флакончик духов подложили на уроке литературы. Но кто подложил? Как это удалось? Впрочем, стоит ли выяснять? Важно другое: обращение к Цирульниковой не осталось безответным. Она откликнулась, выполнила просьбу. Знать бы, какие мотивы двигали ею? Скорее всего, я угадал с духами, попал в точку. А она дрогнула, посчитала, что знаю больше, чем это есть на самом деле. Ладно, не будем гадать.

Жевновач поспешила с духами к директору школы, я же достал из шкафа дневник наблюдений осужденной Шумариной – сорокавосьмилистовую тетрадь в грубом картонном переплете. Интересовала ее жизнь до колонии – полстранички, исписанные мелким почерком воспитателя Зари.

«Шумарина Неля Эдуардовна, 1971 года рождения. Родилась в Черниговской области. Отца нет. Мать надлежащего внимания дочери не уделяла. Употребляла регулярно алкоголь, занималась устройством личной жизни. Дочь с 14 лет живет половой жизнью, употребляет алкоголь, не ночует дома. В 15 лет Неля приняла участие в квартирной краже, за что была осуждена условно. Образ жизни не изменила. Внебрачный ребенок Шумариной воспитывается в детском доме. Шумарина отказалась письменно от материнских прав на него. За участие в квартирной краже снова задержана милицией и осуждена к трем годам лишения свободы в воспитательно-трудовой колонии общего режима».

Дальше я бегло просмотрел еще несколько страниц, выхватывая взглядом однотипные записи воспитателя, мастера и учителей. Чаще всего в этих записях встречались слова: не принимает, не участвует, отказывается, не реагирует, не хочет, не стремится...

Заметив вошедшую в учительскую преподавателя математики Веру Юрьевну Лапочкину, я закрыл дневник и положил его на место.

– У меня сейчас урок в вашем классе! – улыбаясь приветливо, сообщила Вера Юрьевна. – Можете поприсутствовать, если имеете время.

Сразу после приветствия Лапочкина вызвала к доске председателя отделения Чичетку, дала ей задание вычислить площадь поверхности прямоугольной призмы. Ирина исписала формулами полдоски, но где-то, видимо, закралась ошибка, ответ не получался.

Видя, как мучается председатель, Цирульникова не удержалась от реплики:

– Нужна она – математика!

Однако учитель, казалось, пропустила это мимо ушей.

–  Давай начнем сначала, – предложила она Чичетке. – Как будем находить общую площадь?

– Вычислим площадь боковой поверхности и площадь основания, – отвечает уверенно председатель.

– Что для этого будем измерять?

– Высоту и сторону основания.

– Правильно. А ты что сделала? Ну-ка посмотри внимательно, – предложила Вера Юрьевна и повернулась лицом к классу.

Она прочитала условие задачи для самостоятельного решения, пошла между рядами. Остановилась возле парты безучастно сидевшей Бондарь, которая третий день будто в спячку погружена. У этой колонистки, как и у большинства здесь, тяжелая судьба. Ей было 14 лет, когда на мать завели уголовное дело за растрату. Оставили «на подписке». Накануне суда мать отослала дочь к бабушке, мужа попросила сходить за чем-то в магазин, а сама в это время... повесилась на люстре.

Возвратившись домой, дочь упала на пороге без сознания.

Через какое-то время отец ушел к другой женщине. Простить ему это она не могла, но, протестуя, пошла по пути наименьшего сопротивления. Забеременев, решила рожать, надеялась воспитывать свою Леночку самостоятельно, только хватило ее лишь на несколько месяцев. Разгульная жизнь продолжалась, дочурка голодала, иногда у нее не было сил даже плакать, и Бондарь решилась на самое страшное, невероятное... Об этом, хрипло шипя, осужденная сообщила мне одной фразой: «Дочь Леночку похоронила в полгода, она мне мешала».

Воспитанницы закончили самостоятельную работу. Вера Юрьевна, объясняя новый материал, то и дело поглядывала на Бондарь.

Но ни словом не затрагивала ее.

Говорят, от смешного до трагического один шаг. У меня на геометрии получилось наоборот. В то время, когда мысленно вновь переживал нечеловеческое преступление несовершеннолетней женщины, лишившей жизни своего ребенка, от Водолажской передали записку. Всего три слова: «Я вам нравлюсь?»

Противоречивые чувства возникли во мне. В общем-то Водолажская мне действительно нравилась своей непорочностью, вежливым отношением, детской наивностью, что заметно выделяло ее среди остальных. Но вспомнив случай со «сгущенкой», я написал: «Иногда очень».

Лапочкина предложила классу устную задачу.

– Вот комната, – показала она руками. – Нужно оклеить обоями. Сколько рулонов понадобится?

Водолажская, прочитав мой ответ, оглянулась. Улыбнулась приветливо.

Корниенко отвечала на вопрос:

– Измерим высоту и стороны.

– Хорошо, измерим, – согласилась Вера Юрьевна, – Но какая у нас призма в основании?

– Неправильная.

– Что из этого следует?

Класс заинтересован уроком, активен. А я думаю: почаще бы такие проводились на свободе. Может, и не попала бы какая-то из моих теперешних учениц на скамью подсудимых.

– Итак, разделив площадь стен на площадь рулона, вычислили: нам нужно девять. Так, – торжествующе обращается Вера Юрьевна к Цирульниковой, – нужна ли нам математика?

...Вечером, истощенный за день морально, я выходил из колонии. Нажал на кнопку. Щелчок. Дверь открывается. Еще щелчок. И еще. Последняя тяжелая дверь распахнула передо мной привычный всем мир. Зеленая и тихая улица, каких немало на окраине Мелитополя.

На автобусной остановке возле проходной завода «Мотордеталь» ожидал Валерий. Он, оказывается, звонил на КП. Узнав, что я еще не выходил, решил подождать.

– Давно ждешь? – спросил первым делом у товарища.

– Да нет, работал допоздна сегодня, – сказал устало. И добавил, улыбаясь: – Старался так работать, чтобы мои ученики не оказались вдруг твоими...

2. В реке обиды брода нет

1

Эта сцена, пересказанная мне во всех подробностях Кошкаровой, поражала своей жестокостью и бессмыслием. Обозленные воспитанницы навалились на Водолажскую все сразу, пинали ее ногами, рвали волосы, запихивали ей в рот горстями дешевые карамели в обертках.

– Крыса! Как ты могла? – кричала истошно Цирульникова. – У кого воровать надумала? У своих? Да за это знаешь что у мужиков положено? Там, на зоне? Падаль ты и мразь!

– На «взрослой» зоне ей давно бы зубы посчитали,– сплюнула через губу Шумарина. – Или электродом в бок – проверка на щекотливость. Ну, а мы еще по-гуманному с тобой. Жри, сука, подавись! Может, поймешь, что большей подлости, чем крысятничество, на зоне не существует. Отвечай, мармыза, для этого тебя дневальной в корпусе оставили? Чтобы по тумбочкам шастать?!

Ольга пытается вырваться, молит о пощаде:

– Простите, девочки, меня. Если по правде, вы же на свободе тоже воровали...

Цирульникова едва не захлебнулась от ярости.

– По правде? По морде тебе! Вот, получай!

И она со всей силы бьет Водолажскую по лицу. Потом Корниенко подскочила к поваленной на кровать Ольге, но Кошкарова схватила ее за руку. На помощь бросилась Кузовлева, староста класса. Не осталась в стороне и Чичетка.

– Не надо, Катя. Я председатель отделения, мне влетит. Да и ты схлопочешь, как минимум, дисциплинарный изолятор.

Корниенко отмахнулась от нее, как от назойливой мухи.

– А, плевать на изолятор. Испуганная ворона и куста боится.

Ирина повысила голос:

– Все равно кончай. Мы ее хорошо накормили, чуть не подавилась.

– Пусть теперь, – сказала Шумарина, – чтобы не имела привычки о прошлом нам часто напоминать, поносит на шее этот сувенир, я взяла на три дня у девок из четвертого отделения.

С этими словами Неля повесила на шею Водолажской высушенную крысу.

Рассказом Кошкаровой я был потрясен. Впрочем, не столько даже сценой наказания Водолажской, сколько самим ее поступком. Мне казалось, я хорошо знал Ольгу, изучил ее, но теперь этот миф развеялся. Она продолжает воровать, занимается тем, за что была осуждена, лишена свободы. Как это понять? Как объяснить? Времени на размышление много не было, прозвенел звонок, и надо идти на урок.

В отделении внешне все как обычно. Кузовлева сдала рапорт, мы поздоровались, начали работать. Изучение темы «Товарищество и дружба» обычно начинаю с вопроса к одной из учениц. На этот раз он достался Чичетке.

– Ирина, сколько у тебя друзей?

– О, много! Сразу и не сосчитать. Ну, пол-Кировограда, полколонии...

– А у тебя, Яна? – обратился к Цирульниковой.

– Ха, друзей! – Она сложила губы в язвительную улыбочку. – Одна у меня сейчас подруга – Водолажская.

Ольга при этих словах еще сильнее втянула голову в плечи.

Я замешкался. Не знал, как лучше: продолжать урок, будто ничего и не было, или принять вызов Цирульниковой? Нет, только не второе. Я не говорил еще с активом, не знаю обстановку в классе, совершенно не готов к разговору о случившемся вчера вечером. Но и продолжать урок, сбившись в самом начале с привычного темпа, не мог, очень уж неуместным и наивным сейчас казалось все то, что приготовлено было по этой теме. Я прибегнул к обычному в таких случаях выходу: предложил к начальным словам двух определений дописать: «Друг – это...» и «С другом я часто...»

Все склонились над тетрадями. Только Цирульникова не спешила приступить к работе, рассматривала меня с надменной ироничной улыбкой. Ну, улыбка, пусть даже ироничная, – это еще полбеды. Но вот Гукова, очевидно, дабы продемонстрировать свое дружеское расположение к Водолажской, поцарапала кожу на руке, подождала, пока скопится достаточное количество крови, и взмахнула кистью, укрывая проход между партами выразительными багровыми пятнами.

– Света, выйди из класса, – говорю ей спокойно. – Иди в умывальник, санчасть, куда нужно.

– А не хочу!

Это был уже явный вызов.

Оставаясь верным своему принципу не уделять воспитаннице больше внимания, чем она того «заслуживает», я прошелся вдоль первых рядов, наблюдая, как выполняется письменная работа. Гукова, явно ущемленная подобным равнодушием к ее поступку, поерзала минуту за партой и, не спрашивая разрешения, демонстративно удалилась из класса. Позже я у нее интересовался: «Зачем было произведено кровопускание?»

– Хотела на вашу реакцию посмотреть, – призналась воспитанница. – Как кричать будете, топать ногами. Неужто вас невозможно вывести? Учителя, которые приходят к нам со свободы, обычно такие слабонервные...

Ну нет уж, не дождетесь, подумал. Надеюсь, у меня хватит выдержки, чтобы не дойти до такого состояния.

И все же – оставлять проступки воспитанниц без реагирования тоже нельзя. Но как реагировать? Наказывать? Так ведь наказание всегда палка о двух концах: результат дает, конечно, но какой?..

Я с трудом дождался окончания рабочего дня и поехал на совет к майору Минеевой.

2

 – Помните мой девиз? – Надежда Ивановна встречает доброй улыбкой и приглашает в комнату. – Все годы работы в колонии он был неизменным: до рассвета встать и, помышляя о чуде, рукой обожженною солнце достать, чтоб подарить его людям.

Стихи?! Как это удивительно – поэтическое отношение к жизни и работа в колонии для уголовных преступниц.

Надежда Ивановна, закончив хлопотать вокруг самовара, приносит из соседней комнаты пачку писем, раскладывает на столе.

– Это за последние три дня, – объясняет, – от девчат, которые на преступный путь не вернулись. Это все, Владимир Иванович, что осталось у меня от моей работы, от моей прежней жизни, – говорит с грустью.

Не сразу, из многих встреч, бесед с Надеждой Ивановной, из переписки, из воспоминаний сотрудников раскрывается постепенно необыкновенный образ педагога Минеевой, а вместе с ним – и история становления колонии. Первым ее начальником был майор Зиновий Семенович Ворник. Взялся за дело с энтузиазмом, оборудовал жилой корпус, построил школу и производственные мастерские, начал сплачивать коллектив воспитателей. Но его перевели неожиданно на другой участок работы, а исполняющему обязанности начальника Василию Федоровичу Балабанову, честному и порядочному человеку, коммунисту, не позволили продолжить начатое Ворником. Ему, образно выражаясь, было определено место «сидящего на чемоданах», ибо кто-то из милицейского руководства решил вдруг, что девичьей колонией не должен руководить мужчина. Искали женщину, наверное, это счастье, что такой женщиной оказалась именно Минеева.

Заинтересовавшись возможностью испытать себя, как педагога, в работе с трудными, Надежда Ивановна решила оставить должность инспектора облоно, квартиру в Запорожье, переехала в Мелитополь. Начинать Минеевой приходилось почти что с нуля. Восемь месяцев фактического «безвластия», когда и «снизу» и «сверху» подавлялась всякая положительная инициатива исполняющего обязанности, не могли не сказаться на состоянии воспитательного процесса в колонии, моральной атмосфере в среде осужденных.

Вот одно из первых построений на плацу в 1969 году, когда Надежда Ивановна только-только возглавила педагогический коллектив колонии.

– Здравствуйте, девочки! – обращается Минеева.

Но строй осужденных будто окаменел. Лица угрюмые, словно рисующиеся своей отпетостью, взгляды исподлобья. И вдруг хриплый, недоброжелательный голос:

– Ха!.. С бабой здороваться...

И снова тишина. У Минеевой внутри все кипит. Heт, это не злость, она прекрасно понимает, кто перед ней, это, скорее, стыд за собственное неумение найти с осужденными общий язык.

– Но вы же меня совсем не знаете?! Я к вам с добром пришла...

– И знать не хотим!

Девчата обрывают начальника колонии на полуслове, кричат, плюются, сквернословят. А потом, как по команде, вдруг расходятся. Скрываются кто где: в кочегарке, под койками, в туалете. Что делать? Как их снова собрать, чтобы одних посадить за школьную парту, других – за швейные машины в мастерских? Все трещит по швам...

Двухметровый сержант-контролер, поигрывая бицепсами, смотрит на Минееву сверху вниз.

– Свободу нам дайте, – почти требует. – Сейчас быстро шмон наведем.

– Не будет вам больше «свободы», забудьте, – твердо отвечает Надежда Ивановна, подразумевая время, когда можно было иногда посвоевольничать, зная, что вот-вот исполняющего обязанности переведут в другое подразделение органов внутренних дел. – Разыщите-ка лучше воспитанницу, которая пользуется авторитетом среди девчат, и пригласите ко мне в кабинет.

Контролеру ничего другого не оставалось, кроме как доложить, что он приказание понял, и отправиться его выполнять.

Разговор с воспитанницей Лукониной, отбывающей срок за тяжкое уголовное преступление и не желающей становиться на путь исправления, дался Минеевой нелегко. И все же Надежде Ивановне хватило такта и педагогического мастерства, чтобы расположить к себе этот «орешек», от Лукониной она услышала многое об истинном положении дел в колонии, узнала также имена сотрудников, которые пользовались уважением в среде осужденных. Многие последующие часы провела Минеева в беседах и жарких спорах с ними – совместно вырабатывался план воспитательной работы в колонии.