Текст книги "Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя"

Автор книги: Владимир Чередниченко

Соавторы: Владимир Чередниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Мне она рассказала в тот же день. Не сразу, правда, лишь когда заметила неладное с Гуковой. Началось с того, что та подошла в жилой зоне к замполиту и, потянувшись карандашом, спросила прикурить. Потом разгуливала по колонии с ножкой от табурета, выдавая ее за автомат. Возле вышки остановилась, прокричала охраннику:

– Фаина Семеновна, который час?

Фаина Семеновна Шершер, услышав эго из своего директорского кабинета, открыла окно и с удивлением смотрела на Гукову.

Конечно, ее поведение могло быть и притворством, проявляемым из нежелания работать. Но могло быть и другое. Я вспомнил предельно циничную, бранную фразу, сорвавшуюся из уст Гуковой на перемене. А возле столовой она в четвертый раз начала рассказывать случай, как она однажды поднималась в гости к подруге лифтом. Лифт заклинило, мастер не появлялся, и пришлось ей десять дней прожить в клетке.

Приближаясь к колонии, я еще терзался мыслью: давать ход инциденту с Гуковой или смолчать. Войдя в зону, решил твердо: молчать. Признаки невменяемости у нее проявлялись и прежде, неизвестно в какой степени ускорила этот процесс Хмельникова. Нет уж, пусть будет, как будет, назад ничего не вернешь, признание Хмельниковой необходимо стереть из памяти и забыть. На какое-то время это легко удалось.

Я увидел Кузовлеву.

9

Бывшая староста класса, уже не в сером халате с именной биркой, а в простеньком ромашковом платьице, спешила мне навстречу, приветливо улыбаясь. Мы, наверное, обнялись бы, годись я по возрасту ей хотя бы в отцы, а так ограничились лишь теплыми фразами приветствия. Смущенные оба, пошли через арку в жилую зону. Отделение уже ждало. Собрались в беседке, долго рассматривали Татьяну – как выглядит, в чем одета, – расспрашивали о жизни на свободе. Кузовлева начала рассказ с того времени, когда принесла документы в вечернюю школу. Секретарь, заглянув в табель, в котором были одни «пятерки», приветливо улыбнулась. Но тут же и нахмурилась, долго рассматривала оттиск школьной печати...

– Послушайте, что это за школа у вас такая?.. Не та ли это?..

Тяжело было Татьяне сдержаться. Но напутственные слова начальника колонии, с которыми уходила воспитанница на свободу, помогли овладеть собой.

– Поверьте, – сказала тихо той девушке-секретарю, – не нужно, чтобы о прошлом знала вся школа.

Корниенко спрашивает:

– Были у тебя, Таня, еще случаи, когда нервы на пределе?.. Когда могла сорваться?..

– Были, – говорит Кузовлева искренне. – На работе каким-то образом многие узнали о моем прошлом. У нас есть в цеху одна Люба. Разошлась с мужем, курит, пьет. Подошла однажды, когда я расчесывалась перед зеркалом, потихоньку оттерла плечом и сама начала прихорашиваться. Честно скажу, так врезать хотелось той Любаше, но сдержалась, отошла молча. Так лучше, девочки... А как иначе? Ну, подерись мы – кого назвали б виновной?

– Тебя, конечно, – пробасила Бондарь. – Ты же «сидела», деточка...

– А я б ей голову об стену растерла! – не сдержавшись, высказалась Чичетка. – Терять собственное достоинство и разрешать, чтобы тебя ногами топтали, никогда нельзя.

Воспитанницы зашумели, заспорили, мнения их разделились. Тут уже и мне необходимо было включиться:

– Почему вы считаете, что Кузовлева стала беспринципной? Такую, как Люба, в самом деле лучше обойти стороной. Она не только Татьяну оттирает, нет, это не месть Татьяне за то, что была в колонии. Люба ко всем одинакова. Зайдет в трамвай фронтовичка, как считаете, уступит ей место?

– Нет.

– Вот и не горячитесь. Хоть вы и из колонии, но опускаться до уровня отдельных невоспитанных личностей, наверное, не стоит...

Высказавшись и увидев, что меня поняли, вздохнул облегченно. Воздух был чист, прозрачен, майское солнце мягко пригревало сквозь молодую листву. И погода в дополнение к рассказу воспитанницы, которая стала твердо на путь исправления, поднимала настроение, добавляла бодрости и оптимизма.

Вопрос задает Водолажская:

– Говорят, ты, Танюша, вышла замуж?

– Да, ровно месяц назад.

– А кто из наших на свадьбу приезжал?

– Дорошенко...

– Оксана? – воскликнула Шумарина. – Ну, как там она?

– Трудно сказать, – сообщает Кузовлева. – Мать ее снова запила. И с тем парнем, по переписке который, плохо дела. Подонком оказался. Разыграть Оксану хотел, не из серьезных намерений писал. Хотя от постели и не отказался.

– Ладно, к черту, – произнесла раздосадованно Шумарина. – Давай о хорошем. Как у тебя-то с мужем? Он знает о твоем прошлом?

– Знает и он, и его родители. – По лицу Татьяны пробежала тень воспоминания. – Свекровь приняла в штыки. У Володи даже отношения разладились с ней из-за меня.

– Вы живете отдельно?

– Да, сняли квартиру.

– Муж, наверное, много зарабатывает?

Кузовлева в ответ пожала плечами.

– Как сказать. У Володи наибольшее получается «чистыми» сто пятьдесят. И у меня девяносто.

– Хватает на все? – удивленно переспросила Чичетка. – Мне этих денег – на день...

Кузовлева улыбается.

– Пока хватает. Рассчитываем даже откладывать по пятьдесят рублей. На всякий случай.

Корниенко не выдержала:

– Не заливай, Танечка, здесь все свои!

– Я правду говорю, – растерянно смотрела на девчонок Кузовлева. – Я же в колонии к чему привыкла: к простой еде, к тесноте в комнате. Поэтому и квартирка маленькая вполне удовлетворяет, и на еду денег не много идет.

– Значит, в семейной жизни все гладенько, – констатирует Корниенко. – А на работе, с техникумом как? Поступать не передумала?

– Не передумала, – улыбается Татьяна. – С техникумом все по заранее намеченному плану. А вот на работе было...

Кузовлева вспоминает случай, когда, получив зарплату, она подсчитала, что больничный лист ей не оплачен. Пошла в бухгалтерию выяснять причину. А бухгалтер вызывающе так смотрит в глаза и уверяет, что ее больничного листа нет. Татьяна растерялась.

– Я же вам лично две недели назад отдавала! После того как подписала в профкоме.

– Ничего не знаю, не помню.

– Потерялся, может?

Бухгалтер обиженно надула губы.

– У нас никогда и ничто не теряется!

– Что же делать? – спрашивала озабоченно Кузовлева. – Как доказать? Новый больничный принести?

– Неси дубликат, – безразлично ответила бухгалтер.

Закрывая за собой дверь, Татьяна услышала, как она вполголоса сказала соседкам по комнате:

– Пусть побегает, барыня!

В Кузовлевой все закипело. Но она уже научилась владеть собой, умела становиться выше собственных обид. Внешне спокойной возвратилась в комнату бухгалтера и решительно заявила:

– Если вы не найдете до обеда мой бюллетень, пойду к директору. И жалобу напишу – в газету «Труд».

С этими словами повернулась и молча вышла.

Спустя час больничный лист был найден.

10

Гукову я разыскал на спортплощадке все с той же ножкой от табурета, только теперь к ней был привязан клубок шерсти. При моем появлении глаза у воспитанницы яростно заблестели, она вскинула перед собой руку с деревяшкой и визгливо закричала:

– Жучка, вперед!

А потом, будто узнала – застыла, выражение лица изменилось, Гукова улыбнулась и кивнула на клубок.

– Нравится вам моя Жучка?

Пока, растерявшись, я собирался с мыслями, начала канючить:

– Дай, гражданин начальник, сигаретку. С Жучкой сейчас догуляю и покурю.

Я окончательно убедился в выводе, что без приглашения психиатра из городской больницы не обойтись. Но активисты, даже узнав о новых чудачествах Гуковой, надеялись все же разобраться самостоятельно. Взяли ее в круг и начали, будто в шутку, швырять от одной к другой. Потом не заметили, как разожглись, наградили несколькими  зуботычинами

– Получай, сука. Знай, как дурочку валять!

– Не одной тебе, всем на «психушку» хочется!

– В больничке свобода, свидания каждый день, передачи. Ишь чего зажелала!

Гукова, отлетая от Шумариной, обмякла вдруг и резко повалилась наземь. Замерла Светка, не дышит. Забегали все, контролеров позвали, откачали Гукову совместными усилиями. Дежурный офицер приказал посадить ее пока в одиночную камеру. Помогло. Наутро после припадка Гукова стала тихой и смирной, лишь незначительно себя проявила: призналась пятидесятилетнему старшине-контролеру в любви, обещала развестись ради него с мужем и бежать хоть на край света.

11

Хмельникова, как и в прошлый раз, вошла без стука, уселась на мягкий стул Надежды Викторовны.

– Соскучились? – спросила, кокетливо улыбаясь. – Так вот я, полюбуйтесь!

Слава богу, подумал, что хоть коленки не заголяет.

– Хмельникова, ты можешь быть вежливее? Ты почему не постучала в дверь, прежде чем войти?

– Не надо, не старайтесь понапрасну, учитель, – великодушно позволила колонистка. – Уж в школе вашей науки наслушалась, хватит. Семья, постель, дети – божечки! – лениво потягивается.

– О семье, Оксана, мы продолжим, и очень подробно, на уроках, а сейчас ответь мне на такой вопрос: как думаешь вести себя в отделении?

– А никак!

Невозмутимым тоном я повторяю вопрос:

– И все же, как думаешь себя вести?

– А как хотите?

– Несерьезный ответ. Очевидно, тот наш предыдущий разговор был напрасен, – говорю я благодушно. – Что ж, не будем повторяться. Ты свободна. Можешь идти.

Хмельникова лишь удивленно хлопает ресницами.

– Иди! – говорю ей громче и требовательнее.

Но воспитанница продолжает сидеть, словно закаменев. Мне начинает казаться, что она даже дышать перестала, только губы дрожат, и краска постепенно приливает к лицу.

– Иди!!! – Я уже почти кричу, а у Хмельниковой по щеке скатывается первая слезинка.

Что это? Слезы обиды, беспомощности, злости или – пробуждения, очищения?..

Я прибегаю к испытанному приему: навожу порядок на столе. Делая вид, что колонистка мне совершенно безразлична, не спеша складываю ручки, поправляю письма в стопке, делаю несколько записей в рабочем блокноте. Краем глаза продолжаю наблюдать за Хмельниковой, замечаю, как налет фальшивой отпетости постепенно сходит с ее лица. Наконец ей надоедает игра в молчанку. Тонкие губы вытягиваются в жалкую улыбку.

– Можно у вас спросить?

– Да, можно, – киваю, не отрываясь от начатого занятия.

– Скажите, – робко начинает Хмельникова, – вы свою жену любите?

Этот вопрос застает меня врасплох. Игра кончилась. Я уже не навожу порядок на столе – смотрю на нее ошарашенно. И разражаюсь неожиданно для себя целым потоком слов.

– Люблю. Очень. И хочется мне быть сейчас там, дома, рядом с ней. Сыну моему через полгода в школу, с ним нужно читать. Да и в саду, в огороде много работы. Трудно им без меня...

– Божечки, как красиво звучит! – шепчет Хмельникова. – Неужто вы не измените жене никогда?

Можно, конечно, и не отвечать, только я уже завелся, мне давно нужна была разрядка, наступил, очевидно, подходящий момент выплеснуться.

– Мне, Оксана, никто другой не нужен. Я, разумеется, несовременный, даю повод поиронизировать, позубоскалить о своем пуританстве в мужской компании, но мне действительно никто не нужен, так же как не нужны человеку, скажем, две матери. Люда моя – она ведь не только жена мне, она мать моего сына. Ты понимаешь – мама...

У Хмельниковой мама умерла – она темнеет лицом. И вдруг задорно улыбается.

– Что вы так откровенны со мной? Божечки, это ж так в учебнике педагогики написано? Воспитываете, да?

– При чем здесь учебник? Я всегда ненавидел учителей, для которых учебник – догма, которые в школе одни, а вне школы – прямая противоположность. Вне школы они много проще, честнее, человечнее.

Откинув назад голову, колонистка со злостью проговорила:

– Я тоже таких ненавижу. От них нет пользы – только вред. И плевать мне на их честность и человечность, которой не хватает для учеников.

Смотрю на Хмельникову и думаю: кто же она? Озорная девчушка, избравшая сознательно жизнь, полную душещипательных авантюр? Или опасная преступница, сознательно идущая на нелады с законом? Определить это сразу невозможно, и мы долго говорим с ней о смысле жизни, любви, прошлом и будущем Оксаны. Мне, кажется, удается убедить воспитанницу в том, что есть смысл и в ее жизни, придет к ней любовь, а будущее ее не может быть таким же, как прошлое, ибо прошлое Хмельниковой можно сравнить разве что...

– Ты не обижайся, Оксана, – говорю ей прямо,– только эта твоя красивая жизнь как мазут. Мазут, знаешь, по чистой воде тоже красиво растекается – живая радуга, залюбуешься, а на вкус попробуешь... Неужто не нахлебалась вдосталь?..

Хмельникова, опустив глаза, молчала, даже не пыталась возражать, спорить со мной. И я уже не узнавал в ней ту колонистку, которой она была еще несколько часов назад.

Есть такая поговорка: мир женщины – ее дом, а дом мужчины – весь мир. У какой-то части подростков дома по сути нет. Школа, к сожалению, не стала для таких вторым домом. И там не нашли они понимания, доброты, участливого отношения к своим душевным терзаниям. Девочки, становясь «бездомными», оказываются в более незавидном положении, чем ребята. В компании таких же «бездомных» сверстников или взрослых парней им предназначается известная роль, с исполнения которой в 93% случаев начинается крутая дорога вниз – с первой остановкой, как правило, в охраняемом милицией вендиспансере или следственном изоляторе. Колония в сравнении с изолятором – дом для осужденных, место их постоянного жилья и работы. Томская ВТК в силу целого ряда причин для Хмельниковой домом не стала. В порыве сострадания к этому одинокому, вырванному обстоятельствами судьбы из детства подростку у меня слетает с языка:

– Хочешь, Оксана, буду твоим братом?

Ока отшатывается, часто моргает.

– Вы... шутите? При Хозяйке сможете это повторить?

– Повторю.

Трудно передать меняющуюся гамму различных чувств, которые выражали глаза колонистки: удивление, непонимание, восторг, неверие.

Признаюсь, были позже моменты, когда я обзывал себя мальчишкой и даже определениями похлеще. Но никогда не жалел о сказанном. Ведь уставшая скользить по наклонной Хмельникова именно в тот час вдруг остановилась, оглянулась – и покатились по ее щекам слезы горохом. Начался и для нее процесс очищения, который психологи называют катарсисом.

12

На итоговом педсовете у меня постепенно вырастают крылья. Внимательно следя за разбором работы классных руководителей и воспитателей отделений, я, естественно, сравниваю. И эти сравнения – в мою пользу. По успеваемости наше с Надеждой Викторовной отделение вышло на второе место в колонии, по дисциплине – на первое. У нас изжито само понятие «отрицательные», что, если верить старым работникам, серьезное достижение. Омрачал, правда, картину всеобщего благоденствия недавний эпизод с Гуковой – активисты, «ставя диагноз», перестарались, и врач обнаружила следы побоев. Но и это уже позади: психиатрическая комиссия признала Светлану невменяемой, и ее отправили на Игрень – в крупную психо-неврологическую клинику Днепропетровска. Каждый день в колонии настолько насыщен событиями, что и это вскоре начали забывать. Директор школы, когда подошла наша с лейтенантом Зарей очередь, о Гуковой даже не вспомнила. А вот перерождение Хмельниковой отметила.

– Расскажите нам, как в столь короткий срок вам удалось наставить ее на путь истинный? – предложила.

– Воспитатель Надежда Викторовна постаралась, – отвечаю, кивая в сторону Зари.

– Я спрашивала уже Зарю, – говорит Фаина Семеновна. – Она сказала, что Хмельникова – ваша работа... Ну, не скромничайте, поделитесь опытом, расскажите, как из закоренелой бандитки и нарушительницы режима удалось сделать активистку.

– Вы знаете, ничего нового я вам сказать не могу. Никаких новых педагогических приемов я не изобрел. Так что обмена опытом в данном случае не получится.

Возвратившись к обсуждению, педагоги отметили наши с Надеждой Викторовной удачи в перевоспитании Водолажской, Шумариной, Корниенко. Отдельно вспомнили Кузовлеву и Кошкарову, которые твердо продолжают идти по пути исправления, и уже есть надежда, что не свернут на прежнюю скользкую дорожку. Хотя я знал, что самообольщаться нельзя, слишком труден этот путь, а поддержка окружающих слишком мала.

Пожурили слегка за Бондарь и Чичетку, в работе с которыми, чего греха таить, мы не добились сколько-нибудь заметных результатов. С сожалением вспомнили Цирульникову – знали в колонии о ее письме из НТК, в котором наша бывшая воспитанница искренне рассказывает, каково ей там: взрослые женщины – не ровесницы, поставили ее в такое положение, что она плачет уже второй месяц горькими слезами.

А вот с Дорошенко мне преподнесли сюрприз.

– На столе у начальника колонии, – сообщила Фаина Семеновна, – лежит сообщение из милиции: арестована за участие в квартирной краже. – Шершер помедлила, не желая затягивать тягостную паузу, спросила. – Это же сколько ей лет сейчас?

– Семнадцать... и четыре месяца, – вспомнил кто-то из учителей.

– Значит, после суда к нам привезут, – усмехнулась невесело директор школы.

Педсовет переходит к следующему вопросу. А у меня голова кругом. Сколько же всего не предусмотрели мы! Сколько недоработали! Раздосадованный, прошу разрешения выйти. Фаина Семеновна кивает.

Но передышка, даже минутная, не получилась. В коридоре лицом к лицу сталкиваюсь с Водолажской.

– Надежда Викторовна сказала, чтобы вы срочно спустились в жилую зону, – дрожащим от волнения голосом передает Ольга.

– Что там еще? – предчувствую недоброе.

– Бондарь вскрыла вены, – хмуро сообщает воспитанница. – Фу, какая гадость! А лужа крови! Согнутая вдвое... Нет, – поправляется Водолажская, – лежала. Уже унесли.

– Да как же такое произойти могло? Где ты была? Шумарина, Корниенко? А Хмельникова что же?

Она едва поспевает за моим широким шагом.

– Активисты на «активе» были. Да и вообще – что они могут? – с вызовом бросает. – Вон Мариненко с Бубенцовой – в «отрицательные» выдвигаются. А что мы можем?

На меня словно ушат холодной воды вылили: вот тебе и крылья, и памятник при жизни. Отдохнул на лаврах – ничего не скажешь...

Вместо послесловия

Зачем я писал эту книгу?

Чтобы ответить, нужно, пожалуй, сначала объяснить, почему я, учитель этики и психологии семейной жизни обычной школы, преодолев немало административных барьеров, отправился на годичную стажировку в Мелитопольскую воспитательно-трудовую колонию общего режима для несовершеннолетних преступниц.

Началось с того, что одна из десятиклассниц нашей школы (внешне благополучная девочка) была задержана на квартирной краже. Осуждена к двум годам лишения свободы условно.

Спустя месяц при загадочных обстоятельствах покончила с жизнью девятиклассница Л., втянутая, как впоследствии выяснилось, в преступный круг.

А еще через несколько дней школу потрясла ожесточенная драка в девичьем туалете между ученицами восьмых классов.

Заметим, что на протяжении этого времени ни одного ЧП среди ребят не было. Это, кстати, свидетельствует о том, что педколлектив в контакте с родителями неформально занимается воспитательным процессом, но в центре особого внимание и опеки – кто? Мальчишки, конечно же!

Эти события заставили меня задуматься. Проанализировав проделанную работу, я сделал для себя открытие: на протяжении трех лет после окончания университета занимался всерьез лишь трудными ребятами, напрочь упустив девичьи вопросы. А теперь на примере случившихся событий легко можно сделать вывод, что девочки, в отличие от мальчиков, зачастую не столь откровенны в своих поступках и, попросту говоря, стремятся к сокрытию двойного образа жизни, что им, кстати, хорошо удается. Незнание психологии на долгие годы заслонило от учителей процессы, происходящие в девичьей среде. Бывают, разумеется, в каждой школе исключения, отклонения от нормы: появляются невесть откуда беременные десятиклассницы или восьмиклассница из запущенной семьи оказывается на учете в милиции. Но все же девочки-подростки, признаемся, никогда не тревожили нас так, как мальчишки.

Эти мысли мучили меня на протяжении долгого времени. Будучи в Академии педагогических наук, поделился своими переживаниями с И. В. Гребенниковым. Просил совета. А он в ответ, скупо улыбаясь:

– Учиться лучше на собственных ошибках. Раз тебя этот вопрос волнует, значит, ты готов к его решению. Оптимальный вариант был бы, если б ты извлек урок из непосредственного общения. Общения с самыми отпетыми.

Так и был сделан выбор, весьма удививший моих школьных коллег: поработать хотя бы год в колонии для несовершеннолетних преступниц.

Находясь в колонии, я сделал для себя тысячу открытий. И самое главное, понял, что без умения видеть в своих воспитанниках, особенно «трудных», как говорят отпетых, прежде всего человека, нельзя работать педагогом.

Подростки – и девочки, и ребята – сейчас не лучше и не хуже, чем пять, десять или двадцать лет назад. Нам, педагогам, необходимо учиться понимать их.

Убыстряется ритм жизни. Порой бессистемно сваливается на молодых глыба противоречивой информации из различных источников. Увеличивается бытовая и социальная занятость родителей и, что особенно прискорбно, занятость женщины-матери. При этом все опаснее становятся нервные перегрузки. Прямо пропорционально возрастает роль учителя для снятия напряжения, предупреждения отклоняющегося поведения путем целенаправленного, целесообразного, результативного педагогического творчества.

Специалисты по спортивному прогнозу утверждают, что для прыжков в высоту, скажем, существует объективный предел, выше которого прыгуну подняться невозможно. Нам же, педагогам, необходимо ежегодно поднимать планку на несколько порядков выше.