Текст книги "Даль"

Автор книги: Владимир Порудоминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

«ВЫСЛУЖИЛ СТО РЕП»

1

Еще весной 1859 года Даль долго сочинял прошение – марал лист за листом, выбирал слова: «По болезненному состоянию моему, осмеливаюсь испрашивать милостивого разрешения на двухмесячный отпуск для отдыха и пользования кумызом. Если попытка эта не принесет мне пользы, то сочту долгом, для пользы службы…» [104]104
  ЦГАЛИ, ф. 179, оп. 1, ед. хр. 14.


[Закрыть]Но в те же дни он счел долгом и для пользы службы сочинил письмо губернатору – грубиян Даль:

«Много времени тому назад я говорил Вам, что, противуборствуя неправде без всякой самонадеянности, не могу выйти из этой отчаянной борьбы победителем, но что обязан свято исполнить долг свой…

Дело сталось! Я побежден в конце и изгнан – но не завидую славе победителя. Не верьте льстецам, которые будут оправдывать перед Вами дело это – и не верьте словам своим, если станете, в свое утешенье, ободрять таких людей: это будут одни слова, одни звуки, а за самое дело неминуемо будет корить совесть.

Не верьте и тому, будто Вы изгоняете меня за грубость мою: это один предлог. Всякая правда груба: это не прямой луч, а кривая рогатина, которой друг не боится, а боится недруг.

Притом здесь следствие берется за причину: дело не началось грубостью, а кончилось ею.

Чиновники Ваши и полиция делают, что хотят, любимцы и опричники не судимы. Произвол и беззаконие господствуют нагло, гласно. Ни одно следствие не производится без посторонних видов, и всегда его гнут на сторону неправды. В таких руках закон – дышло: куда хочешь, туда и воротишь…

Вот почему прямым, честным и добросовестным людям служить нельзя. Их скоро не будет при Вас ни одного… Не верьте, чтобы кто-нибудь прославлял Вас за такие подвиги; самые негодные люди, радуясь этому, не менее того понимают, что добросовестность и справедливость идут в ссылку, а самочинность и беззаконие торжествуют.

Но судить нас будут не родные братья наши, в каких бы ни были они высоких званиях, а рассудит нас народ…»

2

Он опять про эти тридцать семь тысяч. С приездом Даля удельным крестьянам Нижегородской губернии стало казаться, будто где-то есть правда. Они приходили в Нижний со всех концов губернии – обманутые, обобранные, ни за что побитые, – терпеливо дожидались господина управляющего удельной конторою и долго, коряво жаловались, что становой («грабитель») ни с того ни с сего велел принести трешницу («А где ее взять?»), что исправник («пьяница») избил мужика до полусмерти, что приезжали в село власти и с ними какие-то люди, набрали у крестьян разного товару, а потом денег не отдали и еще грозились в Сибирь загнать. Даль слушал терпеливо, не перебивал – разве что, проверяя себя, вдруг угадывал: «Макарьевского уезда?» или «С Ветлуги, что ли?» Мужики разводили руками: откуда такое ведомо? А Даль посмеивался – он знал, что в Макарьевском уезде по-особому мягко цокают, а на Ветлуге говорят протяжно, напевно, необычно растягивая иные слоги. «Окажи милость, ваше превосходительство», – но Даль-то знал, сколько трудов надо положить, чтобы выполнить самую пустячную мужицкую просьбу…

Можно красиво рассказать про нижегородскую службу Даля – про больницу, построенную им для удельных крестьян, про училище для крестьянских девочек, про беседы с мужиками, про объезды имений, главное – про «полтины» и «подводы»…

Его превосходительство влезает в тряскую колымагу; не глядя на зной и стужу, тащится по уездам, чтобы возвратить Татьяне четыре десятины земли, Ивану – рублевку, Василию – вязанку дров.

От медицины Даль тоже не мог убежать: врачей почти не было, а болезни знай себе глодали деревни. К управляющему удельной конторой шли лечиться – Даль накладывал повязки, рвал зубы, вскрывал нарывы, иногда даже серьезно оперировал. Он приходил в темную душную избу, чтобы дать лекарство ребенку, бредившему от жара, или мужику, измученному лихорадкой.

Бабы просили: «Я-то что! Не дай погибнуть, благодетель, – коровенку вылечи». Даль читал ветеринарные справочники, в деревнях ходил по хлевам, по конюшням. Мужик, заглядывая ему через плечо, толковал соседу: «Видал, как с жеребенком-то управляется? А говорит – не деревенский!» Он был врач, да вот беда – от нищеты и неправды, от голода и холода у него лекарств не имелось.

Можно обойтись и без «картинок», ограничиться скупыми – но о том же – строками воспоминаний. Дочери Даля, Марии Владимировны: «…Всякий шел к нему со своей заботой: кто за лекарством, кто за советом, кто с жалобой на соседа, даже бабы нередко являлись в город жаловаться на непослушных сыновей. И всем им был совет, всем была помощь. И долго-долго после отъезда Владимира Ивановича в Москву крестьяне посылали ему поклоны…» Опять же Мельникова: «И до всякого-то, братцы, до крестьянского дела какой он доточный», – говаривали про своего управляющего крестьяне [105]105
  Доточный – «искусник», сведущий и опытный». В. Даль, Толковый словарь.


[Закрыть]. «Там борону починил, да так, что нашему брату и не вздумать, там научил, как сделать, чтобы с окон зимой не текло, да угару в избе не было, там лошадь крупинками своими вылечил, а лошадь такая уж была, что хоть в овраг тащи» [106]106
  В газете «Северная пчела» от 20 октября 1860 года нами обнаружена большая статья В. И. Даля «Гомеопатическое лечение сибирской язвы». В ней обобщена медицинская практика Даля в деревне. Статья начинается так: «Распоряжения начальства о способах предохранения и советы аллопатической медицины известны. Посмотрим также, что о сибирской язве говорят гомеопаты; не пропустим и народной медицины».


[Закрыть].

Но это все «крупинки». В борьбе, которую Даль, по собственным его словам, вел «день и ночь, до последнего вздоха», «крупинки» – слабое оружие. Принцип гомеопатии – лечить подобное подобным, только иными дозами, – при социальных болезнях мало подходящ: нужна хирургия.

3

Осенью 1859 года Владимир Иванович Даль «уволен, согласно прошению, за болезнию, в отставку, с мундирным полукафтаном». Был чин действительного статского советника, ордена и медальки кое-какие, а в общем-то, служил сто лет, выслужил сто реп. В самом деле, за спиной флот, турецкая война, Оренбург, Петербург, Нижний, литература, статьи, пословицы, этнография, проекты, служебные поездки, высочайшее неудовольствие, естественное отделение Академии наук, Географическое общество, друзья – Пушкин и Жуковский, Пирогов и Нахимов, – другому на две жизни, а все еще вроде бы не наш Даль, все вроде бы: «Век мой позади, век мой впереди, а на руке ничего нет».

Но на руке уже половина «Толкового словаря». Главное дело Даля еще не завершено, еще для всех не явно – в этом смысле век его впереди. Впереди у него бесконечно долгий век. Возле дома на углу Большой Печерской и Мартыновской грузят подводы, бывший хозяин собирается в Москву – последний переезд. «Служить больше нельзя», – сообщал он приятелю об отставке. В сказках герой строит за ночь город, пашет поле, сеет пшеницу и хлеб убирает, – потом оказывается, что все это службишка – не служба. Служба – изловить жар-птицу, обрести вечную молодость.

Старый Даль вез из Нижнего в Москву «словарь окончательно обработанный до буквы П».

ПОДВИГ

ПОДВИЖНИК —…доблестный делатель.

В. Даль, Толковый словарь

Будешь во времени – и нас вспомяни.

Пословица

…Это не есть труд ученый и строго выдержанный; это только сбор запасов из живого языка, не из книг и без ученых ссылок; это труд не зодчего, даже не каменщика, а работа подносчика его; но труд целой жизни, который сбережет будущему на сем же пути труженику десятки лет. Передний заднему мост.

В. Даль

«А ОН ПОЕХАЛ БОРОНИТЬ…»

1

Старый дом на Пресне огромен – тридцать четыре комнаты, но долго пустовал и стоил недорого. Считается, что построил его князь Михаил Михайлович Щербатов, историк.

Дом был немолод, владельцы менялись, от каждого на лице дома оставались, как морщины, следы. Невольно улыбнешься, узнав из воспоминаний, что Даль, в его темно-коричневой блузе и валенках, с его пристрастием к простому укладу жизни («днем работать, а ночью спать»), к простой пище («наедаться досыта одним блюдом»), к простому слову («мужицкой речи Далева словаря, от которой издали несет дегтем и сивухой, или по крайности квасом, кислой овчиной и банными вениками» – самого Даля слова), к простому ремеслу («рукомеслу»), улыбнешься, узнав, что Даль, с его «простота, чистота, правота – наилучшая лепота», восседал в зале, где потолок украшен был тремя плафонами: в среднем, продолговатом, – Аврора с розовым шарфом над головой, на золотой колеснице, запряженной белыми конями, а в крайних, круглых, – амурчики с лирой и факелами.

Это не по Далеву вкусу, когда дом для фасада строится – «красно глядеть, а жить негде». В доме на Пресне было где жить всем чадам и домочадцам и бесконечным гостям-постояльцам (кстати, и Мельников-Печерский, перебравшись с семьей в Москву, «взял маленькую квартирку в доме В. И. Даля») – облик покоев и горенок выдавал нрав и привычки владельцев: одна дочь собирала фарфоровые статуэтки; другая увлекалась музыкой; супруга, Екатерина Львовна, предпочитала тяжелые шторы; Павел Иванович Мельников привык к кабинету, заваленному книгами и бумагами. Жил еще постоянно в доме какой-то отставной солдат-гвардеец Гусев, бывший сторож Нижегородской удельной конторы, не пожелавший расставаться с Владимиром Ивановичем; Даль звал его «Гусенькой» и передал ему все ключи от дома, кладовых и домовых построек.

Но в письмах Даля снова: «Я живу, как вы знаете, одиноко; человек я весьма не публичный, в людях не бываю, люблю общество тесное, близкое, родное» [107]107
  ПД,№ 161189/Сб. 11.


[Закрыть]. Послушать его – он всю жизнь провел в одиночестве и не встречал никогда никого. Но именно про дом на Пресне академик Грот писал, что ворота его всегда были открыты. Сюда приходили знакомые Даля, старые и новые, и знакомые его чад и домочадцев, и «собратья» его по делу (а сколько разных дел было в жизни его – «братство» оказывалось широким), да и «общество близкое, родное», как подсчитать всех, кто ежедневно или почти ежедневно сходился к Далю, – тоже добрых два-три десятка человек. Сам он и впрямь выезжал, кажется, не часто: в бумагах его находим письма и записки знакомым москвичам, обитавшим неподалеку. Есть записка, в которой он просит прислать билеты в университет на какое-то заседание или чтение и спрашивает, в чем быть – «в мундирах, фраках (коих у меня нет), в сюртуке?». Записка свидетельствует одновременно и о том, что выезжал, и о том, что выезжал редко.

Молодой Кони встречал Даля на вечерах у давнего друга его писателя Вельтмана («раз в неделю сходились старые сослуживцы по военной службе в турецкую войну»); встречи эти происходили в кабинете, по-мужски, запросто – можно было без фрака. Даль вообще фрака не любил, фалды упрямо называл «хвостами», он поминает фрак, говоря о «светском» языке: «Распахнув ворота настежь на запад, надев фрак и заговорив на все лады, кроме своего…» Уцелела фотография Даля в черном сюртуке, одна мемуаристка сообщает, что Владимир Иванович носил темно-серую русскую поддевку и сапоги, но для нас старик Даль все-таки в темно-коричневой с вишневым оттенком блузе: мы привыкли к Далю, изображенному Перовым на знаменитом портрете.

Даль сидит неподвижно в глубоком старинном кресле; пристально смотрит куда-то: то ли видит нечто за годами и верстами, то ли заглядывает в себя. Руки спокойно сложены, но не кажутся бездельными, незанятыми; пальцы длинные и тонкие, но кисти крепки и жестки – Даль и в старости не забросил токарного станка, мастерил ларцы, пристрастился вырезать рогатые мотовила для наматывания пряжи. В кресле Даль не отдыхает – работает: он думает. Перову можно верить.

2

В залу с розовой Авророй на потолке Даль являлся рано утром. Зала была и рабочий кабинет его, и гостиная. Письменный стол Даль поставил возле больших окон, выходивших в тихий дворик, – зеленая лужайка, обсаженная липами, заросшая бузиной и шиповником. Летом, когда жены нет в комнате (Екатерина Львовна боится сквозняков), Даль, наверно, отворял окно – слушал, как птицы щебечут, как жужжат пчелы, вдыхал медовый запах липового цвета («липец» – белый душистый мед, который собирают пчелы с липового цвета; так же в старину именовали месяц июль). Возле окон стояли кадки с растениями. Обои на стенах имели вид изразцов – орнамент (узор, прикраса) был тоже растительный. В глубине залы стоял широкий диван, кресла, лежали азиатские ковры из Оренбурга.

Даль являлся в залу рано утром; поглядывая в окно, принимался за дело – тихий дворик, заросший бузиной и шиповником, приятен для глаз, помогает сосредоточиться. Многие помнят, что, садясь за работу, Даль клал по правую руку красный фуляровый платок и табакерку. Старые высокие часы отбивают время; дочери (а позже – и внуки), старушки родственницы, знакомые, ставшие у Далей на постой – у каждого свои покои, – тянутся по привычке в залу, где обосновался со своей работой хозяин и где можно громко разговаривать, шуметь, смеяться – уединения Даль так и не полюбил: «Хотя тесно, да лучше вместе. В тесноте люди песни поют, на просторе волки воют».

3

Часы отбивают время: Далю под шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят – в доме на Пресне он проживет до самой смерти, безвыездно. Но от переезда в Москву до холмика на Ваганьковском у Даля тринадцать лет – можно сказать, вся жизнь впереди, потому что та настоящая жизнь впереди,которая не кончается холмиком земли, была обретена Далем в эти тринадцать лет.

Старый Даль частенько ходит гулять на кладбище, но нередко поворачивает и в другую сторону, к Пресненским прудам. Там открыли недавно зоологический сад, зимою устраивают катки и горки, по праздникам гулянья, водят хороводы и песни поют; в толпе ходят кукольники с веселым другом Петрушкой, смешливые деды-прибауточники – «Чудак покойник: помер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить! Ох-ох, хе-хе-хе»…

Далю шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят… Пока ноги ходят, он ходит; пока уши слышат – не перестает слушать: ему все еще нужны слова. Он все боронит свое поле. Сколько воды утекло с того вьюжного дня, когда, повинуясь внезапному порыву, какой-то смутной тревоге от «несообразности письменного языка нашего с устной речью простого русского человека», нацарапал он у себя в тетради знаменитое «замолаживает»? У бывшего мичмана борода, седая, мягкая, как бы стекает со щек и подбородка; он по-прежнему очень худ – те, кто с ним встречается, обращают внимание на впалость его щек; под четко очерченными бровями очень ясные, много знающие и чуть удивленные глаза.

«ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ»

1

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда работа над словарем вошла в силу и подвигалась к концу, общество было занято множеством наболевших и острых вопросов – «горячих и шипучих», по выражению Даля. Все знали, что есть Даль, что словарь делается, но было не до него; слава Даля, подвиг его были «глухи». Он это понимал: «Современные коренные и жизненные перевороты, каких не было даже при Петре, отвлекают от медленных умственных трудов и успехов – все летит вперед на парах – и путного слова о деле, ползущем на черепашьих лапках, не услышишь» [108]108
  ПД, № 16189/Сб. 11.


[Закрыть].

И все же, напутствуя свой словарь в долгий и счастливый путь, Даль писал: приходит время – «общее стремление берет иное направление и с жаром подвизается на новой стезе». Он видел, что у многих образованных людей появилась потребность «родимости», «свойскости» не только слов, которыми они говорят, со словами народными, но и духа – «свойскости языка и свойскости ума и сердца». С этой точки зрения «История России» С. М. Соловьева, «Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева, «Песни» П. В. Киреевского, «Былины» П. Н. Рыбникова, «Пословицы» и «Словарь» Даля как бы вливаются в одно русло.

Даль понимал, что придется труд огромный взвалить целиком на свои плечи: «Помощников в отделке словаря найти очень трудно, и правду сказать, этого нельзя и требовать: надо отдать безмездно целые годы жизни своей, работая не на себя, как батрак». Дело было новое, неизведанное – никто не хотел рисковать; Даль и это понимал: «Собиратель не пугался того, что на дело это едва ли станет всего остатка жизни его, предоставив раз навсегда заботу о жизни и смерти его провидению; но он робел перед трудностию задачи, считал ее непосильною для себя, и потому счел нужным обсудить и взвесить наперед беспристрастно силы и средства свои, то есть познания и способности». Иногда он отчаивался – не помощи просил, но поддержки: «Я делал век свой и наконец кончил, почти без одобрительного слова, в полном одиночестве и, говоря прямо, сам еще не знаю, что такое вышло!» [109]109
  ПД, № 16189/Сб. 11.


[Закрыть]

Одобрительные слова все же произносились, особенно когда дело подходило к концу; сторонники у Даля были, были даже добровольные помощники, «датели», – сподвижников не было. В «Толковом словаре» читаем: сподвижник– «соучастник в каком-либо общем подвиге». «Толковый словарь живого великорусского языка» – подвиг самого Даля. А уж если искать ему не сторонников, не сочувствующих, но сподвижников,то не в ученом собрании, не в литературном салоне, не в издательстве, а в затерянных среди лесов и полей деревнях, в солдатской казарме, в шумных ярмарочных рядах – всюду, где по-русски говорят, поют, сказки сказывают, где слышно бесценное народное слово.

Историк Погодин пекся о славе Даля: общество, приобретая труд его, ничем не вознаградило того, кто жизнью пожертвовал для этого труда, – «Даль есть московская знаменитость. Его надо отыскивать русскими путешественниками и показывать иностранцам». Кто-то из деловитых литераторов советовал: чем прославлять Даля, лучше за счет общества нанять ему помощника. Пока шли споры, «московская знаменитость» Даль держал корректуры, то есть читал и правил оттиски с набора. Над Далевым словарем типографским наборщикам пришлось изрядно потрудиться: много непривычных слов в тексте, часто приходилось менять шрифты – Даль просил для наглядности главное слово в словарном гнезде набирать прописными буквами, производные слова жирным курсивом (искосью), толкования слов прямым светлым шрифтом, примеры светлым курсивом; на протяжении нескольких строк шрифт иной раз менялся четыре-пять раз. Обычно читают две или три корректуры, но в словаре ни одной опечатки быть не должно – Даль держал четырнадцать корректур: четырнадцать раз подряд с величайшей тщательностью, цепляясь за каждую буковку, за каждую запятую, он прочитал две тысячи четыреста восемьдесят пять больших страниц плотного текста. Вздыхал: «Для одной пары старых глаз работа и впрямь тяжела и мешкотна». А приятели горячились, спорили, как прославить Даля, как сделать глухую славу его шумной и блестящей.

Но Даль был нешумлив: в участии и одобрении «каждый труженик нуждается не ради тщеславия, а ради поддержки сил, требующих убеждения, что…труд пошел на общую пользу». Даль был нешумлив; не любил говорить громко и не любил громких фраз; поэтому, когда в частном письме, среди деловых заметок, горьких жалоб и грустных размышлений, он вдруг – не проговаривается уже – прорывается:«Я полезу на нож за правду, за отечество, за Русское слово, язык!» – ему веришь.

2

Даль скромно именовал себя лишь «сборщиком», «подносчиком»: «составитель словаря не указчик языку, а служитель, раб его», труд составителя – поднести запасы для будущего работника «на сем же пути». В этом есть истина, но Даль, право, слишком скромен (не из тех, кто своим добром похваляется, чужое под лавку хоронит), – словарь не просто скопище слов, на титульном листе читаем «Примечание автора»: «Словарь назван толковым,потому что он не только переводит одно слово другим, но толкует, объясняет подробности значения слов и понятий, им подчиненных. Слова: живого великорусского языка,указывают на объем и направление всего труда».

В 1847 году появился «Словарь церковнославянского и русского языка», составленный отделением Академии наук: в нем 114 749 слов – почти вдвое меньше, чем в Далевом. Позже отделением академии составлены были «Опыт областного великорусского словаря» и «Дополнение» к нему. Даль не пренебрег академическими (и иными) словарями, пособлял отчасти их созданию, внимательно их изучал, в известной мере основывал на них свою работу [110]110
  Объясняя способ составления «Толкового словаря», Даль писал: «При обработке словаря своего составитель его следовал такому порядку: идучи по самому полному из словарей наших, по академическому, он пополнял его своими запасами; эта же работа пополнялась еще словарями… и затем, собрав слова по гнездам, составитель пополнял и объяснял их по запискам и по крайнему своему разумению… Независимо от пополненного, противу прочих словарей, числа слов, много прибавлено объяснений по различным их значениям».


[Закрыть].

Сам Даль замечает, что в труде его восемьдесят три тысячи слов, которых ни в одном словаре нет [111]111
  ПД, № 16189/Сб. 11. В «Напутном слове» Даль писал, что таких слов будет «не менее 70 и до 80 т.», но точно он сможет это подсчитать «по окончании всего труда».


[Закрыть]. Богатство несметное, но значит ли замечание это, что Даль лишь восемьдесят три тысячи слов добралк тем, которые у других были? Ко времени, когда академические словари вышли в свет, Даль уже тридцать лет копил свои сокровища; слова, попавшие в словари академии, могли храниться и в Далевых сундуках. Иначе получится, что Даль все эти годы собирал только те слова, которых «не окажется» в напечатанных через три десятилетия словарях [112]112
  Даль писал: «Не воображайте однако, чтобы прибавка эта состояла вся из слов коренных или неслыханных доселе областных выражений; напротив, девять десятых из них простые, обиходные слова, не попавшие доселе в наши словари именно по простоте, по безвычурности и обиходности своей…»


[Закрыть].

Министр просвещения предлагал Далю продатьакадемии свои запасы; ему давали по пятнадцать копеек за каждое слово, пропущенное в академическом словаре, и по семь с половиной копеек за дополнение и поправку. «Я предложил, взамен этой сделки, другую: отдаться совсем, и с запасами, и с посильными трудами своими, в полное распоряжение академии, не требуя и даже не желая ничего, кроме необходимого содержания; но на это не согласились, а повторили первое предложение. Я отправил 1000 прибавочных слов и 1000 дополнений, с надписью: тысяча первая.Меня спросили, много ли их еще в запасе? Я отвечал, что верно не знаю, но во всяком случае десятки тысяч. Покупка такого склада товара сомнительной доброты, по-видимому, не входила в расчет, и сделка оборвалась на первой тысяче». Сохранилась расписка, весьма постыдная (академики от словесности сочли приличным торговать словами по пятиалтынному за штуку), – Далю переслали 157 рублей серебром, но просили «приостановиться дальнейшею высылкою собранных вами слов впредь до нового со стороны Отделения требования».

3

Какое счастье, что Даль смолоду не посвятил себя лишь ученым занятиям, что он искал свою судьбу, искал спрятанные за пояс рукавицы! Какое счастье, что довелось Далю колесить по Руси, менять профессии, изучать ремесла, встречать на пути своем тысячи разных людей! Какое счастье, что путь к словарю не лег перед Далем прямым, наезженным трактом! Не то могло случиться, и словаря бы не было; Далева – наверняка.

Сидел бы Владимир Иванович в тихом, пропыленном кабинете, листал толстые книги в кожаных переплетах, выписывал слова на розовые и желтые карточки.

Что мог бы Владимир Иванович, просидевший всю жизнь в тихом кабинете, рассказать, допустим, о конских мастях? Разве что черную лошадь называют вороной,а рыжую – гнедой?Но Даль приводит более полусотни наименований мастей: тут и подвласая,и караковая,и игреняя,и соловая,и розовая,и голубая,и изабеловая,и фарфоровая,и чанкирая;чтобы узнать про них, надо было служить в армии, смотреть, как объезжают коней в казацких станицах, тереться между цыганами, толкаться среди барышников в ярмарочной толпе. И ни в одной самой увесистой книге не вычитал бы кабинетный Даль таких необычных имен очень простой вещи – весла: потесь, бабайка, слопец, лопастина, навесь, гребок, стерно;чтобы услышать их, надо было служить на флоте, проводить часы с корабельными мастерами, плавать с рыбаками по Яику. И лишь от очень многих людей из очень многих мест можно было узнать полтораста, если не больше, названий грибов, обыкновенных грибов, которые по всей Руси выносят в лукошках из лесу.

«Сидя на одном месте, в столице, нельзя выучиться по-русски, а сидя в Петербурге, и подавно, – писал Даль. – Это вещь невозможная. Писателям нашим необходимо проветриваться от времени до времени в губерниях и прислушиваться чутко направо и налево». Не холодные сведения из справочников – страницы живой жизни Даля стоят за страницами его словаря.

4

Но надо было составлять словарь.Двести тысяч слов не гора золота; слова не ухватишь в ладони, не насыплешь по карманам – гору слов не унесешь. Словарь – волшебный ларец, в который можно уложить сокровище и, бессчетно умножив с помощью печатных машин, отдать людям; каждый сумеет унести с собой золотую гору, перекованную в четыре тома.

Когда Даль надел рукавицы и взялся за словарь – он снова понял: служба впереди. Как расставить эти двести тысяч, чтобы каждое слово чувствовало себя вольно и на своем месте? Даль снова тасует «ремешки», карточки – ему бы мертвую и живую воду из сказки, чтобы срастить воедино тело богатыря и оживить его, чтобы связать, слить в одно целое десятки тысяч разрозненных слов и превратить их в словарь живого русского языка. Расположить материал в словаре оказалось не проще, чем в сборнике пословиц.

Опять-таки самое легкое – придерживаться алфавита. Аз-буки-веди – вроде бы и для слепого ровная дорожка. Но алфавит, как ни странно, не объединяет – часто разъединяет слова. Вот, к примеру, слова-родственники, близкие родственники: бывалый, быль, быть;в словаре, как и в языке, они должны стоять рядом, бок о бок, в одном гнезде. Но попробуй перемешать их и расставить по алфавиту: между бывалым и былью окажутся и быдлои бык,а между былью и быть целое семейство быстрых – быстрина, быстрота, быстряк,да вдобавок сложные – быстроглазый, быстроногий, быстроходный.Между словами-близнецами ездитьи ехатьляжет в алфавитном списке более сотни слов, ничего общего ни с какой ездой не имеющих и объединенных тем только, что все начинаются на Е: елка, емкость, енот, епископ, еретик, ерш, естественный, ефрейтор.Даже неловко – епископи еретик,а тут еще ерш,как назло!

Нет, Даля не устраивал привычный алфавитный порядок: «Самые близкие и сродные речения, при законном изменении своем на второй и третьей букве, разносятся далеко врозь и томятся тут и там в одиночестве; всякая живая связь речи разорвана и утрачена; слово, в котором не менее жизни, как и в самом человеке,терпнет и коснеет…» До чего же прекрасно: в слове не менее жизни, как и в самом человеке, – здесь сердечностьотношения Даля к слову, душевность, чувство;СЛОВО – не просто «сочетание звуков, означающее предмет или понятие», но, по возвышенному толкованию Даля, – «исключительная способность человекавыражать гласно мысли и чувствасвои, дарговорить, сообщатьсяразумно…». Нет, Даля не устраивал привычный алфавитный порядок: «Мертвый список слов не помощь и не утеха»; Даль составлял не мертвый список – живой словарь.

Отказался Даль и от размещения слов по общему корню (так построен был «Словарь Академии Российской») – во главе гнезда ставится самый корень, затем следуют слова, от него произведенные. Тут иная крайность – пришлось бы объединять слова, строить гнезда в словаре примерно так: ЛОМ – ломать – ломкий – вламываться – выламывать – надлом – обломиться – перелом – разломить – сломать – уламыватьи т. д. (Или – пример Даля – «не только брать, бранье, бирка и бирюлькавойдут в одну общую статью, но тут же будет и беремя,и собирать, выбирать, перебор, разборчивый, отборный».) Даль в ужасе: этак «в каждую статью, под общий корень войдет чуть ли не вся азбука»! Но того мало: читатель должен быть превосходно образован – найти корень слова не всегда легко, есть корни устаревшие, иноземные, есть корни, происхождение которых темно и неясно, Даль объясняет: «…Способ корнесловный очень труден на деле, потому что знание корней образует по себе уже целую науку и требует изучения всех сродных языков, не исключая и отживших, и при всем том основан на началах шатких и темных, где без натяжек и произвола не обойдешься; сверх сего порядок корнесловный, при отыскании слов, предполагает в писателе и в читателе не только равные познания, но и одинаковый взгляд и убеждения на счет отнесения слова к тому либо другому корню».

После долгих раздумий Даль избрал средний путь. «Вглядываясь в эти бесконечные столбцы слов» не по-кабинетному – по-человечески вглядываясь, он узрел в них не только «мертвый» азбучный порядок и не только «коренной», тоже по-своему формальный (то бишь «с соблюдением околичностей по установленному порядку»), – он узрел соединение слов «целыми купами» и в них «очевидную семейную связь и близкое родство».

Тут опять, в объяснении Даля, удивительно человечное отношение к слову как к живому– «семья», «родство». Даль приводит пример: «Никто не усомнится, что стоять, стойкаи стоялоодного гнезда птенцы». Птенцы!И от этих «птенцов» самое слово «гнездо», кроме ученого, приобретает сразу новый оттенок – живой, природный! Неожиданное слово «купа» тоже очень точно употреблено: купный– «совокупный, вместный, совместный, соединенный» («Купное старанье наше», – приводит пример Даль) – слова купно стараются обнаружить, раскрыть себя и послужить человеку.

Даль избрал путь средний; слово «средний» имеет для него значение не только сухое, формальное, но и житейское – «между крайностями».

Внешне словарь построен по алфавиту, но слова не отрываются одно от другого «при изменении на второй и третьей букве», не «томятся в одиночестве»(!) – они собраны в купы, в гнезда, все одного гнезда птенцы. В каждом гнезде – слова, образованные от одного корня; за исключением тех, что образованы с помощью приставок (приставочные образования помещены под теми буквами, с которых они начинаются). Теперь глагол ЛОМАТЬ возглавляет большое гнездо – в нем пятьдесят семь слов. Тут слова, всем известные: ломаться, лом, ломка, ломать.И слова, мало кому известные: ломаник,что по-псковски означает – силач; ломыхать,что по-новгородски значит – коверкать, ломать со стуком; ломзиться,что значит по-тверски – стучаться. Тут и любопытные значения известных, казалось бы, слов: ломовая дорога– крайне дурная, ломовая пушка– осадная, ломовая работа– тяжелая, ломовой волос– поседевший от забот и трудов. Слова, произведенные «от того же корня с помощью приставок, нужно искать уже не на «Л», а, допустим, на «О» (обламывать, отламывать)или на «П», (переламывать). Там обнаружим новые гнезда, как бы дополняющие главное (перелом, переломный, переломок), узнаем, например, что перелом:по-воронежски – вторичная вспашка, по-владимирски – глазная болезнь, а на языке любителей охотничьей роговой музыки – смена мотива, колено.

Теперь живут рядом слова-близнецы ездитьи ехать(у Даля они в последнем томе на букву «ять»). Дружно вылетают из одного гнезда на окрепших крыльях бывалый, быль, быть– и с ними большая их родня: былина, быт, былой, бывальщина.И ершколючий, если к епископуили еретикукасательство имеет, то потому лишь, что, кроме названья рыбы, означает также строптивого, сварливого человека (а стать ершомзначит «упереться», «противиться», ерши по телу пробежализначит «мороз пробежал, гусиной шкурой подернуло»; можно также ершить гвозди– «делать насечку, зазубрины»).

Даль считал, что при таком построении словаря одно слово как бы тянет за собою другое, они выстраиваются звеньями, цепью, гроздьями, открываются и действуют совокупно, понятными и наглядными становятся смысл и законы образования слов.

5

Ученые находят в словаре Даля ошибки, оплошности – они и в самом деле есть: простойи простороказались почему-то в одном гнезде, а дикийи дичь, круги кружитьв разных: чтобы найти звено осетрины(«ломоть во всю толщину рыбы»), надо догадаться залезть в гнездо под глаголом звенеть(видимо, для Даля: звено – часть цепи, которое издает звон – звенит).