Текст книги "Даль"

Автор книги: Владимир Порудоминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

«С ВЕРШИН ХРЕБТА БАЛКАНСКОГО»

1

Даль рассказывает о взятии Сливно: «Вокруг нас все летело вверх дном, но это была одна только минута: турки ускакали, кроме небольшого числа покинутых здесь раненых… Пехота кинулась тушить пожар… Болгары мало-помалу начали выглядывать из домов своих, встретили нас хлебом и солью, выносили продажные съестные припасы и напитки, город снова ожил… Необузданная радость обуяла мирных жителей, которые от роду не видывали еще неприятеля, судили о нем по образу турецкого воинства, и увидели вместо того братский, крещеный народ, коего язык, созвучием своим с их родным языком, напоминал о родстве и братстве!.. Обоюдная дружба жителей и победителей утвердилась с первой взаимной встречи».

И словно в подтверждение – две как бы уравновешенные историйки из времен русско-турецкой войны, вспомянутые позже Далем. В одном из сливненских двориков Даль обнаружил раненого болгарина, осмотрел и обмыл его раны – два сабельных удара по голове и по плечу – и перевязал их. А болгары прятали раненого в сражении русского воина; солдат, страшась, что «самоотвержение» спасителей дорого им обойдется, просил выдать его туркам, «болгары, однакож, не хотели этого слышать», говорили, что брата своего не предадут, и, поскольку постоянно могли быть застигнуты врагом, передавали раненого «с рук на руки далее». Взаимному «состраданию не было конца» – вот она, черточка этой войны.

2

Победители-освободители. В «Толковом словаре» определяются война наступательная, оборонительная, малая, партизанская; про войну освободительную там не говорится. Но в качестве толкования слова «освобождение» читаем: «Народ освобожден от чужого владычества, от ига, гнета». Про «иго», в свою очередь, сказано: «ярем, ярмо; более употребляется в значении тягости нравственной, гнета управления, чужеземного владычества и порабощения, рабства».

(Даль, в скобках заметим, рассказывает для солдат,для воинов, для победителей, недлинную историйку про сотника Белоусовича, который под Шумлою «срубил» турка с коня, а потом сам был ранен пистолетною пулею в ладонь навылет. В госпитале сотник заметил того самого турка, с которым дрался, вынул из кармана двугривенный и подал раненому неприятелю: «Не прогневайся, брат, больше нету; да не помяни меня лихом; в поле съезжаются, родом не считаются; бил я тебя по службе, а дарю по дружбе».)

Но это в скобках история, речь о другом: в турецкой кампании 1829 года Даль видел войну освободительную; «освобождать» – «дать свободу, пустить на волю», – объясняет он; давали свободу, пускали на волю «братьев и сестер по племени, языку и вере».

3

С конца двадцатых годов, с войны русско-турецкой, сочувствие к освобождению славян не оставляло Даля.

Разговоры о «славянофильстве» самого Даля глухи и неосновательны – в серьезных источниках их не обнаружишь. Правда, когда, в старости уже, он перебрался в Москву и целиком отдался работе над «Толковым словарем», среди посетителей его московского дома находим деятельных славянофилов. Но Даля сближало с ними прежде всего участливое их отношение к его труду.

Слово «идея» в «Толковом словаре» «переводится» – «умопонятие». Даль приятельствовал с иными из славянофилов, но «умопонятие» о том, что именовалось в минувшем столетии «славянским делом», оставалось у него свое. Это не «панславизм», стремление объединить славянские страны и освободившиеся от гнета Турции славянские народы под главенством Россия, – политическое течение, наиболее близкое славянофилам (в «Толковом словаре» Даль так и объясняет: «панслависты – славянофилы»). Во время Крымской войны Даль отрицательно отозвался о «политическом взгляде» Погодина, предлагавшего государственное объединение славян «под покровительством России». Союз, – объясняет Даль, – «не самим приставить себя пестуном», а «держаться вместе, вкупе, не расходиться врознь, жить в согласии, в дружбе». По Далеву «умопонятию», главное в «славянском деле» – освобождать:он себя с похода 1829 года освободителем чувствовал.

Даль был мальчиком, когда народ его страны поднялся на войну Отечественную; в турецкой кампании 1829 года увидел он не просто утверждение русского влияния на Балканах – там, за Балканами, увидел он войну, «в которой весь народ принимает, по сочувствию и поводу раздора, живое участие».

В московском доме Даля находили приют славянские деятели – беженцы, ускользнувшие от расправы и стремившиеся снова туда, где над их головою занесена была кривая сабля поработителей.

Даль поселил у себя черногорского священника Матвея Саввича, «попа Мато», как его именовали. Поп Мато привез в Россию младшего сына Савву учиться, а сам собирал среди москвичей пожертвования. Ему было пятьдесят, – огромного роста, в плечах косая сажень, всегда одет в национальный костюм и, несмотря на священный сан, увешан кинжалами и пистолетами; на улицах за ним толпа зевак ходила. Поп Мато называл Даля «отец», жену его – «мать»; всем в доме говорил «ты». Тихий, вышедший в отставку старик чиновник Даль – и вдруг предоставил кров невесть откуда взявшемуся ражему молодцу (такому, право, не всякий даже из соображений благонамеренности дал бы убежище)…

Неожиданно, – но мало ли в жизни Даля такого неожиданного?.. Историк Бартенев в письме к князю Вяземскому мимоходом (оба с Далем были хорошо знакомы, оттого и мимоходом)упомянул о «странностях и причудах» Даля [31]31
  ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1407.


[Закрыть]. То и дело наталкиваешься на что-то такое, чего никак не ожидал, что «противоречит устоявшемуся «образу», что приоткрывает в нем какие-то черты, спрятанные не только от нас, потомков, но и от современников. Пословица учит: «Сердце без тайности – пустая грамота». Так появляются вдруг эти «неожиданности»; не для Даля, конечно, – для нас неожиданности.

Вот Иван Сергеевич Аксаков, приглашенный шафером на свадьбу дочери Даля Ольги, не смог участвовать в церемонии и прислал вместо себя молодого своего приятеля – болгарина эмигранта Станишева («эмигрант, – объясняет Даль, – выходец на чужбину, большей частью по политическим причинам»), Константин Станишев заканчивал в те годы Московский университет по математическому факультету. Молодой болгарин стал частым гостем в доме Даля и сделал в конце концов предложение другой его дочери – Марии. Обвенчались они уже после смерти Даля; кажется, Даль поначалу отказал болгарину – не отдал свою «Елену» «Инсарову» – именно потому, что болгарин, эмигрант, человек с беспокойной и неясной судьбой. Впрочем, Станишев «Инсаровым» не сделается, освободителем Болгарии Станишев не станет – станет благонравным российским учителем (лучше сказать: будет служить по ведомству народного просвещения).

Но чтонам до судьбы Станишева, до будущего его, – нам важно, что в шестидесятые годы, о которых идет речь, в шестидесятые годы, когда Станишев сделался частым гостем в доме Даля, был он заметным лицом среди молодых болгарских эмигрантов. О круге его друзей свидетельствует одно письмо к Погодину, мало интересное по содержанию, но весьма значительное по тем подписям, которые под ним стоят [32]32
  ГБЛ, ф. 231, p. II, п. 31, ед. хр. 20.


[Закрыть]. Следом за Станишевым (он первый) идут подписи Петко Каравелова, Нешо Бочева, Марина Дринова – люди хорошо известные в болгарском освободительном движении.

Круг друзей Станишева небезразличен для нас – это люди, с которыми Даль, прямо или косвенно, сносился, которые у него в доме бывали или виделись с ним у того же Погодина хотя бы, или у профессора-славяноведа Нила Попова, или на литературных вечерах у писателя Александра Фомича Вельтмана. Именно в шестидесятые годы знаменитый болгарский художник Павлович работал над иллюстрациями к роману Вельтмана «Райна, княгиня Болгарская», а сам писатель оказался очень известен и популярен среди болгар. Александр Фомич был старинный приятель Даля – еще с русско-турецкой войны, с похода 1829 года, когда был он, Вельтман, адъютантом генерального штаба при главной квартире, а после начальником исторического отделения.

4

Имя Вельтмана снова возвращает нас в год 1829-й; из кабинета Александра Фомича, в котором плавали густые облака табачного дыма, возвращает на горные высоты Балкан – к роскоши «синих небес в их ночной тишине», как писал поэт, или, как рассказывал в прозе Даль: «Изныв на пустынных, голых и знойных степях, мы вдруг очутились среди величественных гор, прохладных лесов и невыразимо изумлены были наконец, когда с вершин хребта Балканского раскрылся перед нами новый мир…»

Там, между прочим, на горном перевале, сойдясь отдохнуть, достали Даль и Вельтман из походных чемоданчиков своих, как по заказу, одну и ту же книгу, и книга эта была «Фауст». Им казалось в ту минуту, должно быть, что мир, широко раскинувшийся внизу, и впрямь мир новый, обновленный, что, спустившись с «горных вы сот», утопающих в прохладно-пьяном воздухе, они найдут внизу прекрасную землю счастья и мечты. Но мимо, возвращая друзей-мечтателей к жизни, стуча и скрипя, катились тяжелые госпитальные фуры, заполненные хворыми и ранеными; тяжело дыша и ступая не в лад, шли мимо одетые в шинели мужики, которым, возможно, предстояло умереть там, внизу, – и знаменитые слова Гёте о том, что за жизнь и свободу нужно каждый день идти на бой, здесь под скрип обозных телег и нестройный топот разбитых сапог воспринимались по-своему.

5

«Легко про войну слушать, да страшно ее видеть».

«Помню и вечно помнить буду, поколе искра жизни таится в мозгу моем, то впечатление, которое сделало на меня первое предсмертное молебствие и первая битва, – писал Даль. – После и я привык к этому и смотрел, как смотрят другие; исполнял спокойно жалкую обязанность свою и досадовал на неправильные и неосторожные удары палаша и шашки, на причудливый путь пули-дуры и разглядывал неказистую, невидную ранку нахального штыка, который обыкновенно избавляет нас от напрасного труда, от пластыря и повязки».

Рядом с перечислением ратных подвигов читаем в послужном списке Даля одну только строчку – и то в графе, называющей места службы: «В свирепствование холеры в Каменец-Подольске заведовал 1-й частью города».

Воротясь с армией из похода, исполнял он здесь долг врача: медицинский его участок был «царство сырости, неопрятности, нищеты, тесноты». «Суеверие, недоверчивость, недостаток в пище, в средствах, в присмотре – все это… могло бы свести с ума того, коего попечению доверено было бедствующее человечество…»

«Кто убился? – Бортник. – А утонул? – Рыбак. – А в поле убитый лежит? – Служилый человек». От чумы, от лихорадки, от вражеских пуль и гранат погибло более двухсот докторов из трехсот прибывших в армию. Даль полтора года ходил возле смерти и выжил.

Возвратясь с войны, Даль, в общем-то молодой еще человек, рассказывал о бесконечном испытании натуры его смертью: «Судьба обнесла меня этой чашей, подносив ее для искушения в смиренномудрии, целый год сряду к изнемогшим, иссякшим устам… И доселе еще жадный жить и готовый умереть, шагаю или бегу взапуски с вами, по общему нашему поприщу, по пути юдольной жизни…» «Жадный жить и готовый умереть» – отношение Даля к смерти как к неизбежной части жизни, то мудрое, здравое, спокойное, какое встречаем мы в бесконечных народных пословицах, и не только мудрых и спокойных, вроде: «Думка за горами, а смерть за плечами», но, того более, мудрых и веселых, вроде: «Избу крой, песни пой, а шесть досок паси!»

Даль относился к смерти скромно и достойно и скорее всего принес это с войны. Такое отношение особенно немаловажно, особенно дорого, потому что оно помогло вызреть в Дале, закалило в нем высокое человеческое убеждение, также выразившееся в пословице народной: «Не тот живет больше, кто живет дольше».

За ратные подвиги Даля наградили орденом святой Анны третьей степени. За то, что выжил, получил по окончании кампании «установленную на Георгиевской ленте медаль». Об этом событии Владимир Иванович отозвался насмешливо: «Узнал воевода, когда был Иваныч имянинник, да подарил ему на ленте полтинник. Служи-де, не робей, напередки будешь умней» [33]33
  ЦГАЛИ, ф. 179, оп. 1, ед. хр. 21.


[Закрыть].

«ЕХАЛ КОЗАК ЗА ДУНАЙ»

1

Почта доставляла письма от «девицы Катерины Мойер». Теперь не часто доводится читать, что и как писала «милому другу» на войну девятилетняя девочка полтора столетия назад [34]34
  ПД, № 27355/CXCVI б. 7.


[Закрыть]. Письмо трогательно-смешное; но не только, в нем вычитываются все те же дорогие подробности, пусть не слишком приметные, к общему образу («пошибу») что-то они добавляют.

«Милый друг! Могу сказать, что утешил меня, мой добрый Даль, своим письмом, а ежели бы ты его видел, как его отделали на почте всего искололи, изрезали, как лихова Татарина [35]35
  Это делали в карантинах при окуривании. Даль писал, что сторож исколол его бумаги «немилосердно и нещадно огромным набойным шилом». – В. П.


[Закрыть]… Мы все очень рады, что ты с нашим милым добрым Зейдлицем вам вместе ловчее воевать… А это очень хорошо что вы много пушек отняли туркам нечем будет по вас стрелять. Как я не люблю пушек такой неприятный звук я только тогда слыхала, когда полицмейстер стрелял в коронацию Императора. У вас я думаю громче бывает. Скажи мне пожалуйста познакомился ли ты с какой-нибудь девочкой турецкой… У нас живет твоя добрая матушка и делает милость учит меня по-немецки и еще чему-то да не скажу это будет тебе сюрприз. Маменька твоя у нас довольно часто бывает она здорова также и братик твой Павел. Ждем сюда скоро и Леона. Но когда я дождусь моего Владимира. Все уверяют, что вы взяли уже Константинополь, но в газетах еще нет. Как бы я желала получить от тебя письмо оттудего. Не думай дружок чтоб я не умела читать твоих писем мой друг нет! сударь читать-то я умею вот писать моя беда. Я начала учиться грамматике и чистописанию у доброго Пирогова который меня с большим прилежанием учит… Прощай мой милой Даль описание твоего лошака очень меня прельстило поглядела бы на него красавца. Скажи от меня милому Зейдлицу что я его очень люблю… Покорная вам обеим слуга Катерина Мойер».

«Покорная слуга», «девица Катерина» (она и так подписывала свои послания) не дождется «своего Владимира». И пройдут годы, когда она уже не «своему Владимиру», а почтенному, обремененному высоким чином и семьей Владимиру Ивановичу расскажет, что это за «сюрприз» был, которому учила ее Далева маменька. А маменька учила Катерину петь – и песню с нею разучивала «Ехал козак за Дунай»: козак должен был вернуться из-за Дуная в Дерпт и услышать песню. Но «козак» не вернулся из-за Дуная в добрый и веселый Юрьев-городок, события привели его к иным берегам – к встревоженным орудийными залпами и ружейными выстрелами берегам Вислы. В ноябре 1830 года началось польское восстание, весной 1831 года корпус, в котором служил лекарь Владимир Даль, был отправлен на подавление «мятежа». Шли быстро, «не слезая с лошадей по пяти ночей сряду», – вспоминал Даль.

2

«Мятеж», он же «возмущенье, смятенье, восстанье, народное волненье»; он же «крамола, бунт, заговор на деле»; он же «общее непослушанье»; толкований Даль предлагает хоть отбавляй, а ведь не одно и то же – все с оттенками («малозаметными разностями и уклонениями»).

Надежных данных, чтобы определить отношение Даля к польскому восстанию, нет. Мельников-Печерский сообщает факты, однако про Далевы оценки помалкивает. Диалоги, приведенные в воспоминаниях дочери Даля и внучки его [36]36
  ГБЛ, ф. 473, № 2/14, 2/15.


[Закрыть], малозначащи и вряд ли вполне достоверны: то сообщается, будто Даль называл «польскую войну» «рядом различной чепухи», то пересказываются разговоры Даля с пленными повстанцами, крестьянином и офицером («шляхта безмозглая бунтует» и пр.). Заявлениям самого Даля: «…в продолжение Польской войны имел случай и счастье показать свой образ мыслей не на словах, а на деле», «я не думал о жизни своей, где долг службы этого требовал», – тоже нельзя вполне доверять: писались эти заявления много позже в ответ на бумагу Бенкендорфа, где высказывались сомнения в Далевой благонадежности. Да и есть ли смысл на основании случайных и косвенных доводов отыскивать «малозаметные уклонения»?..

В глубинах многотысячного пехотного корпуса шел «со всеми», «как все», лекарь Даль, обобщенных выводов о положении в Европе не делал, писем и стихов об этом не писал и, наверно, мог бы повторить вслед за Пушкиным:

 
Сбылось – и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы,
 

но день этот, когда сбылось и вторглись, был для Даля не торжества день, а день печали: «Сидел я, крепко задумавшись, в землянке своей… прислушиваясь к глухому гулу варшавских батарей и как бы стараясь распознать выстрелы моего артиллериста, – и вещее, скорбящее сердце меня не обмануло; был тут и такой выстрел, который обдал его картечью и положил на месте». В «проломах падшей вновь Варшавы» нашел свою гибель любимый брат Владимира Даля – Лев. (О том же есть рассказ более мистический: «…Мне в тот день было не по себе, тоска какая-то напала… То было предчувствие. Одним из слышанных нами выстрелов был смертельно поражен любимый брат мой Лев…»)

И, наверно, вслед за Пушкиным мог повторить Даль:

 
В бореньи падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали…
 

Да и не просто повторить: лекарь Даль перевязывал и зашивал раны «врагам».

Но это можно и по должности, а вот не по должности – по долгу сердца, по долгу человеческому: в Любельском воеводстве «подобрал» Даль «мальчишку лет шести, сиротку» Францишека. Мальчик был из числа «забавных и жалобных зверьков, проживающих на форпостах и пикетах или пристающих к полку на походе, как голодная собачонка, которой солдаты кинут косточку или корку хлеба и которая из благодарности остается при полку на все время похода… Полунагие зарываются ребятишки эти на ночь в солому, ползут под плащ солдата, переходят при смене поста из рук в руки, пекут преискусно на бивачном огне вырытый ими по соседству картофель или пшеничные колосья и довольствуются крохами сострадательного казака или солдата». Катенька Мойер спрашивала Даля, не познакомился ли он с девочкой турецкой. Про девочку турецкую ничего не знаем, а про мальчика-поляка, которого Даль пригрел ласково «под плащом солдата», знаем от самого же Даля. Всего замечательнее появление Францишека: отец его, вдовец, был убитпод Любартовом, и Даль взял малыша «под свою опеку».

«Врагов мы в прахе не топтали»: историю с польским мальчиком, сыном убитого повстанца, Даль в оправдательной записке не припоминает, а ведь тоже пример того, как «показал свой образ мыслей не на словах, а на деле».

3

Польская «кампания» вписала в биографию Даля несколько неожиданную страничку. В корпусе генерала Ридигера не нашлось инженера, который взялся бы из подручных средств навести мост через широкую, полноводную Вислу и обеспечить переправу войск. Эту сложную задачу решил в короткий срок лекарь Даль. Решил своеобычно: «понтонов не было; он употребил бочки, плоты, лодки и паромы и навел необыкновенный мост сначала у Юзефова, а потом другой раз у местечка Казимержа».

Генерал Ридигер отмечал в докладной «отличную прочность» моста – «так что артиллерия и тяжести без всякого опасения переходили оный в обыкновенном своем маршевом порядке». Мост, верно, был не только хорош, но и нов по конструкции – недаром в 1833 году в Петербурге вышла книжка «отставного флота лейтенанта и доктора медицины» В. Даля «Описание моста, наведенного на реке Висле для перехода отряда генерал-лейтенанта Ридигера», недаром в том же году книжку перевели на французский и издали в Париже.

Мы к этой книжке (точнее, брошюре) отсылаем любознательного читателя, который заинтересуется устройством моста и ходом работ. Лишь бегло укажем, что наведение моста вновь обнаружило сокрытые в Дале разнообразные и недюжинные способности, а уничтожение моста вновь подтвердило незаурядную храбрость Даля: когда русские части уже закончили переправу, к мосту прорвался вдруг большой отряд повстанцев, конные уже «доскакали до середины моста» – и «в сию минуту Даль, находясь на мосту с несколькими рабочими…перерубил в мгновение ока несколько канатов якорных…и мост быстрым течением воды унесло»; под выстрелами Даль доплыл до берега и остался невредим.

Брошюра «Описание моста, наведенного… и т. д.» – не писателя брошюра, но «отставного флота лейтенанта и доктора медицины» – рассказывает необычную и выигрышную историю деловито, без красок – без оценок. Вот только «мелочь», пожалуй, – эпиграф: «Сегодня счастье, завтра счастье – помилуй бог! Надобно сколько-нибудь и ума. Суворов».

В семейных воспоминаниях рассказ Даля про мост сохранился как рассказ иронический, насмешливый: не снискав почестей в качестве строителя, Даль чуть было не подвергся наказанию за разрушение моста; «высокие власти» заснули – мост был, пробудились – моста нет. Мельников-Печерский, который вряд ли от кого, кроме Даля, мог знать про мост, описывает происшествие без насмешки, но опять-таки с тем смыслом, что «инженер-самоучка за такой подвиг, за спасение войска» сначала вместо благодарности «получил в награду» разнос. Лишь «впоследствии, когда император Николай Павлович из донесения главнокомандующего Паскевича, основанного на рапорте генерала Ридигера, узнал о подвиге Даля, он наградил его Владимирским крестом с бантом».

(Заметим подробность: о подвиге Даля было сообщено императору.)

Насмешливые и даже сердитые оценки могли прийти со временем – «молодой на битву, а старый на думу». Но если молодой Даль и на битву шел с такими же думами, то и тут противоречия нет никакого: насмешки насмешками, а Даль (капля в потоке, «как все») спешил к «проломам» Варшавы – навел мост и тем, несмотря на «малозаметные уклонения», впрямь «показал свой образ мыслей на деле».

История с мостом, широко известная и Даля отчасти даже прославившая, и история с мальчиком Францишеком, прошедшая незаметно и теперь совершенно позабытая, – не говорят ли эти истории обе вместе о Дале и польском восстании 1830–1831 годов, не подтверждают ли делом мысль пушкинских стихов, где рядом и «плен Варшавы», и милость к «падшим в боренье»?..