Текст книги "В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском"
Автор книги: Владимир Красильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Дело здесь не обходится без недоразумений, порой досадных, как, например, в случае с рабочим Дунаевым. Уж сколько объясняли ему, как втолковывали, что будущий начальник – не начальник, что он наш, свой и надо вести себя тихо. А Дунаев взял и устроил забастовку.
– Что же ты делаешь?! – вызвал его взбешенный Глеб Максимилианович. – Разве не предупреждали тебя?
– Знаю. Предупреждали. Все равно. Не могу. Душить вас, проклятых буржуев, надо!
Вот и поди столкуйся...
Но это, понятно, курьез. А вообще московские кабельщики понемногу становятся передовым отрядом большевиков, и за них не придется краснеть в Октябре.
Вскоре московский директор «Общества электрического освещения...» Роберт Эдуардович Классон затевает сооружение первой в России районной станции на торфе, неподалеку от Богородска, – той самой, что будет названа «Электропередачей».
Коммерческим директором становится Глеб Максимилианович Кржижановский. Начальником строительства приглашен сравнительно молодой, но уже опытный и очень властный инженер Александр Васильевич Винтер. Всей бухгалтерией и канцелярией верховодит Иван Иванович Радченко – старый революционер, знакомый Глебу Максимилиановичу по партийным делам.
Понятно, и в монтеры и в рабочие коммерческий директор старается набрать побольше «своих», нужных не только строительству людей, среди которых, между прочим, оказывается и большевик Аллилуев.
В общем, так же как и сооружение кабельной сети, строительство «Электропередачи» превращается в надежное «гнездо революционеров». Недаром однажды, неожиданно придя на деловое совещание своих служащих, глава «Общества электрического освещения...» господин Буссэ был не слишком приятно удивлен и улыбнулся весьма многозначительно:
– О! – произнес он. – Собрание революционеров! И далеко не малочисленное... Та-ак, господа... Видимо, скоро наша станция станет центром не только электрической энергии. Пусть, пусть. Я не возражаю. Делайте с миром что угодно. Но! Не забывайте об одном: прежде всего, превыше всего прибыль от электрической станции. Она не должна, не может, не имеет права упасть ни на копейку. Прошу заметить, я требую от вас, чтобы она регулярно, бесперебойно поступала в кассу нашего общества.
– Не беспокойтесь, господин Буссэ...
Все эти годы можно считать еще и годами учебы. Да, пожалуй, даже наверняка так: постоянное общение с видными энергетиками, дружба с крупными инженерами и учеными, знакомство с последними достижениями науки и техники, богатый опыт, практика... Да, в Москве и Богородске, как когда-то питерским студентом, Глеб Кржижановский занят прямой подготовкой к тому главному делу, которое предстоит ему начать, воплощая в жизнь мечту об электрификации России.
Не случайно так бережно хранится у него маленькая фотография: Кржижановский, Классон, Радченко, Старков, Винтер, Буссэ на месте будущей «Электропередачи» – Богородский уезд Московской губернии, тысяча девятьсот двенадцатый год...
Вообще-то ничего особенного, обыкновенная, порыжевшая от времени любительская фотография, плохая композиция: шестеро солидных мужчин средних лет сбились кучкой и добросовестно глядят в объектив. И пейзаж далеко не захватывающий: луговина, кочки, какие-то общипанные, чахлые деревья.
Но ведь именно там, именно тогда сделан первый шаг, положено начало. Не случайно передовые люди страны – инженеры, ученые, политики, умевшие смотреть вперед, радовались тому, что:
– Колоссальное сооружение возводится под Богородском. Это будет грандиозная электрическая станция для обслуживания энергией огромного фабричного района.
Воображение тревожили не только размах затеянного, но и открывавшиеся перспективы: электрифицировать целые экономические районы за счет строительства очень выгодных крупных станций вблизи от источников местного топлива и объединения их энергии в общей сети электрических передач, которая со временем – чем черт не шутит?! – может охватить все государство.
Такое объединение, однако, оказалось невозможным для России Романовых. Все ее крошечные, воздвигнутые хозяевами и хозяйчиками станции вырабатывали за год меньше двух миллиардов киловатт-часов. Обширнейшая империя, растянувшаяся на полсвета по Европе и Азии, занимала по производству электрической энергии лишь восьмое место в мире.
Для того чтобы над Россией по-настоящему вспыхнул свет, ей нужна была революция.
Усердно, старательно работает на революцию, приближает ее Глеб Максимилианович Кржижановский...
Тысяча девятьсот четырнадцатый год...
Опять проводы новобранцев, патриотическое усердие черносотенцев, молебны о даровании победы христолюбивому воинству. Опять приходится быть пораженцем – жить и работать, стиснув зубы, сжав кулаки. Опять, как десять лет назад, – война. С той только разницей, что размах ее несравнимо шире: мировая.
По числу загубленных судеб, по количеству спаленного, взорванного, потопленного труда она превзойдет все, какие были до нее за последние сто двадцать лет, вместе взятые. Мобилизовано семьдесят четыре миллиона человек. Искалечено двадцать миллионов. Убито и умерло от ран десять миллионов, от эпидемий и голода – десять. Истрачено двести восемь миллиардов долларов. Пущено ко дну пятьсот военных, больше тысячи вспомогательных и шесть тысяч торговых кораблей.
В ходе войны Глеб Максимилианович все отчетливее понимал, что она шире, грандиознее русско-японской и по провалам царизма. Новая война не оправдывала надежд ее организаторов, не разрешала противоречий, которые привели к ней. Наоборот, Ленин убедительно доказывал это в своих последних работах, и Кржижановскому становилось ясно, что все эти прорывы на фронтах – на западе, на юге, на севере, словом, все, что делалось на «театре войны», в который превратился земной шар – его материки, моря и океаны, – все это в конечном счете прорвет фронт империализма в его самом слабом звене – России Романовых.
Как инженер, Глеб Максимилианович особенно остро чувствовал и переживал, насколько отстала страна в хозяйственном и техническом отношении. Поставив на мировую бойню больше всех «пушечного мяса», Россия хуже всех вооружила своих солдат. Она сделала меньше всех пулеметов, автомобилей, аэропланов. Винтовок – в два с половиной раза меньше, чем Германия. Орудий – в шесть раз меньше. Минометов и танков у нее не было совсем, хотя другие страны выпускали их уже тысячами...
Вместе с московскими большевиками и рабочими «Электропередачи» Кржижановский участвует в свержении царской власти. Февральская революция ставит Глеба Максимилиановича на работу, где очень пригодятся его знания, его способности инженера и хозяйственника. Сразу после Февраля он, видный активист большевистской фракции Московского Совета, берет на себя руководство отделом топлива.
Что такое топливо для города, истерзанного годами мировой бойни, стынущего на ветрах той холодной весны и не менее холодной осени? Конечно, дрова, уголь, мазут – все, что может гореть и давать тепло. Топливо – это непрерывные хлопоты, заботы, тревоги о добывании и сбережении каждого пуда опилок, текстильных очесок, стружек, об их доставке и справедливом распределении, о нормировании выдачи керосина и строжайшем регламентировании отпуска электрической энергии. Топливо – «хлеб промышленности» и просто хлеб, выпеченный для миллионного города, – это люди, а значит, политика, в которой необходимо ориентироваться и которую надо делать.
Делать политику большевику Кржижановскому надо так, чтобы подготовить переход от буржуазно-демократической революции к социалистической. Именно этого требует в своих Апрельских тезисах Ленин, вернувшийся из эмиграции.
В середине сентября он обращается с письмом к Центральному, Петроградскому и Московскому комитетам партии, торопит, советует:
– Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки...
Да, есть о чем поразмыслить, есть над чем поработать и Глебу Максимилиановичу Кржижановскому. Революция – неизменная цель жизни, итог ее за сорок пять лет и одновременно строжайший спрос, проверка, все ли ты делал как надо, все ли смог.
Днем и ночью занят Кржижановский труднейшей работой. Труднейшей – потому что она, как принято называть, простая, будничная, обыкновенная. Но именно поэтому она и самая важная, необходимая – без нее не двинешься с места: достать две тысячи винтовок и сорок тысяч патронов к ним, перевезти скрытно из Хамовников на Балчуг, проверить, хорошо ли смазано и упаковано оружие, спрятать, рассредоточив небольшими партиями, в подвале подстанции, в трансформаторных будках номер шесть, номер девять, четырнадцать, восемнадцать...
Сам Кржижановский и те, кого московские большевики долгие годы растили, воспитывали, сначала в кабельных сетях, а потом на строительстве «Электропередачи», готовятся к вооруженному восстанию. Запасают и прячут до поры динамит, бензин, газетную бумагу. Перетягивают на свою сторону солдат гарнизона. Прикидывают поточнее, сколько штыков, сколько самокатов, броневиков, грузовиков «за нас» и «против». Тут, смотришь, надо воспользоваться своим положением «топливного короля», чтобы выступить перед женщинами-работницами и заручиться их поддержкой. Там – необходимо срочно отправиться на явочную квартиру Московского комитета.
Застегивая пальто, Глеб Максимилианович выбегает из подъезда, оглядывается: «Ну конечно! Вот он, «хвост»! Истинно демократический шпик – такой же точно, как царский. Маленький, щупленький, с поднятым воротником. Всячески старается скрыть особые приметы – торчащие уши, большие и бледные, должно быть, давно уже не ест досыта, может быть, семью содержит...»
Кржижановский вскакивает на заднюю площадку моторного вагона, «хвост» – в прицепной. Пока он пробирается через плотную массу пассажиров к передней площадке прицепа, Глеб Максимилианович разыгрывает спектакль, делает вид, что ошибся номером, быстро прорывается вперед и соскакивает на полном ходу. Пропускает трамвай, убеждаясь, что «хвост» следует в Дорогомилово, и, свободный от провожатого, спокойно шагает в сторону Таганки.
Через две недели снова письмо Ленина в Центральный, Московский, Петроградский комитеты партии и членам Советов Питера и Москвы – большевикам:
– Дорогие товарищи, события так ясно предписывают нам нашу задачу, что промедление становится положительно преступлением...
В Москве двести тысяч рабочих, пятнадцать тысяч большевиков. В Москве создана и растет Красная гвардия...
И вот сигнал из Питера:
«К Гражданам России.
Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского Правительства – это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян! Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов
25 октября 1917 г. 10 ч. утра».
В Москве создается Военно-революционный комитет. Одновременно контрреволюция организует Комитет общественной безопасности.
Красная гвардия занимает почтамт и телеграф, революционные солдаты – Кремль и его Арсенал.
Рабочие выступают на охрану заводов, мостов, железных дорог.
Но в Московском Военно-революционном комитете нет единства. Меньшевики откровенно говорят, что их цель – «бороться внутри комитета за замену его общедемократическим революционным органом» и «возможно безобиднее изжить все последствия... авантюризма большевистских вождей». В отличие от Петроградского Московский ВРК действует нерешительно, медлит, колеблется, даже вступил в переговоры с противником. В результате возможность обойтись без излишнего кровопролития упущена.
Двадцать шестого и двадцать седьмого октября по всей Москве начинаются стычки. И тот и другой лагери стремится занять новые, усилить захваченные позиции. Борьба юнкеров с солдатами пятьдесят шестого полка за Кремль превращается в настоящее сражение. На подмогу юнкерам Комитет общественной безопасности бросает офицерские отряды. На Красной площади юнкера учиняют расправу солдатам-двинцам, шедшим из Замоскворечья охранять Московский Совет. А потом захватывают телефонную станцию, Кремль, зверски уничтожают тех его защитников, которые еще остались в живых.
Днем и ночью сотрясают московские улицы пулеметные очереди, залпы бомбометов, разрывы снарядов, грохот броневиков.
Контрреволюция развивает успех. Юнкера, офицерские части, «домовые дружины» одно за другим занимают здания в узловых пунктах на Тверской, на Дмитровке, на Мясницкой, у Никитских ворот. Явно обозначается стремление белогвардейцев окружить Скобелевскую площадь – покончить с МК, Моссоветом, ВРК...
Ленин шлет на помощь матросов-балтийцев, революционных солдат, большие денежные средства. По призыву Военно-революционного комитета в Москву спешат отряды из Серпухова, Владимира, Коломны. С вокзалов – прямо в бой.
К утру третьего ноября сражения окончены.
Еще не утихли выстрелы, а Глеб Максимилианович спешит «проведать» Москву. Не терпится поскорее увидеть, пострадал ли город.
Нет, на улицах, по которым идет Кржижановский, к его удивлению, нет разрушенных зданий. Всюду – на тротуарах, на мостовых, на трамвайных путях – сверкают осколки выбитых стекол. Да, урон немалый, но дело поправимое: двинемся дальше...
Глеб Максимилианович боялся за судьбу Кремля, по которому пришлось палить из тяжелых орудий. С облегчением и радостью он вздохнул, увидав, что ни одна крупная постройка в Кремле не разрушена. Правда, больше других досталось Никольским воротам, но все это можно реставрировать без особых затруднений.
Исторический музей и Городская дума тоже, можно считать, уцелели...
Он спустился к Охотному ряду, пошел дальше по улицам. К счастью, ни на здании университета, ни на Румянцевском музее не заметно шрамов.
Повезло Москве на сей раз. Ничего подобного декабрьским разрушениям девятьсот пятого года вокруг не было. Тогда, в декабре пятого года, царская артиллерия била «по площадям» – сметала с лица земли целые кварталы Пресни. А ведь сейчас... Сейчас сопротивление, оказанное белогвардейцами, было куда сильнее, упорнее и технически совершеннее, чем то, которое оказали дружинники пятого года царским усмирителям. И все же... Молодцы революционные солдаты! Сразу видно, что здесь, на московских улицах, поработали настоящие хозяева города, которым и в голову не могло прийти бить «по площадям»,
Итак – победа!
Но радость омрачена гибелью сотен товарищей. Через неделю схоронили их в братской могиле на Красной площади, у Кремлевской стены.
Во время боев остановились московские заводы. Не работал городской транспорт. Закрылись магазины. Запасы продовольствия и топлива подходили к концу. Как всегда случается в тяжелых обстоятельствах, на свет божий повылезли бандиты, спекулянты, недобитая «контра».
Некогда праздновать победу, некогда оплакивать жертвы. Надо срочно восстанавливать, налаживать нормальную жизнь второй столицы. И сразу в этом непростом деле Глеб Максимилианович встречает сопротивление городской буржуазии, правых эсеров, меньшевиков. А на носу зима, особенно холодная, особенно голодная...
Советское правительство перебирается в Москву. Создана первая организация для планирования строительства и управления им по всей стране – Комитет государственных сооружений. И Глеб Максимилианович Кржижановский работает в Комгосооре, закладывая основы будущих строительных дел.
Кто знает, может быть, душа его рвалась к ратным подвигам и шумной славе. Но отныне, держа душу за крылья, приходится браться за неказистое, на первый взгляд, весьма скромное, неброское и негромкое, но, безусловно, самое важное, самое трудное дело – экономику.
Если кому-то революция запомнится громовыми речами перед многими тысячами сочувственно внимающих людей, грохотом конных лавин, несущихся в атаку, ревом бронепоездов и миноносцев, поднимающих красные флаги, то для Глеба Максимилиановича она прежде всего останется непрерывной, не дающей ни сна, ни отдыха заботой о тепле и хлебе для миллионных городов, беспрерывными хлопотами по хозяйству, занимающему шестую часть света.
Московское общество «Электропередача» национализировано – Ленин подписывает постановление Совета Народных Комиссаров о расширении важнейшей электрической станции страны.
Для развития, регулирования и объединения строительства новых электротехнических сооружений при Комгосооре создано особое управление – Электрострой.
Чтобы лучше, быстрее решать технические и сметные проблемы нового строительства, учрежден Центральный электротехнический совет. В его работе участвуют крупнейшие русские энергетики – Александров, Винтер, Графтио, Классон, Коган, Кржижановский, Красин, Макарьев, Миткевич, Смидович, Шателен...
Организованы комитеты по электрификации: Центрально-промышленного района – в Москве, Северного – в Петрограде, Донецкого бассейна и Урала.
В холодном, голодном, простреленном Деникиным, Колчаком, Юденичем девятнадцатом году Глеб Максимилианович работает председателем Главного управления электротехнической промышленности. Одновременно он по-прежнему руководит «Электропередачей». Понятно, все это, вся эта груда текущих неотложных дел как-то заслоняет большую мечту о настоящей, широкой электрификации родной страны, отодвигает, отделяет ее в неопределенное будущее.
И вдруг...
Положительный заряд
Очень трудно, а подчас и невозможно определить словом настроение человека. Но то, что испытывал Глеб Максимилианович после телефонного разговора с Лениным, вполне вмещалось в одно слово – подъем.
Он теперь не ходил, а летал. Утром, после завтрака, разбил свою любимую чашку – с лукавыми рожицами гномов – и даже не пожалел о ней. Домашним, больше всех, конечно, Зинаиде Павловне, без конца рассказывал о «загаде» Ильича. Так хотелось еще и еще раз вспомнить о предстоявшем деле – помечтать о нем вслух!..
Под вечер он возвратился на заседание правления «Электропередачи», начавшееся без него, потому что он опять был вызван в Кремль.
Разговор за большим столом шел по кругу: «хлеб – торф, торф – хлеб», когда дверь с шумом распахнулась и в кабинет ворвался Глеб Максимилианович.
Мало сказать, что лицо его, – казалось, и носки бурок, и вязаный шарф, и расстегнутая тужурка излучают возбуждение и торжество.
И спокойный, рассудительный Василий Старков, который вел заседание, и бог энергетики Роберт Эдуардович Классон, и старый котельщик Медведев сразу почувствовали: произошло что-то чрезвычайное, прямо задевающее их всех, – насторожились в напряженном ожидании.
Глаза Глеба Максимилиановича лучатся, лукавят; он явно тянет время, интригует.
Но это ему плохо удается. Он не может сдержаться и тут же выкладывает все:
– Я вчера получил письмо от Владимира Ильича... Я только что от него. Будем разрабатывать план электрификации... Нет! Не просто строительство станций, а восстановление всей промышленности, транспорта, сельского хозяйства! Довольно!.. Хватит быть России убогой и бессильной! Не хотим ее видеть такой – и не будет больше такой России. Вот о чем мечтает Ильич. Вот размах его мечты. И это не благое пожелание, не какое-нибудь там маниловское «парение этакое» вообще. Нет, нет и тысячу раз нет! Создадим государственную комиссию. Соберем в нее лучших специалистов, крупнейших ученых – цвет, так сказать, русской интеллигенции...
– Погоди, Глеб, – вздохнул Старков, опомнившийся первым, поднялся из-за стола, подошел к товарищу, положил руку на плечо, как бы стараясь притушить пыл. – Вот тут-то и загвоздка. Ты же знаешь, каким цветом цветет сей «цвет».
– Знаю. Большей частью – белым, в лучшем случае – розоватым, и лишь отдельные, исключительные, экземпляры – красным.
– Вот именно! Большинство «лучших» и «крупнейших» относится к нам враждебно. Можно даже сказать, подавляющее большинство.
– И все же!.. Я надеюсь. Я верю...
Однако первые практические шаги не то что поколебали его уверенность, но как-то его насторожили.
Уже на следующий день, проходя по Кузнецкому, он заметил в толпе знакомый бобровый воротник. Глеб Максимилианович хорошо знал человека, прозванного в научной среде Фарадеем с Петровки. Еще до войны портреты его можно было встретить в кабинетах физики, в аудиториях институтов и университетов. Имя его дало название одной из важнейших теорий современной электротехники.
«Да как же я мог забыть о нем?!» Кляня себя за то, что почему-то – «черт знает почему!» – упустил из виду такого ученого, прикидывая утром состав будущей комиссии, что это недопустимо и непростительно, Глеб Максимилианович кинулся к Фарадею со всех ног. Он остановил его на углу Неглинной, едва не измазавшись о каспийскую селедку, которую Фарадей предусмотрительно нес, как свечу, – перед собой, подальше от чистых, наглаженных бортов шубы.
Сначала, видимо, еще не придя в себя от внезапной атаки на него, он рассеянно слушал вдохновенную речь Кржижановского о захватывающих перспективах работы для народа, о судьбах отечества, о возрождении производственной славы нации, не забывая, однако, отдалять от себя селедку. Эта пахучая ноша, должно быть, уже утомила его неестественно вытянутую руку – он перехватил рыбину, с трудом уместив пальцы другой руки па обрывке газеты, обернутом вокруг хвоста, брезгливо повел носом и вдруг вспылил:
– Да вы что?! Что вы затеваете, государь-батюшка?! Сколько вам осталось? Не вам персонально – здравствуйте вечно – а вашему... как бы это поделикатнее выразиться? Режиму, что ли. Впрочем, и режимом это... – он стал укоряюще показывать кулаком, в котором по-прежнему был зажат хвост селедки, на заледенелую мостовую, на горы мусора и навоза, на обтрепанных, напоминавших тени прохожих, на мужика, что, словно торжествующий разбойник, въехал на своих розвальнях в самый центр столицы и, невзирая ни на какие запреты, драл с покоренных жителей по семи шкур за ведро мороженых «картох». – Нет! Режимом это, государь-батюшка, при всем желании, не назовешь. Режим предполагает хоть какую– то определенность, какой-то порядок...
– Послушайте! – Глеб Максимилианович старался держаться как можно спокойнее, показать, что не обратил внимания на оскорбительные выпады, урезонивал с улыбкой: – Это же несерьезно!.. Сначала вы определяли наше бытие днями, неделями, а месяцы казались вам чудом. Но теперь-то, теперь!.. Вы, как ученый, не можете не считаться с тем фактом, что мы существуем уже третий год! Ведь это же объективная действительность, объективная реальность. Пора бы понять...
– Не завтра, так послезавтра, – упорствовал Фарадей, – все равно конец.
– Но мы уже одолели Юденича, Колчака, Деникина...
– Развал экономики – это вам не Деникин. Россия производит электрической энергии меньше, чем Швейцария! А вы болтаете о каком-то возрождении.
– Потому и «болтаем».
– Ничего вы не сделаете. Не успеете. Вот! – Фарадей протянул селедку, как жезл, в сторону мужика, торговавшего картошкой: – Вот он, могильщик. Уже здесь. Уже наготове. Все на ведро пойдет. С воза! И ваша электрификация, и наша цивилизация.
– Через десять лет здесь будет новая цивилизация.
– Через десять лет здесь будет пустыня.
– Но согласитесь, что...
– Только с одним могу согласиться: демагоги вы отчаянные.
– Верно, вся наша ставка на «демагогию», а точнее, на то, чтоб нас услышали и поняли рабочие и крестьяне.
– Может быть, и сей добрый молодец в зипуне и кирасирской каске, добытой при разграблении родовой усадьбы Пушкина, Толстого или Бунина?
– Может быть, и он в том числе.
– Государь мой батюшка!.. – распалился Фарадей, и бас его загромыхал на всю улицу: – Да я!.. Да вы!.. Эх! Черт бы вас разодрал, так, чтоб сам бог не склеил!
– Уймите свои нервы! – взорвался и Глеб Максимилианович, поняв, что впустую потратил весь пороховой заряд: – Не ровен час, рабочие услышат и возьмут вас за воротник.
– Что-о?! Пугать?! Да-а, вот это вы умеете. Адье!
Глеб Максимилианович не оглянулся, хотя почему-то ему очень хотелось это сделать. Обиженно вздохнул и зашагал вверх по Кузнецкому мосту, с досадой размышляя о том, что, действительно, кроме угрозы, он немногое мог противопоставить доводам Фарадея. Как жаль, что такая светлая и сильная голова упущена...
Он шел и рассеянно ловил обрывки разговоров. Голоса прохожих доносились будто бы из-под воды, но смысл слов доходил до сознания:
– На два дня – полфунта хлеба.
– Рабочим дополнительно пять осьмух на день.
– На детские карточки – варенье и клюква, по купону номер восемь.
– Икру, слышь, дают: один фунт икры или полтора фунта воблы – сам выбирай.
– Толку с той икры!.. Хлеб стравишь, а сытости никакой. Лучше воблу взять. Пару картошечек в чугун, да горстку пшенца, да укропчик сушеный – и-эх, ма! – хошь с хлебом, хошь так хлебай. У меня укропу – два веника: к теще под Рязань ездил...
– Воблу с головой варите?
– А как же?! Самый навар, самая слажа...
Так, в том же роде по всей улице. Не хочешь, а уверишься, что все кругом думают лишь о еде. Нет, Глеб Максимилианович был далек от желания кого-то обидеть, не хотел поставить себя как-то вне других, над людьми. По собственному опыту он знал, как трудно переносить голод, как много внимания и сил отнимает сейчас проблема насыщения. Но... невольно в голову приходили чьи-то сердитые, обидные слова о тех, кто были рядом, вокруг:
– Народ, загнивший в духоте монархии, бездеятельный и безвольный, лишенный веры в себя, недостаточно буржуазный, чтобы быть сильным в сопротивлении, и недостаточно сильный, чтобы убить в себе нищенски, но цепко усвоенное стремление к буржуазному благополучию.
Что если это в самом деле так?..
Что за вздор лезет в голову?! Разве Глеб Кржижановский не знает, что народ его совсем не такой – еще с детства, еще с тети Нади, бросившейся в огонь ради спасения живой души?
И все же. Все же... Поди попробуй с ними. Где уж тут? До высокой ли мечты, когда на уме одно: «хлебай»?
От дальнейших размышлений его отвлекли санки, застрявшие на трамвайном рельсе при переезде через Лубянку. Задумавшись, он чуть было не споткнулся о них.
На санках лежали мешки, должно быть с картошкой.
Человек в шубе с окладистой шалью каракулевого воротника тужился сдернуть их с места, но никак не мог – тяжело дышал, кашлял.
Прохожие старались не замечать его и торопливо шли мимо.
Глеб Максимилианович взялся за веревку, дернул и едва устоял на ногах: санки оказались совсем легкими. Оглянулся: «Батюшки! Юлий!.. Юлий Мартов...» – И тут же, вместо приветствия, спросил невпопад:
– Неужели больше некому привезти?
– Да вот... – Мартов, сразу узнавший его, тоже растерялся, развел руками, потер очки, защипал бородку. – Спасибо... – Как бы оправдываясь, начал он объяснять: – Просто решил прогуляться, сочетать приятное с полезным. Думал, не тяжело будет. Это шишки, – прихлопнул по мешку, выждал паузу, чтобы собеседник смог по достоинству оценить то, что последует, и, саркастически укоряя; уязвляя Глеба Максимилиановича так, словно только он был виноват в плачевной судьбе этого вождя меньшевиков, заговорил: – Последний крик социализма! «Шишки по удостоверениям домкомов о нуждаемости в топливе»! «Шишки отпускаются в размере пять пудов на человека, по шестьдесят рублей за пуд, без тары...»
«Юлий Мартов, запряженный в санки с мешками... – думал Глеб Максимилианович и с нескрываемым любопытством разглядывал давнего знакомого. – Какая гримаса эпохи! Какая ирония судьбы! А ведь были – были! – и питерские кружки, и протест семнадцати, и первые номера «Искры»... Как недавно это начиналось – как давно кончилось! Сколько воды утекло с тех пор! Сколько всего встало между нами!»
– Да, вот так, – отвечая на его мысли, вздохнул Мартов, опять развел руками, опять стал упрекать, жаловаться: – У меня никогда не было никаких привилегий, кроме одной: страдать вместе с рабочими – так же, как они. И теперь хочу либо вместе с ними оказаться правым, либо ошибиться только вместе с рабочим классом.
Глеб Максимилианович уже раскрыл было рот, чтобы уличить Мартова примерно так:
«Октябрьская революция, по твоему глубокому убеждению, была «ошибкой пролетариата», но тогда ты почему-то не пожелал «ошибиться» вместе с рабочим классом. Нет! Тысячу раз нет! Ты и твои собратья-меньшевики «праведничали» с контрреволюцией, с белочехами, с Колчаком и прочими «честными демократами» против рабочего класса. Не знаю, в чем теперь ты собираешься «ошибиться вместе», – знаю, все это болтовня, поза».
Но он ничего не сказал, потому что Мартов закашлялся, присел в изнеможении на мешок: опять напоминал о себе туберкулез, благоприобретенный в сибирской ссылке.
В это время закрытый автомобиль прогудел мимо них и, свернув, затормозил перед глухими воротами ЧК.
– Вот так, – произнес Мартов, грустно кивая в его сторону. – Вся механическая тяга тратится на подобные перевозки. Не до топлива, когда надо свозить в кутузки соль земли – интеллигентных созидателей.
Это Глеб Максимилианович уже не мог пропустить мимо ушей.
– Для вас, вероятно, не секрет, – сказал он сухо, но как можно спокойнее, – что за время пребывания в Царицыне «интеллигентные созидатели», одетые в шинели с золотыми погонами, не пустили ни один из его заводов, что, оставляя город с двухсоттысячным населением, они взорвали электрическую станцию, водопровод, железнодорожные мастерские. Готовились взорвать мост с вагонами трамвая. Взорвали нефтяные баки, бак с гудроном, из которого все содержимое – пятьдесят тысяч пудов! – вытекло на волжский лед. Крупнейшие в России царицынские заводы разорены, разрушены, станки увезены, рабочие разогнаны, постреляны...
– Откуда вы все это знаете? – Мартов повел плечами, вытянул шею, как бы освобождая ее от сдавившего воротника. – Вы это видели?
– Мне рассказывал Михаил Иванович Калинин – он только что вернулся оттуда. Посреди города на телефонных столбах болтаются веревки, на которых «интеллигентные созидатели» вешали созидателей не столь интеллигентных. Причем рационализация в этой «сфере производства» достигла такой степени, что тот, кому выпадал жребий, должен был сам подняться на столб, сделать петлю и накинуть себе на шею...
Мартов опять нервно повел плечами.
– Э, да что толковать?! – Глеб Максимилианович махнул рукой. – Разве вы не знаете, что непременная отличительная особенность города, оставленного «солью земли», – виселица на базарной площади? Только в Елисаветграде – пять тысяч трупов: кузнецы, токари, сапожники... Целые баржи на Волге и Каме нагружали «неинтеллигентными созидателями», о судьбе которых до сих пор нельзя сказать ничего определенного.
