Текст книги "В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском"
Автор книги: Владимир Красильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Первый раз в истории
Когда Ленин писал «Детскую болезнь «левизны» в коммунизме», он особенно выделял то обстоятельство, что Программа нашей партии – результат долгих лет исканий революционной мысли, напряженных, мучительных исканий, оплаченных громадными жертвами.
Теперь Глеб Максимилианович ясно понимал, что путь мучительных исканий будет неизбежен и для него – в области плановой работы.
«Всякое начало трудно, – предупреждал Карл Маркс, – эта истина справедлива для каждой науки». Начало советской «плановой науки», нелегкое само по себе, было положено к тому же еще в исключительно тяжких условиях.
Связь работ ГОЭЛРО с прошлым, двадцатым, годом весьма и весьма не случайна: именно тогда завершалась военная полоса великой пролетарской революции, и центр тяжести борьбы за социализм был перенесен на плацдарм экономики.
Двадцать первый год стал началом новой экономической политики... С ходу, со дня организации Госплана, его председателю пришлось «разворачивать» кампанию за кампанией – и за бережливость, и за финансовую дисциплину, и за переход не на словах, а на деле к хозяйственному расчету.
Подчас работу над планами откладывали – становились экспертами, чтобы срочно дать правительству заключение о той или иной специальной проблеме.
Испытания нового года с особой силой убеждали, что значат для жизни страны продовольствие и топливо. Поэтому первый продовольственный план республики госплановцы разработали так, чтобы впятеро сократить число иждивенцев государства. А топливная секция Госплана действовала в полном содружестве с Главтопом – снабжение фабрик, заводов, городов углем, дровами, нефтью налаживалось.
Текущие хозяйственные планы...
Сколько им отдано твоей энергии, Глеб Кржижановский! Сколько бессонных ночей провел ты, обдумывая, прикидывая, как бы, подобно евангельскому герою, одним караваем накормить тысячу голодных, вязанкой хвороста обогреть толпы замерзающих!..
Текущие хозяйственные планы...
«Фабрики Иваново-Вознесенской губернии произвели: Юрьевецкая – 1696 пудов льняной пряжи (35 процентов сверх нормы), Кохомская – 235 пудов (плюс 39 процентов), Ново-Писцовская – льняной пряжи – ...сурового товара – ...отделано ткани – ...»
Из-за границы пришел семьдесят один вагон льняного семени. Двадцать два вагона уже распределены по губерниям, шесть – только что отправлены на Петроград, остальные сорок три ждут в Москве...
Как разумнее распорядиться этим богатством? Где правильнее, выгоднее посеять, чтобы и завтра поднимались, вовсю работали «ударные текстильные фабрики», чтобы ни секунды не стояли станки из-за того, что нет сырья?
Глеб Максимилианович сидит в кабинете, заваленный сводками, отчетами, справочниками. Вспоминается чье-то выражение: «держать руку на пульсе страны». Еще недавно оно казалось ему напыщенным, даже смешным. Но теперь... Пожалуй, иное определение тому, чем он занят сейчас, и не подберешь.
По плану Наркомпрода на февраль для железных дорог было назначено около двух миллионов пудов хлеба. За первую половину месяца отгружена только десятая часть этого количества, за вторую – еще меньше.
Минувшей зимой топливный кризис полностью остановил производство и ремонт на Тверском, Таганрогском, Харьковском, Екатеринославском заводах. Ударные заводы – Коломенский, Мытищинский, Луганский, «Вестингауз» – работают с перебоями.
К марту из восемнадцати тысяч девятисот двадцати девяти наших паровозов «больных» было одиннадцать тысяч шестьдесят три, или пятьдесят восемь процентов...
Станции запружены, движение парализовано мешочниками всех рангов. Различные чины различных ведомств – «совбуры», как называет их теперь Ленин, занимают вагоны под предлогом служебных поручений, под видом всевозможных «комиссий». На деле мешочничают – добывают пропитание для себя и своих подчиненных. Железнодорожные служащие почти сплошь мешочники, спекулянты... «Голодная норма» шпал на текущий год – девятнадцать миллионов штук, а есть только пять миллионов...
«Все это можно понять, – думает Глеб Максимилианович, терпеливо слушая жалобы очередного ходока. – Многое можно даже простить. Но разве можно мириться со всем этим? Что делать? Как поступить?.. Новый оперативный год на лесозаготовках уже начался. В Киев по Десне и Днепру пришли первые плоты. Сколько это тех же самых шпал! Сколько дров!.. А Главлеском до сих пор не закончил план предстоящей кампании. Пока ковыряются – сплавные реки пересохнут, в этакую-то жарищу! Безобразие! Как это люди могут? Не понимаю... Ускорить! Во что бы то ни стало! Ленину придется пожаловаться. На Политбюро поставить. Надо заготовить больше, как можно больше. Но только без хищничества. Заложить в основу плана рациональное ведение лесного хозяйства, иначе потомки нам «спасибо» не скажут... Плюс урегулировать вопрос о рабочей силе, то бишь в конце концов опять же о его величестве Продовольствии... Плюс улучшение и развитие механизации. Ме-ха-ни-за-ции... Н-да-а...»
Специальным декретом Совнаркома сельскохозяйственное машиностроение признано делом чрезвычайной государственной важности. Когда-нибудь – Кржижановский убежден, очень скоро – Челябинск, например, будет ковать машины для всей страны. Но пока что для ремонта конных плугов и борон в Челябинске нет железа, не мобилизованы кузнецы.
В Тамбовской губернии из двенадцати тысяч лошадей работают лишь восемь тысяч: к бескормице прибавились чесотка и чума...
Голова пухнет от забот!
Тем временем один сотрудник уходил, «решив свой вопрос», появлялся другой.
Вот дверь кабинета открывает Есин, назначенный в Госплан от Народного комиссариата земледелия. Задорный румянец на щеках. Кржижановскому всегда приятно видеть Есина, ставшего и настоящим большевиком и настоящим рабочим «у нас на «Электропередаче»...»
– Здравствуйте, Василий Захарович! – Легко поднимается из-за стола, трясет жесткую «шоферскую» руку. – С чем пожаловали? С какими вестями?
– Да с добрыми, Глеб Максимилианович, с добрыми. Видите, какое дело...
Усаживаясь, Есин ударяет о стул своими тяжелыми «мотоциклетными» башмаками, скрипит крагами, обстоятельно рассказывает о работе секции тракторного образования:
– Как вы знаете, Глеб Максимилианович, ударное задание Наркомзема – дать шесть тысяч трактористов и монтеров для трех тысяч тракторов, частью уже имеющихся у нас, частью прибывающих из-за границы, частью строящихся на наших заводах.
– Говорят, тяга к этому делу большая, особенно у молодежи...
Кржижановский улыбается: суть дела радует, и еще – вон как складно выучился говорить наш, можно считать, воспитанник Василий Захарович Есин.
– Куда там! И молодые и не очень молодые валом валят. В Москве уже четыре тракторные школы да учебная база при Бутырских тракторно-ремонтных мастерских. В Петрограде пять школ и учебная база. – Докладывает, как заправский деятель! Помнит все отлично! – Короче, тракторные школы у нас растут, что грибы после дождя. А преподавателей... – Разводит руками. – Где же их наберешь столько, Глеб Максимилианович? Товарищей своихиз армии перетащил – добился, чтобы откомандировали автомобильных специалистов. В Наркомвоене на меня уже дуются, косятся. «Вон, – говорят, – опять демобилизатор пришел!» Слесарей откапываем, мало-мальски знакомых с двигателями внутреннего сгорания, рабочих– металлистов привлекаем. И все равно нехватка!
– «Нехватка»... Первый раз в жизни с удовольствием слышу это слово. Отрадная, знаменательная, я бы сказал, обнадеживающая нехватка! – Глеб Максимилианович отошел к окну, задумался, глядя на пыльную, до унылости высушенную зноем мостовую. В прошлом году повсюду между булыжниками трава курчавилась, а теперь... Чего нет, того нет – не поднялась, выгорела вся среди горячих камней. По ним едва переставляют ноги буланые, гнедые, пегие одры, давно уже забывшие вкус овса, лениво, нехотя вздрагивают на ухабах телеги. И так же беспорядочно, по всем направлениям, не оглядываясь, не остерегаясь, тащатся прохожие. А вот и грузовик – чуть-чуть не сшиб лоточника в лаптях, который провожает его изумленно-восторженным взглядом: редкое зрелище даже здесь, в центре столицы.
И все-таки познает еще шины эта мостовая. Не зря пришли из Красной Армии такие, как Есин. Не зря привлекает он к мирному труду еще и еще таких, как он сам. Вообще, мир – это мир! Нет военных тягот, зато есть возможность поставить на хозяйственную работу отборных людей – закаленных гражданской войной Есиных. Побольше бы их в Госплан...
Кржижановский погрозил кому-то: «дайте срок» – и обернулся к Есину:
– Погодите, Василий Захарович! Вы слышали о такой организации: бюро по приему эмигрантов из Америки?
– Ну как же! Конечно, слыхал.
– Попробуйте обратиться туда. Уверен: найдете тех, кого ищете, – людей, которые на «ты» с машиной, с трактором...
Не успел уйти Есин, пришел инженер Козьмин, личность тоже весьма примечательная, правда в своем, особенном роде...
Недавно Глеб Максимилианович предложил ему заняться приспособлением ветряных мельниц для электрификации деревни. Козьмин ухватился за идею, тут же выдвинул «программу-минимум»: немедленное (только немедленное!) использование... ста шестидесяти пяти тысяч мельниц (ни больше ни меньше!), конструирование мощнейших ветродвигателей, особая комиссия, «руководство которой я могу взять на себя» (скромностью инженер от рождения нс страдал).
Не долго раздумывая, энергичный инженер написал Ленину о том, что он, Козьмин, между прочим – так и написал: «между прочим»! – познакомился с работами покойного профессора Жуковского, считавшегося первым в мире теоретиком аэродинамики, и уверен, что энергию ветра можно использовать больше, чем топливно-тепловую. «Россия богата ветрами (не только в головах некоторых «советских сановников»). – Возможно, это был намек и на него, Глеба Максимилиановича Кржижановского... – Использование этих ветров и будет первым шагом организации «Главсолнца»...»
Ленин со вниманием отнесся к предложению инженера, но испещрил поля его письма недоверчиво-скептическими «гм», вопросительными и восклицательными знаками.
Теперь Козьмин претендовал, обижался, требовал ускорить продвижение революционной идеи в жизнь.
– Да поймите же, – увещевал его Глеб Максимилианович. – Вам поручили весьма и весьма конкретное дело, а вы занялись добыванием солнечной энергии из огурца.
– Дайте мне комиссию!
– Зачем еще одна комиссия, в которую, кстати сказать, вы рекомендуете исключительно своих друзей? Научно-технический отдел ВСНХ сделал бы для вас все что надо.
– Научно-технический отдел способен только замораживать! Их необходимо «перетряхнуть», как раков в мешке, вычистить эти авгиевы конюшни. Подумайте! За десять лет мы получили бы от ветра в пять раз больше энергии, чем по проекту ГОЭЛРО...
Сказать бы председателю Госплана все, что думает об инженере Козьмине, сдвинуть брови, топнуть ногой да еще с прибавлением вводных слов, которыми в таком совершенстве владеет дворник Сила Силыч. Но мягок, добр председатель Госплана.
«Один профсоюзы «перетряхивает», другой ВСНХ... О, господи! – страдал Кржижановский, прикидывая, как бы поделикатнее выпроводить разошедшегося прожектера. – Еще «сверхреволюционер» на мою голову! За что?..»
После Козьмина в кабинет ворвался журналист, только что вернувшийся из Кривого Рога. С ходу отрекомендовался:
– Иван Кампенус. – И тут же обрушился, навалился на председателя Госплана: – Что же это такое?! До каких пор?! Куда смотрим?! Лесные материалы с Черниговщины не подвезены из-за разрухи транспорта. Решили заготовить рудничные стойки в ближних лесах, так на станции Калачевское их захватили – кто бы, вы думали? – сами железнодорожники! Растащили по домам, сожгли! Уголь, отправляемый для рудников, систематически реквизируется в пути Екатеринославской дорогой! Разве этого заслуживает Кривой Рог, который двадцать пять лет назад вместе с Донбассом отбил первенство у старого Урала, а перед войной уже давал три четверти общероссийской добычи руды и выплавки чугуна! Нет! Железный голод России утолит не Урал...
«Да что ты мне лекции читаешь? – сердился Глеб Максимилианович, так и не предложив незваному гостю стул. – И к чему противопоставлять один район другому? Кривой Рог пока что бездействует, а старик Урал, плохо ли, хорошо ли, выручает нас помаленьку. Прикинь: что, если через десять—двадцать лет опять война?.. И Кривой Рог нужен, и Урало-Кузбасс будем двигать. Не– пре-мен-но!»
– Да погодите вы, в конце концов! – поморщился Кржижановский. – Не частите!
Но молодой правдист по-прежнему горячился:
– Работы на рудниках остановлены еще в восемнадцатом. С тех пор Кривой Рог пережил четырнадцать «правительств»! Немцы, гайдамаки, махновцы, деникинцы, повстанцы да просто местные крестьяне – все «руку приложили». Особенно жестоко пострадало все деревянное – все, что могло гореть... «Таранаковская» группа и рудник «Дубовая Балка» полностью затоплены. В остальных вода прибывает медленно, но неуклонно.
«Для чего ты все это говоришь? Будто я не знаю!» – У Кржижановского еще не прошло раздражение, оставленное «визитом» инженера Козьмина, он плохо слушал, так и сяк выворачивал странную фамилию журналиста (может быть, псевдоним такой – сверхреволюционный?).
Тем временем Иван Кампенус, упершись обеими руками в стол председателя Госплана, не унимался, гнул свое:
– Двадцать тысяч горнорабочих разбежались. Это верно. Это так. Зато на местах две тысячи служащих, сторожа, десятники, технический персонал. Сохранились силовые установки общей мощностью до пятнадцати тысяч лошадиных сил. Из них половина – электрические! Станция Шмаковского рудника уже пущена в ход. Остальные крупные станции требуют лишь незначительного ремонта... Если принять меры к политическому оздоровлению района... Если одолеть транспортные затруднения путем организации специальных, охраняемых, маршрутов... Если к тому же учесть исключительно благоприятные продовольственные условия в Кривом Роге...
«Дело ведь говорит! А я к нему с предубеждением. Злюсь. У Ильича поучиться бы – как заинтересованно и доброжелательно выслушивает он каждого, кто спорит, отстаивает свою собственную точку зрения, как не терпит тех, которые согласны с ним с первого взгляда!.. Нет, просто дельный, дельный газетчик. Может быть, инженер по образованию?..»
Теперь только Глеб Максимилианович как следует разглядел Ивана Кампенуса, то есть он не разглядывал его в обычном представлении, он сосредоточил все внимание на ботинках корреспондента. А тому, кто умеет смотреть, эти видавшие виды, но крепкие солдатские ботинки могли рассказать многое. На каблуках – закаменевшие комочки глины, новороссийской цементной пыли, блестки кварца и руды. С боков – заплаты из добротной свиной кожи, пристеганные намертво смоленой дратвой где-нибудь на базаре лихим станичным сапожником, что не гонится за изяществом, но зато уж коли пристрочит, так пристрочит – скорей подошвы отлетят, чем латки. Головки, давно, должно быть, протертые, обтянуты заново несносимым – тоже просмоленным – брезентом, куском английского орудийного чехла, должно быть. Одним шнурком служит обрезок сыромятной уздечки, другим – кусок телефонного кабеля с миноносца или подводной лодки. Все надежное, прочное, как сам хозяин, и какое-то компактно-аккуратное – тоже, как он.
Да, нелегкий хлеб у этого человека, немало достается ему потопать по белу свету в поисках истины и справедливости.
– Что же вы стоите, товарищ? Присаживайтесь, пожалуйста!
До конца дней запомнится Глебу Максимилиановичу эта весна, как самая зловещая из всех, что пришлось пережить Советской республике. Даже те, кто с малолетства полагали, что хлеб родится в виде булок на деревьях, сделались тонкими знатоками земледелия – озабоченно поглядывали на небо, вздыхали, советовались друг с другом:
– Как там озимые? Выдержат?
– Озимые не знаю, а вот яровые... Сколько лет, говорят, не было ничего подобного, старожилы не упомнят.
– Агрономы называют это «нарастающий темп засухи».
В воздухе носились, насыщали его, пропитывали, как электричество перед грозой, страшные слова: «срыв сева», «обострение топливного кризиса», «срыв металлургии, которая только-только начала выходить из состояния полнейшего развала».
Ленин, с надеждой смотревший на угрожающе ясное небо, вздыхал все мрачнее. Изо дня в день торопили Глеба Максимилиановича его письма:
– Вопрос об основных чертах государственного плана не как учреждения, а как плана стоит неотложно.
Теперь Вы знаете продналог и другие декреты. Вот Вам политика. А Вы подсчитайте поточнее (на случай разных урожаев), сколько это может дать.
Еще неизмеримо спешнее: топливо. Сорван сплав. Неурожай при такой весне сорвет подвоз.
Пусть Рамзии и К0 дня в два даст мне краткие итоги: 3 цифры (дрова, уголь, нефть).
...В зависимости от этого буду решать о внешней торговле.
– Надо предположить, что мы имеем 1921—1922 такой же или сильнее
неурожай,
топливный голод (из-за недостатка продовольствия и корма лошадям).
С этой точки зрения рассчитать, какие закупки за границей необходимы, чтобы во что бы то ни стало победить самую острую нужду...
Одновременно строилась и сама «контора». Прежде всего создавался актив плановых работников. Кржижановский подбирал новых, дельных специалистов, совершенствовал аппарат, искал самые продуктивные методы работы.
Как-то вечером, перечитывая Энгельса, он вдруг особенно заинтересовался письмом к Бебелю, в котором Энгельс предупреждал, что если социалисты придут к власти в результате войны, то поладить с технической интеллигенцией окажется не так-то легко:
«...Техники будут нашими принципиальными врагами и будут обманывать и предавать нас, как только смогут; нам придется прибегать к устрашению их, и нас все-таки будут обманывать. Так было всегда с французскими революционерами...»
Столько раз читаное-перечитанное еще в молодости словно повернулось новой гранью, заново открылось для Глеба Максимилиановича.
«Действительно, – задумался он, – все это прямо адресовано мне... Если деятелям французской революции пришлось считаться с сопротивлением интеллигенции, которая была связана с феодальной верхушкой, то наша революция воспроизвела на еще более широкой основе конфликт новаторов-коммунистов и того интеллигентского окружения, которое связано с прошлым крепкой пуповиной. Мобилизация Академии наук нам не удалась. Мобилизация в ГОЭЛРО стала как бы «вторым призывом». Здесь мы сумели вызвать уже какой-то отклик. И все же большинство моих сотрудников настроено отнюдь не советски... Но, как и для ГОЭЛРО, сейчас иного выбора у меня нет».
Организована подкомиссия районирования – вырабатывается ведущий, определяющий принцип нашей плановой системы. Опять, как во времена ГОЭЛРО, крупнейшие ученые обосновывают возможности, задачи, перспективы экономических районов. Кропотливо, шаг за шагом первый раз в истории создается «мозг» экономики целой страны, да какой страны! Начинается, разворачивается работа, которая введет в жизнь понятия «плановая экономика», «пятилетка», «победа социализма».
Только сдвинули с мертвой точки очередное начинание – опять запинка: Троцкий настоятельно рекомендует Ленину брошюру Шатуновского «Белый уголь и революционный Питер».
Ленин прислал ее Глебу Максимилиановичу – на отзыв.
Усталый вернулся председатель Госплана домой, поужинал «чем бог послал», недовольно покряхтел, поднимаясь из-за стола, ушел в кабинет, без особого энтузиазма раскрыл желтовато-розовую книжицу. И тут же – хвать кулаком по столу. Ну, конечно! Вот оно! Отрыгнулось! На первой же странице: «...ударить в набат... стать в ряды...»
В начале брошюры шли общие декларации об использовании энергии Свири и Волхова для восстановления Петрограда как промышленного центра. Запальчиво и патетически автор ломился в открытую дверь, полемизировал так, точно кто-то был против использования гидравлических ресурсов этих рек. Потом он выдвигал в противовес «нереволюционному» ГОЭЛРО свой сугубо «революционный» план. Причем слова «путь мирного строительства» из уст его звучали как ругательство. Он сыпал едкие намеки, сдабривал все изрядной порцией демагогии.
«Не все, от кого зависит жизнь Петрограда, считают, что спящая красавица уж наверное проснется при раскатах грома мировой революции, когда очутится в центре Пролетарской Европы».
«Ну-ка, посмотрим, что за методы ты предлагаешь?» – подумал Глеб Максимилианович с любопытством, точно увидал перед собой лицо противника, ощутил азарт завивавшейся драки.
А противник, ничуть не смущаясь, разворачивал свой план:
«...Революционно произвести грандиозную работу, не пожалев для нее, как материал, техническое достояние петроградских заводов, гранит, в который одета Нева, целые улицы, снесенные для кирпича и камня... не побояться самые ценные сооружения использовать... в том же порядке, в каком мы переплавляем всякие изделия в слитки... Мебель в барских квартирах мы переставили. Переставим теперь такой же твердой рукой электрическое и другое оборудование барских буржуазных заводов. Двинем на Свирь и Волхов все решительно, если нужно будет, то хотя бы пол-Петрограда».
Юмористическое воображение Глеба Максимилиановича сразу представило картину того, как Эрмитаж, Исаакиевский собор, Медный всадник – все рушится «твердой рукой», переплавляется в слитки, направляется – неведомо на чем – к берегам Свири и Волхова. Оборудование «барских буржуазных заводов», веками кормившее Россию машинами, кораблями, инструментом, сукном... демонтируется – бог весть как приспосабливается к тому, чтобы стать турбинами и генераторами сверхмощных современных гидростанций.
Н-да-а...
И все это предлагается всерьез, без тени улыбки, как «немедленное революционное строительство» путем массового порыва и творчества – гигантского скачка вперед за какие-нибудь восемь месяцев... И всю эту полуграмотную дребедень Троцкий противопоставляет усердной вдумчивой работе двухсот Александровых, Шателенов, Рамзиных...
Если задуматься, все это пострашнее Кронштадта.
Ленин встретил Глеба Максимилиановича уже в дверях – привычно бодрый, чуть сдержанный:
– Здравствуйте! Садитесь. Ну что? Прочли? Как?
– Да просто не знаю, что и сказать, Владимир Ильич... Автор брошюры и сам где-то понимает, признает, что поставить Свирь и Волхов на службу Петрограду – работа циклопическая. Но в то же время требует немедленно – вы чувствуете? – немедленно обратить силу течения воды в электричество и передать по проводам. Нельзя сказать, что он полный невежда или идиот, но...
– Так, так, так... Кто же он? Что собой представляет?
– Не знаю. За одно поручусь: не специалист. Я уж не говорю о его предложении расколошматить Петроград на щебенку и кирпич, от которого за версту несет «мудростью» щедринского градоначальника. Того самого, что «разобрал мостовые и настроил монументов». В общем впечатление такое, будто стоишь перед гранитной стеной, сквозь которую во что бы то ни стало надо пробиться, а тебе предлагают взорвать ее с помощью елочной хлопушки.
– Так, так, так, – опять задумчиво произнес Ленин, улыбнулся: – Вы, как всегда, правы.
– Безусловно, Владимир Ильич! – Кржижановский принял его шутливый тон. – Я всегда занимаю правильную позицию, за исключением тех случаев, когда я ошибаюсь.
– Гм!..
– Словом... – не унимался Глеб Максимилианович. – Вы купались когда-нибудь в Финском заливе?
– Доводилось.
– А я всегда остерегался. По-моему, купаться там можно только в обнимку с горячим самоваром. Так вот, когда я читал книгу Шатуновского, мне все время казалось, будто меня окунают с головой в воды Финского залива, да еще не в июле, а в апреле.
– Да еще без самовара!
– Ну, уж это само собой...
Тут же Ленин пододвинул к себе лист бумаги, стал набрасывать письмо Троцкому. Зная, что под разговор Ильич писать не любит, Глеб Максимилианович затих, но по обыкновению следил за рукой Ленина. Писал он быстро, не перечеркивая, слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений:
– Прочел я брошюру Шатуновского «Белый уголь и революционный Питер».
Очень слабо. Декламация и только. Делового ничегошеньки.
Единственный деловой намек: стр. 15:
«По мнению выдающихся спецов-гидравликов, восемь месяцев достаточно для реальных плодов этого великого подвига».
Возвращенная Кржижановским книжица лежала раскрытая как раз на пятнадцатой странице, и возле приведенных слов о мнении выдающихся гидравликов чернела ленинская пометка:
«Каких? Где и когда напечатано?»
А на предыдущей странице были отчеркнуты слова: «уже через несколько месяцев иметь ток, чтобы пустить в ход оставшиеся заводы», и приписано сбоку:
«Кажись, тут соль. Сколько месяцев? Сколько току? Практически возможно?»
Вот и все. Несколько вопросов – и, как говорится, мокрое место от книги, до отказа напичканной самомнением, нафаршированной «сверхреволюционными» лозунгами и прожектами.
На собственном опыте испытал Кржижановский действие этих ленинских пометок. Не раз Владимир Ильич просматривал его рукописи: «Это удалось... Тут вам самому было не все ясно... Тут вы были не уверены... А тут писали против совести». Если он одобряет, ставит на полях «да», сомневается – «гм! гм!» или «Ха!». Любит подчеркивать один, два, а то и три раза, что чаще всего означает: «не поскользнитесь на этом месте». В общем, если он берет чью-то книгу, Глеб Максимилианович заранее улыбается; горе всякому лукавству, всякому приспособленчеству. Подчеркнет, поставит пару вопросительных знаков – и «суемудрие» автора, искусно прикрытое витиеватыми фразами, становится очевидным для каждого.
Тем временем Ильич отложил подальше от себя злополучную брошюру, продолжал кидать на лист ровные и круглые, как бисер, буквы:
– Шатуновский взялся писать о том, чего не знает (Кржижановский так оценивает).
«Излюбленный прием! – усмехнулся про себя Глеб Максимилианович. – Иногда Ленин даже свой замысел представляет как предложение другого. Взвешивает, обсуждает – семь раз примерь, один отрежь, – потом, наконец, после всех голосует за».
Владимир Ильич попросил извинить его за то, что отвлекся, и дописал:
– Пусть Шатуновский докажет и даст деловые предложения. Иначе болтовня остается болтовней.
Однако дело этим не кончилось.
Через несколько дней Глеб Максимилианович снова сидел перед Лениным в его кабинете, снова давал объяснения, помогая разобраться. Троцкий обиделся, прислал Ильичу письмо, защищая Шатуновского, ведь:
«...Он считает, что черновую работу по электрификации – если отнестись к делу с героическим напряжением – можно закончить в восемь месяцев. Очень может быть, что он ошибается...»
Прочитав это вслух, Ленин подчеркнул последнюю фразу, поднял взгляд на Глеба Максимилиановича:
– А вы как думаете?
– Точно так же, – язвительно кивнул Кржижановский. – Очень, «очень может быть, что он ошибается»!
– Обоснуйте. Докажите.
– Да что тут доказывать, Владимир Ильич! Это же элементарно. Классон с Чиколевым строили первую русскую гидростанцию около двух лет. Речь идет об установке на Охтинских пороховых заводах. Мощность ее была микроскопической даже для конца прошлого века. Всего триста пятьдесят сил. Ниагарская гидростанция Адамс построена за десять лет. И мировая практика пока не знает более короткого срока возведения крупной гидростанции. Притом все это в благополучной Америке, не тронутой войной, в стране, которая богаче всех техникой, где есть продовольствие, бесперебойно действует транспорт. А у нас сейчас... Да если мы пустим Волховскую гидроустановку в двадцать шестом году, это будет рекорд быстроты. А они толкуют о восьми месяцах!..
Ленин подчеркнул фразу «Очень может быть, что он ошибается» еще раз, еще, задумался, провел четвертую черту:
– Кстати, нельзя ли ускорить заказы на турбины для Волховстройки?
– Да в общем-то... пока что... – Кржижановский замялся.
– Да или нет?
– Вы же сами, Владимир Ильич, написали мне, что не все электрические заявки можно и должно оправдать теперь, когда придется закупать за границей продовольствие.
– Конечно. Сегодня недостаточно доказать, что электричество экономит топливо. Надо доказать еще, что необходим данный расход на двадцать первый – двадцать второй год при условии максимального хлебного и топливного голода. И все же!..
– Ускорим, Владимир Ильич.
– Надвигающийся голод и кризис топлива отнюдь не означают, что мы должны отступиться от плана электрификации, свернуть его. Знаете, я думал тут ночью – не спалось... Надо, мне кажется, скорее поднять свои турбинные заводы. В первую очередь питерские, конечно: Металлический, «Сименс и Гальске»... Предусмотрите это в текущем хозяйственном плане. Закажите для них все необходимое. Во что бы то ни стало... Подумайте об этом.
– Постараюсь, Владимир Ильич... Что же там еще, в этом письме?
– Да, что?.. – Ленин отодвинул бумагу, прикрыл ее локтем так, что Глеб Максимилианович уже не мог удовлетворять свое любопытство. – Обычные выходки. Хвала Шатуновскому за то, что требует принять исключительные меры, заинтересовать массы. В этом-де заслуга его брошюры. Вашей милости, понятно, достается. И отзыв-то ваш неубедителен. И плановая комиссия-де есть более или менее плановое отрицание необходимости практического и делового хозяйственного плана на ближайший период. И вообще... Да мало ли... – Он приподнял локоть, черканул на полях вопросительный знак, снова заслонил «сверхреволюционное» послание, задумался о чем-то неизмеримо большем, чем само письмо. – Да, Троцкий, как видно из этого, настроен сугубо задирательно. Ну, что ж? Не впервой.
Выходя из кабинета, Глеб Максимилианович улыбнулся: как трогательно ограждал его Ильич от обидных выпадов и намеков, которые наверняка рассыпаны по всему письму маститого «сверхреволюционера».
По дороге обратно в Госплан он невольно сопоставил Троцкого и Ленина. Сколько самых революционных, самых красивых слов уже произнесено Троцким по поводу
электрификации, а на практике что? – сплошной авантюризм.
Одним замечанием о скорейшем пуске турбинных заводов Ленин сделал для спасения «революционного Питера» больше, чем все «сверхреволюционеры» всей своей «сверхбарабанщиной».
Да что Питер? Дело и шире, и глубже. Речь идет о путях строительства социализма: штурмовой натиск средневекового кустаря или планомерное возрождение всей экономики на основе новейшей техники? Кажущаяся революционность Троцкого и истинная, не на словах, а на деле, революционность Ленина – его загад на многие годы вперед.
Глеб Максимилианович живо представил, как скоро – он убежденно верил в это – зашумят уникальные гиганты – станки турбинного Металлического завода, завода генераторов «Сименс и Гальске», превращенного в «Электросилу». Те самые заводы, которые троцкисты предлагают разрушить на щебенку, переплавить в слитки, станут истинными «заводами заводов» – один за другим будут строить турбогенераторы для Волхова, для Свири, для Днепра, а потом – машины, каждая мощностью в целый Волхов, в целую Свирь, в Днепр, больше Днепра, больше половины ГОЭЛРО... Строить не только для первой Республики Труда, но и «для грядущей социалистической Европы и Азии».
