Текст книги "В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском"
Автор книги: Владимир Красильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
...какой у Глеба голос?.. Гм, гм! Должно быть, баритон– что ли. Да он те же вещи поет, что и мы, бывало, с Марком «кричали»...
...Здоровье Глеба у меня несколько поправилось благодаря правильному режиму и обильным прогулкам, и он уехал очень ободренный.
Да, ссылка не каторга. Ездили друг к другу в гости, гуляли, охотились, пели песни...
Только почему сошел с ума в этой самой ссылке такой крепкий, закаленный, видавший виды человек, как рабочий Ефимов? Почему застрелился один из первых революционных марксистов России, профессиональный революционер «Н. Е.» – Николай Евграфович Федосеев? Эх, да что там толковать!?
Но так или иначе, работа, ставшая для Глеба Максимилиановича Кржижановского целью жизни, не прерывается ни на день. Все мосты позади сожжены. Теперь только вперед. Иного пути, иного будущего у него нет.
Он использует каждую возможность встретиться с людьми. По соседству, в том же Минусинском округе, множество ссыльных. Стало быть, уже есть группа. Да вот беда, большинство народники. Ну и что ж? Лепешинский тоже был народником, а теперь... Будем, не теряя времени даром, их убеждать, перетаскивать на нашу сторону, вербовать новых бойцов для будущих сражений – для победы.
В том, что она будет, он не сомневался.
Мама тоже поверила в это! Ни разу не упрекнула его хотя бы за то, что все ее омытые потом и слезой копейки, вложенные в его «карьеру», он, по сути, пустил на ветер. Безропотно поднялась с насиженного места, проехала бог весть как этапный путь, пошла за сыном в ссылку. Она всегда рядом, всегда вместе с ним – в беспрерывных хлопотах по хозяйству, в постоянных заботах о нем. Беззаветная, безответная. Как все действительно больные люди, никогда не жалующаяся на болезни, она всегда поможет, всегда поймет. И – он твердо уверен в этом – до последнего вздоха останется не только матерью, но и верным товарищем.
Сестра Тоня... Теперь ее называют Антонина Максимилиановна – заняла место фельдшерицы, ездит по окрестным селам. Лучшего связного трудно представить. Молодой муж ее Василий Васильевич Старков нашел работу и Глеба пристроил спрямлять русло, регулировать сток реки Минусинки. Подходящее жалованье. Прекрасный предлог для общения с людьми. Первая встреча с гидротехникой и в теории и на практике: может быть, это еще пригодится Глебу Максимилиановичу Кржижановскому. Как знать?..
Здесь же, в ссылке, он пишет новую песню «Беснуйтесь, тираны...», которая так полюбилась Ильичу.
Каждый раз при встрече они поют ее с особым воодушевлением.
Как хорошо, что сюда, к нему, наконец-то едет Зина!..
«Хорошо» употреблено неуместно, да что поделаешь, если в русском языке нет слов для выражения всех обуревающих его чувств? Да, да, едет! Едет! Ей назначена была Архангельская губерния, а она – добилась-таки своего! – «перепросилась» в Сибирь, к жениху.
В голову лезут строка за строкой из «Русских женщин» Некрасова – как наперекор всему едут жены декабристов в тартарары, к любимым, страждущим па царской каторге – во глубине сибирских руд.
Глеб находит эти аналогии чересчур напыщенными, краснеет от своих мыслей, но ничего не может с собой поделать.
Родная! Уж скорее бы ты приехала!
Скорее бы!
Не дождаться, кажется...
Зина! Родная моя!
Но дожил все-таки. Дожил!
В мае девяносто восьмого, едва открылась навигация, в Шушенское приезжает Надежда Константиновна, а в Тесинское – Зина.
Зина приехала к нему...
Сюда же, в Тесинское, выслан и Фридрих Ленгник. Потихоньку, помаленьку растет, формируется здесь революционная группа. Вместе с ней в непрерывном действии растет и Глеб Кржижановский. Сегодня – схватка с только что прибывшим народником, завтра – споры с товарищами о философии Юма, Гегеля, Канта, Шопенгауэра, послезавтра – надо отправиться на связь в соседнее село.
Село, как уже отмечалось, близкое, да идти до него далеко. А вокруг Сибирь-матушка с ее сюрпризами, и, случается, в пути не до смеха. Но чувство юмора не изменяет Глебу Кржижановскому. Посмеиваясь, он говорит домашним об очередном своем походе:
– Незнание отмщается, самоуверенность паки.
Судьбы нашего путника не замедлили подтвердить эти банальные истины. Вышел он в десять часов утра, после легкого чаепития, в охотничьей амуниции, с большими надеждами в душе.
Бродил по лугам и болотам, убил кряковую, наслаждался благорастворением воздухов и наконец дошел до того ручья под Убрусом, от которого, по его мнению, до Шошина остались сущие пустяки.
Изустал он, сел на горке, закурил папиросу, на небо взглянул... Глядь, ан солнце-то по низам поехало и краешком макает в серые-пресерые тучи... А в Жерлыке-то вода холодная-прехолодная и по грудь поднялась. А ночь-то темная-претемная и с приправой из дождичка.
Заспешил наш путник чуть не вприпрыжку. Что за диво? Кажется, всего один Жерлык надо было перейти, а ему пришлось раз пять через какие-то протоки чуть не по горло шествовать... Кажется, одна линия Убруса возвышалась, а тут, куда ни посмотри, Убрусы тянутся, и в довершение всего – лес, лес, лес...
Идет наш путник вперед с хладнокровием и опять приходит на то же место... кр-рах, бум, бом!! – почва исчезает из-под ног, и он повисает, вцепившись в какие-то кусты, над безвестной глубиной.
Выкарабкался наш путник на край обрыва, сидит, нос повесил. Увы, и ружья нет: оно пропало в глубине. Чирк спичкой: обрыв сажени в три! Начал соображать и местность расследовать. Нашел тропку, спустился на дно, отыскал ружье, повеселел.
Пытался заночевать под деревом, но кто-то больно ужалил. Тогда зарылся в стог на лугу... Утром обнаружил, что был возле самой цели своего похода, мельница уже видна. Но взглянул наш путник на себя и охнул: стал он похож на ком из разнообразных наслоений – грязи, разорванной одежды, сена, репьев. Вдобавок еще усталость, грозящая опрокинуть в двадцатичетырехчасовой сон...
Что потом? Как было? Как шло? Опять лучше обратиться к письмам «летописца Ильича», бережно хранимым его матерью:
– ...Н. К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic!) в брак, то назад в Уфу. Я вовсе не расположен допускать сие, и потому мы уже начинаем «хлопоты» (главным образом прошения о выдаче документов, без которых нельзя венчать), чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок): позволительно же все-таки надеяться, что строгое начальство найдет это достаточно «немедленным» вступлением в брак?! Приглашаю тесинцев (они уже пишут, что ведь свидетелей-то мне надо) – надеюсь, что их пустят.
...Просил исправника пустить ко мне на свадьбу тесинцев, – он отказал категорически, ссылаясь на то, что один политический ссыльный в Минусе (Райчин) взял отпуск в деревню в марте этого года и исчез... Мои доводы, что бояться исчезновения тесинцев абсолютно не доводится, – не подействовали.
...В Теси играют свадьбу и переезжают скоро в Минусинск.
...У меня сегодня гостит Глеб, который приехал один на 3 дня... Мы прогуляли целый день. Погода у нас очень хорошая – ясные, морозные и тихие дни; снегу все еще нет.
...Вчера вернулись мы с Надей из Минусы... где провели неделю у Глеба и Базиля очень весело и встретили Новый год среди товарищей. Тостов при встрече Нового года была масса, и особенно горячо встречен был тост одного товарища «за Эльвиру Эрнестовну и за отсутствующих матерей».
...На коньках я катаюсь с превеликим усердием. Глеб показал мне в Минусе разные штуки (он хорошо катается), и я учусь им так ретиво, что однажды зашиб руку и не мог дня два писать.
...Сегодня мы проводили гостей... приезжали минусинцы, Глеб, Базиль, 3. П., тамошние рабочие и пр...
...Минусинцы... теперь сильно увлеклись шахматами, так что мы сражались...
...Провели время очень весело и теперь опять беремся за будничные дела.
...Глеб и Базиль подают... прошение о разрешении им на лето перевестись сюда (в Минусе летом очень плохо); не знаю, разрешат ли.
...Зина – такая же, как всегда, веселая и живая.
...Сегодня мы ждем гостей: Глеба с женой и Базиля из Минусы. Глеб, говорят, получил разрешение переехать на железную дорогу, чтобы занять место инженера. Конечно, он воспользуется этим, чтобы накопить сколько-нибудь денег на дорогу. А иначе ему и Базилю не так бы легко было выбраться отсюда, а зимой-то и совсем невозможно.
...Глеб переезжает на днях в Нижнеудинск (Иркутской губ.) на службу на железной дороге...
Да, в конце ссылки, по «знакомству» – с помощью товарищей по Технологическому институту, которые уже успели сделаться «начальством» на только что отстроенной сибирской магистрали, его берут помощником машиниста. Не инженером, как предполагалось, не машинистом, а помощником.
– Такая вакансия сейчас есть. Хотите – пожалуйста, не хотите – как знаете. Мало ли что у вас диплом и амбиция...
– Амбиция – плохой советчик, пусть помолчит. Главное, чтоб работать.
Что еще добавить о ссылке?
Именно там молодой Кржижановский стал первым читателем ленинского труда «Развитие капитализма в России».
Владимир Ильич регулярно присылал ему главу за главой своей рукописи – просмотреть, обменяться мнениями. Глеб Максимилианович постоянно выговаривал Ильичу за то, что тот слишком много вычеркивает – слишком сурово ужимает написанное.
Когда же книга была закончена, Кржижановский убедился, что Владимир Ильич совершенно прав и в данном случае. Но все же... До сих пор ему жаль, что, по-видимому, безвозвратно утеряны рукописи первоначальных набросков этого исторического труда.
Поучительным примером стало для Глеба Кржижановского и другое событие...
Август—сентябрь восемьсот девяносто девятого года. В Шушенское приезжает Михаил Сильвин вместе со своей невестой. Она из Питера. В тяжелой посылке, привезенной ею для Владимира Ильича от его сестры Анны Ильиничны Елизаровой-Ульяновой, – «химическое письмо». Так в минусинские степи дошло послание госпожи Кусковой, ее знаменитое «Кредо» – «Верую», где доказывалась полная неосмотрительность и несостоятельность обращения политической проповеди к пролетариату, которому на ближайшее время уготована лишь экономическая борьба, а политика – дело либеральной и, по существу, буржуазной интеллигенции.
Оценивая «Кредо», ссыльные сходились лишь в одном:
– Важный документ в решающий момент.
Об остальном судили-рядили вкривь и вкось:
– С нашей-то отсталостью, с нашим-то рабочим – социализм?! Права Кускова.
– Призывы призывами, а жизнь жизнью. Надо смело взглянуть в глаза действительности, какой бы суровой она ни казалась...
– Не доросли мы пока. Лучше синицу в руки, чем журавля в небе!
Владимир Ульянов без обиняков оценил «Кредо» как программу российского оппортунизма.
Он очень волновался и, как помнится Глебу Максимилиановичу, «кипел негодованием». Тут же начал разрабатывать план отповеди сторонникам «Кредо», набросал проект протеста против «сего евангелия новой веры», задумал сделать протест коллективным.
Вскоре почти все, кто четыре года назад входили в питерский центр «Союза борьбы», собрались в селе Ермаковском.
Ермаковское Старик облюбовал не случайно: там жил Ванеев, состояние которого считали уже безнадежным, и Владимир Ильич стремился хоть как-то облегчить, скрасить его последние дни (Анатолий Александрович умер через две недели после единогласного принятия и подписания протеста).
Понятно, единогласие было достигнуто не вдруг, не без жарких споров и дебатов – отнюдь. Сразу же обозначилась оппозиция к проекту Старика и «справа» и «слева». Тяжело дышавший Ванеев, у постели которого собрались товарищи, негодовал по поводу мягкого, как ему казалось, тона резолюции, настаивал на более категорическом, более решительном осуждении отступничества и предательства сторонников «Кредо». Ленгник требовал убрать из резолюции все, что говорило о связи нового течения русских «молодых» социал-демократов с философскими шатаниями оппортунистической части немецкой социал-демократии.
Владимир Ильич горячо доказывал, что «Кредо» – тревожный симптом, прозевать его, упустить нельзя ни в коем случае. «Экономизм» – опасная болезнь нашего революционного движения.
– Все это так, – соглашался Ленгник. – Но по-моему, очень рискованно судить о родстве «Кредо» наших «экономистов» и взглядов Эдуарда Бернштейна, ссылаясь на его книгу, которая только что вышла в свет и которую никто из нас не читал. Бернштейн – видный ученик Маркса, я не могу допустить, чтобы он дошел до такого извращения теории своего великого учителя.
Ильич хмурился. Доводы Ленгника его не убеждали. Но он все же согласился оставить в своем проекте протеста лишь общее упоминание о «бернштейниане»:
– В конце концов, не это главное. Главное вот что: «Традиции всего предшествовавшего революционного движения в России требуют, чтобы социал-демократия сосредоточила в настоящее время все свои силы на организации партии, укреплении дисциплины внутри ее и развитии конспиративной техники». Кто-нибудь возражает против этого? Так... Никто. Давайте подписывать.
В числе семнадцати свои имена под «Протестом российских социал-демократов» поставили Ванеев и Ленгник, Базиль и Тоня, Глеб и Зина... Так, с их подписями этот программный ленинский документ и разошелся по свету, стал воевать не только с русскими «экономистами», но и с оппортунистами Запада – приверженцами Эдуарда Бернштейна.
Очень памятна Глебу Максимилиановичу последняя в Сибири встреча с Ильичем..,
Морозной лунной ночью они шли по берегу Енисея, шли рядом. Перед ними и вокруг, тяжко придавив землю, искрились спрессованные ветром снега. Снега и снега – всюду, куда хватит глаз, везде, где луна светит. И казалось, что нет, не будет и не может быть силы, способной одолеть их.
Вдруг Ильич остановил Глеба, оглядел его, склонив голову, остался, видимо, доволен, улыбнулся:
– Настоящий сибиряк, – и шутливо пояснил: – Дерзость и сила во взгляде. Мужественная обветренность и опаленность лица. Основательность. Бородатость. Доха. Малахай.
– А сам-то! Сам!..
– Что? И я похож?
– Ни дать ни взять – два чалдона, – Глеб Максимилианович добродушно усмехнулся.
– И все-таки видно, что не коренные, – посерьезнев, заметил Ильич. – А что составляет отличительные особенности настоящего, стопроцентного сибиряка?
– Стопроцентного? – переспросил Глеб, задумавшись. – По-моему, коренной сибиряк не знает, что такое лапти.
– Верно!
– Он отроду не видал помещичьих усадеб...
– Тонкое наблюдение!
– ...и соломенных крыш поэтому не видел...
– Но и о фруктовых садах не имеет никакого понятия! – подхватил Ильич, засмеялся, по круче сбежал на лед, исполосованный длинными тенями торосов.
Повернувшись, отбил ногой льдышку, остановился, произнес, словно только для себя:
– Как ярко увидал эти края Чехов еще десять лет назад – по пути на Сахалин!.. Не в обиду нам, волгарям, будь сказано... Помнишь? Ты читал? Пускай, мол, Волга – нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей – могучий, неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость. На Волге человек начал удалью, а кончил стоном, который зовется песнью. На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась!..
Ильич присел, почти касаясь коленями льда, и как бы прислушался.
– Вот и сейчас, под глухим льдом, не сдается – протестует, борется, кипит.
Глебу показалось, что и он тоже чувствует, как тесно могучей реке, слышит, как она взламывает оковы – хлещет в проломы, несдержимо разрастается наледями, похожими на горы. Казалось, он видит там, вдали, за синими отсветами окаменевшего льда и окоченевшего неба, стремительный, всезахватывающий, всесокрушающий разлив грядущих половодий.
А Ильич тем временем все мечтал и мечтал вслух:
– ...Эта силища будет использована. Люди научатся превращать ее в движение, свет, тепло – и незнание, что такое фруктовый сад, перестанет быть отличительной чертой сибиряка. Да-с, дорогой Глеб, сын Максимилиана!.. – Он распрямился, продолжил очень уверенно, убежденно, без тени прежней улыбки: – Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!.. – И тут же внезапно словно перебил себя сам: – Чтобы это случилось, надо поживее выбираться отсюда, ехать за границу, ставить пашу газету.
– Володя!.. А ты не преувеличиваешь роль газеты? Есть же и другие средства борьбы: местная агитация, манифестации, бойкоты и травля царских шпионов. Неужели все это должно отойти на второй план перед газетой? А как же выступления против буржуазии и правительства?! А стачки, наконец?! Что же, все это побоку?!
– Погоди, Глеб! Не горячись. Все, что ты называешь, – основа нашей работы. Но без объединения в центральном органе все эти формы революционной борьбы теряют девять десятых значения. Не создают общий опыт партии, традиции, преемственность! Ясно же, как дважды два, что газета поможет распространить их, упрочить, ввести в систему...
– И однако!.. Ты требуешь сосредоточить все – все! – наши силы на создании газеты. Не оттого ли, что за время ссылки тебе самому пришлось нажать главным образом на литературные дела? А ведь мы – в России, в такой стране, где...
– Именно! Именно потому, что мы – в России, я и требую сосредоточить все силы на организации газеты. В Германии, во Франции у рабочих парламентские возможности, агитация на выборах, народные собрания, профессиональные союзы... А у нас? Пока не завоевали политической свободы, – ничего! Заменой всего этого – понимаешь, Глеб? – всего! – должна быть только революционная газета. Без нее у нас невозможна никакая широкая организация всего рабочего движения.
Глеб задумался.
– В заговоры мы не верим... В разрушение правительства партизанскими наскоками не играем... Остается, действительно, учить, пропагандировать газетой.
– Давай, дорогой друг, действовать. Не теряй ни минуты. – Хитро подмигнув и скосившись в сторону непроницаемо глухого льда, Ильич со значением добавил: – Енисей-то пока еще спит. Так что придется нам покипеть за него – для него. Счастливого пути, Глеб! Доброго кипения!
Доброе кипение
Снег и ветер в лицо.
Распаленный, распалившийся паровоз рассекает колкий воздух, покоряет пространство, стремительно одолевает расстояние.
Спокойно положив левую ладонь на рукоять реверса, молодой худощавый машинист правой оперся о кожаный подлокотник и смотрит, смотрит вперед, не отрываясь, не моргая – как зачарованный.
Шпалы, шпалы, припорошенные снегом, сажей да угольной пылью...
Нескончаемым живым серебром струятся, манят дальше, дальше – вперед! – рельсы...
Мелькнут – и пропадают верстовые столбы, путевые будки, полосатые шлагбаумы, стальные клепаные мосты, сороки на телеграфных проводах, мохнатые лошадки, вмерзшие в иссиня-розовые, голубые и зеленые и палевые снега...
А вон впереди, в опасной близости от полотна, одна из тех самых знаменитых сибирских коровок, из молока которых делают отменное масло. Масло то, как говорится, «на корню» закупают датчане, перепаковывают покрасивее, ставят свою фирменную марку и продают англичанам как лучшее в мире.
Большой палец сам собой тянется к медному кольцу. И рядом со смерчем дыма, рвущимся из конуса трубы, взмывает – стелется по ветру пронзительная струя пара:
«Т-т-ту-ту-ту-у-у!..»
В исступлении завывает ветер. Но куда там? Где ему противостоять горячей стальной груди? И в такт со стальным сердцем, вместе с ним бьется сердце человека. Левая рука плавно давит на рукоять – машина прибавляет, наддает, с маху опрокидывает пургу:
«Вперед! Вперед! Ту-ту-ту-ту-у-у!..»
Как хорошо, как легко, вольготно катить на машине, которая сама уже воплощение тепла, движения и так непримиримо контрастирует со стылым оцепенением сибирских степей!
Великая магистраль...
Сколько труда в тебя вложено, сколько жизней тебе отдано, чтобы вот так катить из края в край земли – от океана до океана!
Машинист оглядывается: за спиной, послушные его руке, красиво вписываясь в излучину пути, катятся вагоны. Вагоны с ситцем из Иваново-Вознесенска, с вином из Туркестана, с уральским железом, углем, кавказским мазутом, волжским хлебом, с братиками-солдатиками, с пушками и с арестантами – такими же, каким сам он, машинист, был года три назад.
Как хочется остановить поезд на перегоне, сбить замки с вагонных засовов:
– А ну, товарищи, врассыпную!
Вот он, тормозной вентиль, под рукой...
Но – спокойно остается ладонь на рукояти реверса. Только зубы стиснуты да губы сжаты – не то от ветра, не то еще от чего.
Спокойно, медленно, но верно вперед, вперед.
И вообще...
Вообще, неизвестно, кому на пользу пойдет этакая «оптовая» перевозка крамолы «из России в Сибирь»? В кого-то еще будут стрелять тогда эти пушки? Бабушка надвое гадала.
Позвольте! Что значит слово «тогда»? К чему оно относится? Откуда взялось?
Знаем откуда. Погодите. Дайте срок...
– Надвое гадала, – стучат колеса. Подтверждают, обнадеживают. – На-дво-е... На-дво-е...
Да и Сибирь уже не та Сибирь. Вот они рельсы-то. Зовут, струятся. И не годы, а считанные дни до Москвы, до Питера, а там уж и рукой подать до Европы, до Старика...
А колеса все стучат, стучат:
– Двадцатый век наш!.. Двадцатый век за нас!.. Чудо– век!.. Чудо-машина!.. Чудо-магистраль!..
Впереди из вьюжного снега вылезает бак напорной башни, встает водокачка, похожая на причудливо обрубленный ствол дерева-гиганта. Поднимается крепкое здание вокзала. Дымки над избами поселка. Стая голубей. Мальчишки на коньках. Бабы с коромыслами у колодца.
Шипит воздух в тормозах. Машина замирает под хоботом колонки. Все уже привычно вокруг: перрон, красная фуражка начальника, синяя – жандарма, станционный базар – мед, жареный налим, кедровые шишки.
Пока помощник с кочегаром «поят коня», молодой машинист обстукивает бандажи колес, ощупывает бронзовые втулки – не перегрелись ли, доливает смазку из длинноносого бидончика, достает часы на серебряной цепочке, щелкает крышкой, поднимается по лестнице-стремянке...
Опять ладонь на теплой, отполированной рукояти. Из конца в конец поезда – от передних до хвостовых вагонов – лязгают буфера. Хрипя на морозном сквозняке, вздыхает машина. Пар натужно урчит в трубах инжектора – гонит воду в котел.
Выходной семафор. Стрелки. Убегающие в снежную заваруху рельсы.
Пусть снег и ветер в лицо. Пусть жить приходится, держа душу за крылья. Пусть до цели дальше, чем до конца стелющегося впереди, перед тобою полотна...
– Двадцатый век наш!.. Двадцатый век наш!.. – пророчат колеса.
– Наш... наш... наш... – повторяет сердце.
Быстро, один за другим мелькали дни, занятые делами подпольщика и работой ради хлеба насущного. Сначала Глеб Максимилианович стал слесарем в депо Нижнеудинск, потом – помощником машиниста. В судьбу его вмешалось одно немаловажное обстоятельство... Каждому, конечно, ясно, что построить великую сибирскую магистраль киркой, лопатой и тачкой – подвиг не меньший, чем возведение египетских пирамид. А пустить ее в дело? Наладить регулярное движение поездов, организовать службы пути, тяги, связи? Тут нужны люди не с лопатами.
Короче говоря, при таком положении слесарь с дипломом петербургского института – слишком большая роскошь для дороги, которой не хватает инженеров.
– Нонсенс какой-то! – говорит по этому поводу начальник дистанции. – Полная бессмыслица! Мало ли что – неблагонадежный. Здесь у нас не Россия: до бога высоко, до царя далеко...
Необходимое ученье, экзамен, прочие формальности – и Глеб Кржижановский машинист локомотива.
Но снова начальство скребет затылки:
– Опять ерунда! Разве порядок, разве разумно, чтобы такой способный, такой энергичный инженер отвечал всего за один паровоз?! В какие-то считанные недели одолел всю премудрость – охватил все тонкости профессии. Другому годы нужны. Да что годы? Многим и всей жизни не хватает, чтобы стать машинистом: так, помощниками, и умирают. А этот не успел взяться за реверс – лучше всех работает! Ни аварии, ни простоя. Угля на версту пробега меньше всех сжигает!
Вскоре Глеб Максимилианович переведен помощником начальника депо на станцию Тайга.
Начальник депо Иван Петрович Арбузов и жена его Екатерина Васильевна – симпатичные, добрые, простые люди. Полная противоположность многим сибирским инженерам, старающимся жить по-господски, держаться высокомерно, надменно, не допускать к себе тех, кто пониже рангом.
Скромно и дружно живут Кржижановские.
Радетельный и работящий, Глеб Максимилианович до свету приходит в депо – точно за ночь соскучится и спешит на свидание к паровозам. Ощупает, «обнюхает» каждую машину. Если она не пойдет, огорчается, сердится, помогает слесарям. Любит дело, ничего не скажешь. Не за страх, а за совесть старается. Опись какую-нибудь составляет или график осмотра и то с интересом, с душой, словно видит перед собой сокровенный, одному ему доступный смысл.
Начальство очень довольно молодым инженером. И рабочие не жалуются. Глеб Максимилианович вежлив и внимателен без фамильярности. Терпеть не может матерщину: говорит, что в технической спецификации паровоза таких слов нет, а стало быть, все, что касается машины, можно объяснить, не прибегая к их помощи.
Дело спрашивает строго, но заботлив, чуток, хорошую и дешевую столовую завел, «комнату отдыха», «одежную», библиотеку для рабочих. Тут и жена помогла добыть нужные книги: и Чернышевского, и Добролюбова, и Писарева, и Толстого, конечно.
Увлекающийся, пылкий, помощник начальника депо не всегда ровен, но всегда справедлив. Дело понимает не только сверху, но и снизу, так что к нему идут за советом, как к опытному мастеру.
Часто, как водится в таком деле, капризная техника «откалывает коленца» – загадывает загадки. Разгадывать их приходится Глебу Максимилиановичу, который при этом не боится запачкать руки. В общем, для тех рабочих, кому открыта лишь официальная сторона его жизни, он все равно:
– Свой, хотя и начальство.
Ну, а сам он? Доволен судьбой? Не ропщет? Не сомневается в правильности избранного пути? Вон как он «делает карьеру»! Не отдаться ли ей целиком? Не перестать ли печься о будущем человечества и сосредоточить все внимание, все заботы на будущем одной – собственной – персоны?
Лучшим ответом будет то неоспоримое обстоятельство, что уже вскоре депо Тайга станет одним из очагов готовящейся революции, опорным пунктом, а по мнению слуг царя и отечества, «осиным гнездом большевизма» в Сибири.
Да, если говорить положа руку на сердце, работа дает Глебу Максимилиановичу и удовлетворение и хороший кусок хлеба. И кроме куска хлеба, еще опыт, знание людей, жизни – от самых истоков, самых корней, основ и низов, которое очень еще пригодится товарищу Кржижановскому.
А пока...
Работа, работа и работа – простая, будничная, весьма далекая от банальных представлений о романтической, полной происшествий и приключений жизни революционера. Жизнь как жизнь – трудовая и трудная, как у всякого, кто хорошо знает, что жатву от посева отделяет не один день, не одна неделя, кто не ждет немедленно, сейчас же, разительных перемен от людей и народов, кто привык подчинять каждый свой шаг, каждый порыв одной большой цели.
Однако почва под ногами быстро становилась горячей: и Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна удостоились особо пристального внимания со стороны ротмистра Ливонца. Сей ревностный служитель железнодорожной жандармерии взял за правило раз в неделю обыскивать их квартиру и просматривать всю корреспонденцию.
Он приходил с виноватой улыбкой, долго разматывал в передней башлык, снимал калоши и шаркал сапогами о домотканый половик. Протискивался в дверь боком, делаясь похожим на парикмахера, который спрашивает клиента: «Не беспокоит?» Поводил плечами, как барышня, делал вид, что ему, человеку, отнюдь не чуждому просвещения, тягостна и омерзительна предстоящая процедура, но что поделаешь, господа? Долг службы, так сказать, превыше всего.
– Да, да... – Глебу Максимилиановичу хотелось опрокинуть ему на лысину тарелку со щами, но он шутил, стараясь попасть в тон «гостю»: – Понимаю-с, понимаю-с, ваше преосвященство! Интересы добра, гуманизма и справедливости... Раз в неделю – банный день... Готов! Готов-с послужить верой и правдой, не щадя живота, святому кресту на святой матушке Софии во граде Константинополе. Прикажете выворотить карманы или сами всемилостивейше сие совершить изволите?
– Какие вы, право! – обижался Ливенец. – К вам со всем сердцем, а вы... Зинаида Павловна! Ну скажите вы им, ей-богу!..
Впрочем, терпеть оставалось недолго. Шел уже девятьсот первый год, и Кржижановские могли возвратиться из Сибири, правда при условии «минус тридцать семь». В переводе с уголовно-полицейского жаргона на язык нормальных людей это означало, что на первых порах бывшим ссыльным нельзя жить в университетских городах и крупных рабочих центрах.
На несколько недель Глебу Максимилиановичу с женой удается вырваться за границу: в Мюнхен – к Ильичу и в Цюрих – для связи с группой «Освобождение труда». Там они знакомятся с виднейшими русскими революционерами-марксистами – Плехановым, Аксельродом, Засулич, с обстановкой тогдашней партийной борьбы. Но главное, Ильич решает, что Глебу и Зине делать дальше.
Дело предстоит и простое и сложное – двигать, воплощать и жизнь план строительства партии, продуманный Ильичем еще в сибирских снегах. Простое – потому что теперь, кажется, все ясно: страна должна покрыться сетью искровских комитетов, и острие партийного слова – обратится против отщепенцев, отступников от марксизма, соглашателей, сбивающих рабочий класс с революционного пути. Сложное – оттого, что не все, далеко не все из тех, кого привыкли называть товарищами, думают так, и очень нелегко разобраться, где друг и где враг. И еще: от «Искры» до пламени, которое должно из нее возгореться, – дистанция!..
Хватит ли всей жизни, чтоб ее одолеть?
Хватит ли?..
Но – так или иначе – для организации искровского центра в России Ильич выбрал Самару. И уже в самом начале девятьсот второго здесь появляется чета Кржижановских. Появляется не без помощи своих людей – Арцыбушева и Ленгника.
Молодой деятельный инженер Ленгник для всех только служащий Самаро-Златоустовской дороги. Для Глеба Максимилиановича он – товарищ по Технологическому институту, по «Союзу борьбы», по ссылке в Теси, один из семнадцати, подписавших «Протест», энергичный и решительный искровец, или, как они теперь друг друга называют с легкой руки Старика, «искряк».
Итак, снова Самара – город, где он родился и вырос, откуда пошел в жизнь. Но теперь не до воспоминаний детства...
Официальная служба Глеба Максимилиановича – начальник депо, неофициальная... Да, все идет, как прежде, в Тайге. Уже в конце января, едва успев оглядеться и обосноваться на новом месте, Кржижановские созывают съезд искровцев, действующих в России, чтобы объединить их.
