Текст книги "В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском"
Автор книги: Владимир Красильщиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
Без малого три часа говорит инженер Кржижановский – без малого три часа внимания отдают ему делегаты. Ведь это о них, обо всех – об их товарищах, отцах, детях – он думает вслух, возвратясь на трибуну.
– ...В период империалистической войны у нас было мобилизовано и оторвано от мирного труда... пятнадцать миллионов человек. Но если наши электрические станции будут работать не в течение восьми часов в сутки, как это нормировано для трудящихся в Советской России, а по меньшей мере шестнадцать часов, то их действие уже равносильно работе тридцатимиллионной армии.
Таким образом мы будем лечить ужасные раны войны. Нам не вернуть наших погибших братьев, и им не придется воспользоваться благами электрической энергии. Но да послужит нам утешением, что эти жертвы не напрасны, что мы переживаем такие великие дни, в которые люди проходят, как тени, но дела этих людей остаются, как скалы.
Сидевшая на верхотуре в зимнем пальто, в валенках Маша Чашникова встрепенулась – со всех сторон точно раскаты грома:
Весь мир насилья мы разрушим...
Огляделась: кругом, па ярусах, в зале полумрак, а там, впереди, внизу, во всю сцену озарена карта – и на ней двадцать семь ослепительно-мощных маяков.
Небывалый даже для Большого театра хор, как один голос:
Мы наш, мы новый мир построим.
Пусть это не покажется странным, но после доклада, после восторженного приема делегатами Глеб Максимилианович сходил с кафедры очень недовольный собой – будто не выполнил задачу, не сказал и малой доли того, что должен был сказать.
Одобряющая улыбка Ленина и дружеские похвалы Калинина, Орджоникидзе, Петровского несколько успокоили его. К ним, в президиум накидали столько записок, что съезд постановил устроить специальное совещание для всех делегатов, интересующихся электрификацией. Там товарищ Кржижановский даст подробные разъяснения.
Со съезда Глеб Максимилианович уходил вместе с Лениным. Уже в дверях, из группы собравшихся возле Дана послышались голоса:
– Еще новость! Спецы уж теперь и на съезд Советов пролезли...
– Рождественскими елочками да лампочками очки втирают!
– А мы сидим – ушами хлопаем!..
Глеб Максимилианович растерялся, точно его ударили, и не заметил, как Ленин подозвал редактора «Правды», сказал ему что-то. Конечно, это все Дан и Мартов мутят воду – их окружение. Хотя... и среди наших есть – наверняка есть – люди, которые думают и говорят так же.
Слово «спец» сейчас что-то вроде нового ругательства. Да и не без основания. Сколько измен, саботажа, явной вражды подарила в последние годы интеллигенция простому люду, – тот же Фарадей с Петровки, который так и не пошел работать, уплыл за океан и оттуда поливает помоями «бывшую родину».
Как рассказать им всем, всем «простым людям», как объяснить, что инженер Кржижановский и те, кого он собрал вокруг себя, не «спецы», а специалисты?..
Эта, казалось бы, мелочь надолго испортила настроение, сбила рабочий пыл.
В воскресенье, как всегда, просматривая утром газеты, он наткнулся на заметку «Предварилка и съезд Советов» с подзаголовком: «К биографии тов. Кржижановского».
«Что такое?! – Пододвинулся к столу, поправил очки. – Кого это заинтересовала моя персона?»
В начале заметки дословно приводились те самые выпады против «спеца», которые после его доклада делали меньшевики («Кто же их подслушал? Кто надоумил автора заметки – не Ленин ли?»), потом говорилось:
– ...для охлаждения разгоряченного воображения таких товарищей, а также и для пользы дела мы даем некоторые штрихи из биографии первого инженера, выступавшего с докладом на съезде Советов...
«Черт возьми! Да кто же это пишет? Какой-то «К». Чей это псевдоним?»
– ...Когда он был еще в Нижнем, там он написал работу о реорганизации промыслов, которая была написана с таким блеском, что тогдашний министр земледелия Ермолов повелел разыскать автора, где бы он ни находился.
Каково же было удивление и гнев царского служаки, когда он узнал, что адрес талантливого инженера – предварилка!
Всем известно, что царское правительство тоже стояло за натуральное премирование выдающихся русских граждан: им «даром» давали квартиру с решеткой (охраняет от воров), парашу и баланду.
«Конечно, стиль явно не Ленина, но по конкретным деталям чувствуется его наводящая рука».
– ...Затем тов. Кржижановский (тоже в порядке премирования) был сослан в Сибирь (по процессу «декабристов», по которому был сослан туда же и Владимир Ильич), где и «прожил» на иждивении попечительного начальства три года.
После ссылки очутился в Самаре, где работал на железной дороге и одновременно в центре тогдашней русской организации старой «Искры». На 2-м съезде партии тов. Кржижановский был выбран членом Центрального Комитета...
Все давным-давно известно, все так, но как-то по-особому, свежо видится, когда читаешь это напечатанным для других. И заново переживается то, что ушло вместе с молодостью:
– ...В 1905 году был председателем забастовочного комитета Юго-Западных железных дорог.
Конечно, после подавления революции ему пришлось получить увольнительный билет. Тов. Кржижановский переехал в Питер, избрал своей специальностью электротехнику и скоро завоевал себе репутацию одного из лучших электротехников. С 1912 года он уже является организатором «Электропередачи».
Всем известна боевая песнь рабочего класса «Варшавянка» («Вихри враждебные веют над нами...»). Русские слова этой песни принадлежат тов. Кржижановскому.
Глеб Максимилианович подправил усы, но тут же оглянулся, точно его могли увидеть и упрекнуть в нескромности. В кабинете по-прежнему был только он один. Дочитал:
– Не понятно ли, после всего вышеизложенного, что наркомы РСФСР, в противоречии с Ермоловым, сменили предварилку на трибуну Всероссийского съезда Советов?
«Понятно, что «все вышеизложенное» подстроил Ленин, чтобы поддержать тебя, чтобы ты нос не вешал».
Но, хотя маневр был разгадан, настроение сразу поднялось. Что он, в самом деле, раскис? План ГОЭЛРО одобрен съездом, принят как основной для хозяйственного строительства, под рукой на столе уже лежит нетерпеливое, торопящее письмо Ильича:
«...развить (...тотчас) практический план кампании по электрификации... в каждом уезде создать срочно не менее одной электрической станции...»
Опять, как и в прошлую зиму, на московских домах шелестели истерзанные вьюгой афиши: Художественный – «Дочь Анго», Корш – «Рюи Блаз», Незлобина – «Раб наживы», а поверх них объявления: «Хлеб по карточкам (отпуск бесплатный)», «Распределение картофеля», «Распределение дрожжей». Опять на углах заваленных снегом улиц высились груды дров, сброшенных с трамваев, а возле них у неугасавших костров притоптывали стражи с винтовками.
По мосту через Москву-реку, снова будто бы навечно закованную в черный лед, красноармеец легко катил диковинное сооружение: четыре параллельных обруча-рельса диаметром в рост человека изнутри скреплены брусьями, и в образовавшуюся бочку туго напиханы поленья – целая сажень!
«Сколько дров сжигается сторожами на кострах, на этих вечных жертвенниках прожорливому божеству транспортной разрухи! – отметил для себя Глеб Максимилианович. – Ну что бы наделать побольше вот таких «рельсо– бочек» и развезти все сразу по домам!.. Надо это не забыть. Не за-быть...»
Лестница и большие залы Дома Союзов декорированы красными лентами, знаменами. Плакаты, лозунги:
«Здоровый паровоз – гвоздь революции!»
«Молот впереди, винтовка позади!»
«Да здравствует труд и разум!»
У входа на выставку Восьмого съезда Советов теснятся мастеровые – ребята и девчата с красными бантами на куртках и шубейках, выкрикивают хором, весело, задиристо новые стихи Демьяна:
Последнее теперь дело – прокламации,
Коммунизм – ничто без электрификации;
Мы пришли к тому, к чему стремились давно мы:
Первые места займут инженеры и агрономы.
– Пожалуйте, товарищ инженер, проходите, – расступились перед Глебом Максимилиановичем.
– Спасибо.
– Мы про вас в газетке читали... Проходите без очереди.
– Да нет уж, я как все. – И стал в хвост.
В залах выставки – диаграммы, диаграммы, очень вошедшие теперь в моду. У дверей, на первой таблице, – огромный лодырь сунул руки в брюки, а рядом крохотный рабочий с киркой. На второй таблице лодырь стал чуть поменьше, а старательный работник подрос. Дальше – бездельник все уменьшается, а рабочий достигает исполинских размеров. Все это – «Диаграмм: падение прогулов на Кольчугинском металлообрабатывающем заводе».
Развеселили Глеба Максимилиановича и образцы изделий Петроградского фарфорового завода – тарелки, чашки, блюда с надписями: «Кто не трудится, тот не ест», «Мир хижинам, война дворцам», «Что добыто силой рук трудовых, да не проглотится ленивым брюхом».
В разделе ВСНХ, на аккуратных стендах, среди деталей для электровозов, сделанных в порядке опыта Кизеловской мастерской, и веревочных приводных ремней, «великолепно заменяющих кожаные», перед Глебом Максимилиановичем вдруг предстал снаряд.
Что такое? Почему? Зачем?
Проворный распорядитель стукнул кулаком по головке – из снаряда выпали брошюры Кржижановского «Основные задачи электрификации...». Агитснаряд изобретен красноармейцами братьями Вишневскими для разбрасывания листовок.
– Почтеннейший, а почтеннейший! – потянул кто-то за рукав.
Обернулся – крестьянин, старик в лаптях и свитке домотканого сукна, корявый, ни дать ни взять мшистый пень из глухих Беловежских пущ.
– Извиняй, братка. Никак в толк не возьмем. Растолкуй, будь ласка. – И повел туда, где возле диаграммы «Сколько у нас земли» в замешательстве переминались еще десять—двенадцать таких же «ходоков».
Глеб Максимилианович объяснил, что большой квадрат означает все наше земельное богатство – два миллиарда десятин, а крохотный внутри него – те сто три миллиона, которые обрабатываем.
Зачмокали, заскребли в бородах.
– Ахти! Сколько земли гуляет!
– Вот бы поднять!..
– Нешто поднимешь этакую махину...
– Теперь поднимем, – убежденно, веско произнес старик – тот, что привел Глеба Максимилиановича.
Произнес не «теперь», а «тяпер»: он и в самом деле оказался из Белоруссии:
– Вызвали с дяревни у волость. «Волревк» выборы вчинил. А там – на уездный съезд Советов у Бобруйску. А там – у самом Минску. Замотался! Но ни одного заседания не пропустил. Стал понимать: чаго не пойму – товарышы растолкують... Как на Всероссийский выборы подошли, выставили беспартийные, коммунисты руки подняли: «Езжай, дед, у Москву. Погляди, як там. Верно ли, что у большевиков сила. Ленина и Калиныча погляди...»
Рассказ его прерывают голоса других «ходоков» – видимо, давно тянущийся спор.
– А все ж таки надо бы нам самим в посевкомы взойтить, – упрямо твердит молодой, кровь с молоком бородач, Стенька Разин с лапищами, зачерневшими от угля и железной окалины, – конечно, кузнец деревенский.
– И Калиныча об том повестить! – поддерживает хлипкий мужичонка с аккуратным кожаным ремешком – от пояса к карману, выдающим в нем коновала, тоже избалованного вниманием односельчан.
– Зачем? – все так же убежденно и убедительно гудит старик. – Ежели к трем безграмотным мужикам из волисполкома прибавить еще три безграмотных мужика по выбору, то получится шесть безграмотных мужиков – только и всего. Нужно образование...
– Эк, пристало слово, ровно оспа!
– Нам нужны свои, красные инструкторы! – не уступает старик. – Иначе, как оно было два мильярда и сто три мильена, – кивает на диаграмму, – так и останется! – Отрубает ладонью пространство и тут же доверительно обращается к Глебу Максимилиановичу: – Слышь, почтеннейший, напиши мне семиграмму.
– Что, что?
– Ну, это... как его?.. По скорой почте. До дому. Письмо.
– А! Телеграмму?
– Во, во.
– А сам-то что же?
– Да я, вишь... того... Глазами не дюж... Окуляры посеял...
Глеб Максимилианович видит: старик хитрит, лукавит: стыдно признаться, что неграмотен.
Устроившись в стороне, за столом распорядителя, Кржижановский пишет под диктовку:
«Доехал в Москву благополучно. Спать ложусь в гостинице – «Метрополь» прозывается. Москва большая, и все – товарищи, но есть и беспартийные (пиши, пиши...) Был у Калиныча. С ним мы други-приятели. И товарища Ленина видал. Сказал ему про наше житье. Обходительный товарищ, адрес мой записал в книжку. Нашим в деревне скажи, чтобы крепко стояли за Советы. Скоро все будут коммунистами, потому что кругом будет электричество. Приеду – книжек привезу. И картин разных. Прощайте...»
Когда Глеб Максимилианович перечитал написанное, дед разочарованно поглядел на него, искренне огорчился:
– Больно коротко!.. Ну, ладно. Приеду – расскажу.
Потом, уже вместе с крестьянами, Кржижановский перешел в следующий зал, где выставил экспонаты Народный комиссариат внешней торговли. «Вывоз» – меха, доски, брусья, балансы для производства фанеры и бумаги, лен. «Ввоз» – топоры, пилы, телефоны, телеграфные аппараты, тракторные плуги.
От них, понятно, крестьян долго нельзя было оторвать. Старик белорус гладил отполированные до сияния отвалы, пробовал ногтем заточку лемехов, завистливо качал головой, вздыхал, но под конец все же упрекнул Глеба Максимилиановича:
– Не худо бы самим топоры делать, чем на соболей выменивать.
Нагулявшись по выставке, уселись смотреть кинематографическую ленту о гидроторфе.
Каждый раз, когда на экране водяная струя расшибала тяжелые пласты топлива, работал экскаватор, подъемный кран или грузовик, тишина Колонного зала взрывалась и равномерное стрекотание аппарата тонуло в таких аплодисментах, какими, наверно, не награждались ни Макс Линдер, ни Иван Мозжухин, ни Вера Холодная.
– Вот видишь! – толкал старик соседа, того самого, что сомневался, можно ли совладать с двумя миллиардами десятин земли. – Вот видишь! А ты: «Не поднять!» Три мильярда подымем. Десять! Дай срок.
Глеб Максимилианович между тем уже прикидывал, с чего ему завтра, в понедельник, начинать этот «подъем», и постепенно задумался: ровно год назад, двадцать шестого декабря, он говорил с Лениным в его кабинете, у карты... Ровно год! Как быстро он промелькнул! Как долго тянулся! В твоей жизни этот год – самый значительный, самый насыщенный. Много было дел, много еще будет, но это – главное, это – не повторится. План электрификации России не только новые станции, заводы, машины...
ГОЭЛРО – это неграмотный крестьянин, отстаивающий образование и рассуждающий, как государственный деятель.
ГОЭЛРО – это рабочий-путиловец, призывающий с трибуны съезда Советов строить новую цивилизацию и отдающий ей все, что у него есть, – обе руки с мозолями.
ГОЭЛРО – это Ленин, требующий, чтобы каждая фабрика, каждая электрическая станция превратилась в очаг просвещения, знающий, верящий, что если Россия покроется густою сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое хозяйственное строительство станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии.
В порядке первого приближения
Зима... Русская зима...
За последние годы эти слова потеряли свой романтический смысл, полностью лишились поэзии. С ними связывали наивысшее напряжение – пик холода и голода, агонию транспорта.
В губернских городах и Москве жилось особенно тяжко. Березовые поленья продавали по весу – на фунты. Суп из воблы и пшена почитали за роскошь. И никакой юмор не действовал, ничьи шутки не помогали взбодриться, когда за дверью в тифозном бреду стонал сосед.
Но здесь, в Архангельском, начинало казаться, будто ничего подобного вокруг нет.
За окнами уютного барского особняка, среди которых Зина не нашла двух одинаковых, и это, неведомо почему, до сих пор ее тешило, как девчонку, – за окнами усадьбы, превращенной в дом отдыха, безмятежно разлеглись снега.
Февральское солнце, уже склонившееся к черно-сизым лесным далям, казалось, вот-вот подпалит сороку на макушке вековой ели, оплавит голубые, багряные, розовые гребни наметов по краям рощи. Но сероватая дымка над дорогой, над поймой, пронизанная дрожавшими ниточками света, уверяла, что надежда на тепло – пока только надежда и к ночи мороз завернет еще злее.
Ну и пусть!
Рядом, обжигая колени, потрескивали и слезились смоляными каплями сосновые плахи. Теплые зайчики скользили по изразцам камина, танцевали на шелковистых обоях, прыгали с тарелки на тарелку. А добрая фея, наряженная в белый халат и принявшая облик сестры-распорядительницы, пела:
– На обед лапша домашняя и кулебяка с осетриной.
Глебу Максимилиановичу опять стало неловко за то, что он благоденствует в этаком раю. Вспомнилось, как Ленин выпроваживал его из Москвы, измотанного, изнемогшего, падавшего с ног, – выпроваживал и выпроводил. Так что теперь Кржижановский объяснял свое пребывание здесь виновато и не иначе как только словами: «Я выслан сюда Ильичем».
Ленин обещал навестить его в Архангельском, да разве выберется, оторвется от дел? Эх! Разве ему, Ленину, меньше нужен отдых? Разве сейчас время отдыхать, когда все еще так зыбко, так туманно? Когда в Москве, в Высшем совете народного хозяйства есть люди, которые открыто говорят, что ГОЭЛРО будет выполнен через несколько столетий? Когда надо не покладая рук действовать, действовать, действовать?
Ведь еще в ноябре прошлого года правительственная комиссия предложила проект общепланового органа при Совете Труда и Обороны, не приняв во внимание... ГОЭЛРО. И Ленин тут же запротестовал:
– Чего стоят все «планы» (и все «плановые комиссии» и «плановые программы») без плана электрификации? Ничего не стоят.
Спешная подготовка к Восьмому съезду как-то заслонила эту проблему. Теперь же к ней предстояло вернуться.
О ней нельзя было забыть, даже если б захотелось. О ней напоминали и те делегатские записки, которые он любовно хранил в портфеле и принялся перебирать, придя в свою комнату номер пять после обеда.
Химическим карандашом на листах в клетку из тетрадей:
«Каковы запасы торфа и подмосковного угля? Оправдают ли себя такие постройки, как Шатурка или Каширка, при имеющихся залежах?..»
«Почему так мало обращено внимания на Азиатскую Россию в смысле электрификации?..»
«Каким же образом, т. Кржижановский, Советская Россия, не имея ломаного гроша в кармане, осуществит сей грандиозный проект, требующий громадных капиталов? На иностранный капитал, конечно, рта разевать не приходится...»
На листке из блокнота, на обрывке газеты, на клочке пергамента, пахнущего селедкой:
«Сообщите о литературе по электрификации...»
«Имеет ли теория Эйнштейна отношение к электрификации? Если да, то какое?..»
«В какой степени эксплуатируется Ниагара?..»
Записки, записки... Пестрые, разные, за каждой – человек, живой, особенный. Но всех одинаково интересует одно и то же дело. Все равно требуют: скорей, быстрей, немедля – «вынь да положь». А он, Глеб Кржижановский, еще далеко не на каждое «почему», не на каждое «когда» может ответить даже самому себе.
Задумавшись, он вдруг уловил какой-то гул, возвысившийся над монотонным шорохом ветра за окном.
Да, это рев мотора. Не может быть!.. Не так часто в здешних местах услышишь дыхание машины. Но по снежной целине, курившейся белесой пылью, карабкался, тяжело переваливался через переметы зеленовато-серый экипаж. Ближе, ближе...
Автомобиль «роллс-ройс»! Только передние колеса поставлены на широкие лыжи, а вместо задних – резиновые гусеницы.
Скрип снега под полозьями. Стук металлической дверцы. Суматоха в коридоре:
– Ленин!
– Ленин!
– К нам!..
Распахнув полы шубы, разрумянившийся, борода, усы, ресницы заиндевели, он деликатно оттеснял наседавших и слева и справа отдыхающих, спешил по коридору навстречу выбежавшему Кржижановскому.
– Привет! Не ждали? Как видите, я держу слово.
– Владимир Ильич! Как добрались?
– Не спрашивайте! Не дорога – проклятье. Каких-то тридцать верст... Выехали из Кремля в половине первого. А теперь? Ого! Без малого три часа ковыляли.
– По нынешним временам и то сверхскоро. Машина у вас молодец.
– Молодец-то молодец, да вот снег набивается между гусеницей и роликом. То и дело приходится останавливаться, вышибать его оттуда...
– Чуть бы пораньше! Мы только что пообедали. Ну, да придумаем что-нибудь. Зина! Куда ты запропастилась? Вечно она...
– Спасибо, спасибо, не хлопочите. Стакан чаю погорячее – не откажусь. А вот Гиля накормите непременно. Ну-с, как вы тут отдыхаете?
– Пойдемте, Владимир Ильич, я вам глухариное зимовье покажу и заячьи тропы. Ох, и охота здесь должна быть!..
– Как-нибудь в другой раз, – улыбнулся Ленин, уже входя в комнату и пристраивая шапку на оленьи рога, служившие вешалкой. – У меня ровно час. Не уговаривайте. К семи я должен быть в Москве. Так что прямо к делу. Ты уж нас извини, Булочка.
Усевшись за стол, он размял застывшие пальцы, выложил привезенные бумаги:
– Завтра в Совете Труда и Обороны мой доклад о реорганизации ГОЭЛРО в общеплановую комиссию. Что вы скажете по этому поводу?
– Владимир Ильич! – взмолился Кржижановский. – Как же я могу здесь сидеть, когда там...
– Вам необходим отдых, – перебил его Ленин. – Это приказ. Давайте не отвлекаться интеллигентскими всхлипываниями. К делу, к делу, дорогой Глеб Максимилианович!
– Я же знаю, как вам тяжело. Сколько недругов у этого начинания!..
– Вот черновой проект. Просмотрите, пожалуйста.
Глеб Максимилианович пододвинул листок, протянутый Лениным, и стал читать. Потом они вместе принялись перечеркивать, переписывать, подправлять и наконец набросали:
«При СТО создается Общеплановая комиссия для разработки единого общегосударственного хозяйственного плана на основе одобренного VIII съездом Советов плана электрификации и для общего наблюдения за осуществлением этого плана».
– Та-ак. – Кржижановский еще раз поглядел на исчерканный листок. – Это главная задача повой комиссии.
– Коротко и ясно, – согласился Ленин. – Все сказано.
Морозный румянец сошел с его щек, и Глеб Максимилианович увидел, какое усталое и озабоченное у Ильича лицо.
Есть от чего нынче устать, есть чем озаботиться. Достаточно вспомнить хотя бы названия последних его статей: «Кризис партии», «Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках товарищей Троцкого и Бухарина»... Только на завтра, в повестке одного заседания Совета Труда и Обороны, кроме организации Государственной общеплановой комиссии, доклад о работе транспорта во второй половине минувшего года – «больные» паровозы, взорванные, погребенные подо льдом мосты, разбитые в щепу вагоны, – потом о невыдаче Сормовскому заводу и Приокскому округу продовольствия и так далее и тому подобное.
До боли захотелось как-то поддержать, обогреть Владимира Ильича. Пока он смотрел в окно, Глеб Максимилианович подсыпал ему в чай две ложки сахару, достал из тумбочки пшеничный сухарь. Эх, меду бы хорошо для поддержки сердца! Шепнул:
– Зина! Добудь меду. У Ленгника есть баночка...
– Да, – отвечая на свои мысли, Владимир Ильич отвернулся от окна. – Я должен предостеречь вас. Для вас, конечно, не новость, что идея создания государственного общепланового органа отнюдь не пользуется в советских руководящих верхах всеобщей поддержкой.
– Я уже привык к этому. – Кржижановский обиженно вздохнул и прикусил губу. – Все время слышишь: кто– то где-то что-то обронил, кто-то намекнул, стоит ли проводить ГОЭЛРО в жизнь.
– Сплетня любит темноту и безыменность!
– Но я знаю и другое, Владимир Ильич! Самыми строгими нашими критиками всегда были и остаются те, кто не верят в силу и возможности советского строя. Да, да, я могу заранее сказать, как тот или иной деятель отнесется к нашему плану, если известно, по какую сторону баррикад устремлены его симпатии. Скажи мне, кто твой друг...
– Ну, это слишком упрощенно. Тут дело хитрее, хотя в общем-то вы правы... Рыков просит не торопиться, тянет, откладывает. Милютин, Ларин, Крицман выдвигают контрпредложения, суетятся, дебатируют. Как будто холод и голод подождут, и мы можем сидеть сложа руки, философствовать на манер гоголевского Кифы Мокиевича: «А что было бы, если бы слон родился в яйце?»
– И это в то время, – добавил Кржижановский с грустной улыбкой, – когда его сын Мокий Кифович, «двадцатилетняя плечистая натура», дурашливый и буйный богатырь, никому не дает проходу – ни дворовой девке, ни дворовой собаке, крушит все подряд в соседстве и в доме, даже собственную кровать!
– Вот именно! Но вернемся к делу. Вам предстоит строить и – я верю – построить государственный орган, какого еще не было в истории.
– Я здесь на досуге уже прикидывал кое-что, Владимир Ильич...
За полями, за снегами, в цепеневших от стужи далях тонуло пунцовое солнце. Гуще гудело в печной трубе. И даже по узорчатой наледи оконных стекол было заметно, как быстро крепчает мороз.
А двое за столом в тесноватой комнате горячились, спорили, каким быть Госплану, чем заниматься... Перспективы страны и задачи ближайших лет. Город и деревня. Производство и знание. Исследования и пропаганда. Подчиненность. Взаимоотношения с другими организациями. Бюджет. Наконец, подошли к составу.
– Итак, председатель комиссии – Кржижановский, – с веселой торжественностью объявил Ленин, прищурился, сдержал улыбку. – У кого есть замечания, возражения по поводу данной кандидатуры?
Глеб Максимилианович смутился.
– Может быть, у вас, товарищ Кржижановский? Нет? Хорошо. Тогда у меня есть. Уж не прогневайтесь: вы излишне доверчивы. Когда вы научитесь сдерживать себя? Вы каждому готовы высказать все, что чувствуете. Вы думаете, все – ваши друзья-приятели. Вы не обиделись? Не могу сейчас не сказать об этом, предлагая вас на такой высокий государственный пост.
– Зато у меня способности дипломата, – пробурчал Кржижановский, потупившись и как бы в отместку.
– Что-о?! – Ленин обернулся к нему, откинулся па стуле, упер руки в бока и зашелся тем характерным смехом – от души, до слез, который объяснял, почему его любят дети.
Пока он смеялся, Глеб Максимилианович невольно припоминал, как когда-то Володя катался на коньках куда хуже него, Глеба, старался во что бы то ни стало обогнать товарища, но никак не мог. Однажды Глеб уступил, и надо было видеть, как Ульянов, взрослый, серьезный Ульянов, только что закончивший фундаментальное «Развитие капитализма», радовался той крошечной победе...
– Что-о?! – повторил он сквозь смех. – Какие у вас еще есть способности?
– Да что же... Я в общем-то... – Кржижановский сконфуженно оправдывался. – Я ведь, собственно, не администратор.
– Не беда. Вы должны быть «душой» дела и руководителем идейным (в особенности отшибать, отгонять нетактичных коммунистов, способных разогнать спецов)... Ваша задача выловить, выделить, приставить к работе способных организаторов, администраторов... – дать Центральному Комитету РКП возможность, данные, материал для оценки их. Вы понимаете, что это значит?
– Куда уж! Ой! – притворно покряхтывая, кивал Глеб Максимилианович. – Все та же ниточка: революция – интеллигенция – все так же тянется через меня, грешного.
– Итак, – Ленин провел по лбу ладонью, стараясь сосредоточиться, сдвинул брови, – в нашей комиссии уже есть душа, есть административное тело... – но не сдержался: – Заведете специального помощника, который бы охранял «душу» в лице вашей особы от всяких случайных «тел».
– Владимир Ильич...
– Не буду, не буду больше. Пойдем далее.
– Профессора Круга привлечь, – предложил Кржижановский.
– Та-ак, – Ленин одобрительно склонил голову.
– Рамзина.
– Первоклассный ученый, но, боюсь, академичен.
– Ничего, Владимир Ильич! Будет на месте.
– Не забудьте Александрова.
– Разве можно его забыть? Да! Вот еще: нужен ученый секретарь. Я думаю, что лучше Евгения Яковлевича Шульгина, пожалуй, не найдешь. Вы знаете, что это за человек?..
Каждого сотрудника Глеб Максимилианович старался похвалить, отмечал достоинства. Добавлял все новые и новые штрихи. Об Александрове, например, сказал, что главная черта его проектов – смелость. Это пламенная натура, презирает равнодушие, страстно утверждает на земле свое... А Графтио? Человек феноменальной трудоспособности! Хорошо зарегулированная гидростанция, которая исправно несет «базисную» нагрузку, не теряя способности выдерживать и «пиковую». Знает английский, французский, немецкий, итальянский, шведский... Крушение попыток использовать энергию Иматры для Питера до сих пор личная трагедия инженера Графтио. До сих пор он с яростью вспоминает, как после его доклада финляндскому сейму о строительстве гидростанции к нему подошел представитель германского банка и сказал: «Неужели вы допускаете возможность создания таких мощностей для петербургской промышленности вне нашего контроля?..»
Глеб Максимилианович углубился в подробности, так что Ленин должен был напомнить: времени в обрез.
– Хорошо, – произнес Владимир Ильич. – Александров, Шульгин, Графтио, Шателен.
– Ну конечно, конечно. Потом Прянишников, Башков, Коган, – предложил Кржижановский, – и непременно Есин.
– Это кто такой? – Ленин насторожился.
– О! Это замечательный человек. Жаль, что титулы «бесподобный», «крупнейший» мы привыкли применять только к художникам, философам, изобретателям. Василий Захарович Есин – выдающийся рабочий. Монтер, выросший у нас на «Электропередаче». Большевик с тринадцатого года. Участник Октябрьских боев в Москве. Командир красных автомобильных частей на гражданской войне...
– Остановитесь, Глеб Максимилианович! Я надеюсь, вы не станете упрекать меня в недооценке рабочего класса, но в вашей комиссии должны быть специалисты – ученые.
– Все это так, Владимир Ильич. Но тут, с Есиным, исключительный случай... Борис Иванович Угримов, как вы знаете, теперь особоуполномоченный Совета Труда и Обороны в комиссии «Электроплуг». А Есин работает на месте профессора Угримова – начальником отдела электрификации сельского хозяйства. И хорошо работает. Иному «спецу» сто очков даст! Истинный самородок!
– Ох, Глеб Максимилианович!.. Не слишком ли? Не увлекаетесь ли?
– А по-моему, лучше перехвалить человека, чем недооценить. Слышали бы вы, как Есин отбрил одного высокообразованного пошляка, который увидал в плане ГОЭЛРО лишь возможность для молодых крестьянок завивать волосы электрическими щипцами!..
– Ну, что же, – подумав, уступил Ленин. – В виде исключения – пусть, – и черканул в конце списка:
«Есин (НКЗ)».
Помолчали, допили чай с медом. И Глеб Максимилианович вдруг почувствовал, что не только настроение, но и самочувствие улучшилось.
Отчего бы?.. Разве не ясно? Сделали много: часу не просидели, а сделали!..
Он попросил:
– Остались бы, Владимир Ильич!.. Как же так? Столько верст туда-обратно, по такой дороге, в этакое лихо, а с нами – только час...
– Не удерживайте. Спасибо. Это мне полезно – проветрить голову. Я очень доволен. О-чень! Счастливо отдыхать вам.
И укатил.
Ленин оттолкнулся вместе с креслом от стола, глянул на часы, покачал головой: ровно шесть. До начала заседания считанные минуты, а никто из противников не зашел, не прислал свои возражения.
