Текст книги "Графоманы"
Автор книги: Владимир Хлумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– Твой профессор даже смертью навредил, – без всякой жалости сказала Елена.
Толя пожал плечами. Нет, он не хотел отмахнуться. Просто примеривался, обходил с разных сторон, прикидывал. Он не ожидал, что этот груз окажется таким тяжелым и неудобным. Поднимет ли он его? Или захрустят его молочные косточки под напором неопровержимых фактов, под необходимостью, не закрывая глаз, все понимать и не ослепнуть от блеска неприукрашенной истины?
В комнате стало светлее. В полном соответствии с законом сохранения вращательного момента надвигалось новое утро. Уходили на покой астрономы, так и не дождавшись чистого неба, пробуждался многомиллионный город. Черные птицы, редко расположившись по крышам зданий, озабоченно переговаривались, будто спрашивая друг друга: как спалось?
Проступили на стене две полосы – желтая и зеленая. Потянулась неровная линия вверх, закругляя овал лица подростка. Но она была нарисована не одним махом, как рисуют профессионалы, а многими тщательными усилиями, будто рисовавший очень хотел, чтобы получилось похоже, и все боялся, что не успеет запечатлеть. Самодельный уголек, краешек обгоревшей сосновой щепки, потрескивая и осапыясь, оживал на стене щемящей проекцией неустанно терзавшего душу автора видения. Глаза мальчика, образованные двумя опрокинутыми навстречу друг другу сегментами, казались подведенными как у актера немого кино и источали последнюю горькую мысль еще живого существа. Уже накинута на шею кривая черная полоса, уоходящая под потолок. Наверное, что бы ее дорисовать, пришлось тащить с кухни стол, а потом еще и подниматься на ципочки, опираясь рукой на стену. Толя заметил отпечаток ладони инженера, запачканной угольной пылью. Пока черная полоса не вытянулась в прямую отвесную линию, еще можно было о чем-нибудь порассуждать, поспорить, поговорить о каком-нибудь высоком искусстве, помечтать о красоте и истине, или, например о всемирном тяготении. Но неужели не побороть это вездесущее земное притяжение? Неужели не остановить природное влечение тяготеющих масс? Неужели наступит многословная тишина, вечная спутница самоубийц? Неужели никто не зашевелится, не встанет с места, не приподнимится и не заорет дурным хриплым голосом? Неужели сотрется еще одно имя, еще одна человеческая веточка, еще один волшебный узелок, связующий невидимую нить, протянутую в будущее людское братство?
1987г.
О вреде дурных привычек
Профессор и ученый, Петр Семенович Суровягин не боялся смерти. Не из-за храбрости, хотя в загробную жизнь не верил совершенно, а просто, как все нормальные люди, о смерти старался не думать. От того жизнь ему представлялась увесистым куском пространства и времени без определенных резко очерченных границ. В глазах окружающих Петр Семенович представлялся весьма умным человеком. Сам же Суровягин себя не жаловал. Он прекрасно видел все свои недостатки и не только внешнего физического свойства. Уже это одно характеризовало профессора самым что ни на есть точнейшим, или как он любил выражаться, прецизионным образом. Не каждому дано видеть себя в истнном свете, для этого, согласитесь нужен определенный уровень. К счастью, а может быть как раз наоборот, к несчастью, он обладал этим уровнем.
Почему к счастью? Да потому, что обладая трезвым умом и цепкой памятью, Петр Семенович неуклонно шагал по жизни, умело обходя воздвигаемые ею хитроумные препятствия. Его автобиография нарастающей поступательной мощью служебных достижений напоминала красочные диаграммы роста валового продукта. Ответственные работники, проверяющие выезжающих за границу, радостно плакали, читая эти откровенные строки, написанные немного старомодным витьеватым подчерком. Коллеги его уважали, о чем он неизменно сам же указывал в своих характеристиках, и это подтверждалось хотя бы тем, что за глаза Суровягина никто не называл никаким дурным словом. Более того, сослуживцы говорили о нем уважительно, неизменно отмечая многие положительные качества. В общем, служебное благополучие Петра Семеновича проистекало из его характера самым счастливым образом.
Почему к несчастью? Увы, Петр Семенович страдал полным отсутствием способности к собственным оригинальным идеям, что прекрасно осознавал. Нет, конечно, некоторые мелкие идеи у него были и, кстати, он великолепно их применял на практике, но их было так мало и были они столь невесомы, что абсолютно не могли способстовать его научной деятельности. Слава богу, Суровягин не выпячивал недостатки наружу, но с лихвой компенсировал их лошадинной работоспособностью и ослинным, в лучшем смысле этого слова, упорством. Не одни штаны были просижены над кандидатской и докторской диссертациями. Довольно рано достигнув высокого административного положения, Петр Семенович приступил к руководству научными кадрами и в них воспитывал аналогичный стиль работы. При этом он добился весьма ощутимых результатов. Но вот чего не мог терпеть Суровягин в своих подчиненных, так это малейшего намека на самостоятельное мышление. В молодости он даже сильно страдал, когда встречал смышленного человека, всячески пытался уязвить, чем-то поддеть, нарываясь на шумную ссору. Когда скандала не получалось, он страдал вдвойне, униженный равнодушием соперника. Его настигала бессоница и ночи напролет приставала к нему, требуя внимания и ласки. С годами болезненное отношение к смышленным людям прошло, но неприязнь осталась. Теперь, если кто-либо в его присутсвии положительно заговаривал о талантливом ученом, он иронически усмехалася и приводил нечто скабрезное из его биографии, называя коллегу легкомысленным анархистом, себялюбцем или просто коньктурщиком. В общем, ничто так неизлечивает душевные раны, как высокое административное положение.
Был обычный мартовский день. Петр Семенович бодро шагал на работу. Он любил вот так вот, запросто, пешочком идти в институт, не медленно не быстро, перебирая в уме приятные текущие и предвкушая новые, не менее приятные, события. За каких нибудь пятнадцать-двадцать минут он проживал их по нескольку раз, подавая в каждом случае под новым углом зрения. А радоваться было чему: это и свеженькая корректура новой монографии, над которой он просидел весь вчерашний день и с удовольствием полистает и сегодня, и воспоминание об одном весьма многозначительном знаке внимания со стороны некоторой особы, так долго не замечавшей его намеков, и сладостное предчувствие надвигающегося юбилея, и конечно, самое яркое, немного пугающее, ожидание близких выборов в академию наук. Да и мало ли что могло еще обрадовать Петра Семеновича, так ловко прыгающего по едва оттаявшей весенней дорожке. Природа, а вместе с ней и Петр Семенович Суровягин, готовились к пробуждению жизни.
Но жизнь, к сожалению, состоит не из одних праздников. В ней имеется большое количество мелких и крупных неприятностей. Особенно мелких. С такой вот мелкой, как показалось профессору вначале, неприятностью, он столкнулся этим ранним мартовским утром.
В рабочем кабинете, на столе, под небольшой кучкой циркулярных бумаг с приглашениями принять участие в различного рода заседаниях, среди серых отечественных и легкомысленно шикарных заграничных конвертов возлегала толстая, цвета грязной охры, заказная бандероль. Она сразу не понравилась профессору. Первое неприятное впечатление услилось после того, как он прочел на подколотом квадратике бумаги написанное директорской рукой: "Профессору П.С.Суровягину, для рецензии".
Опытным взглядом профессор скользнул по адресу отправителя, написанному крупным детским подчерком и немедленно заключил: графомания. За долгую научную жизнь он десятки, сотни раз сталкивался с такого рода продуктом народного творчества. Чтение всей этой белиберды отбирало уйму времени и не приносило никакого эстетического наслаждения. Конечно, давно прошли те времена, когда ему самому приходилось читать все это от корочки до корочки. Теперь этим занимались его сотрудники из тех кто помоложе. Но все же окончательно от ответственности уйти было нельзя. Среди авторов великих домашних открытий попадались не просто настойчивые, а беспрецедентно настойчивые люди. Получив справедливый разгромный отзыв, они не только не успокаивались, но наоборот, с удесятеренной энергией бросались на институт, а то и гораздо выше. Во все возможные инстанции, вплоть до центрального партийного аппарата, летели письма, исполненные горечи и боли за несправедливый зажим бюрократами-профессорами эпохального научного открытия, имеющего, быть может, ни много ни мало стратегическое оборонное значение для нашего отечества. Естественно, сверху вниз снежным комом сваливались категоричные указания рассмотреть, разобрать, публично заслушать, обсудить и проч. проч. И вот затевалась многодневная волокита дискуссий, семинаров, советов, в том числе и ученых, и все вокруг – какой-нибудь единой теории спиральности галактик, циклонов, социальной истории и придорожного плюща. Теории неизменно подтверждались неоспоримыми доказательствами, которые, как правило подкреплялись установлением телепортического контакта с правительством коммунистической марсианской республики.
Все это Петр Семенович прекрасно понимал и собственоручно проверял и правил рецензии перед отсылкой. За многие годы был даже выработан специальный стиль ответов графоманам, напоминающий ответы на просьбы дальних родственников приехать погостить недельку-другую.
Профессор перечитал фамилию отправителя – Богданов – и покачал головой. Фамилия ему тоже не понравилась. Петр Семенович вынул содержимое пакета и слегка оцепенел. Обычная рукопись, разве что, может поувесестее чем обычно. Но главная неприятность была в ее запахе. То есть вначале он еще не осознал, что резкий, внезапно появившийся запах сирени, неуместный для этого времени года, имеет своим источником заказную бандероль. Он даже оглянулся на дверь, потом посмотрел в окно, над которым нависали сосульки, и лишь потом принюхался к рукописи.
Здесь необходимо объяснится во избежание недоразумений. Петр Семенович страдал слабостью к запахам вообще. Там, где обычный человек ничего не почувсвтует, Петр Семенович может просто задохнуться. Говорили, что высокую чувствительность к запахам профессор выработал в результате интенсивного курения в молодости и последовавшего острого аллергического заболевания. Так что вполне возможно, запах бандероли был вовсе не таким уж и резким. Но все же в нем легко угадывалось буйное цветение теплых майских вечеров, тоска по которым заедает жителей наших мест бесконечными мартовскими буднями.
После первого приятного удара его голова стала наполняться вязкой сладковатой жидкостью вызвавшей легкое головокружение. Во избежание дальнейших осложнений Петр Семенович быстро спрятал рукопись обратно в пакет и рядом с директорской резолюцией надписал: младшему научному сотруднику Мозговому, рассмотреть в недельный срок.
Михаил Федорович ковыряется в окне
– Беда не приходит одна, – сказал Михаил Федорович Мозговой, когда, вернувшись из курилки, обнаружил на столе бандероль с указанием начальства.
За последние несколько дней на его бедную голову сначала свалился квартальный отчет всего отдела, потом соболезнование из редакции по случаю отклонения его статьи, затем на него повесили прием стажера из провинции, который должен был вот-вот нагрянуть и, наконец, это послание в желтом конверте. Он вынул рукопись и громко прочел:
– К единой теории физических полей.
– Коллеги, – позвал Мозговой, – гляньте, интересная штучка.
Коллеги, Виталий Витальевич Калябин, нестареющий кандидат наук, и без году неделя молодой специалист Толя Ермолаев, не обращая внимания, продолжали усердно работать. КАждый был занят свои важным вопросом, и души их посредством листка бумаги и шариковой ручки были перемещены в холодные просторы Вселенной, в далекий мир планет, звезд и галактик.
Тем не менее Мозговой не оставлял надежды разделить свое новое горе с коллегами. Вначале мелькнула тривиальная мысль сплавить рецензирование графомана на неопытного Толю Ермолаева, но когда он перевернул первую страницу и прочел основные выводы, внутри что-то приятно екнуло и он с некоторым даже сочувствием посмотрел на лысеющий затылок Калябина.
– Виталий Витальевич, тут и конретно для вас есть кое-что. – Мозговой зачитал, – На основании построенной универсальной теории предсказывается существование десятого спутника Сатурна".
Первым, однако, не выдержал Толя. Он подошел к Мозговому и уперся в раскрытую страницу.
– Виталий Витальевич, а ведь действительно здесь по вашей части.
Это уже было слишком.
– Ну, Толя, от вас я не ожидал, – откликнулся Калябин, – Ладно этот хмырь Мозговой... – Виталий Витальевич говорил с таким видом будто в комнате кроме них с Толей никого нет, – он только и норовит на кого-нибудь сбросить свою работу. Но вы-то чего?
Вообще говоря, Калябин и Мозговой недолюбливали друг друга и часто ссорились. После таких ссор Калябин обычно объявлял бойкот Мозговому посредством молчания и нереагирования, а Мозговой, наоборот, всячески приставал к Виталию Витальевичу, пытаясь вывести того из молчаливого равновесия. Поводом к последней ссоре послужила дурацкая привычка Мозгового класть свои вещи на чужие столы. В этот раз он, заявившись с улицы, кинул мокрую от стаявшего снега, шапку на калябинский стол. Шапка накрыла свеженький график, выполненный обычной тушью – плод двухнедельного труда Виталия Витальевича. На вопрос хозяина, обнаружевшего через некоторое время вместо графика грязное размазанное пятно, чья это шапка, Мозговой нагло бросил: "А что?". После непродожительной, но ожесточенной перепалки Калябин в очередной раз поклялся себе не иметь ничего общего с этим дикарем.
Нужно сказать, что остальные сотрудники старались не вмешиваться в такого рода конфликты и лишь недавно появившийся в отделе Толя Ермолаев всячески пытался сблизить позиции сторон. Поэтому, когда Толя начал потакать Мозговому, Калябин обиделся, и с горечью вздохнул:
– Эх, Толя, я вас считал интеллигентным человеком.
Но Толя не шутил и не издевался. Он поднес Калябину рукопись и ткнул пальцем в десятый спутник Сатурна. Виталий Витальевич прочел несколько строк и совершенно изменился в лице. Неприступное, равнодушно-презрительное отношение к предмету, исходившему из рук Мозгового, сменилось самым что ни на есть жгучим детским интресом. Причина столдь внезапной перемены, напоминающей безоговрочную капитуляцию при полном военном превосходстве капитулируемых, заключалась в том, что последние десять лет Виталий Витальевич совместно, а точнее – под руководством профессора Суровягина развивал новую теорию образования солнечной системы. Так вот, в основание этой многообещающей концепции был помещен эмпирический факт совпадения числа планет солнечной системы с числом спутников Сатурна. Теорию эту иногда так и называли – теория двух девяток. Трудно судить, сколь глубоко столь многозначительное совпадение, но доподлинно известно, что сей гигантский труд мог стать основанием для присвоения Калябину звания доктора наук, а Петру Семеновичу Суровягину – титула члена-корреспондента. Потому Мозговой так смело шел впред:
– Да-с, десятый спутник! Подкоп под концепцию двух дувяток, под славную теорию Суровягина-Калябина. Только почему П.С. спустил это мне, а, Виталий Витальевич? Не означает ли сей жест желания нашего дорогого шефа сменить лошадку? А что? Будет теория Суровягина-Мозгового. Неплохо звучит?!
Калябин посинел от злости.
– Ну-ну, не волнуйтесь, дорогой коллега, – успокаивал Мозговой, – Я не такой человек, чтоб отбирать кусок у ближнего, я не гад какой-нибудь.
Толя грустно вздохнул. Он не понимал, зачем двум интеллигентным людям вот так вот заедать друг друга.
Виталий Витальевич, подавив в себе желание чем-нибудь огреть Мозгового, окончательно капитулировал:
– Я только полистаю.
– На здоровье, – одобрил Михаил Федорович.
Теперь уж Калябин не выпустит из цепких рук зловредный труд, не оставив от него камня на камне. Избавившись таким образом от одной неприятности, Мозговой вышел покурить. Но, выйдя в коридор, он не пошел в общую курилку, а почему-то подошел к окну и задумчиво принялся отскребать со стекла засохшую капельку краски.
Когда он вернулся обратно Калябина уже не было.
– А где же Калябин? – спросил Толю.
Толя удивленно посмотрел на Мозгового. Его поразил не вопрос, а неожиданно серьезный тон. Да и сам Мозговой выглядел как-то по-новому. Впрочем, Михаил Федорович быстро поправился и на его лице снова появилась хитровато-ироничная маска, характерная, как многие считают, для людей с легко ранимой нежной душой.
Толя наконец ответил:
– Виталий Витальевич пошел к профессору посоветоваться.
– Да-да, конечно, дело серьезное, – Мозговой подмигнул зачем-то и, усаживаясь за рабочий стол, многозначительно повторил: – Очень серьезное.
В комнате воцарилась деловая атмосфера. Ученые склонились над важными расчетами. Отрешившись в воображении, от обыденной реальности: просиженных стульев, неуклюжих столов, запыленных окон, обрамляющих однообразный мартовский пейзаж с аллеей скрюченых кустов сирени, отделавшись от банальных человеческих обязанностей, есть, пить, любить, ненавидеть, они взлетали высоко над проводами линий электропереадч, над крышей института и крышами жилых домов, и даже над шпилями министерств, мимо удивленных ворон и смелых парашютистов; сквозь толстый облачный слой циклона, казалось навеки нависший над городом, они поднимались дальше в пространство редеющего воздуха, совершенно не страдая от нехватки кислорода – туда вверх, где нет никакого верха, а наоборот, есть так называемые бесконечные глубины Вселенной.
Первое приближение
Не прошло и недели с тех пор, как на столе Петра Семеновича Суровягина появилась заказная бандероль, надписанная крупным детским подчерком. Еще не был написан разгромный отзыв на подлый подкоп под теорию двух девяток, еще все были живы и здоровы, когда у проходной института посреди рабочего дня появился невысокий коренастый человек лет пятидесяти. Уже по одному тому, как он пытался войти в одну из трех парадных дверей, которая еще ни разу не использовалась по назаначению, вахтерша Катерина Ивановна определила в нем инородное научному институту тело.
Прорвавшись наконец внутрь, тело потребовало немедленной аудиенции ни много ни мало как с самим Петром Семеновичем Суровягиным. Но нездоровый вид – небритое лицо и лихорадочно бегающие глаза – вызвали у охраны справедливое негодование, вылившееся в законное требование предъявить документ. Документов, однако, пришелец никаких не показывал, а продолжал настаивать на аудиенции без всяких предварительных условий.
Катерина Ивановна сообразила, что этот человек так просто не уйдет и схитрила:
– Профессора Суровягина нет в институте, но я могу вызвать его сотрудников.
– Какая нелепость, – возмущался пришелец, что за порядки?! Я пришел по очень важному делу. Да, да, по очень важному, именно для самого профессора, сообщите ему сейчас же или я сам...
Он попытался всетаки пройти, но вахтер перегородила ему дорогу, показывая всем своим видом, что будет стоять насмерть.
– Я вызову милицию, если не прекратите, – запугивала Катерина Ивановна.
Но ее слова привели к обратному эффекту.
– Ах, так?! – крикнул незнакомец и, бешенно сверкая глазами, усилил натиск, пытаясь протиснуться в узкий проход. По его лицу пошли лихорадочные розовые пятна, он сжал кулаки, и казалось, вот-вот случится какая-нибудь хулиганская выходка. Но вдруг голова его резко откинулась назад, шапка слетела, обнажив густую огненно-рыжую шевелюру, а ее обладатель тут же обмяк и начал валиться в объятия Катерины Ивановны. Та его ловко обхватила и, протащив буквально два шага усадила в старое кожанное кресло. Катерина Ивановна, боевая медсестра отечественной войны, видела и не такое. Она похлопала незнакомца по щекам, приподняла профессиональным движением веко, из под которого показался зеленный остекленевший глаз, и определила легкий обморок.
– Что ж с тобой делать, болезный?
Тем временем вокруг вахты стал собираться ученый народ и давать советы. Кто-то принялся уже уже набирать номер скорой, но вахтерша отговорила, объяснив, что ничего страшного не случилось, а так , легкое переутомление. И правда, незнакомец вскоре открыл глаза и попросил попить. Катерине Ивановне даже стало жалко его и она напоила больного водой, и даже позвонила в Суровягинский отдел. Трубку взял Толя Ермолаев. Выслушав сбивчивое изложение последних событий, он тут же спустился на проходную.
Незнакомец продолжал недвижимо сидеть блуждающим взглядом осматривая гипсовый бюст основателя института. Тот, казалось ему, строго смотрел прямо на него. Потом в поле зрения появилось совсем молодое растерянное лицо.
– Вы к профессору?– спросил Толя.
– Нет, нет, – вдруг испугался незванный гость, – Знаете что, помогите мне подняться.
Толя приподнял гостя и они нетвердо ступая вышли из института. За чугунной оградой рыжий притормозил и спросил у Толи:
– У вас не найдется два рубля?
Толя Ермолаев не ожидал такого поворота событий.
– То есть как это... – Толя запнулся, – у меня, конечно, есть, но...
– У меня, кажется температура и голова... – шептал незнакомец, – отвезите меня домой, на такси. Деньги я верну, дома, у меня там...
Ермолаев остановился в нерешительности. Ему не хотелось срываться во время рабочего дня и ехать, судя по деньгам, черт-те куда, и неизвестно еще для чего.
– Но я на работе, – сопротивлялся Ермолаев.
Незнакомец же опять побледнел и качнулся.
– Ладно, – Толя подхватил того под руку, – я вас отвезу. Вы тут постойте, – он прислонил незнакомца к дереву и принялся ловить такси.
Такси он, конечно, не поймал, но, к счастью, удалось остановить частника, который оказался сердобольным человеком: сам вышел из машины, помог посадить пострадавшего и за трешку отвез их в северо-восточный район города.
Они остановились у большого серого дома. Несмотря на свои шесть зтажей, дом казался действительно громадным, как кажется значительным низенький человек в ответственном и высоком положении. Да и серость его была не какой-то приземляющей, невзрачной, но наоборот, вызывала у прохожего напряженный беспричинный трепет тринадцатилетней давности. Да разве дело в цифрах? Да и мало ли таких домов по городу, прекрасных и простых как серые военные френчи.
К концу поездки незнакомец ожил, и Толя Ермолаев даже удивился, заметив легкость, с которой рыжий гражданин поднимался на второй этаж.
– Так вы и есть Богданов? – опять удивился Толя, когда они подошли к двери с блестящей латунной пластинкой: "Инженер И.С.Богданов".
– Да, Николай Степанович, – подтвердил хозяин, приглашая Толю войти. – Проходите в комнату, я сейчас чаек поставлю, надеюсь, не откажетесь? Да и деньги, деньги, – хлопнув себя по лбу, вспомнил Богданов.
В комнате не было и намека на роскошь, которая угадывалась за старомодной латунной вязью. Письменный стол, диван и небоскребы стеллажей книг. У Толи Ермолаева, который всей душой любил книги, голова пошла кругом. На стеллажах торжествовало противоестественное соседство астрономии и физиологии низших организмов, истории философии и основ сопромата, теории линейных пространств и психоанализа и прочее. Книги стояли удобно, и видно было, что ими постоянно пользуются.
Толя Ермолаев так увлекся библиотекой, что не заметил, как в комнату вернулся хозяин и вот уже несколько минут внимательно изучал гостя.
– Интересуетесь? – спросил Богданов.
Толя даже вздрогнул.
– У меня такой беспорядок, все некогда, некогда... Вас как зовут?
– Толя.
– Анатолий – а по отчеству?
– Можно просто Толя.
– Как хотите, Анатолий. Вот два рубля, и пойдемте на кухню чай пить.
Когда они шли по темному коридору, раздался легкий скрип. Дверь, мимо которой они проходили, медленно открылась. Толя поддался непроизвольному желанию и стал рассматривать такую же большую, как первая, но совершенно пустую комнату. Слева на стене он увиел гигантский, до потолка, рисунок: на белесых обоях неестественно большим карандашом было нарисовано детское лицо размером с колесо двадцатипятитонного грузовика. Рисунок был исполнен в стиле точка, точка, запятая..., однако улыбки он не вызывал, а скорее производил жутковатое впечатление. Рядом с лицом как-то нервно были проведены две полосы, желтая и зеленая, одна короткая, другая длинная. Кажется, еще было что-то, но Толя не успел рассмотреть. Богданов прикрыл дверь и заговорил скороговоркой:
– Ах, сейчас она придет. Вы уж, Анатолий, не говорите, что я там в институте... в общем, что со мной плохо было. Вы скажите, что профессора не было, в командировке он. Да, или нет, скажите, заболел, а, черт, нет, заболел – не то, пусть лучше в командировке. А вы специально приехали со мной поподробнее, так сказать, обсудить...
Не успел инженер договорить, как из прихожей донесся скрежет – открывали входную дверь.
– Пойдемте, пойдемте на кухню, будто мы разговариваем, – подтолкнул Толю хозяин.
В спешке Толю усадили за большой стол и сунули в руку пустую чашку. "Кладите сахар, – суетился хозяин, – мешайте, мешайте." Толя тоже стал нервничать. Самозабвенно вращая ложкой, он с трепетом глядел на дверь, ожидая увидеть все, что угодно, но только не то, что он увидел.
А увидел Толя Ермолаев молодую очаровательную женщину, совершенно не подходящую к данной обстановке. Ему даже показалось, что зашла она сюда по ошибке и, извинившись, тут же уйдет. Но нет, молодая особа вовсе не собиралась уходить. Не обращая никакого внимания на Толю, она сказала хозяину:
– Ну что, ты был в институте?
Хозяин виновато постмотрел на нее и ответил:
– Видишь ли...
– Вижу. Не решился, значит.
– Да нет, Лена, я был, но профессор... профессора... – Богданов беспомощно водил руками по воздуху. – Да вот, познакомься, – наконец вспомнил про гостя.
– Что, это профессор? – она обидно усмехнулась.
– Нет не профессор, это Анатолий, познакомься.
– Очень приятно, – равнодушно сказала она. – Ну, так где же профессор?
– Лена, Анатолий – научный сотрудник, ученый из института.
– Ах, вот как, – в ее голосе послышались злобные нотки. – Значит, они подсунули вот этого молокососа, а профессор не соизволил даже выслушать.
– Нет, вовсе не то, профессор в командировке, правда, спроси у Анатолия, – Богданов с мольбой посмотрел на Толю.
– Да, в командировке, – соврал Толя.
– В командировке, – растягивая последний слог, многозначительно повторила женщина. – А может, заболел, а? – она с презрением посмотрела на Толю.
– Нет, не заболел, – фальшиво играя настаивал Толя. – В командировке, в местной, – добавил он для убедительности.
– Ну и фрукт, где ты его откопал? Да перестаньте вы скоблить чашку! Так, с этим говорить бесполезно, – она повернулась к инженеру.
Тот, потупив очи, застенчиво водил пальцем по столу.
Толе Ермолаеву все это порядком надоело. Он костил себя последними словами за то, что взялся помогать этому симулянту, а теперь за свой же рубль приходится корчить шута горохового. И во имя чего? Но особенно, раздражало то, что он предстал в дурацком виде перед почти сверстницей, которая ему явно понравилась. А все его проклятая доверчевость. На эту тему у него даже была своя личная теория. Например, он считал, что для того, чтобы помочь человеку, ни в коем случае нельзя входить в его положение. Нет, речь, конечно, не о простеньких ситуациях. Речь идет о ситуациях сложных, безвыходных. В таком положении советчик доверчивый, сочувствующий совершенно бесполезен. Вместо того, чтобы с холодным сердцем подсказать какой-либо выход, пусть и не лучший, он долго выслушивает потерпевшего, входит постепенно в его положение и окончательно запутывается. А как же иначе, ситуация-то безвыходная! Поэтому, считал Толя Ермолаев, он никогда не смог быть бы врачом. Тем не менее, он до неприличия часто попадал вот именно в такие ситуации, конкретной причиной чему служило его свойство слушать собеседника не перебивая.
Но сейчас он решил – хватит:
– Я, пожалуй, пойду, – как можно тверже сказал он, глядя прямо в облезшую раковину, полную немытой посуды.
Богданов встрепенулся.
– Нет, нет, постойте, попьем чайку. Вы обиделись зря. Лена просто немного взволнована, но это совершенно сейчас пройдет. Лена, – он взял ее за руку, – Анатолий действительно научный сотрудник, да он просто работает в отделе Суровягина.
– Так может... может быть это он... – Елена не договорила.
– Что ты, молчи, молчи, – перебил Богданов. – Присядь, выпьем, ей-богу.
Он усадил ее напротив Толи и принялся разливать чай.
– Так вы прочли рукопись? – Елена испытующе смотрела в глаза Ермолаеву.
– Можно сказать, что нет. Я только прочел насчет десятого спутника и больше рукописи не видал, – Толя решил наконец покончить с враньем и рассказать все как есть: – Понимаете, это все далеко от моих научных интересов, рукописью занимается Калябин.
При этих словах Елена и Богданов многозначительно переглянулись.
– А так вас все это не волнует? У вас, наверное, серьезная работа, а не чепуха какая-нибудь. Подумаешь, спутник, у вас, поди, интреснейшие расчеты поправок к сто двадцать первому члену? Подумаешь, там кто-то целую планету вычислил...
Толя покраснел. По иронии судьбы, именно вычислением поправок сейчас и занимался младший научный сотрудник. Расчеты ему поручил профессор Суровягин, и надо сказать, Толя еще не разобрался толком, для чего они нужны.
– Нет, десятый спутник – это очень интересно, – опять начал изворачиваться Толя, – но Калябин куда-то пропал с рукописью.
– Ага, рукопись уже пропала, вы что же, собиратесь ее уничтожить, сжечь? Бесполезно, я в трех экземплярах печатала, так и передайте вашему начальству. – Глаза ее сверкали благородным гневом.
– Никуда не пропала ваша рукопись, – теперь уже стал выходить из себя Толя, – Извините, я, пожалуй, действительно пойду.
– Держать не станем, – она почти крикнула. Толя встал.
– Да что же, мне вас водой разливать? Что вы, право, – Богданов встал между Еленой и Толей, будто те собирались вцепиться друг в друга. Но, конечно, ничего подобного не подразумевалось, а просто молодые люди слегка были не в себе.
– Я не обижаюсь, успокил Толя хозяина. – Мне действительно пора идти.
– Коля, не держи его, пусть идет, пусть только рукопись найдут.
– Ну как же так, Анатолий, мы же с вами должны многое обговорить, ну побудьте хоть четверть часика, – не унимался Богданов.
– Ладно, обсуждайте, только без меня, мне все ваше вранье надоело. Я ухожу, – она тут же вышла, оставив на кухне тонкий аромат весенних цветов.
– Не обижайтесь на нее, – тяжело вздохнув, сказал Богданов. – Ей сейчас так трудно. Вы присядьте, я у вас много времени не отберу. Понимаете, все так наложилось – и суд, и работа, и тут я еще со своим изобретением, вот она и нервничает. А ведь какая она удивительная, скажите же, ведь она вам понравилась?
