Текст книги "Графоманы"
Автор книги: Владимир Хлумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Вслед за трагической вестью по институту пронеслась новость из Франции. Если сначала в отдел приходили люди со скорбными лицами и искренними соболезнованиями, то позже поток сочувсвующих ослаб, и стали появляться любопытствующие: "Что, вправду спутник открыли?" – спрашивали они.
Виталий Витальевич не вынес момента и ушел домой. Было бы несправедливо укорять его в слабости. Вопреки плохому самочувствию он принял активнейшее участие в подготовке и проведении ученого собрания, чем способствовал торжеству научной истины, а то, что так в конце концов обернулось – разве он виноват?
Мозговой, напротив, как-то весь воспрянул и активизировался. Он не только раздавал указания, пользуясь безусловными правами ученика, но и сам принимал живейшее участие в организации похорон. Собственноручно составил текст некролога, подобрал подходящую фотографию покойного и лично принимал соболезнования, оповещая по телефону многих уважаемых людей города.
Марк Васильевич Разгледяев занимал не последнее место в списке уважаемых ученых, но ему Мозговой позвонил в последнюю очередь. Выслушав краткий отчет, Разгледяев разволновался и пожелал срочно встретиться. Мозговой, сославшись на известную занятость, предложил поговорить по телефону. Марк Васильевич рассердился, сказал, что это не телефонный разговор, сказал еще кое-что, после чего Мозговой согласился встретиться этим же вечером.
Толю Ермолаева тоже привлекли к работе. Он с Лидией Ураловой отвечал за никролог. Секретарь профессора держалась стойко. Вооружившись плакатным пером и тушью, она прекрасным шрифтом писала о том, как внезапно ушел из жизни преданный делу науки ученый и коммунист Петр Семенович Суровягин. И лишь когда Толя попросил подержать уголки портрета, никак не желавшие приклеется, Лида, Лидочка, как ласково называл ее профессор в хорошем настроении, расплакалась.
– Ну-ну, не надо, – начал с порога успокаивать как раз появившийся Михаил Федорович. Он обнял ее за плечи и добавил: – Его уже не вернешь. Смотрите, как наш Анатолий держится – молодцом.
Толя даже не повернулся. Он все делал автоматически, думая только об одном: что же сейчас происходит с инженером?
Утро инженера
К утру инженеру полегчало и он, измотанный бессоницей, уснул. Елена решила сходить хотя бы на часок на работу и оставила его одного.
Сон инженера удивительным образом перешел в свою противоположность. В комнате было прохладно и он решил одеться потеплее и выйти на улицу. Здесь его поджидал сюрприз. Огромный, с рыжими космами, раскаленный шар парил среди редких ватных барашек в высоком небе. Под синим куполом раскинулся город с изнывающими от зелени бульварами и проспектами. Инженер мотнул головой, но видение не исчезло. Он снял шапку и задрал голову вверх, подставив бледное от долгой зимы лицо теплым лучам. Они пробирались в морщинки, протискивались сквозь красноватую двухдневную щетину, приятно щекотали губы. Богданов улыбнулся и сквозь ресницы стал разглядывать солнце. Багровыми кругами лопнули колбочки и палочки и он увидел как солнце превратилось в темную синюю дырку на белесом небе. Как хорошо, подумал Богданов и закрыл глаза. Он еще долго так стоял, словно мальчуган, удивленный благородством системы мира. Он ощущал ее всю, разом, от центральных магматических слоев до самых дальних горизонтов Вселенной. Он знал и принимал ее законы уже потому, что сам являлся ее неотъемленной частью. Здесь было хорошо, здесь стоило жить, здесь миллион лет казались мгновением. Интересно, подумал инженер, а разумна ли Вселенная, желающая понять самое себя?
В этот момент его кто-то задел плечом. Он оглянулся вокруг и обнаружил толпы народу.
– Постойте! – хотел им крикнуть инженер. – Посмотрите вокруг, вон трава, вон деревья, а вон черные умные птицы!
Но он промолчал – уж больно все заняты были личными делами. Кто-то совершал покупки, кто-то опаздывал с квартальным планом – в общем, он не обижался на них. Но его так и подмывало перекинуться с ними хотя-бы словечком.
На бульваре он теперь видел множество родителей с детьми, т.е. с детскими колясками.
– Где же ваше дети? – удивился Богданов, когда обнаружил, что коляски пусты.
– Где же дети? – снова удивился инженер, заметив что вокруг нет ни одного ребенка. Страшная догадка мелькнула в его воспаленном мозгу. Он зашатался и, чтобы не упасть, схватился за дерево. Но дерево не держало – оно подломилось словно свернутый рулон картона. Он посмотрел на руки они были перепачканы коричневой гуашью. Потрогал траву, листья – подкрашенная бумага. Люди обступили инженера с интересом разглядывая его действия.
– Все ложь! – крикнул инжнер, – это все ложь! Неужели вы не видите все это сделано какой-то машиной, потому что для такого количества лжи нужна специальная машина!
Вдруг он вспомнил о чулане.
– Вы что же, – кричал он людям, – думаете и ремни в чуланах из бумаги? Пустите меня! – он попытался выбраться за живую изгородь. – Мне нужно домой, пока не поздно, я должен снять его. И вы спешите, спешите по домам, я вас уверяю – они настоящие из свинной кожи!
Инженер метался, не находя просвета в тесно сплетенном людском кольце. Вдруг, остановился, замер, а после с криком "вы не живые", ринулся поперек людской стены. В последний миг люди расступились и он проскочил наружу. От скорости все смазалось: дома, улицы, машины – все проносилось мимо киношными декорациями. Он ехал автобусом, толкался в метро, жался в троллейбусе. Он чувствовал – опаздывает. За спиной слашались притворный шепот, переругивание, смех, будто обсуждали именно его и именно с ним не соглашались. Говорили: "Неее, не успеет, у нас с общественным транспортом перебои." "А вдруг, успеет? – шептали другие. – Вишь, как резво бежит." Временами в толпе мелькали знакомые лица, но инженер их не узнавал, а может быть, и узнавал, но уж очень спешил. Наконец он добрался до серого дома, побежал по широкой лестнице. Ступеньки за ним обламывались и сухим хлопанием падали в пролет. Он нагнулся, поднял кусочек, попробовал на зуб.
– Папье-маше, – шепнул с ожесточением.
Каким-то неуловимым движением он вскрыл дверь с латунной пластинкой и направился в кладовку. В кладовке было темно – лампочка за ненадобностью давно сгорела. Он побежал на кухню, взял спички и вернулся в чулан.
– Ты чего там ищешь? – послышался голос за спиной инженера.
На-ка, посвети, а я посмотрю, – инженер протянул спички Гоголю-Моголю.
Гоголь-Моголь покорно поднял источник света над головой инженера.
– Никого нет, – развел руками инженер.
– А кто должен быть? – удивленно спросил утопист.
– Он, – многозначительно пояснил инженер и принялся рыться на полках. Наконец нашел. Это оказался старый кожанный ремень. Богданов попробовал на прочность, пытаясь его растянуть – настоящий.
– На, возьми, – он протянул ремень Гоголю-Моголю. – Или нет – я лучше выброшу.
Инженер пошел на кухню и там сунул находку в мусоропровод. Гоголь-Моголь неотрывно следовал за товарищем. Тот покончив с ремнем, вымыл тщательно руки и наконец взглянул на гостя.
– Ты как здесь оказался?
– Дверь открыта.
– Ну, ну, – только и сказал Богданов.
– Мне Лена насоветовала: зайди, мол, проведай. Вот витаминчиков принес, – Гоголь-Моголь протянул килограмм антоновских яблок.
– Зачем тратился? Спасибо, конечно, но при моей болезни разве яблочками вылечишься? – инженер взял одно яблоко и принялся его нюхать.
– Да брось – какая твоя болезнь, так, переутомление. А отчего переутомление? Как раз от недостатка витаминов. Ты не нюхай, а ешь, в них железа много, нам как раз железа не хватает. Размягчаемся, нервничаем, на всякие второстепенные факторы здоровье гробим... – Гоголь-Моголь умолк, почувствовав, что клонит не туда и решив как-то развлечь друга рассказал историю.
– Ох и случай сегодня приключился. Сколько работаю в метро, а такого не припомню. Въезжаем с моста на станцию, смотрю – мужик один на самом краю платформы стоит. Мне еще напарник крикнул: "Глянь – чудило, как стоит!" Я, конечно, просигналил на всякий случай. Мне даже показалось отступил мужик. А когда остановилсь, слышу – шум, гам, дежурный флажок подняла. Представляешь, Коля, этот человек таки свалился. Ударило его сильно, кровища. Нам рассуловитаь некогда, расписание... Скончался бедняга...
– Погиб? – переспросил инженер.
– Убился насмерть.
– Как он выглядел?
– Ничего особенного, пожилой, интеллигент.
– Нет, я имею ввиду – там, на платформе – как он?
Гоголь-Моголь удивленно посмотрел на инженера.
– Я не рассматривал. Вообще не люблю мертвых.
– Значит, умер?
– Да, -как-то неуверенно сказал Гоголь-Моголь. Ему опять показалось, будто опять заехал не туда. – Не думай о нем, это я, старый дурак, несу черт те знает чего, нашел о чем рассказывать, но сам понимаешь, такой случай редкий. Жалко его, конечно, жил себе человек, мечтал, планы строил... – утопист взял яболоко и с треском надкусил. Давно забытый вкус напомнил о других временах года.
– Эх, когда эта проклятая зима кончится?
– Зима? – встрепенулся инженер, – Разве сейчас на улице зима?
– А чем наша весна не зима?
– Тяжело мне, Гоголь. Ты не уходи, ладно? – попросил Богданов с мольбой глядя на товарища.
– Я и не собирался, не волнуйся. Сейчас чайку попьем. Давай-ка поставлю. – Гоголь-Моголь налил в чайник воды и зажег теми же спичками плиту. – Не грусти, – продолжал успокаивать утопист, черт с ним, с этим ученым собранием. Ты свое дело сделал, а истина рано или поздно сторонников найдет себе. Главное, знай работай дальше для блага отечества ведь ты талант, Коля, пойми, прочувствуй, а с талантом везде хорошо.
Инженер было запроотестовал, но Гоголь не дал ему и слова сказать.
– Знаю, знаю, начнешь сейчас скромничать, отказываться, мол какой я гений, а я и спорить не буду, меня агитировать не надо, я уж пожил среди людей, разобрался – что к чему. Меня теперь не проведешь. А то распишут – и такой и сякой, и все он предвидел, и все понимал по-особому, и в детстве на скрипке играл, и черт-те как не по-нашему мозги у него устроены. Чепуха. Просто мужик был нормальный, понимал все как надо, не приспосабливался, и сам не навязывался, и взглядов своих не навязывал. Жаль только – немного таких людей. А почему? Потому что не верят в себя, думают, чего бы такого на себя напялить, какую такую гримасу состроить, чтоб остальные в нем необычайные приемущества заподозрили. Вот и ходят в масках с каменными лицами. Так и разыгрывают театр. Тот певец вылезет на сцену, глаза выпучит, щеки раздует, ручонками машет, ля-ля-ля – одним словом, стальное горло. А копни его поглубже – все в себе поломал, жалко даже. Потому и придумывают: стили, течения, жанры. Чтоб каждому зверьку по клетке, а каждому царьку по государству, хочь и маленькое, а свое. Нет бы сказать просто, что все дрянь, чепуха, выверт. Ты понимаешь, Коля, не верят в себя, обидно. Я не знаю, кто это придумал, зачем? Другие из зала смотрят, да и я так могу, думают, даже лучше, раздувать щеки и к тому же ушами двигать.
– Больно строг ты к людям, – упрекнул инженер.
– Время строгое наступает, контрольный опыт начался, эпоха проверяемости. Еще пару сотен лет – и баста, поезд дальше не пойдет, просим освободить вагоны!
– Что за проверяемость и кто опыт ставит? – спросил с напряжением инженер.
– Кто? – переспросил утопист, не понимая, какие тут могут быть затруднения. – Ты, например, я, все мы. Вот пришел бы, например, тыщу лет назад человек и объявил: все вокруг субстанция воды и пламени. Поди его опровергни. Ведь он на слова наплюет, акргументы растопчет, мол, верую и все тут. Еще и филосовскую школу организует, последышей читать-писать по-своему научит. Они ж еще тыщу лет процветать будут, потому как проверить некому. Сейчас, конечно, по такому вопросу сомнений нет. Конечно, теперь с водой и пламенем никто и не суется, сейчас ветвистее накручивают. Какая-нибудь всеобщая классификация населения годков сто продеражться только и сможет, а потом розог пропишут. Тут и выяснится, что есть объективная потребность, а что графомания. Тогда уж двигай не двигай ушами – бестолку, катись на свалку истории, здесь и выйдут наперед нормальные люди, которым прикидываться противно.
– Ох, не знаю, как тыщу лет назад, а сейчас вода и пламень оченно злободневны.
Гоголь-Моголь в недоумении принялся тереть длинный нос.
– В каком смысле?
– В смысле, что чайник кипит, – инженер улыбнулся.
Настроение инженера пошло на поправку. Беспредметные шараханья товарища, его смелые экскурсы в историю возымели самое благотворное влияние на самочувствие Богданова. Проклятый город с неестественной растительностью покрывался налетом критического реализма и уходил на второй план. Гоголь-Моголь любил рассуждать, а инженер любил его слушать. Вообще инженер любил рассказчиков. Здесь была привычка, здесь было преклонение, почти святое, приобретенное за долгие годы невольного общения.
– Как твой трактат о всеобщем равнодействии? – подогрел инженер друга.
Гоголь-Моголь бросил заваривать чай.
– Ооо, бомба! Только тяжело идет, статистических данных не хватает.
– Но ты давай поспешай, – приободрил Богданов.
– А куда спешить? Я уже опоздал, теперь лет через сто только и напечатают. Ладно, чего жаловаться, – Гоголь вяло махнул рукой. – Пятнадцать лет писал, и еще пятнадцать попишу. Но все равно – бомба. У меня тут такие мотивы появились – пальчики оближешь, сейчас пишу главу: идея, как оружие массового уничтожения.
– Слишком уж публицистично.
– Да, именно, понимаешь, нужно все разжевывать, иначе ничего не поймут, не захотят понять. Перестали люди верить, что им могут что-то толковое сказать. Все же корячатся, формы изобретают, стили разные, а почему? Мыслей новых нет, считают, что все уже давно придумано-перепридумано, сказано-пересказано, остается только в другом разрезе. Потому что кто-то погорячился и сказал, мол, и тыщу лет назад все было тоже – и любовь, и красота, и ненависть. А я утверждаю – ничего подобного. По-другому было, не знаю уж, лучше или хуже, но по-другому. Но это ж каких-то тыщу лет, это же – тьфу, наплевать-растереть, а мильен не хочешь? Мильен годков всеобщего счастья, а? голова не кружится, во рту не пересыхает? а не хочешь, к примеру, мильен лет мрачного средневековья? Что, противно? Нужна новая надежда!
Гоголь-Моголь очень переживал когда говорил. И это инженера успокаивало. Ему казалось, что хоть в этом деле есть кому беспокоится кроме него, есть у кого душа болит – значит есть кому и волноваться.
– Но знаешь, Коленька, все-таки я чертовски оптимист, я верю – пройдет немного времени, лет триста, и восторжествует царство свободных изобретателей, и какой-нибудь мечтатель тех времен и народов, – Гоголь-Моголь гордо возвысился над чайником, – скажет: жили они в убогое время, творили убогими средствами, а все ж были людьми.
Наотрез отказался
Михаил Федорович Мозговой полагал – все, что могло произойти этим историческим днем, уже произошло. Мозговой не был ретроградом, как, например, Калябин, и потому с радостью встретил известие о новом ученом отрытии. Правда, радость чуть было не сошла на нет под воздействием безвременной кончины учителя. Но и было бы несправедливо представлять дело таким образом, будто Мозговой был безутешен в своем горе. Напротив, он прибывал в бодром, энергическом расположении духа. В нем внезапно начали просыпаться дотоле неведомые окружающим руководящие свойства, вдруг заблиставшие при организации похорон. Он был так доволен собственной деловитостью, что, придя домой, позволил себе расслабиться парочкой рюмок водки. И тогда нагрянул Марк Васильевич.
Разгледяев слушал рассказ Мозгового со все возрастающим глухим раздражением. И дело было не только в фактах. Факты он знал. Дело было в наглой, отечески сочувствующей манере Мозгового. Разгледяев, снова увидел в собеседнике безусого, зарвавшегося юнца, который с пагубной студенческой вседозволенностью разыгрывает из себя эдакого рубаку-якобинца. Студент-мальчишка, приписав себе право судить и разоблачать, взбирается на баррикаду с намерением ошельмовать заслуженных и авторитетных деятелей университета, якобы, запятнавших себя молчаливой поддержкой всякого рода идеологических извращений.
Незаинтересованный наблюдатель мог бы спросить: каковы же причины тех смелых наскоков? Что это, наивное приложение официального курса конкретно на местах или просто выпячивание себя в условиях кажущейся безнаказанности? Именно безнаказанность – решил тогда Марк Ваисльевич. Правильный диагноз – половина успеха. Своевременное хирургическое вмешательство способствовало быстрому и полному духовному очищению пациента. Во всяком случае, последующее поведение вселяло надежду на полное выздоровление, или, как выражаются врачи, реабилитацию. А ведь судьба молодого человека висела на волоске. Уже стоял вопрос об отчислении и не только из университета. И лишь один Марк Васильевич поверил ему, в спокойной конфидициальной беседе разъяснил, чему и как учит история. Эффект был на лицо. Пациент не только превратился в нормального человека, но и начал активно способствовать оздоровлению факультета.
И вот теперь, по прошествии восьми лет, Марк Васильевич с горечью обнаружил в своем детище рецедив старой болезни.
– Так что в свете новых фактов придется вам уступить супругу инженеру, – нагло подытожил Мозговой.
– Чего обрадовался, Мишуля? – ласково спросил Разгледяев. – Никак водочки выпил? Может и мне нальешь? Я тоже порадуюсь.
– Пардон, что же это я сам радуюсь, – Мозговой достал из секретера водку. – Помянем Петра Семеновича. – Мозговой налил водки и сделал мрачное лицо. – Жаль старика, а ведь мы на него рассчитывали, думали, уж он-то расставит все по местам, глаза откроет, ан вишь – как все обернулось, не выдержал старик, самоустранился, подвел нас...
– Ладно, помянем, – перебил Марк Васильевич и, не чокаясь опрокинул рюмку.
– Так вот, я не понимаю, с чего это вы в таком приподнятом настроении? – перешел на вежливый тон Разгледяев. -Я вам одну историю забавную расскажу, а вы уж сами судите, смеяться или плакать. – Разгледяев благосклонно улыбнулся, наблюдая как хозяин устраивается пооудобнее в мягком кресле. – В одно уважаемое научное учреждение поступает некая пухлая рукопись с претензией на великое открытие. Рукопись совершенно вздорная, а ее автор – типичный сумасшедший. Рецензирование труда поручено ведущим специалистам и, казалось бы, все должно окончитья стандартным образом: в результате экспертизы изобретатель получает разгромный отзыв в письменном виде. Однако в действительности начинают происходить странные вещи. Вопреки неписаному правилу не входить с изобретателями-самоучками в прямой контакт, дело доходит до публичного обсуждения. Как это могло произойти? Оказывается, в это даже трудно поверить, внутри института находится лицо, всячески пытающееся натравить горе-инженера на видного советского ученого, заслуженного деятеля науки. Это отвратительное лицо, Разгледяев подмигнул Мозговому, – не чурается любых средств в стремлении затеять скандал. Оно опускается до анонимки в академию, чернит в ней не только заслуженного профессора, но и своих коллег – честных тружеников науки. При этом оно, это лицо, скрывает от общественности вопиющий факт – изобретатель психически ненормален! Все это могло бы сойти за обычную грязную возню, коей является подсиживание и карьеризм, но дело-то неожиданно получает дальнейший ход. Вопреки недостойным действиям анонимщика, изобретатель повержен публично и окончательно сходит с ума. Истина торжествует, но не долго. По немыслемому стечению обстоятельств вдруг оправдывается одно из бредовых предсказаний. Изобретатель в невменяемом состоянии жаждет отомстить за публичный позор. Но кому? И здесь возникает третий факт – опять анонимка, анонимка изобретателю лично, в которой черным по белому указано, кто есть главный враг прогресса. Месть неизбежна. Профессор гибнет. А? Каков финал?
– Что это вы как будто побледнели, Михаил Федорович?
– Я? Побледнел? С чего вы взяли. – разволновался Мозговой. – Все это вымысел и подтасовка!
– Абсолютно не спорю, бредовый сюжетик. Но мне нравится, хочу куда-нибудь пристроить, вдруг кто и оценит?
– Да кому это нужно?
– Вам, вам уважаемый Михаил Федорович, – Разгледяев приторно посмотрел на собесденика. – Купите сюжетик.
– То есть как купить?
– Запросто купите. Я согласен продавать по частям. Вам я предлагаю только финал. Роскошнейшая картинка! Разъяренный, ополумевший фанатик толкает честного гражданина под поезд. Визг, лязг, красное на голубом. А? Какова экспрессия? Зато первая часть останется у меня и если вы финал берете, так я ее, не пожалею, сожгу, – при этом Марк Васильевич достал из папки достал письмо в академию.
– Вы хотите записать инженера в убийцы?
– Я только желаю оградить общество от опасного неврастеника и здесь очень на вас расчитываю.
– Нет, никогда этому не бывать! – благородно возмутился Мозговой.
– Жаль, некому оценить ваше великодушие. Ничего, я же понимаю, Разгледяев перешел на доверительный шепот, – Если спросят, скажу: сопротивлялся как мог.
– Перестаньте, – не выдержал Мозговой.
– И то правда, хватит. Вам всего-то литературно изложить, а, Михаил Федорович? Изложение– не сочинение, тем более при вашем опыте.
– Но это мерзко!
– А на своих товарищей-студентов отчеты писать – это как?
– Какие отчеты?
– Забыли, Михаил Федорович. А я помню, храню как раритет, иногда даже перечитываю на сон грядущий. Умилительные тексты, очень полезные, зря стесняетесь. Сколько вредных элементов удалось избавить от хлопот по высшему образованию. Мы же вас ценим и помним...
Мозговой обхватил голову руками.
– Меня вынудили, вы, да, именно вы во всем виноваты. Я вас ненавижу, слышите, не-на-ви-жу, – Мозговой чуть не плакал.
– Сопли вытирать я не намерен. Насчет вынудили вы зря, вас никто не насиловал, просто предложили: или – или... Да ведь у вас в крови писательский зуд. Кто вас за руку тянул пасквили на профессора строчить? Рыбку решили половить в мутной водичке? Может, решили на костях своего учителя личное счастье построить? Что же, как говорится, на здоровье, только не за мой счет, любезный! Не позволю.
Мозговой только качал головой.
– Значит, отказываетесь сюжетик приобресть?
– Я обвинять в убийстве человека не буду.
– А если подумать?
– Нет, – с необыкновенной твердостью отказался Мозговой.
Марк Васильевич махнул рукой, будто поставил крест, и, не прощаясь, ушел.
Миша Мозговой был раздавлен собственной смелостью. На него накатило старое неприятное чувство, сопровождающее его по жизни, как насекомые сопровождают потных млекопетающих. Впервые он ощутил его в детстве. Однажды Миша, простудился, затемпературил и несколько дней бредил изредко приходя в сознание. Раскалывалась голова, болела грудь и мальчик сильно испугался. Ему показалось, что все его бросили один на один с болезнью и еще с каким-то неопределенным по форме, бесконечно страшным существом, которое только и поджидает удобного момента, чтобы наброситься и разорвать его в клочья. И мальчик все время звал: мама, мама, где ты? А мама дни и ночи напролет сидела рядышком. Потом Миша выздоровел и ему подарили игрушку – клоуна, составленного из разноцветных крытых лаком деревяшек, стянутых капроновой нитью и страх надолго покинул Мишу.
Только через десять лет, он вернулся снова. То был день его перерождения, и первая встреча с Марком Васильевичем, а потом пришла ночь, а вместе с ней неправдоподобно реальный сон. Во сне неожиданным образом он превратился в деревянного человечка. Михаил Федорович так вжился в нее, что мог спокойно управлять любой частью лакированного тельца. Парадоксально, но и во сне он удивлялся превращению, но и с удовльствием принимал его. Он находил даже определенные приемущества: деревянные ноги и руки были намного тверже и прочнее, чем настоящие. И вот, когда он почти свыкся с новой оболочкой, кто-то огромный и страшный, поднимает его за помпончик на колпаке. Лишенный опоры, он беспомощно дрыгает ногами в воздухе. Потом блеснули лезвия гигантских ножниц и этот кто-то, быстрым уверенным движением отхватывает шутовской колпак. Миша начинает понимать, что эта пререзанная нить и есть его живая душа, которую ни в коем случае нельзя было резать. Он сопроотивляется, еще сильнее размахивая членами, но только ускоряет распад – деревяные кругляши рассыпаются, и Михаил Федорович просыпается в поту.
Теперь, в пустой комнате, в наступивших сумерках, ему снова привиделся стальной блеск портняжных ножниц.
Кому охота оставаться один на один с такой меланхолией? И Мозговой, отправился в гости на ночь глядя.
Толя Ермолаев, пожалуй, больше удивился беспомощному виду гостя, нежели его позднему появлению.
– Что с вами?
– На пару слов, выйдем, – попросил Мозговой.
– Что стряслось? У вас такой вид...
– Какой?
– Не знаю, как сказать – будто что-то распалось.
– Именно, – жалко улыбаясь, согласился Мозговой. – Анатолий, верните мне мое... – Мозговой был словно в лихорадке, – мое послание инженеру. Я знаю, вы можете отказаться, но здесь такое... Впрочем, я все объясню, только отдайте мне его. Конечно, вы можете раздавить меня, целиком и полностью, но вы этого не сделаете. Не сделаете, Анатолий? Поверьте, вам оно незачем, а мне... Ну, хотите я на колени встану, конечно, это смешно и не в духе, но я ей богу встану, – Мозговой действительно попытался опуститься на пыльную лестницу, но Толя ему помешал. – О, господи, что я делаю. Я очень важное вам скажу, про инженера, да, да, его надо спасать, и его можно еще спасти, я все расскажу, только дайте мне его, такой маленький конвертик...
– Возьмите, – Толя достал из кармана мятый конверт и спокойно протянул коллеге.
– Спасибо, Анатолий, я знал, верил в вас, я вам клянусь – ведь я мерзавец, такую подлость совершил – но клянусь, никогда более... ей богу, вы не пожалеете, что отдали, – Мозговой быстро и мелко рвал конверт, приговаривая, – вот так, вот так, навсегда, теперь, ей-богу, навсегда...
– Что с инженером? – напомнил Толя.
– Да, инженера надо спасать, вы знаете – этот человек ни перед чем не остановится, это страшный человек, мерзкий, отвратительное существо, он такое наворотит....
– О ком вы?
– Разгледяев Марк Васильевич имя ему. Да, да, я его знаю, доподлинно знаю, он был у меня и такое навертел!.. Он хочет представить, будто инженер убил.
– Кого?!
– Профессора, столкнул под поезд, в припадке. Я сразу вспомнил про сирень. Помните, следователь про сирень говорил? Наверное, профессор перед смертью намекал на инженера, на его рукопись.
– Чепуха! Инженер болен совсем. С ним наверняка кто-то был, найдется свидетель.
– Ха, свидетель! Ему бы только дело затеять, а там он выиграет, поверьте – у него хватка. Чепуха, может быть и чепуха, но если дело завертится, инженер в любом случае гибнет, гарантирую. Разгледяев его в психушку на худой конец засадит, потому что у Разгледяева везде рука. Он и про меня все выяснил.
– Что все?
– Про письма, представляете какая у него сеть.
– Про вас я ему рассказал, он звонил, распрашивал...
– Зачем вы, Толя? Это же враг номер один, – расстроился Мозговой.
Толя пожал плечами.
– А зачем вы писали?
– Ну как же? Раскройте же глаза наконец, ведь я все правильно написал. Теоря профессора – ученая галиматья. Надо же было как то бороться. Ведь если бы пофессор академиком стал, а там директором, тут бы и пришел конец настоящей науке.
Ермолаев Только качал головой.
– А, бросьте, знаю, знаю – цели, средства и прочая казуистика. Пока мы с вами будем интеллигентствовать, гумманизм проявлять, такие, как профессор, все захватят. У нас нет времени рассусоливать, самооулучшением заниматься, некогда, дорогой мой, время уходит, кончаются смутные времена, теперь, если кто сверху окажется, то уж надолго, поверьте мне. А анонимки инженеру – вынужденная мера, временный компромисс, а я здесь хоть с чертом готов на компромисс.
– Есть и другие методы, – не выдержал Толя.
– Какие методы?
– Другие, и другие люди.
– Какие такие другие люди? – с едва заметной иронией поинтересовался Мозговой.
Толя не ответил.
– Что ж за тайны такие, что за люди особые, может быть какая организация, а? Союз освобождения умственного труда или Уния свободных диалектиков? А может, масонство розенкрейцеровское? – Мозговой будто спохватился. – Вы, Анатолий, быть может, масон?
Не дожидаясь опровержений Михаил Федорович разошелся:
– Примите же и меня, срочно! Я пригожусь, я на все согласен, Анатолий. Я больше не могу среди этой сволочи. Да, да, все вокург сволочи, мерзавцы и сволочи. Не молчите же, я же чувствую, есть у вас какая-то тайна. Я давно начал догадываться, что-то вы нащупали там у инженера. Как вы сказали, мол, инженера спасать надо, думаю, задание получил, а задание только организация дает.
– Стоп, – перебил Толя. – Да вы сами ко мне сейчас пришли с тем же!
– Ну, да, конечно, – с удовольствием согласился Мозговой. – Потому и сказал, что чувствовал – за вами сила стоит. Я же вам все карты раскрыл – раскройте и вы.
– Не верите мне, – продолжал Михаил Федорович. – Ладно, я понимаю, должен оправдать, то есть, наоборот, завоевать доверие. Давайте, сговоримся, наметим план, главное – нужно предупредить инженера, надо Разгледяева остановить, нужен какой-нибудь фактик против него. Я кое-что имею – у него здесь тоже не все чисто. Ведь без него инженер не сунулся бы к нам в интститут, ведь это он его можно сказать за ручку привел к нам в институт.
– То есть как привел?
– У них с женой во что уперлось? В изобретение инженера. Тут Разгледяев и подсунул ей идейку – пускай, мол, профессионалы рассудят, и посоветовал труд жизни к нам направить. А она, отчаянная душа, гордость проявила, говорит, нам с Колей ничего, мол, не страшно... Да, так и сказала, зря головой качаете, вы еще женщин не знаете. Ведь она решила растоптать богдановским изобретением мужа, понимаете, Толя? Ей мало, что бросает – нет, она желает еще и уничтожить. Но разве ж так Разгледяева уничтожишь! – с искренним сожалением закончил Мозговой.
– Так, пожалуй, вряд ли, – задумчиво сказал Ермолаев.
У него из головы не шло чудовищное предположение об убийстве профессора.
– Все, уже поздно, я пошел спать. – твердо сказал Толя.
– Неужели вы... вы вот так вот просто пойдете спать? – чуть уже не корил Мозговой.– Неужели вам не жаль инженера?
– Я пошел спать, – невозмутимо повторил Ермолаев.
Что ж, до свидания, до лучших, так сказать, времен, – на лице Мозгового появилась едва заметная, еще очень не смелая, казавшаяся еще минуту назад совершенно невозможной, снисходительная улыбка.
Дети звезд
