Текст книги "Графоманы"
Автор книги: Владимир Хлумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
– Синдром – это правильно, но почему такой диагноз, что-же, по-вашему, раз на учете то и сумасшедший?
– Извините, я, может быть, слишком резко выразился.
– Вообще говоря, слишком. Там много и нормальных людей, просто некторые обращаются в профилактических целях.
– В профилактических, вы бы послушали, что он мне тут говоил?
– Так, так,так, – заинтересовался Доктор.
Толя вдруг замолчал, не зная, стоит ли пересказывать их с инженером разговор.
– Хорошо, что вы не решаетесь сходу говорить о таких личных вещых, но вы не стесняйтесь, мне можно – я добра Коле желаю.
– Он считает, все вокруг, то есть абсолютно все – сплошная... – Толя замялся не смея докончить.
– Мистификация, – помог Доктор.
– Да. У него страшная мысль, будто его все обманывают. Понимаете, ему кажется, что все окружающие знают что-то такое, чего ему не рассказывают. Я даже представил себе и мне тоже стало страшно. От этого точно свихнуться можно. И еще... еще он рассказал мне одну горькую историю, я, даже, не знаю могло ли такое быть.
– Про дядю и мальчика? – не очень-то сомневаясь в ответе, спросил Доктор.
– Вы тоже знаете, – вспыхнул Толя.
– Знаю, я же работаю в психиатрической больнице. Там я и познакомился с Николаем Степановичем.
– Значит, вы все знали и не предотвратили!? – возмутился Анатолий.
– Что?
– Да все! Доклад его например, ведь это же крах, провал!
– Провал? – переспросил Доктор, затянулся и выпустил через нос две голубых струи. – Да, Елена, рассказала. Нехорошо получилось. Но для него был шанс, ему так необходимо было победить – это же лучше всяких лекарств. Да кто знал, что у вас там такое зверье. Я и вас, Анатолий, специально изучал. Смотрю – мужик вроде нормальный, не заторможеннный, да и Коля все повторял, мол, там профессионалы – разберуться. Разобрались, с издевкой закончил Доктор.
– Это вы зря. Мне и самому не понравилась атмосфера, но изобретение Богдановское – бред, да и что может изобрести больной человек.
– Нет уж – позвольте, – перебил Доктор. – Да так нас всех можно больными выставить. Ведь, у Николая Степановича десятки изобретений внедрены, а то что предрасположен – так это не он виноват. Предрасположен – не значит болен. Да некотрые навязчивые идеи посещают его, но сам же подвергал их убийственной критике. Правда, он то подверагл, а жизнь, нда... Другой бы на его месте, глаза прикрыл рукой, будто вдаль глядит, а он – нет, все выискивает pro и contra.
Доктор докурил сигарету и зажег новую. Сделал несколько затяжек, и тут же выбросил.
– Ладно, я пойду к ним. Уходите. Елена очень не в себе и черт те чего может наговорить. А это будет несправедливо – вы, Анатолий, человек хороший, только молодой.
Едва скрылся Доктор, как появилась Елена. На лестничной площадке воцарилась тягостная тишина.
– Чертовски хочется курить, – наконец сказала Елена.
Ермолаев только развел руками и преодолев робость все-таки поинтересовался:
– Как он там?
– Ничего, уже лучше.
– Что же теперь будет?
– Не знаю, на душе гадко, будто тебя с грязью смешали, а ответить нечем, – казалось, сейчас Елкена разрыдается, – Особенно этот ваш профессор, добренький... Боже, мне его хотелось разорвать в клочья! Честное слово... Ты тоже хорош. Мог бы и вытупить. Чего испугался?
– Я не испугался, но и профессор и Николай Степанович...
– Не смей сравнивать их! – Елена почти уже рыдала. – Этот упырь, ведь от таких все и происходит. Я думала, хоть у вас в естественных науках полегче, там же долго врать нельзя, там же есть чем проверить. Ты должен был всать и сказать: профессор, давайте серьезно разбираться...
– Я ничего не понял...
– Видишь – не понял, а говоришь чушь. Новое всегда непонятно вначале, иначе это новое давно бы открыли.
Толя не нашел чем возразить, да и не хотел больше спорить, полагая, что это будет слишком жестоко. К тому же ее реакция... Она так переживала. В сущности, Толя даже где-то завидовал инженеру. Ему казалось, что если кто-либо за тебя так переживает и так болеет, то это уже счастье.
Они еще немного помолчали.
– Все же не надо было ему вытупать, – не выдержал Ермолаев.
– Да вы его сами тянули.
– Мы?
– Ладно, теперь уж все равно, сейчас принесу.
Елена ушла и вскоре вернулась с конвертом в руке.
– Прочти, – она протянула таинственный конверт.
Толя внимтельно рассмотрел его со всех сторон. Адрес Богданова был напечатан на машинке. Слева на конверте помещалась красочная вставка с парящим в голубом небе воздушным шаром, внизу подпись – "Летательная техника". Адрес отправителя отсутствовал. Толя достал содержимое и прочел:
"Многоуважаемый товарищ инженер Н.С.Богданов! Сообщаю, что Ваш труд "К единой теории..." попал на рецензию к профессору Суровягину. Хотя я не имею никакого отношения к этому делу и являюсь лицом незаинтересованным, считаю своим долгом сообщить нижеследующее.
Выводы Вашей несомненно интресной и многообещающей теории находятся в вопиющем противоречии с концепцией, развиваемой профессором Суровягиным, а также его сотрудником В.В. Калябиным. Концепцию эту считаю надуманной и глубоко ошибочной, а ее авторов – людьми недалекими и нечистплотными. В таких услвоиях не может быть и речи об объективной оценке Вашего труда назначенными рецензентами.
Но, я знаю, найдутся люди, способные объективно оценить научные достоинства Вашей работы. Поэтому рекомендую настоять на публичном обсуждении Вашей работы.
Содержание этого письма прошу не разглашать во избежание репрессий по моему адресу.
С глубоким уважением, Ваш друг. "
– Вы думаете это написал я?
– Нет, Коля не верил.
– Из-за этого письма он...
– Да, когда мы получили конверт, он поехал в институт, чтобы настоять на публичном обсуждении.
– Но, ведь это письмо – дрянь.
– Да, дрянь, а что же? Ты же сам вчера названивал и говорил, что будет представитель из академии. – Елена обхватила голову руками. – Я уже ничего не понимаю. Все сплошное вранье.
Анатолий не нашел как ее успокоить и лишь попросил письмо. Елена равнодушно махнула рукой, а Толя что-то буркнув себе под нос, взял конверт и ушел.
По уже сложившейся традиции внизу он столкнулся с Разгледяевым.
– Аааа! – радостно вскричал Марк Васильевич. – Мой дражайший бакалавр! Ученейший студент, э, нет, младой специалист – специалист, собственно, чего? – напыщенно вопрошал Разгледяев. – Ну-ну, не загораживайте мне дорогу, дайте пройти, звездный мальчик.
– Вам нельзя туда, – как можно тверже сказал Толя.
– Ни фига себе! – Разгледяев набычился со всеможной начальственной строгостью. – Человек! Не подставляй шею, но подстовляй зад!
Толя не двигался, загородив узкий проход в подъезд.
– Мавр, ты сделал свое дело, можешь исчезнуть, – надвигался Марк Васильевич.
– Туда нельзя, – упрямо повторил Толя.
– Я иду к себе домой, а мне нельзя?
– Но вы тут причем? – не выдержал Толя.
– Я причем? Я причем, да теперь один я только и причем. Хватит, развели демократию, изобретатели-рационализаторы, ишь, повадились рассуждать на свободные темы, женщинам мозги пудрить. Все, баста, попели на гитарах – и будя, кыш на свое место! Развели тут розовые слюни. Лопнул пузырь! А я ведь предрекал, я знал – истина восторжествует, я инженера как свои тапочки вычислил.
– Как это? – удивился Анатолий.
– Ха! Я ведь даже тапочек своих из дому не забирал, ибо стопроцентно знал, куда инженер летит. Эх, со свистом, под горочку, и с самого Олимпа в болото! Так что извините-подвиньтесь. Ну, упрямый какой. Вот сейчас возьму и руку тебе пожму, я и всему вашему институту руки жать буду. А пока лично вам спасибо за службу, – Разгледяев протянул руку, но толя даже не шолохнулся. – Не желаете, значит, бакалавр, быть генералом физико-математических наук, не хотите экзамен на политическую зрелость сдавать, а без политического уровня у нас до защиты высоконаучных результатов не допустят. А я, как-никак, курирую ваш институт, пламенный сосискатель ученых регалий. Хватит дискуссий, мне некогда, меня жена ждет!
– Никто вас там не ждет, – уверенно возразил Анатолий.
– Поди прочь, а то у меня под ложечкой сосет. Ты кио – звездочет? Звездочет. Так иди, звезды считай, а не прохлаждайся тут в рабочее время, кстати, почему не на работе?
– Я не обязан перед вами отчитываться, и не тыкайте мне пожалуйста.
– Не тыкать можно. Вот смотрю я на тебя, бакалавр, и думаю: в таком хорошем институте, и вдруг такое пятно невнятное. Институт осудил инженера, а вы значит не согласны с мнением коллектива?
– С каким мнением? – Толя сделал простодушное лицо.
– С, мягко говоря, отрицательным.
– А вы откуда знаете?
– Не суй нос не в свои дела. – жестко сказал Разгледяев, собираясь смять Толино сопротивление физически.
Вдруг Толю Ермолаева осенила идея.
– Я почему спросил, – Толя спешил поделиться с Разгледяевым, – Ведь одно дело мнение коллектива, а другое – мнение президиума академии наук.
– Причем тут академия? – приостановился Марк Васильевич.
– Разве вы не знали, что на заседании присутвовал представитель академии наук?
– Представитель? Где? Зачем?
Толя назвал фамилию одного уважаемого ученого и изложил позицию Академии Наук, как он ее себе представлял:
– Ввиду отсутвия кворума провести повторное рецензирование.
Разгледяев качнулся от гнева.
– Откуда он взялся представитель?
– Прибыл по получении письма.
– Какого письма, чушь...
– Письма из института, без подписи естественно.
Разгледяев находился в полном замешательстве. Толя перестал наконец служить препятствием и медленно побрел прочь от серого угрюмого дома. Что же, по-крайней мере сегодня, Марк Васильевич не появится перед Еленой, а что будет дальше, никому неизвестно. Но и не только Анатолий, но и гораздо более умудренные опытом жизни, люди, такие как Виталий Витальевич Калябин или Михаил Федорович Мозговой, или даже сам Петр Семенович Суровягин, совершенно не предполагали, как все может перевернуться в уже недалеком будущем.
Светлое подземелье Гоголя-Моголя
Утром следующего дня профессор Суровягин проснулся в настроении главнокомандующего, одержавшего накануне важную стратегическую победу. Темные, невежественные силы беспорядочно отступили под напором смелых и решительных действий вверенного ему войска. Конечно, другой, менее опытный человек мог бы посетовать: какая радость – вместого занятий делом, пришлось тратить силы на пустую борьбу с диллетантом. Но в нашем случае такой взгляд на вещи должен приниматься как поверхностный и идеалистический. На фоне грядущих выборов в академию любая неоднозначная реакция ее представителей волнует и тревожит соискателя. В венах его играет молодая, полная кислорода кровь, и он во всяком удобном случае настаивает на своей состоятельности. Здесь – ничего более, чем нормальное, здоровое честолюбие. В случае же с профессором – и того лучше. Петр Семенович свято верил в институты и считал присуждение звания, хотя-бы и члена-корреспондента, не только материальным стимулом к дальнейшей продуктивной работе.
При хорошем самочувствии профессор любил вспомнить кое-что приятненькое из прошлой жизни и теперь, шагая обычной дорожкой в институт, он бормотал про себя забавный стих, написанный лет двадцать назад по одному сердечному поводу. Он никому не читал своих поэтических произведений, хотя справедливо считал их значительно лучше того, что публиковалось в литературных журналах. В его стихах наряду с хорошей техникой, была и ирония, и философия. Друзьям же он декламировал чужие стихи исключетельно талантливых, но умерших поэтов. Ведь профессор очень тонко и остро чувствовал талант в других людях. Обычно он читал стихи на дружеских вечеринках в своем гостеприимном доме. Коллеги уважали и признавали в нем человека, знающего толк в искусстве и всегда с удовольствием слушали его.
Зайдя в кабинет, он первым делм решил навести порядок на рабочем столе. Такое желание возникало у него всегда после окончания очередного важного этапа. Чтобы не скучать, он включил небольшой тразистор, верный спутник в ночных наблюдениях за далекими небесными светилами. Он любил приемничек, будто тот был живым существом, а не бездушной электрической цепью. Купленный в одной из загрничных командировок, приемник честно служил своему хозяину, правдиво сообщая о самых разных событиях из окружающей жизни. В нужное время он информировал хозяина о важных переменах в руководстве страной, о вскрытии застойности и негативных тенденций, о культе личности. Кстати, первое время профессор очень удивлялся – как этот ящичек, сделанный руками дотошных японцев, так умело говорит чистым русским языком? Он видел в этом какой-то смысл или, по крайней мере, знамение времени. Посредством старого друга, профессор узнал о начале космической эры, о полете двух отважных собачек, Стрелки и Белки, и, наконец, о беспримерном подвиге Юрия Гагарина. Позже вновь были вскрыты некоторые негативные тенденции, о которых правдиво сообщил транзисторный друг.
Но удивительное дело – все эти события проходили мимо профессора, подобно тому как эфирные волны огибают непрозрачное препятсвие. Нет, не абсолютно, но по существу. Профессор обладал феноменальной способностью быть всегда самим собой и при этом оставаться на своем месте. Так что, всякие головокружительные перемены как бы его и не затрагивали. По-видимому внутри у него был какой-то стержень или ствол, и у этого ствола были соответствующие корни, уходящие в нечто крайне питательное.
Когда Петр Семенович включил приемничек, передавали последние известия. После новостей политических, последовали новости науки и культурной жизни, и диктор центрального радио приятным поставленным голосом зачитал: "Агентство Франс Пресс передает из Парижа. Французский астроном Одуэн Дольфюс, на высокогорной обсерватории Пик-дю-Миди, открыл десятый спутник планеты Сатурн. Новое небесное тело названо именем древнегреческого бога Янус..."
Не правы те, кто считает астрологию безнадежно устаревшей лженаукой! Возможно, далекие планеты и звезды и на самом деле каким-то, нераскрытым пока образом, влияют на судьбы людей. Во-всяком случае, после услышанного у профессора даже потемнело в глазах. В один миг пошатнулся стройный мир профессора Суровягина. Закачались стены зданий, полетели с крыш телевизионные антенны и всякие посторонние предметы, поползли по коммуникациям извилистые трещины. Все, с таким трудом и любовью возведенное, рушилось, на глазах превращаясь в железобетонный хлам. А меж зданий, пытаясь подпереть или что либо удеражать, металась оскорбленная душа профессора Суровягина.
Петр Семенович вскочил и почему-то запер дверь на ключ. Профессор негодовал. Он поминал разными нехорошими словами несчастного француза, а вместе с ним диктора, и все центральное радио. Петр Семенович с ненавистью посмотрел на транзистор, потом с размаху бросил его об пол. Затихла музыка, оборвалась песня на полуслове, замолчал старый преданный друг. Но не стало тише в голове профессора – там по-прежнему звучал вкрадчивый голос диктора.
Несколько часов Суровягин провел в добровольном заключении. Конечно, это было не бездумное шараханье с мысли на мысль. Его живой ум лихорадочно искал более или менее приличный выход из создавшегося положения. Он искал корни и причины, он с негодованием думал о происках сверху и снизу. Потом он ощутил непреодолимое желание побыстрее уйти из института. Но боялся, что только выйдет в коридор, как тут же на него набросятся коллеги и начнут сочувствовать с плохо скрываемой радостью. Наконец, преодолев накатившую слабость, профессор вышел из заточения с твердым намерением и решимостью действовать. Впоследствии некоторые сотрудники института будут рассказывать, что они видели профессора немножко не в себе: он шел по коридору и, в несвойственной ему манере, прижимался к стене.
Профессор не здороваясь ни с кем покинул стены альма-матер. Сначала Петр Семенович хотел пойти прямо домой и сказаться больным. Во-первых, это позволило бы в спокойной обстановке все детально обдумать и найти верное решение. Во-вторых дома была жена, Татьяна Андреевна, добрый и верный друг, готовый в любую минуту пожалеть и поддержать. Профессор любил ее по-своему. В далекое прошлое время, еще до войны, он потратил немало старания и сил, добиваясь руки и сердца этой доброй, но гордой и независимой женщины. Тогда Таня любила одного молодого, талантливого ученого, подававшего безусловные надежды на блестящее будущее. Однако Георгий, так звали молодого человека, обладал целым рядом изъянов в характере: был горяч, нетерпим и до наивности правдив. Петр Семенович часто называл его дитя природы и, несмотря на это, оставался соврешенно пустым местом в глазах Тани. Конечно, Суровягин ужасно страдал, но чувство к девушке было столь велико, что он даже попытался короче сойтись с соперником. Дружбе этой не суждено было развиться. К несчастью, Георгий оказался однофамильцем вредного государству человека и под каким-то мелочным предлогом был вскоре арестован. Татьяна была безутешна в своем горе и если бы не дружеское, как уверял Петр Семенович, участие, трудно представить, как сложилась бы ее жизнь. Теплота и душевная забота Суровягина, с одной стороны, и внезапно начавшаяся война вместе с последующей эвакуацией, с другой, разрушили наконец границу отчужденности и она отдала ему свою руку. Позже Петр Семенович заслужил и все остальное. Правда, временами ему казалось, что какая-то маленькая частица ее сердца по-прежнему занята другим. Именно этим он оправдывал свои измены, впрочем весьма мимолетные и редкие, и совершенно не влияющие на крепкое чувство к жене.
Да, Петр Семенович мог смело пойти домой и найти там должное сочувствие, но не пошел. Трудно сказать, была ли вообще у него какая-либо определенная цель, но, во всяком случае, еще вдали от станции метро он уже сжимал в руке свеженький блестящий пятак одна тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
Петр Семенович не любил метро и, в отличие от Гоголя-Моголя, не видел в нем прообраза транспортной системы будущего, призванной осуществить пресловутое социальное равнодействие. Ему никогда не нравились шум и грохот голубых составов, но особенно – огромные толпы народу, которые с непревычки всегда его пугали.
Стоя на краю платформы в ожидании поезда, Петр Семенович почему-то вспомнил инженера и его ничем не оправданное изобретение. Он подумал о вопиющей несправедливости жизни: зачем, почему судьбе было угодно вложить счастливую мысль о десятом спутнике в голову безответственного графомана? Профессор вспомнил то злосчастное утро, когда на столе обнаружил толстую бандероль цвета грязной охры. С каким-то горьким удовлетворением он отметил собственную прозорливость, проявившуюся еще тогда в недобрых предчувствиях. И что-то было еще – какой-то неприятный, сопутствующий фактор. Ну да, был запах, запах сирени. Воспоминание ожило с такой силой, что у профессора задвигались ноздри, будто и в самом деле где-то рядом начал расцветать деревообразный крючковатый куст. Он тряхнул головой, но запах не исчезал. В этот момент, на станцию влетел первый вагон ревущего поезда, запах стал резче и отчетливее, и вместе с нарастающим бешенным грохотом где-то под коркой захлюпало приторное сладковотое болотце. Когда состав поравнялся с профессором, какая-то непонятная упругая сила слегка подтолкнула его ближе к краю и Петр Семенович Суровягин безо всякого противодействия повалился на смертоносную для неподвижного наблюдателя размазанную голубую ленту.
Тот самый, Богдановский!
Тем временем в институте все шло как обычно. Вселенная по-прежнему оставалась непознанной и Виталий Витальевич Калябин заканчивал очередной график. Произведение, выполненное пером и тушью, безусловно доказывало неизбежность победы теории двух девяток. В своей работе он придерживался важного методологического принципа, высказанного как-то Петром Семеновичем. "Чем, – говорил профессор, – руководствовались мыслители прошлого? Они, – отвечал сам себе Суровягин, – пытались объяснить мир. Мы же, должны перестроить его." И Виталий Витальевич строил.
Рядом с ним шелестела бумагой молодая науная поросль в лице Анатолия Ермолаева. Толя держал в руках два стандартных листка потребительской бумаги. Он вертел их то так, то эдак, разглядывал то один, то другой, даже складывал вместе и через них смотрел на окно. Один лист представлял собой письмо инженеру, другой Толя вынул несколько часов назад из своего стола, вставил украдкой в отдельскую печатную машинку и отстукал: "Я не имею никакого отношения к этому делу и являюсь лицом незаинтересованным." Посредством специального астрономического прибора, именуемого блинк-компаратором, предназанченного для открытия новых планет и звезд, Толя установил полную идентичность обоих шрифтов. Это было первое открытие, сделанное Ермолаевым в стенах науного института. Но открытие не радовало молодого ученого, и он не бегал с радостными криками по институту, а тихо сидел себе за столом, пытаясь в который раз найти хоть какие-то различия. Но теперь, даже невооруженным глазом, было ясно видно, что буква "р" на обоих листочках слегка выпрыгивает над строкой. Толя, еще потому не спешил обнародовать открытие, что ждал, когда появится Михаил Федорович Мозговой.
Вскоре Мозговой действительно появился. Он был крайне возбужден. И дело даже не в том, что он поставил свой портфель на стол Толи Ермолаева. Глаза Мозгового блистали, словно окна горящего дома. Он забыл поздороваться с Толей и сразу обратился к Виталию Витальевичу:
– Здравствуйте, дорогой мой Виталий Витальевич!
– А, Михаил Федорович! Здрасьте, здрасьте. Где это вы гуляете в рабочее время? – дружелюбно отшучивался Калябин, оттаявший после вчерашней победы на ученом совете.
– Я, Виталий Витальевич, не гуляю, я радио слушаю, – трагическим голосом объяснил Мозговой.
– Странная мысль, не понимаю, – удивился Калябин, почуяв неладное.
– Чего же тут странного? Радио – важнейший источник правдивой информации. Более того, я бы сказал, радио – в некоторм смысле инструмент исследования наподобие микроскопа или телескопа, и даже намного мощнее. Спасибо Попову за прекрасное изобретение. Сколько открытий мы свершили с его помощью, а сколько еще предстоит?! Голова кругом идет. А вот, представьте себе, наверно, товарищу Попову – ох, как мешали, палки в колеса совали, рогатки там разные расставляли бюрократические. Не могет быть, коверкал речь Мозговой, – возражали оппоненты, как это, понимаешь, передача слов на расстоянии без всякой проволоки? Неее, без проволоки – никак, беспроволочный телеграф – енто ж утопия, к тому же и вредная для российской промышленности. Куды ж мы проволоку девать будем? – кричала царская профессура, купленная с потрохами руководящими классами. Так бы, глядишь все и прикрыли, да тут, к несчастью, этот паршивый итальяшка выискался, да-с, Макарони. Заграница подвела.
Постоянным перевоплощением Мозговой окончательно запутал Калябина. У того что-то внутри заныло. Условный рефлекс, выработанный за годы общения с Мозговым, подсказывал: жди неприятностей. И уж совсем плохо, если Мозговой начинал проявлять сочувствие. Тут-уж точно – либо сделал какую-нибудь гадость, либо вот-вот сделает. Открытая еще минуту назад душа Калябина скукожилась и в срочном порядке начала возводить оборонительные укрепления.
Даже Толя почувствовал неладное. А мозговой виновато всплеснул руками и продолжал:
– Да, Виталий Витальевич, просто обидно, работаешь, не покладая рук, живешь делом, жизнь на него тратишь и вдруг – бац, на тебе. А все эти средства информации. Завалили нас, понимаешь фактами, не успеваешь разгребать. Я вот думаю, хорошо бы все заграничные журналы собрать да и сжечь, и не только журналы, все уничтожить: коммуникации, связь, телексы, и конечно радио. Вот тогда бы жизнь эпикурийская пошла: возлегай себе на мраморе, сочиняй трактаты, законы, уложения.
– Вы так говорите, будто что-то подразумеваете, – перебил Калябин.
– К несчастью, к великому моему сожалению, должен признаться – да, подразумеваю, очень многое подразумеваю, а говорю так непонятно, чтобы мозги ваши напрячь, оживить. А иначе с размягченными мозгами вы и не поймете, какое слово зачем употребляется. Представьте – пришел бы я и в лоб: десятый спутник открыли. Да все последствия трудно даже и пресказать...
– Стойте, что за выдумки? Какой спутник? – Калябин привстал.
– Именно -выдумки, выдумки – если бы я просто вам сказал, что французы спутник у Сатруна открыли. А ведь я не зря про беспроволочный телеграф толковал, историю знать надо, но и не только знать, но и любить. А вы, Виталий Витальевич, не любите историю, эх чувствую, не любите.
Но Калябин ничего не хотел слышать про историю, он хотел слушать про спутник:
– Шутки у вас дурацкие!
– Какие уж тут шутки. Да вы сами можете удостовериться. – Мозговой посмотрел на часы: – Сейчас будут последние известия, сходите к профессору, у него транзистор, я знаю, есть на работе. Кстати, ему тоже будет небезинтересно.
Калябин выскочил из комнаты.
– Неужели вправду открыли? – ошарашенно спросил Толя.
Мозговой утвердительно кивнул головой.
– Тот самый, десятый?
– Тот самый, Богдановский!
– Но этого не может быть!
– Вы еще скажите, что здесь происки темных сил или чья-то злая воля, – издевался Мозговой.
– Нелепо, как нелепо, – только и сказал Ермолаев.
– Полная и окончательная победа инженера! Мы то хороши – графоман, сумасшедший, дилетант, вот вам и дилетант. Нет, земля наша очень плодовита гениями-самоучками. Не зря я за него душой болел-переживал.
Толя подозрительно посмтрел на Мозгового.
– Да, да, очень переживал, даже факт болезни скрыл, получается и я за правое дело посильно боролся...
– И анонимки писали, – выпалил Ермолаев.
Сказав про анонимки, Толя испытал некоторое облегчение. Он наконец освободился от тяжелого груза и справедливо рассчитывал, что теперь тот будет давить на Мозгового. Но Михаил Федорович ничуть не смутился:
– Да, писал, и не стыжусь. Мне даже, извиняюсь, глубоко наплевать на то, как вы это раскрыли, я единственно о чем жалею, что не подписался под ними. Испугалася малость, слабинку допустил. Ну, да ничего, главное – справедливость восторжествовала, развеяна калябинская белиберда. Нет, подумайте, Толенька, – Мозговой чуть не смеялся, – концепция двух девяток, каково звучит? Концепция, – повторил через мягкое "е" Михаил Федорович.
– Нечестно, – возмутился Толя.
– Что именно?
– Нечестно теперь... Надо было раньше, прямо профессору...
– Хааа, – снова рассмеялся Мозговой, – ну, Толя, потешили вы меня. Нечестно! Ай, какой плохой дяденька... Вы на себя, голубчик, поворотитесь. Я то хоть молчал, а вы принимали живейшее участие в основополагающих расчетах. Ну что, молодой специалист? Где ваша научная честность, да что там честность – где квалификация? Обрадовался, как же, сам профессор Суровягин задачу поставил! Почет. Поди, уже девочкам хвастался, с профессором, мол, на короткой ноге. Да знаете кем вы тут были? Как же, единственный математик в отделе, надежда профессора! Вы не обижайтесь, Анатолий, я не от злости говорю, ведь вас тут заместо обувной щетки использовали. Профессору чего не хватало? Лоску не хватало, концепция была, а формул не было. Непорядок! Что же это за теория без формул, мы же с вами ученые, а не философы. Профессор, конечно понимал, что на одних калябинских графиках в академию не въедешь, вот и удумал математического дурману напустить, прикрыть за формулами извращенное понимание природы. Так вот друг мой любезный.
Откровения Мозгового были прерваны стуком в дверь. В институте не принято было стучаться, и следовало ожидать чужака, что тут же и подтвердилось. Дверь по приглашению открылась и на пороге появился незнакомец в форме сотрудника внутренних дел:
– Это отдел профессора Суровягина? – вежливо уточнил представитель правоохранительных органов.
– Он самый, а что? – Мозговой еще не отошел от своей вдохновенной речи. -Следователь Чугуев, – представился гость, показывая удостоверение. -Я бы хотел задать вам несколько вопросв.
– Пожалуйста, но в какой связи? – легкомысленно поинтересовался Мозговой.
– Можно, я все-таки сначала спрошу? – уклонился от вопроса лейтенант, и присел за свободный стол. – Присаживайтесь и вы.
Гость достал из папки несколько бланков и сел вполоборота, разглядывая научных работников. Вначале он переписал их биографические данные. Ермолаев, в отличие от Мозгового, нервничал и путался. Слишком многое свалилось на его бедную голову в эти дни. Однако, когда вопросы стали крутиться вокруг профессора, Толя заподозрил неладное и спросил прямо в лоб:
– Что произошло с профессором?
– Отчего вы думаете, что с ним что-то должно случится? – проницательно спросил лейтенант Чугуев.
Толя пожал плечами.
– Вы когда видели профессора в последний раз?
– Вчера, – почти хором ответили бывшие суровягинские подчиненные.
– А сегодня, разве профессора не было в институте? – лейтенант обратился к Анатолию.
– Не знаю.
– И вы?
– Ну, он нам в некотором смысле начальник, и не обязан перед нами отчитываться, – ерничал Мозговой.
– Хорошо, а вчера? Вчера, ничего странного за ним не замечалсоь?
Толя грешным делом уже подумал не спятил ли профессор.
– В последние дни мы все были немного взволнованы, но это наши научные дела. – Мозговой решил особенно не распространяться.
– Научные? – с сомнением в голосе переспросил лейтенант.
– Да, знаете ли, планеты, кометы и прочее, – растолоковал Мозговой.
– Хорошо, науку пока оставим. Вы не удивляйтесь пожалуйста вопросу, лейтенант, казлось, стеснялся спросить, – Что может означать для профессора сирень?
Его вопрос даже не вызвал и тени улыбки на лицах свидетелей. Наоборот один из них даже побледнел и пойманный тут же лейтенантом, обстоятельно объяснил аллергическую ненависть пофессора к запаху майских цветов. Следователь тщательно все записал и сухо прояснил дело:
– Сегодня, в семнадцать минут пополудни, профессор скончался от тяжелого увечья полученного при падении под поезд метрополитена. Умирая, профессор повторял одно и тоже слово – сирень.
– Как же так – увечья? Отчего? – разволновался Ермолаев.
Лейтенант пожал плечами.
– Народу на платформе много было, непонятно, как, но он повалился под электропоезд, вообщем надо бы родственникам сообщить. Может быть вы позвоните сами? – лейтенант попросил Мозгового, и получив заверения в полной поддержке следствия, удалился.
Весть о смерти профессора Суровягина в мгновение ока облетела весь институт. Тут же приказом директора была организована похоронная комиссия, в которую от осиротевшего отдела вошел Виталий Витальевич. Однако Калябин оказался недееспособным и в комиссию явочным порядком кооптировали Михаила Федоровича Мозгового. Закипела невеселая, но крайне необходимая работа.
