Текст книги "Сталинградцы
(Рассказы жителей о героической обороне)"

Автор книги: Владимир Шмерлинг

Соавторы: Евгений Герасимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Банька
Е. А. Николаева

Мужа моего, Николаева, в 1919 году расстреляли белогвардейцы генерала Петровского за то, что он коммунист был. Я видела это всё своими глазами. Казнили его, а потом пустили под лёд в Сарептском затоне, против железнодорожной водокачки.

Рано овдовела я, но всю жизнь жила советами мужа, шла по его пути.

Когда немцы шли на Сталинград, многие люди из Сарепты стали уезжать. Эвакуировались и служащие бани. А я осталась. Куда мне уезжать… Вижу, что баня беспризорная, спрятала тазы, а сама стала вроде сторожа: наблюдала, чтобы ничего не растащили из оборудования и мебели. Когда началась бомбёжка, я тряслась от ужаса, и баня словно тряслась вместе со мной. Вырвало дверь и окна; потом я вместе с Банниковым Дмитрием (старый наш сарепчанин) забила двери, заделала все окна, привела баню в порядок и начала ее топить. Как-то спокойнее на сердце стало, когда снова задымила наша банька. С фронта шли измученные и изнурённые бойцы: всем охота в бане помыться, только и просят об этом.

– Бабуся, где нам найти заведующего баней, – обращались ко мне бойцы.

А я смеюсь и отвечаю: «Я самая».

– Как бы нам помыться?

– А вот там уголь есть, привезите его, и к вечеру будет баня, – говорила я.

Привезут, бывало, раненых купать, человек тридцать. Кто меня мамашей зовёт, кто бабушкой. Только и слышу:

– Бабуся, скорей, скорей! Мамаша! Мамаша!

Сперва я очень боялась крови, ну, а потом чего ж бояться, когда помогать надо. Всех раненых сама стала купать. Вымою, помогу одеться. Пришивала им пуговицы, чинила бельё, штопала носки. Кто из молодых был стеснительный – не давал себя одеть или раздеть; но я их быстро уговаривала: «Не стесняйтесь, родные, я вам одним мать, другим – бабушка». Боялась я, что раненые после бани простынут, – попросила я бойцов, чтобы помогли они мне в здании бывшей церкви поставить печь. Получилась комнатка тёплая, где и отдохнуть можно было и обогреться.

Стала наша сарептская баня знаменита на всем фронте. Тогда попечение над баней взяли воинские части. Но я бани не оставила, и меня бы не отпустили. Дали мне помощников. Все они стали у меня жить. Начальство на меня надеялось. А я продолжала свой труд, по-прежнему мыла бойцов. И готовила, и штопала, и чинила, и латала. А сама всегда думала: «Эх, если бы у меня был магазин, я бы всех, как родных, обула и одела». А бойцы чувствительные, словно знали все мои думы. Все говорили мне: «Бабуся, труд ваш не пройдёт даром. А если только немец подойдёт к станции, мы вас не оставим, заберём с собой».

Вот только спорила я с ними – вымоются бойцы, чистые все, накупанные, сядут около бани, уходить никому не хочется, а в это время самолёты к станции летят. Раз народ у помещения – сразу баню обнаружат. Я тогда кричала им, чтобы быстрей от бани отошли, иначе и сами погибнете, и баня пропадёт.

В ДНИ НАСТУПЛЕНИЯ

Накануне
Д. М. Пигалев

Когда немцы заняли центральный, Ерманский район Сталинграда, политический и административный центр города переместился в южный, Кировский район. Это произошло не сразу, так как к моменту эвакуации городских учреждений немцы уже вклинились между Ерманским и Кировским районами и вышли здесь к Волге. Пришлось перебраться за Волгу, а оттуда уже возвратиться в Сталинград – в его южную часть, где линия фронта остановилась на гряде холмов, прикрывающих город с запада.

Первое время после эвакуации Ерманского района трудно было сказать, где помещается горком партии или горсовет. Обстановка осады вынуждала нас действовать большей частью на ходу – решать вопросы там, где они возникали: на продолжавших работать предприятиях южного района, на волжской переправе и острове Сарпинка, эвакуируя не занятое на работе население этой части города, и в штабах тех воинских частей, для которых наши мельницы мололи зерно, хлебозавод выпекал хлеб, а заводские цеха ремонтировали танки, автомашины, оружие, изготовляли окопные печки и прочее. Но вскоре жизнь в не занятой немцами части города стала входить во фронтовую колею. К началу ноября горком партии и горсовет, кроме своей резервной базы, остававшейся на левом берегу, в Красной Слободе, имели уже постоянное место в самом городе – небольшую комнату в подвале одного недостроенного цеха Судоверфи. В этой комнате жили секретарь райкома товарищ Пиксин и я, председатель горсовета. Здесь же мы работали, принимали посетителей.

Из всех вопросов, которыми тогда занимался горсовет, самым трудным, пожалуй, была эвакуация населения, оставшегося в Кировском районе и на острове Сарпинка. На наши убедительные доводы о необходимости выехать за Волгу женщины отвечали не менее убедительно:

– Раньше не выехали, а теперь чего выезжать, когда осада кончается?

Откровенно говоря, мы и сами занимались эвакуацией уже не очень охотно, думали, что вот-вот надобность в ней отпадёт. Командование тоже настаивало на эвакуации недостаточно решительно. Вероятно, потому, что не только рабочие, оставшиеся на своих заводах, но и любая домохозяйка чем-нибудь да помогала соседней воинской части; а отчасти, конечно, и потому, что положение на фронте было уже, действительно, совсем не то, что в сентябре и октябре.

Впервые мы ясно почувствовали это перед торжественным заседанием, посвящённым 25-й годовщине Великой Октябрьской революции.

Так как помещение, выбранное для торжественного заседания, – столовая судоверфи – находилось всего в двух-трёх километрах от линии фронта, мы решили широко не оповещать о нём: учли опыт проходившего незадолго до этого пленума партии. Пригласительные билеты вручались приглашаемым. Мы развозили их накануне заседания по всем районам города. В северные районы, отрезанные от нас противником, приглашения доставлялись через Волгу, из Красной Слободы, где они печатались. Мне пришлось отвозить приглашение генералу Толбухину в посёлок Татьянку у мачтового завода – крайний южный пункт Сталинграда.

С Толбухиным я часто встречался в те дни по разным городским делам, которые тогда все были неразрывно связаны с делами фронта. Встречались мы с ним и до осады, когда он был в Сталинграде начальником гарнизона и когда нам, сталинградцам, считавшим, что они хорошо знают своего генерала, и в голову не могло придти, что этого плечистого, очень скромного человека, производившего на нас впечатление штабного работника, труженика, ожидает славное полководческое будущее.

Меня не сразу пропустили в блиндаж командующего, помещавшийся у Волги под горой. У Толбухина происходило какое-то совещание. На лавочках перед блиндажом сидело много командиров, чего-то ожидавших. Большинство их знало меня; и как только мы разговорились, я почувствовал резкую перемену, происшедшую в настроении военных за последние дни. Внешне на фронте всё ещё оставалось как будто по-старому, но выражение лиц военных и тон их разговора были уже совсем другие. Суровую напряжённость сменили приподнятость, оживлённость; во взглядах появились огоньки задора. Особенно поразила меня перемена, происшедшая в одном хорошо знакомом генерале. Когда совещание у командующего закончилось, этот генерал, член Военного Совета, вышел из блиндажа какой-то танцующей походкой. Не помню уже о чём он со мной говорил, но мне совершенно ясно было, что говорит он совсем не о том, о чём думает. А думы у него были очень весёлые, так как, прохаживаясь со мной, он чуть не подпрыгивал. Вдруг ни с того ни с сего, как будто сам себе, сказал:

– А Толбухин все-таки первый поставит флаг на вокзале.

О том, что готовится наше наступление, я ещё не знал и предполагать этого не мог; никаких признаков сосредоточения войск в Сталинграде не было заметно. Правда, у южной окраины города на правый берег переправлялись отдельные воинские части и артиллерии на фронте стало значительно больше, но мы, сталинградцы, думали, что это просто усиливается оборона города. Неожиданно вырвавшиеся у генерала слова остались для меня загадкой. Тем более, что я решительно не понимал, как может Толбухин первым поставить флаг на вокзале, когда он был от вокзала гораздо дальше, чем другие, не говоря уже о Чуйкове, державшем с своим войском оборону в нескольких стах метрах от вокзала. На мой недоуменный вопрос генерал ответил шуткой, из которой я заключил, что сегодня он просто в очень весёлом настроении и фантазирует.

Однако по всему чувствовалось, что на фронте все-таки что-то готовится. На эту мысль настраивало и то, что, против обыкновения, мне пришлось довольно долго ожидать приёма у Толбухина. Совещание окончилось, а он всё еще не принимал меня. И когда, наконец, принял, я полушутя полусерьёзно спросил его:

– Ну что, разрабатываете план?

Толбухин улыбнулся и перевёл разговор на другую тему. Выведать что-нибудь у такого генерала, как Толбухин, конечно, нечего было и думать. Но он охотно вспоминал прошлое; и как только мы заговорили сб одной из прежних своих встреч, я понял, что и командующий тоже считает, что самое тяжёлое уже позади. А при известной нам осторожности Толбухина в выводах это уже было много.

Я вернулся из штаба в полной уверенности, что немцы дальше не пройдут, и с предчувствием каких-то больших событий, которые должны резко изменить положение на фронте. Эта уверенность, передававшаяся от военных к гражданским, быстро охватывала всех сталинградцев. Характерно, что уже в эти дни мы приняли в городском комитете партии решение о подвозе продовольствия в ближайшие к городу пункты с тем, чтобы как только начнётся наступление, быстро перебросить созданные запасы в освобождаемые районы города.

С хорошим праздничным чувством собирался народ на торжественное заседание 5 ноября. А обстановка, в которой оно происходило, была ещё далеко не праздничной. Приглашенные начали съезжаться после наступления темноты, чтобы движение не было замечено наблюдателями противника. Из северных районов города и Заволжья люди приезжали на лодках и катерах, с юга – на машинах. Все являлись прямо со своих боевых постов – окопов, блиндажей, подземных цехов, с военных кораблей и судов волжской переправы. Ночь была очень тёмная. Рабочие судоверфи встречали приезжающих и провожали их в непроглядной тьме через груды железного хлама в помещение столовой, которую украшали только боевые знамёна.

Собралось человек двести с лишним – больше, чем имелось мест; так что некоторым пришлось стоять. Незабываемое впечатление оставляла эта масса людей, среди которых трудно было отличить военных от гражданских. Одеты были люди по-разному, пестро – кто в шинели, кто в полушубке, кто в фуфайке; но все при оружии. Не было ни одного сталинградца без автомата, гранат или кобуры с пистолетом. В массе собравшихся армия и народ сливались в одно целое. Плечом к плечу стояло два поколения – отцы, ветераны обороны Царицына в 1918 году, второй раз защищавшие город, и сыновья, защищавшие завоевание отцов. Рядом с потомственными волгарями – капитанами, грузчиками, лесопильщиками, деревообделочниками, старожилами бывшего Царицына – представители молодого Сталинграда, съехавшиеся на сталинградские стройки в первую пятилетку со всех уголков страны.

Заседание продолжалось недолго, около часа. Оно проходило ещё под оборонительными лозунгами «Стоять насмерть!», «Ни шагу назад!», но если раньше эти лозунги звучали тревожно, то сейчас они произносились спокойно, уверенно. Чувствовалось, что люди, которые клянутся выстоять, уже выстояли перед самой страшной опасностью и сами знают это.

Ряды защитников пополняются новыми солдатами.

Никто не говорил о том, что близок час наступления; но это подразумевалось само собой и в докладе, и в принятом на заседании обращении к защитникам Сталинграда, и в приветствии товарищу Сталину. Даже то, что не всё приглашенное военное начальство прибыло на заседание, в том числе и Толбухин, было молчаливо понято нами так: конечно, они готовят сейчас на фронте большие дела.

Нетрудно представить, какую радость доставили нам слова товарища Сталина о том, что скоро и на нашей улице будет праздник. Мы услышали их по радио на другой день после своего торжественного заседания. Казалось, что товарищ Сталин прочёл наши мысли и отвечает нам, сталинградцам; подтверждает, что мы правы в предчувствии наступления.

Проходили дни, но никаких признаков подготовки большого наступления в Сталинграде по-прежнему не было заметно. Мы уже думали, что, вероятно, главный удар противнику будет нанесён не на сталинградском, а на каком-нибудь совсем другом участке фронта. И когда все-таки наступление началось под Сталинградом, это было для нас неожиданностью, несмотря на то, что мы давно его ждали.

О наступлении мы узнали днём 19 ноября. В этот день я поехал с секретарём горкома партии на левый берег, в штаб фронта к товарищу Чуянову, чтобы окончательно разрешить вопрос об эвакуации. Официально эвакуация еще не была отменена, но она сама по себе уже замерла. На Волге появилось сало, начинался ледоход – трудно было перебрасывать народ на левый берег, да и казалось, что это уже не к чему.

Только мы вошли в блиндаж члена Военного Совета и стали излагать ему свои доводы, как раздался телефонный звонок. Разговаривая по телефону, товарищ Чуянов лукаво поглядывал на нас. Положив трубку, он улыбнулся и сказал:

– Кстати приехали. Звонил товарищ Хрущев; предупреждает, чтобы к завтрашнему дню готовились создавать органы советской власти в освобождённых районах. Подбирайте людей и сегодня же ночью посылайте в Светлый Яр.

Об эвакуации говорить больше нечего было. Узнав, что на севере от Сталинграда наступление уже началось, мы с Пиксиным почти выбежали из блиндажа, торопясь вернуться к себе на правый берег. На другой день утром загремела канонада к югу от Сталинграда – пошёл в наступление Толбухин.

Я вспомнил, конечно, удивившие меня слова знакомого генерала о том, что войска Толбухина первые выйдут к вокзалу. Но Толбухин наступал на запад, уходил от вокзала всё дальше и дальше, что видно было по тем пунктам, в которые мы посылали советских и партийных работников.

Сначала нам трудно было представить всю грандиозность замысла товарища Сталина, а потом поразила точность, с какой этот замысел выполнялся: ведь Толбухин все-таки действительно вышел к вокзалу, хотя и совсем не с той стороны, с какой я думал.

Рейс с баржей
К. Емельянов

В первых числах ноября к небольшому домику в Тумаке, где размещалась оперативная группа пароходства и технического участка пути, подъехала легковая машина. Это приехал к нам подполковник Ткаченко. Он собрал нас всех и сказал:

– Товарищи речники! Вы уже неплохо поработали, но теперь этого недостаточно. К нам предъявлены большие требования. Нужно перевозить еще больше людей и боеприпасов.

Товарищ Ткаченко остался в Тумаке. Он организовывал работу флота на переправах… Небольшие баркасы «Спартаковец», «Пугачёв», № 2 и «Эрик» всё время находились в плавании. 18 ноября мы поставили рекорд по подвозке боеприпасов, продовольствия и бойцов в Сталинград. Товарищ Ткаченко был доволен. Он благодарил нас от имени командования.

– Товарищ Ткаченко! А этот рекорд можно перекрыть, – сказал я ему.

– Каким образом? Ведь флота у вас больше нет? И получить нам его неоткуда.

– В Куропатке имеется брошенная металлическая баржа. В мирное время нам никто не позволил бы возить грузы на такой барже, а теперь надо попробовать. Дайте только приказание, чтобы баржу доставили в Тумак, – сказал я.

Ткаченко сразу же со мной согласился.

В корпусе баржи оказалось много пробоин. Немцы ещё в августе бомбили её. Рулевое управление и рубка сгорели. Но, несмотря на это, баржу ещё можно было использовать. В мое распоряжение было передано сто сапёров. За несколько часов на барже были заделаны пробоины, восстановлено рулевое управление, заменены подшипники, исправлена цепь.

Вести баржу было поручено мне.

20 ноября я поставил её под погрузку. Грузились ящики с боеприпасами, орудия, продовольствие; кроме того, мы должны были взять с собой людей.

В доме, где работал Ткаченко, стояла очередь из полковников и генералов. Каждый из них доказывал, что ему необходимо именно сегодня во что бы то ни стало быть в Сталинграде. Желающих попасть на баржу оказалось столько, что возле неё пришлось поставить заградотряд. Однако некоторые особенно прыткие прорвались все-таки. Они с разбега прыгали в баржу.

Было решено взять с собой не больше шестисот человек. Я боялся посадить баржу на мель.

У Сталинграда острова разделяют Волгу на два рукава. Правый рукав – это коренная, глубокая Волга, левый же рукав – воложка, Куропатка. Обычно эта воложка судоходна только в период весеннего половодья. В конце июля движение по ней уже закрывалось. До войны выдвигался проект перекрыть Куропатку, чтобы коренная Волга не ушла в неё. Хорошо, что этот проект не был осуществлён. В дни обороны Сталинграда Куропатка очень пригодилась. По основному руслу плавать было нельзя. Куропатка стала основной дорогой. И так как в то лето обильно шли дожди, воды в воложке было много. До ноября по воложке проходили большие пароходы, но в ноябре она начала мелеть. Надо было всё время получать сведения о горизонтах и глубинах; иначе можно было посадить судно на мель в зоне обстрела противника.

На Волге уже шёл лёд, громоздились льдины, возможны были и заторы; но лёд шёл только у правого, высокого берега, у луговой стороны его не было. Я рассчитывал воспользоваться этим, пройти Куропатку вдоль лугового берега, подняться к району «Красного Октября» и здесь уж пересечь Волгу.

Проводя совещание с командой, я рассказал, какое значение имеет эта операция, и предупредил кочегаров, чтобы они во время прохода опасной зоны, особенно на том участке пути, где Куропатка впадает в Волгу, там где мы будем под самым носом у немцев, старались не дымить и прочистили бы трубы, чтобы не летели искры.

Мы отвалили в 6 часов вечера. Баржу буксировал баркас № 2.

В 10 часов вечера, в районе Голодного острова, ко мне в каюту вошёл механик и доложил, что насос не качает, идти дальше нельзя. Требуется остановка для ремонта машины.

Дорога была каждая минута. Мы должны были провести весь рейс в темноте. Механик сказал, что ему для ремонта потребуется не больше тридцати минут. Мы пристали к берегу. Оказалось, что в мазутный насос попала тряпка; поэтому топливо в машину не подавалось.

Водники доставляют вооружение и боеприпасы защитникам Сталинграда.

Только двинулись дальше по курсу, как опять остановка. Мы на мели. И баркас, и баржа. Капитан баркаса давал команду и «вперёд» и «назад», но баркас с мели не сходил. Тогда мы решили обратиться к испытанной русской «Дубинушке». Всех людей с баркаса пересадили на баржу и так всем народом дернули, что баркас сошёл с мели, а потом уж баркасом сняли и баржу.

Часов в одиннадцать вечера подул северный ветер и изменил ледоход на Волге. Ветром стало гнать лёд в воложку, и выход из неё сильно забило льдом. Со своим баркасом, не приспособленным к ледовым условиям, мы не могли пробиться из Куропатки в Волгу. Льдом нас стало нести обратно, вниз по течению. Мимо нас шёл баркас «Пугачёв». Я просил оказать нам помощь. «Пугачёв» подошёл, взял нас на буксир; мы пошли двойной тягой. Казалось, что теперь уже пробьёмся. Но на самом выходе у «Пугачёва» лопнул буксир, а нас по течению понесло обратно в район Культбазы.

Проходивший мимо буксир «Спартаковец» также хотел оказать нам помощь. Он взял нас, и мы пошли вперёд. Цель была уже совсем близка. Мы уже выходили из Куропатки, вся команда была в восторге; но в это время «Спартаковец» по радио получил команду – повернуть обратно.

Время приближалось к утру. Было приказано и нашу баржу вернуть обратно на Тумак.

Все усилия этой ночи оказались напрасными. Тяжело было возвращаться, не выполнив задания, тем более что мимо нас проносились бронекатера Волжской флотилии, возвращавшиеся на свои базы после выполнения боевых заданий.

В те дни части генерал-майора Горохова, которые дрались в районе Тракторного завода, были окружены с трёх сторон немцами. С четвёртой стороны была вода. Отважные бойцы отражали натиск немцев, получая подкрепление и боеприпасы исключительно по Волге. Бронекатера и лёгкие речные баркасы шли из Тумака. Были случаи, когда немцы забрасывали проходившие у берега катера ручными гранатами. После каждого рейса катера возвращались с десятками пробоин. Их быстро ремонтировали, и в следующую ночь они опять уходили на новые задания. Иной раз военные речники шли на явную смерть, и все-таки перед уходом в рейс они плясали и пели песни. Их боевой дух передавался всем волгарям.

В ночь на 20 ноября нам не удалось провести баржу. Но всё же та ночь не прошла даром. Я успел тогда заметить огневые точки противника и установить, что немцы топят наш флот в районе устья Царицы, стреляя из батарей, установленных у памятника Хользунова.

Нам было разрешено повторить операцию 22 ноября.

Перед тем как вновь отправиться в рейс, я разработал для радистов новый код. Раньше для разговоров по радио у нас были засекречены только названия баркасов. Баркас «Гетман», например, называли «Грушей». Но противник ежедневно слышал в эфире «Выхожу из Куропатки», и ему было всё равно, выходила ли из Куропатки «Груша» или «Слива». Немцы открывали огонь и топили наш флот у выхода из Куропатки.

При разработке нового кода мне пришло в голову использовать действия наших сталинградских партизан в тылу немцев. Все суда получили партизанские клички. Если командующему нужно было спросить, где кто находится, он спрашивал: «Где ползёт Ефим». Вместо «следуйте вперёд», говорили «желаю успеха, ползите». Высылая на помощь бронекатер, командующий сообщал: «Шлю подкрепление Бориса Константиновича».

Ответы с судна были зашифрованы так: всё обстоит благополучно – «ползём вдоль Царицы», сильный ледоход – «ползти грязно», идти невозможно – «грязь выше колен», судно гибнет – «смертельно ранен партизан такой-то».

Когда заместитель командующего утвердил этот код, началось инструктирование и тренировка всех радистов флота.

Мы учли также, что если в эфире вдруг пропадут наши «Груши» и «Сливы», а появятся какие-то партизаны, то враг может понять, в чём дело. Поэтому всем радистам приказано было через каждые полчаса передавать по старому коду ложные сообщения.

В 6 часов вечера 22 ноября снова началась посадка людей на нашу баржу. Так как ледовая обстановка усложнилась, на этот раз нам дали, кроме баркаса № 2, ещё старый путейский баркас «Эрик», имевший сильный мотор.

Баркас № 2 по-прежнему вёл на буксире баржу, а баркас «Эрик» шёл впереди, промеряя глубины и пробивая лёд.

Ночь была тёмная, тихая.

В районе Голодного острова я должен был сообщить по новому коду, где мы находимся. Я вызвал по радио «Батю» – командующего и доложил ему, что говорит командир партизанского отряда Емельянов, что в районе «Бани» мы нашли немецкий дзот; немцы отсюда удрали, впопыхах забыв гармонь. Для большей убедительности сидевший рядом со мной в каюте боец стал играть на баяне.

Выйдя на палубу, я увидел ракеты, взвивавшиеся над долиной речки Царицы. По-видимому, немцы, поймав наш разговор, усиленно искали вокруг себя партизан. Пока шедшие впереди нас бронекатера проходили опасную зону, с берега не раздалось ни одного выстрела. Но когда из Куропатки стала выходить наша баржа, появилась луна и немцы нас заметили – открыли огонь из минометов.

Для успокоения пассажиров я пригласил на палубу баяниста. Он сыграл партизанскую, а потом «Вниз по матушке по Волге». Опасная зона была пройдена хотя и под обстрелом, но благополучно. Мы подходили к району «Красного Октября». Надо было высаживать бойцов, выгружать орудия и боеприпасы. Но лёд у берега был ещё тонок. Я боялся, что при высадке начнётся толкотня и лёд проломится.

Как раз в это время передавалось по радио сообщение об успешном наступлении Красной Армии в районе Сталинграда. Волнуясь, я наспех записал эту сводку. С этим листком бумаги в руках я забрался на крышу кухни баржи и поднёс ко рту рупор:

– Товарищи! Получено сообщение Совинформбюро об окружении немцев под Сталинградом!

Услышав в ответ радостный гул, я сказал:

– Это хорошо, что вы спешите, но не спешите прыгать на лёд. Подождите, пока будут положены доски.

С берега нам уже мигали огоньком, указывавшим, где надо пристать.

В темноте раздавались нетерпеливые голоса: «Прибыл ли такой-то?

Есть ли пополнение в бригаду?»

Мы причалили между «Красным Октябрём» и Нефтесиндикатом к крутому берегу, который был усеян блиндажами, как ласточкиными гнёздами.

В обратный рейс мы должны были захватить с собой раненых; их выносили из блиндажей закутанными в тёплые стеганые одеяла.

Я зашёл в блиндаж-перевязочную. Этот бревенчатый домик, врытый в землю, освещался фронтовой коптилкой «молния». Я решил и тут прочесть только что принятое мною сообщение Совинформбюро об окружении немцев под Сталинградом. Никогда не забыть, какую радость принесла эта весть раненым. Все подзывали меня к себе:

– Давай сюда, морячок!

А тяжело раненный, которому делали перевязку, просияв, сказал:

– Ой, хорошо!

Я вышел из перевязочной и пошёл по ходам сообщения. Мимо бегом проносились бойцы. Я остановил одного и спросил:

– Где здесь передовая, где немцы?

– А это что ж по-твоему? – изумился он. – Там впереди железная дорога, за нею немцы. – А потом вдруг сказал уже другим, радостным голосом: – Обожди вот, скоро передовая далеко от Волги будет.