Текст книги "Сталинградцы
(Рассказы жителей о героической обороне)"

Автор книги: Владимир Шмерлинг

Соавторы: Евгений Герасимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

В ночь на 12 октября
И. А. Пиксин

Когда на одном из заседаний бюро Сталинградского горкома ВКП(б) было решено созвать очередной пленум, некоторые предлагали провести заседание где-нибудь на левом берегу, чтобы не подвергать людей излишней опасности. Но большинство решило собраться в самом Сталинграде, – в Кировском районе, где в нескольких километрах от передовой продолжали свою работу для фронта предприятия города.

Мне было поручено выступить на пленуме с докладом по основному вопросу повестки дня: «Текущий момент и задачи городской парторганизации».

Для того чтобы подготовиться к докладу, я на несколько дней покинул оперативную группу городского комитета партии, работавшую на правом берегу, и выехал в район Гнилого озера, где в то время находилось много городских партийных и советских организаций, а также штаб МПВО.

Я поселился в землянке у Гнилого озера, раздобыл школьную тетрадку и стал набрасывать тезисы будущего доклада. Мне тогда не пришлось просматривать много бумаг. Материалом для доклада была сама жизнь. Я должен был говорить о той борьбе, которая разгоралась с каждым днём, которая происходила на моих глазах. Стоило только мне выйти из землянки, и я видел перед собой – днём дымовую пелену над родным городом, а по ночам – расцвеченное боевыми огнями, тревожное небо.

Я тогда не занимался цифровыми подсчётами того, что мы сделали для фронта; надо было выразить самое главное. А ведь главное было тогда в том, что в битве за Сталинград армия и народ слились в одно целое, что жители Сталинграда оказались свидетелями небывалого героизма воинов, а военные увидели мужество граждан, увидели, как самые обыкновенные люди – служащие, домохозяйки и даже дети – становились солдатами.

С первых же дней борьбы в дивизии, пришедшие из Сибири и с Урала, в части, переброшенные с других участков фронта, начали вливаться сотни и тысячи сталинградцев. Они были и политруками и рядовыми бойцами; многие из них не успели еще получить красноармейское обмундирование и воевали в своей гражданской одежде.

Мне хотелось в своем докладе на пленуме, так же как о гвардейцах Родимцева, как о бойцах Горохова, рассказать о рабочих сталинградских заводов, о наших речниках, железнодорожниках, милиционерах, о наших домохозяйках.

Пленум был назначен на двенадцатое октября.

К пяти часам дня, на левом берегу Волги, у переправы армии собирались члены пленума. Нас ждали заранее подготовленные баркасы. Коммунисты стекались сюда из разных районов города. Некоторые уже давно не видели друг друга. Сколько тогда у этой Волжской переправы было радостных встреч, горячих дружеских рукопожатий! Какие-то новые чёрточки проглядывали в знакомых лицах; многие же в своей походной военной одежде, в касках и с автоматами через плечо выглядели даже помолодевшими.

Они поклялись выстоять.

Пленум должен был состояться в зале заседаний главной конторы Судоверфи. Мы шли на завод поодиночке, чтобы не обратить на себя внимание, так как местность кругом с близлежащих высот просматривалась противником. Прибыли на завод вечером. Открытие пленума было назначено на 10 часов утра следующего дня, но когда мы собрались, решено было открыть пленум немедленно.

Ярко вспыхнули электролампы. Мы уже давно отвыкли от такого света.

Это продолжал работу наш Сталгрэс.

В зале перед открытием пленума не умолкали оживлённые беседы. Шли разговоры о том, где теперь проходит линия обороны, вспоминали погибших и тех, кто ушёл в армию; в разговорах то и дело упоминались имена генералов Чуйкова, Родимцева, Шумилова и хорошо известного нам, сталинградцам, генерала Толбухина. Все мы ждали, что вот-вот Толбухин и Шумилов появятся в вале. Они обещали приехать на пленум, но обстановка им помешала.

Пленум открыл товарищ Чуянов – секретарь обкома и первый секретарь горкома; он был тогда одновременно и членом Военного Совета Сталинградского фронта.

Не сразу я овладел своими чувствами, перед тем как начал говорить. Никогда ещё я так не волновался. Я начал свой доклад с того, что обрисовал военную обстановку тех дней. Сейчас всё это хорошо известно и уже давно вошло в военную историю.

Напряжённая тишина воцарилась в зале, когда я говорил о сталинградских большевиках, о всех патриотах нашего города, погибших в боях. Я говорил и о члене пленума горкома – сталеваре завода «Красный Октябрь» Ольге Ковалевой. Кто не знал её, эту славную воспитанницу нашей большевистской партии! Она пошла в бой так же уверенно, как шла в своё время на мартен варить качественную сталь.

Все поднялись со своих мест и почтили память погибших.

В своём докладе, намечая задачи нашей парторганизации в помощь фронту, я говорил о Ленинграде, который ленинградцы превратили в могучую крепость. Я говорил о том, что все мы должны выстоять, как ленинградцы.

В прениях по докладу выступали и секретари райкома и парторги ЦК ВКП(б) на заводах. Все они приводили примеры героического сопротивления, рассказывали о том, какую держат сейчас связь с воинскими частями, обороняющими их районы. Речь шла и о том, как лучше организовать эвакуацию оставшегося населения, оборудования и материальных ценностей; о ремонте одежды и обуви для бойцов; о сборке тёплых вещей; о ремонте судов и доставке продовольствия и боеприпасов на правый берег.

Представители командования предупредили нас, что враг будет бросать всё новые силы на Сталинград, что ещё предстоят самые трудные и самые решающие дни боёв и это потребует от нас ещё большей дисциплины, ещё большей мобилизованности и выдержки.

Пленум ответил на это письмом товарищу Сталину: «Дорогой товарищ Сталин! Пленум Сталинградского Городского комитета ВКП(б) от имени всех трудящихся города Сталинграда заверяет Вас, великого гения и полководца, что мы отдадим все силы, а если потребуется то и жизнь, чтобы у стен героического города разгромить врага.

Мы клянёмся, что будем работать дни и ночи, не покладая рук, что мы выстоим, не отдадим врагу города Сталинграда. Без Сталинграда для нас нет жизни, нет счастья».

Когда мы вышли из помещения, тёмное осеннее небо беспрерывно, словно зарницами, освещалось разрывами бомб, снарядов и мин. Слышна была дробь автоматных и пулемётных очередей. Не спеша скрещивались и вновь расходились по небу щупальцы прожекторов. То всё озарится кругом, то снова непроглядная темень; а потом снова вспышка – кругом видны воронки и часовые, охранявшие завод.

Уже пятидесятые сутки шёл бой в Сталинграде. Все мы знали, что сейчас особенно тяжело у Тракторного, у «Баррикад» и на «Красном Октябре». Немцы захлебывались собственной кровью, но продолжали ожесточённые атаки, стремясь сбросить наши войска в Волгу. В городе шла борьба за каждый дом, за каждую комнату. Мы знали, что вся страна, весь мир прислушивается к грохоту Сталинградской битвы, и понимали всю ответственность, возложенную на нас, большевиков Сталинграда.

Ровно в десять часов утра, когда все делегаты пленума уже разъехались по своим местам, со стороны Красноармейска появились немецкие бомбардировщики. Они развернулись над заводом, где проходил наш пленум. Началась жестокая бомбёжка. В здание конторы бомбы не попали, но они разорвались во дворе, где были вырыты щели. По-видимому, не случайно именно в этот день и в этот час немцы с воздуха обрушились на завод.

Когда во фронтовой печати и в центральных газетах появились сообщения о нашем пленуме, состоявшемся в воюющем Сталинграде, мы стали получать много писем. Нам писали сталинградцы, сражавшиеся на разных фронтах Отечественной войны; писали рабочие сталинградских заводов, работавшие в тылу; писали и жители других городов о своих чувствах, о любви к нашему непобедимому городу, городу прекрасных большевистских традиций, городу-герою, городу-воину.

В ТЫЛУ ВРАГА

Встреча в Латашинском саду
Т. Чепусова

Отец мой командовал ротой; на Тракторном сражался, там и погиб. А я помогала командованию – в разведку ходила. Мне было тогда шестнадцать лет, только семилетку закончила и в комсомол вступила.

Помню, как ходила я в Латашинские сады. Это – село на высоком берегу Волги, за Тракторным, а садами его называют потому, что всё оно в плодовых садах, виноградниках – хорошее было место. Немцы как только подошли к Сталинграду, сразу захватили Латашинку. Меня послали посмотреть, что у них там происходит.

Я шла с «Красного Октября» через Тракторный. Отец мой тогда ещё жив был, но повидаться нам не удалось. Рядом совсем были, но ни разу не виделись, и писем я от него не получала. После уже получила. Папа писал: «Сейчас идём в атаку». Это было единственное письмо. Вскоре нам прислали извещение, что он погиб.

До посёлка Рынок меня провожали бойцы-разведчики. Здесь проходила линия фронта. Дальше я ползла одна. Днём всё дрожало от грохота, а ночью такая тишина наступила, как будто я оглохла. И вот удивительно – настроение у меня было хорошее, весёлое. Я первый раз шла в разведку.

Долго ползла. Вдруг слышу чьи-то шаги. Рядом – пустой окоп; я – в него. До рассвета просидела: боялась вылезти. Утром увидела женщин, идущих из Латашинки на бахчи, с мешками, и страх пропал. Пока я дошла до садов, меня только один немец остановил. Я ему сказала, что родители мои погибли в Сталинграде и я иду к бабушке. Он, должно быть, ничего не понял, но пропустил.

Это было еще в сентябре. Тогда здесь много разного народа жило. Около Латашинских садов на Волге один большой пассажирский пароход сгорел.

Все, кто до берега доплыл, тут и застряли; потому что вверх по Волге – линия фронта, вниз – тоже.

Трудно было разобраться в том, что тут происходит. Все заборы поломаны, в садах – танки, кухни, скот. Стрельба, рёв, всюду кровь, шкуры – это немцы скотину били. Солдаты с котелками ходят, дыни, арбузы тащат.

Брожу я по селу, толкаюсь среди населения, будто бы свою бабушку ищу, а сама подсчитываю танки, замаскированные в садах. Вижу возле немецкой кухни девочку лет двенадцати – худенькая, растрепанная, глаза заплаканные.

– Чего плачешь? – спрашиваю.

Она трёт кулаками глаза, смеётся:

– Немцы лук заставляют чистить. Беда. Бежать надо. А ты откуда? Я вижу, что новенькая.

Я сказала, что пришла из Сталинграда, бабушку ищу, да видно её уже здесь нет – уехала. Девочка вдруг очень заинтересовалась мной. Стала приставать ко мне:

– Что же ты теперь будешь делать? Как тебя звать? Как ты пробралась сюда из Сталинграда?

Я не успевала отвечать на её вопросы: задаст один и сейчас же другой, а сама по сторонам смотрит. «Какая-то рассеянная» – подумала я.

– А в Сталинград не собираешься возвращаться? – спросила она.

– Да не знаю уж, что и делать! – сказала я.

– Знаешь что – пойдём вместе, Галя, – предложила она.

Я назвала себя Галей, а она своего имени мне не сказала. Вообще на мои вопросы она не отвечала. Спросишь её о чём-нибудь, а она говорит совсем о другом, и так быстро-быстро, что ничего не разберёшь. Я поняла только, что она нездешняя.

– Хочешь кушать? – спросила она и потащила меня в какой-то погреб.

В этом погребе жила женщина с маленьким ребёнком, спасшаяся с погибшего парохода. Она называла девочку Люсей. Видно было, что они мало знают друг друга, ютятся вместе, как бездомные. Они предложили мне борщ, но я не могла его есть, хотя есть очень хотелось – какие-то помои. А Люся ела его жадно.

Три дня я пробыла в Латашинке, выглядывая то, что мне нужно было. Ночевала в одной щели, в которой жили эвакуированные и спасшиеся с парохода. Несколько раз встречалась с Люсей, и она каждый раз меня спрашивала:

– Ну, что – не собираешься возвращаться в Сталинград? Когда пойдёшь, обязательно скажи – пойдём вместе; вместе не так страшно.

Зачем ей надо было в Сталинград, я не понимала и думала: «Что за девочка такая загадочная?» Но она мне понравилась. Хоть и скрытная очень, но отчаянно смелая. Один немецкий повар, разделывая в саду туши, напевал всё русскую песенку: «Крутится, вертится шар голубой», как попугай, без смысла, и она его передразнивала:

 
Черный Гитлер, подлая власть,
Крутится, вертится, хочет упасть.
 

На четвёртый день, выполнив задание, я собралась в обратный путь к не удержалась, сказала Люсе, что решила пробираться назад в Сталинград. Она очень обрадовалась, куда-то побежала, притащила мешки и сказала:

– Если задержат, скажем, что идём на бахчи собирать арбузы.

Урожай на бахчах богатый был. Немцы всё разграбили, но дынь и арбузов всех собрать не могли. Население ими только и питалось. Затихнет стрельба – женщины уже в поле идут с мешками.

В те дни бои шли в центре города, а на нашем участке затишье установилось. Передовая у немцев проходила по краям садов; дальше их совсем было мало, должно быть, только разведчики.

Когда мы шли из садов, чуть светало. Немцы не заметили нас. Мы быстро спустились с бугра на берег, пошли вниз по Волге у самой воды. Я очень волновалась, больше, чем когда в первый раз переходила линию фронта. На берегу было пусто – кажется, сверху на тебя смотрят; сейчас окликнут или выстрелят. Люся идет рядом, молчит, но видно, что тоже волнуется – лицо то белое, то красное. Впереди – проволочные заграждения, за ними на солнце каски в окопах блестят. Это – наши уже.

– Ползи вперёд, – говорю я Люсе, – а я проволоку подержу.

Так мы с ней и проползли: сначала одна приподнимала нижнюю проволоку, потом другая.

Когда нас окликнули, я сказала пароль. Люся была страшно удивлена.

– Так вот кто ты такая! Ах, какая обманщица! – закричала она.

Бойцы проводили нас в блиндаж к капитану, который давал мне задание. Тут я тоже была поражена. Капитан встретил Люсю, как свою родную дочь. Меня он назвал по имени:

– Тая.

Люся на меня накинулась:

– Зачем ты сказала, что тебя зовут Галя? Ну и обманщица.

С этого дня мы с Люсей стали подругами. Ее фамилия Радыно, она из Ленинграда к нам была эвакуирована; ее мать умерла там в голодовку. Всего тринадцатый год шёл ей, но она выполняла задания, как взрослая партизанка, ходила в глубокие разведки: на Дон, в Калач, узнать, где у немцев понтонные мосты, в Городище, Гумрак. Когда мы бывали вместе, она рассказывала мне всё о Ленинграде. Лежим рядом на нарах в землянке, она рассказывает и каждую минуту спрашивает меня:

– Я тебе не надоела, Тая?

Особенно запомнился мне ее рассказ о том, как она со своей мамой встречала новый год в голодную ленинградскую зиму. Два дня они ничего не ели, паёк собирали. Люся говорила: «Мама хотела устроить для меня настоящий пир». Муки они собрали всего одну горсточку. Смешали ее с опилками и поджарили на вазелине, а вместо вина налили в бокалы кипящей воды. «Мама подняла свой бокал, – рассказывала Люся, – и говорит мне: „Выпьем, дочь моя, за то, чтобы люди крепко держались друг за друга в беде“.

А к весне мать так ослабла, что Люсе пришлось везти её в больницу на тележке. Трудно Люсе было, сама едва ходила. Матери стало жалко её, она сказала: „Оставь меня – я всё равно умру“.

Тяжело было слушать, как рассказывает об этом Люся. Рассказывает и спрашивает меня:

– Как она могла, мамочка моя дорогая, так сказать! Ой, зачем она это сказала? Объясни мне пожалуйста, Тая. Ведь мы так любили друг друга. Помолчит и скажет: – Нет, Тая, так просто я не прощу фашистам этого.

Иногда слушаешь её и думаешь: совсем взрослый человек, а иногда: нет, всё-таки ещё ребенок. Когда нас, партизан, вызвали в штаб за наградами и майор вручил Люсе медаль „За отвагу“, она сказала:

– Спасибо, дяденька, – и вприпрыжку выбежала из блиндажа.

В подполье
А. Н. Агеенкова

Трудно описать весь ужас того, что я увидела, когда вышла после четырёхдневного дежурства из полуразрушенного здания райкома комсомола, где меня застала эта бомбёжка, прервавшая нашу жизнь, полную надежд и увлечений. Этого никогда не забудешь. Улицы, преграждённые сбитыми телефонными столбами и деревьями, горящие дома, трупы, стоны раненых поднимали в душе бурю ненависти, желание мстить врагу, чего бы это ни стоило, а солнце, светившее как-то особенно ярко, точно хотевшее залить своим блеском огни пожарищ, вдохновляло и вливало уверенность в победе.

Нам была дана команда эвакуироваться за Волгу. Огонь быстро распространялся, преграждая путь к переправе. Один боец дал мне свою красноармейскую шинель. Укрывшись ею, я пробежала мимо горящих домиков. Только на Волге я почувствовала, что руки у меня сильно обожжены.

Моя семья жила за Волгой, в Красной Слободе. Добравшись до дома, я залечила ожоги и с группой студенток пединститута, который окончила всего месяц назад, стала работать на переправе – переносить раненых бойцов с баркасов на машины.

За Волгой был виден горящий со всех сторон и дымящийся город. Он звал меня к себе на помощь, как звал всех моих подруг и товарищей. В душе созрело непоколебимое решение вернуться в Сталинград, не отставать от других в борьбе.

Обком комсомола помог мне осуществить это желание. И вот я снова в Сталинграде, в районе Мамаева кургана, в настоящей боевой обстановке. Вместе со мной в Сталинград вернулось несколько моих подруг. В землянке на передовой командир рассказал нам о задачах разведки ближнего тыла противника. Мы поняли, что и как должны делать, и приступили к выполнению задания командования.

Со школьных лет я занималась спортом, нередко завоевывала первенство на состязаниях по плаванию, бегу, лёгкой атлетике. Эго придало мне уверенность в своих силах. Все разведчики пошли на выполнение задания ночью, а я пошла днём, хотя меня предупреждали, что это рискованнее. Мне казалось наоборот: днём я всегда изловчусь, а ночью ничего не видно – попаду прямо в лапы немцев.

В те дни линия фронта еще не установилась, и я перешла её незаметно для себя. Мне только жутко стало, когда я увидела немецких офицеров, разгуливавших в лайковых перчатках с таким видом, как будто они уже празднуют победу. Я прямо остолбенела – не могла понять, в чём дело: на нашей стороне все сидят в щелях, блиндажах, а здесь чуть ли не на улице расставляют столики, покрывают их белыми скатертями. Можно было подумать, что война уже кончилась. Это было самое ужасное, невыносимое. Потом я поняла, что немцы хитрят, хотят внушить жителям мысль, что им уже не на что надеяться, что советская власть больше не вернется.

Я была в рваном платье, старом платке; грязная, измученная на вид. Никто не обращал на меня внимания. А если кто-нибудь из немцев останавливал меня и спрашивал, куда я иду, я притворно плакала, говорила, что потеряла мать, ищу её.

На какой-то улице я увидела два брошенных кем-то ведра с водой, взяла их и пошла дальше, часто останавливаясь, как будто для того, чтобы передохнуть, сама всё осматривала и запоминала – позиции миномётных батарей, штабы, которые можно было узнать по телефонным проводам, и т. п. С этими вёдрами я и обратно перешла линию фронта. Бойцы посмеялись и поблагодарили меня за воду.

Это задание было только школой для выполнения последующих, когда я в полной мере оценила воспитание, которое дал мне комсомол, и свою спортивную закалку.

Уже на следующий день я получила настоящее боевое крещение. Немцы схватили меня при выполнении задания и потащили, избивая по пути, в дом. В доме меня обыскали, ничего не нашли, но не выпустили. Оставшись одна в комнате, я выпрыгнула в окно и поползла по задворкам. Мне попались замаскированные у забора провода. Ничего со мной острого не было, пришлось их перегрызть.

Я решила довести задание до конца и пошла по улицам как ни в чём не бывало. Высматривая орудия, подсчитывая пробегавших мимо автоматчиков, я натолкнулась на какого-то грязного, оборванного, слюнявого немца. Он схватил меня и куда-то потянул. Я сопротивлялась, и он стал избивать меня. Немца кто-то окликнул, он оглянулся. Я вырвалась из его рук и убежала в овраг. Здесь бродили люди в больничных халатах. Это были душевнобольные, убежавшие из психиатрической лечебницы в первый день бомбёжки. Я переночевала вместе с ними в щели. Утром неподалёку от этого места я заметила немецкие орудия. Надо было торопиться, чтобы сообщить об этом нашему командованию, но меня задержал немецкий повар, заставил чистить картофель. Около часа я чистила картофель, а потом мне удалось сбежать.

Теперь линию фронта труднее было перейти. Те же знакомые переулки, но приходилось уже маскироваться, ползти. Когда я ползла, меня немного ранило осколком в ногу. Я спряталась в развалинах, вытащила из ранки осколки и поползла дальше.

И в этот раз я благополучно добралась до своих. Мне перевязали ногу, а через два-три часа капитан вызвал меня к себе и сказал, что по приказу командования наши части отходят, и спросил, не согласна ли я остаться для подпольной работы. Я согласилась. Мне дали пароль и подробно рассказали, как я должна себя вести в тылу у немцев; что делать, с кем поддерживать связь и через кого передавать разведывательные данные. Кроме меня, оставались радист и шесть комсомольцев, которые решили никуда не уходить из своего района, пока каждый не убьет по нескольку немецких офицеров.

Первую ночь я провела в щели вместе с населением, а на рассвете направилась по адресу, который дал мне капитан. Хозяйка квартиры, знакомая капитана, была предупреждена, что к ней придёт девушка, работавшая на строительстве оборонительных рубежей и не успевшая эвакуироваться с родителями.

Знакомая капитана, глухонемая, жила с тремя ребятишками в подвале разбомблённого дома по Ломоносовской улице. Не знаю, что помещалось раньше в этом подвале. Он был так закопчён, что напоминал кузницу. Ржавая двухстворчатая железная дверь с трудом открывалась. Открыв дверь, нужно было спускаться по узким кирпичным ступеням в глубокую яму с цементным полом. Здесь стояла железная печка и две кровати, едва умещавшиеся между стен. Кроме женщины с детьми, в подвале ещё до меня поселился какой-то мужчина, которого дети называли дядя Гриша.

Я сразу заметила, что он поглядывал на меня как-то странно. Вскоре мне стало ясно, что этот человек догадывается о цели моего пребывания здесь.

В первый же день ко мне зашли знакомые ребята, они оставались в районе партизанить. Хотя о деле в присутствии этого дяди Гриши мы не обмолвились ни словом, но как только они ушли, он спросил меня:

– С тобой работают?

Я сделала вид, что не поняла вопроса, сказала, что эти ребята – мои товарищи по школе. Он усмехнулся:

– Не бойся, не выдам. Вместе с тобой будем работать.

Я решила, что он тоже оставлен с заданием, но от разговора на эту тему уклонилась.

Наши войска уже отошли. Весь день было тихо.

– Ну, давай теперь начистоту, – сказал дядя Гриша. – Ты девушка не глупая, мы с тобой договоримся.

– Не понимаю, на что вы намекаете? – спросила я.

Он показал мне какую-то бумажку. Было темно, и я не могла её прочесть.

– Это документ, который я предъявлю немцам, – сказал он и стал рассказывать мне свою биографию.

У меня волосы зашевелились на голове. Это был деникинский офицер, отъявленный белогвардеец, скрывший свое прошлое и хранивший деникинские документы в надежде, что они ему ещё пригодятся. Жутко было даже подумать, что в Сталинграде оказался такой гад.

– Ты будешь работать на красных, а я на немцев, и у нас с тобой будет взаимная передача сведений, – заявил он мне таким тоном, как будто это само собой разумеется.

Я продолжала притворяться, что не понимаю, о чём он говорит, хотела выйти из подвала, но он меня не пустил, пригрозил оружием.

Ночью я услышала стрельбу, крики, свист. В подвал вбежали двое наших ребят – оба раненые. И сейчас же со двора донёсся голос:

– Русский партизан, выходи!

Только ребята успели выскочить на зады двора через дыру, пробитую в стене для дымохода, как в нашем подвале разорвалась граната, кинутая немцами в дверь.

Осколки её никого не задели. Вслед за гранатой была брошена зажженная сера. Дышать стало невозможно, пришлось выйти на двор. Немцы выгоняли прятавшееся в щелях население и выстраивали во дворе, мужчин и женщин отдельно. Как выяснилось потом, наши ребята, стреляя из развалин, убили двух немецких офицеров. На дворе происходил допрос и избиение людей. Немцы допытывались, где скрываются партизаны. Я видела, как этот гад, выйдя из подвала, показывал немцам свои документы и кивал на меня. Они не пожелали разбираться в документах, погнали его к стенке, а меня стали избивать прикладами автоматов, требуя, чтобы я сказала, где партизаны. Потом меня ударили рукояткой кинжала в лоб. Я почувствовала, что кровь заливает глаза, закрыла их и тут же потеряла сознание.

Очнулась я уже утром в каких-то развалинах. Было тихо. Я хотела приподняться, но не смогла – очень ослабела от потери крови. Всё тело было избито и изранено.

Я не помнила, что со мной произошло, и не знала, что мне делать. Оставалось только надеяться, что кто-нибудь из своих придёт на помощь. Вскоре я увидела мальчика – старшего сына хозяйки. Он стоял возле меня и плакал. Я прежде всего спросила его, где дядя Гриша. На мое счастье белогвардейские документы этого подлеца не помогли ему. Немцы выхватили их у него из рук и порвали, не читая, а самого расстреляли вместе со всеми мужчинами, выстроенными на дворе.

Ночью хозяйка перетащила меня к себе. Теперь она жила со своими детьми не в кузнице уже, а в щели. Я пролежала два дня, пока смогла подняться. Надо было помогать хозяйке: добывать дрова, таскать воду.

Первый раз, когда я пошла за водой и увидела с горы Волгу, меня вдруг охватила такая тоска, что я заплакала. Никогда так горько не было на душе, как в этот момент. Мне показалось, что Волга, на которой мой отец, боцман, работал всю жизнь, которую я так любила, стала совсем чужой, далёкой. У меня было такое чувство, точно родная мать отказалась от меня, не хочет больше признавать своей дочерью.

Комсомольцы-подпольщики в одном из занятых врагом кварталов города.

Уже трудно было надеяться на то, что кто-нибудь из наших ребят придёт ко мне. Я решила, что они меня считают погибшей, и сама стала разыскивать их. Брала с собой младшего сына хозяйки, двухлетнего парнишку, выдавая его за своего ребёнка, ходила по подвалам и щелям, в которых ютилось население, как будто бы искала родственников. В одной из щелей и произошла моя встреча с Виктором Леоновым, радистом нашей части, оставленным для работы в тылу немцев. Он жил в подвале с какой-то семьей, а рация была установлена в развалинах соседнего домика. Вскоре он познакомил меня с одним пареньком, который работал с ним. Это был Толя Сенжулеев – ученик ремесленного училища. Он не смог эвакуироваться из-за болезни матери.

Мы передавали по радио в свой штаб о местах скопления немецких войск, расположении дальнобойных орудий, зениток, аэродромов. Сердце радовалось, когда мы видели, что указанные нами цели подвергаются обстрелу.

Однажды я услыхала, что немцы оборудовали на стадионе аэродром. Пошла проверить этот слух и по дороге была ранена осколком мины в голову, бок и ногу. Вгорячах я как-то добежала до своей щели.

Вскоре немецкая комендатура объявила, что всё население должно покинуть город. Кто не уходил – того выгоняли. Я ходить не могла. Глухонемая хозяйка положила меня на тележку и повезла. На окраине города, на Черноморской улице мы устроились в новой щели. Семь дней я пролежала. Это было самое тяжёлое время. В те дни немцы забирали всех мужчин на рытье окопов и блиндажей, устраивали облавы. Взят был и мой радист Виктор. Только я оправилась от ранения, встала на ноги, вылезла из щели, как меня схватили и погнали в Калач. Люди шли толпой – измученные, голодные, промокшие под дождём, с котомками за плечами, с малышами на руках. Мне удалось сбежать и вернуться в Сталинград. Через несколько дней я встретила Виктора, которому тоже удалось сбежать из лагеря. Прежде всего нам нужно было взять рацию, оставшуюся на старом месте, в центре города. Но вход в центр города был запрещен. Первая наша попытка пробраться туда не увенчалась успехом. При второй попытке Виктор проник в город, но, вернувшись, сказал, что ни квартиры его, ни рации не существует. В этом убедилась и я сама, когда пошла туда с ребёнком, сказав немцам, что иду взять хлеб, зарытый мною в землю. Хлеб там действительно был зарыт. На обратном пути немцы отобрали его у меня.

Трудно стало работать без рации. Чтобы передавать сведения, которые мы добывали, – а это были очень важные сведения, так как происходили большие передвижения немецких войск, – нашим ребятам не раз приходилось переходить через линию фронта. Для меня это было не под силу. Я могла ходить только опираясь на палочку. Поэтому днём я больше сидела в щели и переписывала листовки, призывавшие население не подчиняться немецким приказам об эвакуации, организовывать партизанские группы. Ночью я расклеивала эти листовки по городу и попутно резала телефонные провода.

Как-то, выйдя из щели, я услышала звуки патефона, доносившиеся из окна домика, в котором помещался какой-то немецкий штаб. Это был мой любимый этюд Рахманинова. Этот этюд часто играла моя подруга, учившаяся в консерватории. Летом, когда она приезжала из Москвы, мы с ней иногда проводили целые вечера у рояля. Она играла, а я слушала и» откровенно говоря, немного завидовала ей. Я тоже любила музыку, но в этом искусстве мне было далеко до неё, а уже начиная с восьмого класса школы, когда я вступила в комсомол, мне всюду хотелось быть первой. Раньше я была довольно застенчивой, робкой.

Этюд Рахманинова напомнил мне многое, чем я увлекалась, к чему стремилась. Я остановилась у окна и подумала: «Что эти скоты понимают в нашей русской музыке, как они смеют слушать её, когда мы, русские, так мучаемся!». Мне стало до слёз больно, и я горько заплакала. Два раза плакала я, работая в тылу у немцев; и оба раза оттого, что было обидно за себя и за наших людей.

Немцы увидели меня из окна, задержали и велели мне убрать их квартиру, затопить печи – они готовились к пирушке. Дрова были сырые, не загорались. Часовой показал мне полузарытый на дворе бачок с бензином. Я зачерпнула бензин кружкой, и тут у меня возникла мысль сжечь немцев. Сразу повеселев, я уже ни о чём больше не думала; ждала только, пока немцы соберутся и у них начнётся попойка. А когда немцы так перепились, что даже часовой, стоявший у дверей, валился с ног, я совсем развеселилась и чуть ли не на глазах у них стала расплескивать бензин по полу. Потом облила бензином выход из дома, подожгла его, закрыла дверь, перерезала провод и убежала в овраг. Там лежал разбитый самолёт. Два дня пряталась под ним. Убедившись, что все, находившиеся в подожжённом мною доме, сгорели, я вернулась в щель к своей хозяйке.

Всего, конечно, не расскажешь. Немцы ловили жителей, выходящих из своих ям, и выгоняли их в степь. Три раза мне приходилось покидать Сталинград. Когда меня в третий раз погнали в Калач, уже начались морозы. Раны на ногах воспалились, обуви не было, от неё тряпки остались. Я шла почти босиком и думала, что не вынесу мучений. Но гул родных орудий придал мне силы. Я опять сбежала и вернулась в Сталинград.