Текст книги "Сталинградцы
(Рассказы жителей о героической обороне)"

Автор книги: Владимир Шмерлинг

Соавторы: Евгений Герасимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

«КС»
И. М. Бойков

Началось всё это с того, что по заводу было отдано распоряжение заморозить наш цех, выключить электропечь, так чтобы её трудно было снова пустить.

Это было поручено мне. Семь лет с начала его строительства проработал я в цехе. Здесь каждый болтик, гаечку, заглушку я не раз ощупывал и подгонял своими руками.

Ничего не было в моей жизни тяжелее, чем момент, когда, накопив в печи около метра шлака, я опустил электроды, отключил печь. Это было так, точно я сам отрезал от себя часть тела. В глазах потемнело, холодный пот выступил на лбу.

– Неужели конец? – спросил стоящий рядом со мной электротехник Чурзин.

Он громко, жалостно зарыдал, закрыв лицо руками, и побежал в комнату сменных инженеров. Я с трудом его успокоил, и мы пошли вместе докладывать начальнику цеха об исполнении приказания. В кабинете начальника он опять зарыдал, в слезах опустился на диван.

В этот день у отдела найма завода стояла огромная толпа. Чёрный дым поднимался за облака, в воздухе летал пепел и обгоревшие листы архивных документов. В отделе найма происходила запись добровольцев в рабочие батальоны.

Я был включён в состав особой бригады, которая в случае прорыва врага должна была взорвать завод. Три дня пришлось мне пробыть одному в своём замороженном цехе, ожидая рокового сигнала. На четвёртый день приходит ко мне начальник смены Васильев и говорит:

– Ты мне сообщи, когда приступать к пуску, а то истосковался… Хотел записаться в отряд – отказали, здоровье плохое.

– Не беспокойся, сообщу, – сказал я, думая, что он шутит. – Только, должно быть, не скоро.

– Как не скоро? – удивился он. – Полковник, приехавший к директору, требует немедленного пуска.

Только Васильев ушёл, оставив меня в смятении, как раздался телефонный звонок.

– Михайлович, – спрашивал меня директор завода, – можно пустить печь? Фронту фосфор нужен. Генералы Еременко, Чуйков и Шумилов требуют «КС» в бутылочках для уничтожения немецких танков.

– Приложим все усилия, – не задумываясь, ответил я. – Пустим печь. Прошу дать команду прислать электротехников и старых аппаратчиков.

– Составляй план пуска и ожидай подкрепления, – сказал директор.

Я кинулся к печи. За четыре дня она остыла. Электроды неподвижны, на метр вросли в шлак.

Только теперь я понял, почему директор спросил, можно ли пустить печь.

Из тяжёлого раздумья меня вывел надрывный кашель бежавшего ко мне старого аппаратчика Петра Черненко. Я побежал к нему навстречу, радуясь, что первым явился в цех аппаратчик моей смены. Он был болен туберкулезом; кашель одолевал его.

Мы встретились с ним, как будто долгие годы не виделись.

– Михалыч, значит, работаем, пускаем цех! – сказал он, отдышавшись.

– Да, Петро, есть распоряжение пустить немедленно. Фронту нужен фосфор, – ответил я.

Петро подошел к летке, обнял её.

– Мёртвая летка, совсем остыла печь, – и он посмотрел на меня, как бы спрашивая: «Что же делать будем, Михалыч?»

Мы поднялись с ним на площадку к пультовому управлению. Стрелка приборов показывала ноль. Электроды застыли в шлаке и повисли на кнопке управления. Я написал этикетку: «Трогать нельзя».

Вскрыли центральный люк печи – тепла не чувствуется, в печи холодно.

– Вот что, Петро, сделай электропроводную дорожку между первым и вторым электродом, – сказал я, еще не совсем уверенный, что удастся оживить печь.

– Понимаю, понимаю, – радостно закивал головой Петро, – сделаю!

Я побежал в кабинет составлять план пуска цеха. Вскоре пришел электротехник. Осмотрел подстанцию, подал в печь ток. Можно было идти с докладом к директору.

Штаб управления завода помещался в подвале, у входа в который стоял часовой из рабочей дружины.

– Ну, как, пустите цех? – спросил он меня.

– Печь уже поставлена на разогрев, – сказал я.

Дежурный по штабу Игнатушкин тоже прежде всего спросил:

– Как думаете, выйдет что?

– Выйдет, – ответил я.

– Но вы же остановили намертво! – воскликнул он.

– Да. Но думаю, что разогреть удастся.

Директор завода Уфлянд, выслушав мой план пуска цеха и сообщение о том, что в цехе имеется около двухсот тонн производственных фосфоритных отходов и что включённая печь даст в сутки полторы тонны чистого продукта, сказал:

– Надо заливать в день две тысячи бутылок и приспособиться готовить «КС» для заливки в баллоны.

Я попросил обеспечить доставку сероуглерода и пустых бутылок.

– Всё будет, – обещал директор.

В цехе меня уже ожидала группа рабочих, ветеранов фосфорного производства. Я рассказал о той большой работе, которую должен проделать цех, и предупредил каждого, что ему придётся работать за троих, так как много старых аппаратчиков ушло в рабочий батальон.

– Будем не только за троих, но и за четверых, – заявил аппаратчик Усов.

Яков Иванович Блохин внёс предложение:

– Так как линия фронта проходит в нескольких километрах от завода, надо считать, что мы составляем воинское подразделение, и установить военную дисциплину.

Решение было принято такое: сколько потребуется, столько и дадим.

Через 32 часа печь ожила, в ней накопилось достаточное количество шлаку. Много было пережито после этого сентябрьского дня, но никто из нашего небольшого коллектива не забудет момента, когда мертвый цех снова заработал, начался выпуск жидкости «КС», заполнение бутылок и баллонов, которые тут же грузились на армейские машины.

Сталгрэс
В. Разумейченко

На Сталгрэсе оставались только те, без кого нельзя было обойтись. Мы попрощались с семьями, заперли свои квартиры и перешли в цеха на казарменное положение.

Мозг электростанции – главный щит управления – всегда считался священным местом. Здесь могли находиться только дежурные. Теперь же у главного щита пришлось поставить и наши койки.

Помещение у главного щита, расположенное на третьем этаже, не имело никакой защиты, если не считать перекрытия в 15 сантиметров. Любой снаряд и бомба могли проникнуть внутрь щита. Только позже – для дежурного – напротив главного щита был установлен бронеколпак. Во время бомбёжки дежурный должен был залезать в это убежище и оттуда сквозь узкую смотровую щель следить за стрелками приборов на щите.

Водосмотр стоит на самом верхнем этаже электростанции, примерно на высоте сорока метров. Над ним только крыша. Во время обстрела она была плохим укрытием, её пробивали даже самые мелкие осколки. И водосмотр всегда стоял на своем посту. Он неослабно должен был смотреть за приборами, регулировать уровень воды в котлах. Если упустить воду, котёл может выйти из строя. Ведь для электростанции угроза взрыва котла была страшнее любого прямого попадания.

Однажды осколки попали в паропровод котла № 1. Водосмотром на котле стоял Михаил Дубоносов. Когда к нему подбежали и начали спрашивать, куда упали снаряды, он рассердился:

– Моя обязанность следить за котлом, а не за снарядами.

Доставалось и кочегарам. Когда однажды снаряд разорвался в котельном цехе и перебил мазутопровод, старший кочегар Константин Харитонов был весь облит горящим мазутом. Он сразу стал, как лакированный. И этот обожжённый человек бросился к повреждённому участку, закрыл задвижку, прекратил путь для выхода горящего мазута, а затем пустил резервный котёл и этим предотвратил аварию.

Наш Кировский район был отрезан от северных и центральных районов города, но электростанция продолжала работать. Ток шёл на заводы нашего района, выполнявшие заказы фронта, и в блиндажи, в которых размещались штабы воинских частей, оборонявших Сталинград с юга. Нагрузка была небольшой, но – на случай аварии – на станции работало два генератора в 24 тысячи киловатт и в 3 тысячи киловатт.

Кроме своей основной работы, нашему коллективу приходилось заниматься еще разными другими делами: заряжать аккумуляторы для раций автомашин, ремонтировать танки и «катюши», изготовлять оптические приборы.

Одновременно снималось ценное оборудование, упаковывалось и отправлялось за Волгу.

В тревожные дни, когда немецкие танки прорывались к Отрадинской церкви, которая находится всего в трёх километрах от Сталгрэса, мы минировали все агрегаты. Атаки отбивались, и ящики с толом, или, как мы говорили тогда, с «туалетным мылом» выносились из цехов. По нескольку раз в день приходилось таскать на себе эти проклятые ящики.

22 сентября я дежурил у главного щита. Утром всё было тихо. Молчали зенитки. Вдруг над головой раздался пронзительный свист, а вслед за ним оглушительный взрыв. Первые снаряды взорвались около главного щита. Всё дрожало и гудело.

Я с электротехником Сергеем Медниковым залез в бронеколпак – наше индивидуальное убежище. Этот колпак был рассчитан на одного человека; мы же залезли вдвоём, вернее не залезли, а втиснулись. Я стал смотреть через смотровую щель на приборы. Ещё один взрыв. Вся площадь у распределительного устройства заливается водой. Это означало – разбит циркуляционный охлаждающий водовод.

Раздался аварийный звонок, и на щите загорелся сигнал аварийного отключения. Яркий белый свет аварийных ламп заставил покинуть бронеколпак.

Чугунные трубы разорвало, и вода проникла в подвальное помещение главного электрического устройства.

В ушах всё еще звенело и шумело. Казалось, что обстрел продолжается.

Мы осмотрели оборудование. Главный инженер дал приказание откачать воду. В этот день был выведен из строя большой генератор. Едва мы успели наладить работу аварийного генератора, как немцы снова открыли ураганный огонь.

Снаряды падали в машинный зал, в градирни и рвались в тишине огромного здания с оглушительной силой.

Это было наше первое артиллерийское крещение. После этого немцы регулярно три раза в сутки открывали артиллерийский огонь по станции: утром, в обед и вечером. Снаряды с разных сторон прошивали здание; они могли разорваться в любом месте, поэтому ничего не оставалось, как смириться с ними и даже по возможности привыкнуть.

Иногда наши артиллеристы накрывали немецкие батареи, которые вели огонь по Сталгрэсу, но через некоторое время обстрел продолжался вновь.

Труднее всего было привыкнуть к сознанию того, что под главным щитом управления лежало полтонны взрывчатки. Стоило только одному снаряду попасть в неё, и все бы мы взлетели в воздух.

150-миллиметровые снаряды замедленного действия проникали глубоко в помещение. Однажды, при подаче угля к котлу из запасного бункера, ковши вдруг остановились. Оказалось, в угле находился шестидюймовый снаряд, пробивший перекрытие.

Этот первый неразорвавшийся снаряд поднял наш главный инженер Зубанов и осторожно, как ребёнка, понёс вниз. Мы следили за тем, как он шёл с этой страшной ношей, и успокоились только тогда, когда снаряд был передан артиллеристам.

После обстрела мы нередко находили такие неразорвавшиеся «гостинцы» совсем рядом со взрывчаткой. Чтобы уберечь взрывчатку хотя бы от осколков, мы стали обкладывать ее толстым листовым железом.

В октябре был получен приказ – полностью разминировать станцию. Мы почувствовали огромное облегчение; казалось, гора свалилась с плеч. Не знаю, брались ли мы когда-нибудь за другое дело с таким рвением, как за разминирование станции.

Нам уже не так страшны стали ежедневные артналёты, которые немцы вели по всем правилам; вначале давали три-четыре снаряда на пристрелку, а затем начинали методически бить 150-миллиметровыми.

С тех пор как стала работать после выхода из строя большого генератора «аварийка», отработанный пар по выхлопным трубам выходил в атмосферу и клубами поднимался над электростанцией. Этот пар был хорошо виден немцам, и он облегчал им пристрелку. Обстрел стал причинять ещё большие разрушения. Всем нам пришлось стать изобретателями для того, чтобы быстро восстанавливать повреждённое оборудование, одни детали заменять другими. То с котельной позвонят на главный щит и сообщат, что от осколков снаряда загорелись высоковольтные провода; то снаряд угодит в демонтированный трансформатор, в котором пятнадцать тонн масла, и надо во что бы то ни стало затушить пожар до наступления темноты; то приходится раскапывать электрические кабели, по которым проходит ток к потребителям, находить и устранять повреждения, нанесённые снарядом, глубоко проникшим в землю.

Чтобы пар не демаскировал электростанцию, решено было давать ток только ночью. Теперь все, кто следил за судьбой электростанции, с нетерпением ждали – загорятся ли вечером электролампочки. Лампочки загорались в одно и то же время, и все знали, что пульс Сталгрэса продолжает биться.

За эти месяцы мы отвыкли от тишины. Когда электростанция прекратила дневную работу, странно как-то стало в цехах. Если вдруг раздавался громкий голос, люди невольно вздрагивали. Но недолго мы отдыхали в дневные часы. Фронту для сварочных работ на ремонте танков нужен был кислород. По технологическому процессу кислородный завод должен был работать круглые сутки, и электростанция снова стала пускать пар даже в самые ясные дни.

Приятно было, когда я как-то услышал разговор бойцов о Сталгрэсе:

– Оглянешься, посмотришь, а он дымит…

* * *

Когда вспоминаешь эти дни, всплывают в памяти и разные мелочи нашего прифронтового быта. Почему-то у всех нас тогда часто портились часы; должно быть, от постоянных сотрясений. Из этой беды нас выручал начальник цеха Лев Владимирович Львов. Он неожиданно оказался великолепным часовщиком. Мой товарищ Петя Солодников столь же неожиданно оказался изобретательным мельником: когда вместо муки, из которой мы у себя на электроплитке пекли лепёшки, варили галушки, нам выдали зерно, он соорудил мельницу, приспособив для этого сверлильный станок.

Хорошо, дружно жили мы, электрики. Как-то решили сварить щи. Кухня у нас была в кабинете начальника цеха. Здесь находилась плитка. Щи были готовы как раз в тот момент, когда немцы начали артобстрел станции. Первый снаряд разорвался где-то невдалеке от кабинета, а за ним еще один. Слышно было, как стучали осколки. Жалко стало щей. Решили мы – пока не съедим их, не уйдём. Но только взялись за ложки, как снова раздался взрыв. Взрывная волна с шумом распахнула дверь, и тут, не произнося ни одного слова, один из нас взял щи, другой – тарелки и ложки, третий – хлеб и, также молча, с этой ношей мы направились в кабельный канал, который использовали как укрытие. Несмотря на обстрел, щей не расплескали, и, усевшись на кабеле, мы с особым аппетитом принялись за еду. Ели и смеялись: как это мы без слов все сразу пришли к одному решению.

А разве можно забыть, как на складе коммунального хозяйства мы нашли биллиард, как перевезли его на станцию и погрузили на лифт! Это было днём, когда станция не работала. Пришлось вручную крутить привод лифта.

Биллиард мы поставили в сравнительно безопасное место, где когда-то у нас была аккумуляторная батарея.

По старшинству первую партию сыграли наш управляющий Землянский и товарищ Львов.

Даже те, кто никогда раньше кия не держал в руке, стали увлекаться биллиардом. О нём узнали и офицеры из частей, располагавшихся вблизи Сталгрэса, стали приходить к нам. Были среди них представители всех родов войск. Особенно пристрастились к биллиарду наши танкисты. Бывало, игра затягивалась далеко за полночь. А когда начинался очередной обстрел, мы прерывали игру и скрывались в помещение кабельного канала. Там постоянно горела аварийная лампа от аккумулятора.

Кончится обстрел, и прямо из помещения кабельного канала идёшь наверх, выйдешь на крышу и смотришь, что на белом свете творится.

Вот по нашему работяге «У-2», который только что обстрелял немецкие окопы, немцы открыли огонь из пулемётов. Трассирующие очереди чертят небо. Все так знакомо вокруг и вместе с тем – так необычайно.

Там у Лапшина сада уже передовая, кипит бой. А ведь мы знаем там буквально каждый кустик, каждое дерево. Там катались на велосипедах и, отдыхая, проводили свои вечера над Волгой. Смотришь и думаешь: «Нет, всё же трудно к этому привыкнуть».

– Я люблю читать книги про исторические события, – говорил наш старый производственник, котельщик Кузьма Иванович Колесников. – Читаешь и думаешь, как это всё происходило. А вот если бы сейчас описать всё точь-в-точь, что мы переживаем…

В октябре наш главный инженер Константин Васильевич Зубанов женился. Эта свадьба была у нас тогда большим событием. Мы знали его невесту – Марию Терентьевну. Она работала в Бекетовке зубным врачом. Проводила мать на левый берег, а сама вернулась обратно и долгое время была единственным зубным врачом в осаждённом с трех сторон Кировском районе.

Было решено во что бы то ни стало сыграть на Сталгрэсе настоящую свадьбу.

Приглашены были гости со сталинградских заводов, продолжавших работать в нашем районе; среди военных гостей были полковник Танасчишин и генерал Жданов.

Пили за молодых, кричали «горько», провозглашались тосты за хорошие дела, за общую победу. Гражданские пили за военных, а военные провозглашали тосты за «гражданских военных».

Хорошо говорил генерал Жданов, обращаясь к Зубановым:

– Хочу вам обоим пожелать дружеской, счастливой, содержательной жизни. Ведь вы оба сталинградцы, соединившие свои дороги в такие дни…

Они сидели рядом – наш моложавый, худенький Константин Петрович в своём защитном костюме и Мария Терентьевна в своей шёлковой розовенькой кофточке, так необычайно выглядевшая среди нас.

О чём только ни говорили тогда за свадебным столом… И о том, как уже много сделал советский народ для Родины, и о том, как много надо ещё сделать для полной победы над врагом. Говорили и о музыке, о том, как многие впервые по-настоящему полюбили музыку именно в дни войны, о том, как хорошо, что люди за войну не огрубели, не опростились. Хорошая была свадьба! Мы праздновали ее до рассвета, когда вновь начался обстрел.

Как-то обстрел начался необычайно рано, не по расписанию. В нашу сторону летели и снаряды и мины. Наши орудия открыли ответный огонь. Поднялась ужасная канонада. Мы все выбежали на балкон распределительного устройства на третьем этаже. Это был наш наблюдательный пункт. Никогда ещё такой мы не видели Бекетовку. Стреляли тяжёлые орудия в километре от станции, под горой, в вишневом саду. Со всех сторон в ответ немцам били наши пушки. Из-за Волги летели снаряды. Рядом с нами полыхнули огни «катюш». Вся эта масса огня была направлена в сторону Горной поляны, где немцы предприняли наступление на узком участке фронта.

Мы видели, как разрывы покрыли весь склон холма у Горной поляны. Атака немцев быстро захлебнулась. Как мы были горды в этот день за свою артиллерию!

Завод на фронте
В. М. Фомин

Сегодня наш товарищ брал бронекорпус на стропы, а завтра этот бронекорпус был уже на Тракторном; там его ставили на гусеницы, вкладывали в него сердце, оснащали, и боевая машина передавалась танкистам, которые прямо с завода выезжали на ней в бой.

К вечеру 24 августа железнодорожное сообщение между нашим заводом и Тракторным прервалось. Платформы с бронекорпусами, погруженные в наших цехах, остались на подъездных путях завода. Главный диспетчер Арцыбашев выехал на «эмке» в обком партии, чтобы передать сводку о выполнении суточного задания, выяснить положение и получить указания о том, как быть с готовой продукцией.

Арцыбашев вернулся около 11 часов вечера. По машине, на которой местами обгорела краска, по пеплу и саже, которыми были покрыты одежда и лица Арцыбашева и шофёра, было видно, что в городе тяжело. Возле машины собралась толпа. Всем хотелось узнать поскорее, какие вести привёз Арцыбашев, но когда он вылез, снял кепку и стал сбивать ею с одежды пепел, никто не решился задать ни одного вопроса.

Арцыбашев молча прошёл к директору. Через несколько минут в кабинет директора были вызваны начальники цехов, отделов и руководители участков.

Совещание продолжалось не больше 15 минут. Директор сообщил, что дальнейшее производство бронекорпусов на нашем заводе уже не имеет смысла. Получен приказ о немедленной эвакуации завода на восток. Остаются только спецгруппы, выделяющиеся в каждом цехе, бойцы рабочего батальона и отряд вооружённой охраны завода.

В 12 часов дня 25 августа завод, работающий полным ходом, был остановлен. В наступившей тишине по цехам проводилась информация, указывались сроки, когда какой цех переходит через затон по наплывному мосту к берегу Волги для погрузки на подготовленные для него средства переправы. Задание: переправившись на левый берег, следовать на сборный пункт в город Ленинск.

Многие товарищи говорили:

– Пока мы развернём производство на новом месте, пройдёт немало времени, не лучше ли остаться здесь и влиться в ряды Красной Армии?

Не всех удалось убедить, что они в тылу могут оказать Красной Армии большую помощь, чем на передовой.

На переправе ко мне подошёл рабочий Актуганов.

– Не думай, – сказал он, – что я тёмный человек и не понимаю, что не хорошо сейчас уходить из коллектива. Я согласен, что коллектив должен быть целым, поеду за Волгу, но душа моя остаётся здесь. Боюсь, что вернусь и буду всё-таки проситься в армию.

На другой день он действительно вернулся, пришёл к командиру одной воинской части, показал свои документы, заявил, что не может уйти из Сталинграда, и остался воевать.

* * *

К ночи на 26 августа эвакуация была закончена. Для тех, кто остался на заводе, начались боевые будни. В цехах спецгруппы совместно с подрывниками, выделенными командованием фронта, опутывали сетью проводов оборудование, раскладывали у станков пакеты с взрывчаткой. Бойцы рабочего батальона несли охрану завода, посёлков Красноармейск и имени Сакко и Ванцетти, одновременно учились владеть оружием.

Всех нас пугала мысль: неужели придётся взрывать завод и уходить за Волгу? Каждому хотелось, кроме того, что мы делали, еще хоть чем-нибудь помочь частям генерала Шумилова и генерала Толбухина, оборонявшим подступы к нашему району.

Как-то ночью, собравшись в помещении, освещённом электричеством, рабочие заговорили о том, что вот в наш район Сталгрэс подаёт свет, а вокруг, в красноармейских блиндажах – тьма.

– Как можно без света быть? – сказал Лука Артамонович Лебедев. – А если покушать надо, перевязать рану, заштопать шинель, пришить пуговицу, письмо написать? Хоть на время, а свет нужен. Вот бы, товарищи, придумать такую лампу – простую, удобную, без копоти, чтобы эту лампу боец мог с собой в кармане носить!

Несколько дней после этого Лебедев ходил по складам, приглядывался к разным трубкам, коробкам, проводам, занимался экспериментами. Он решил сам сделать удобную для фронта лампу и вскоре продемонстрировал нам образец такой лампы. Способ изготовления её оказался очень простым: стеклянный флакон, кусок фитиля и заклёпанная наглухо трубка с несколькими очень маленькими отверстиями в верхней части. Сделав партию таких ламп, названных потом «катюшами», Лебедев опробовал их в различных условиях и, убедившись, что это именно те лампы, которые нужны бойцу, стал изготовлять их сотнями. На изготовление одной лампы у него уходило не больше 5 минут.

Эти лампы, появившиеся сначала в соседних с заводом частях, вскоре можно было увидеть на любом участке Сталинградского фронта, всюду, где нужен был свет: в блиндажах, убежищах, землянках. Лебедев выпускал их один по нескольку сот в сутки и одновременно совершенствовал. Представители воинских частей приезжали за лампами на машинах. Отпуская свою продукцию, Лебедев проводил инструктаж, объяснял, как заправлять лампу, как ею пользоваться, как поступать, если она начнет капризничать при ветре, проникающем в блиндаж, или, наоборот, в духоте, при спёртом воздухе.

Когда слава о лебедевских «катюшах» прошла по всему фронту, на завод стали поступать официальные письма от крупных воинских соединений с заказами на сотни ламп. В таких случаях Лебедев по целым суткам не выходил из своей мастерской, помещавшейся в одном из подвалов завода, а потом погружал продукцию на машины и сам вёз ее сдавать заказчикам.

По примеру Лебедева и другие оставшиеся на заводе товарищи начали изобретать, думать, что бы такое сделать нужное, полезное для своих соседей-фронтовиков.

На складах завода остался довольно большой запас фанеры. Эвакуировать её в тыл не было смысла. Инженер Стратиевский предложил передать фанеру воинским частям для обшивки и утепления блиндажей и землянок. Это было поручено одному из наших коммунистов, товарищу Петрову. Нагрузив машину фанерой, он отправился в штаб генерала Шумилова. По дороге Петров попал под бомбёжку. Немецкие пикировщики бомбили колонну наших танков, продвигавшихся к фронту. Вернувшись вечером на завод, Петров сказал мне, что, глядя на то, как немцы бомбили наши танки, ему пришла в голову мысль, что фанеру лучше всего использовать для изготовления макетов танков и расставлять эти макеты по дороге в степь для приманки немецкой авиации.

– Лучше, чтобы они фанерные танки бомбили, чем настоящие, – сказал он. – Пусть себе бомбит – мы другие сделаем: фанеры у нас много.

Это предложение было одобрено командованием. На завод прибыл майор, под руководством которого в деревообделочном цехе бригада плотников и столяров начала массовое изготовление фанерных танков. За день делалось 15–20 макетов; ночью приходили машины и увозили их в степь, к Ивановке, к Песчанке или за Отраду. Утром немецкие пикировщики впустую растрачивали свой бомбовый запас.

На заводе появилось много энтузиастов этого дела. Была создана специальная бригада монтажников, расставлявших ночью в степи целые колонны фанерных танков. Особенно увлекались нашими ночными операциями Петров и комсомолка Рая Малярова. Петров занимался расстановкой макетов, а Рая оставалась на утро где-нибудь вблизи них, в укрытии, и наблюдала, как немцы бомбили эти макеты. Когда пикировщики, сбросив свой груз, улетали, она маскировала уцелевшие обломки травой, чтобы немецкая воздушная разведка не заметила нашего обмана.

Возвращаясь из степи, Рая рассказывала нам, как проходила бомбежка, сколько «машин» уничтожили фрицы, сколько повредили, сколько всего было сброшено бомб, и обыкновенно хохотала при этом до слёз. Она не переставала удивляться:

– До чего же глупы эти поганые фашисты!

Деревообделочный цех довольно долго занимался производством фанерных танков. Было создано больше сотни макетов. По нашим подсчётам немцы сбросили на них около двух тысяч бомб разного калибра.

Как-то наши рабочие обратили внимание на то, что корабли Волжской военной флотилии, непрерывно обстреливавшие противника из своих дальнобойных орудий, последние дни почти не ведут огня. Заинтересовались: в чём тут дело? Оказалось, что у моряков нет провода под водой. Он необходим был для связи с береговыми корректировщиками.

Мы сейчас же осмотрели свои заводские склады, нашли какой-то кабель, пригласили к себе моряков посмотреть, не подходит ли он для них. Моряки пришли, посмотрели и сказали:

– Это как раз то, что нам нужно. Большое спасибо.

Как только наступила ночь, две канонерские лодки, войдя в затон, что в районе нашего завода, открыли огонь по противнику и вели его до рассвета, переходя от одного пункта затона в другой.

После, когда военные корабли приходили к нам на ремонт, моряки говорили:

– По вашему кабелю мы получаем координаты целей.

Крепко сдружились мы с моряками. Мы заправляли их корабли горючим, и с наших причалов они уходили на операции в район заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и Тракторный. Корабли уходили вечером, а утром иногда возвращались на буксире, с зияющими в бортах рваными пробоинами, и моряки сносили на берег своих убитых товарищей, хоронили их, рассказывали нам, что происходит на направлении главного удара немцев, где оборону держали гвардейцы Чуйкова, Родимцева, Гуртьева. За день общими усилиями кораблям возвращалась боеспособность, и вечером они снова уходили на выполнение боевых заданий.