Текст книги "Сталинградцы
(Рассказы жителей о героической обороне)"

Автор книги: Владимир Шмерлинг

Соавторы: Евгений Герасимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

В овраге смерти
А. А. Загудаев

Наш овраг Банным называется. Он идёт почти от Мамаева кургана мимо завода «Красный Октябрь» до Волги. Через него трамвайный мост был, а поезда по насыпи проходили. У Волги он большой, за трамвайной линией меньше становится, а за тоннелем под железнодорожной насыпью уже совсем мелкий, у Мамаева кургана в степи теряется.

А Банным он называется потому, что возле него бани были. Мы жили как раз против бань, в самом овраге. Тут, хоть место и не плановое, но много рабочих издавна жило в своих домиках – народ к заводу поближе жался.

Я работал на «Красном Октябре» в ремонтно-строительном цехе. Во время осады был связным велосипедистом райвоенкомата. Поехал раз на Тракторный с пакетом. В пути захватила бомбёжка, и я попал под машину. Привезли меня на «Баррикады» в больницу имени Ильича, а там уже никого не было – всех больных эвакуировали за Волгу, так как немцы подходили к заводу. Я попросил, чтобы меня отвезли домой, в Банный овраг.

Тогда из Банного оврага большинство населения уже ушло, осталось только несколько семей, живших в щелях, – больные, старики, одинокие женщины с малыми детьми. На место гражданских военные пришли, стали строить в овраге блиндажи. Под трамвайным мостом санчасть расположилась. Когда меня принесли, жена побежала туда, привела военного врача. Он осмотрел меня, перевязал, дал жене марганцовку, бинт. Потом он ещё несколько раз приходил к нам.

Эвакуироваться мы не могли: меня машина сильно помяла, шевельнуться нельзя, а жена в положении, на последнем месяце. Пришлось вместе с бойцами жить, почти на самой передовой. Немцы стремились по оврагу выйти к Волге, а наши разведчики пробирались оврагом к ним в тыл. Такие бои происходили тут, что прозвали этот овраг оврагом смерти. Немцы сначала за железнодорожной насыпью были, потом перебрались через неё, к трамвайной линии стали подходить. Дальше оврагом наши войска не пустили их, но по бугру заводской стороной немцы немного до Волги не дошли. Так что овраг с разных сторон простреливался. Население жило по скату оврага: кто выше, кто ниже. Мы жили наверху.

Бойцы заглядывали к нам в щель, говорили:

– Немец вас с Мамаева кургана видит, уходите вниз.

Мы бы ушли сразу, да у жены схватки начались. Соседка Чеботарева, которая с нами жила, вытащила меня из щели, положила у выхода.

Пока жена рожала, лежал я тут и наблюдал за воздухом.

Бомбёжка в это время была.

Немцы завод штурмовали, а он – рядом, по ту сторону оврага.

Жена слышит, как бомбы свистят; мне жаль её, хочу, чтобы не волновалась, успокаиваю, кричу:

– Это по цехам, не бойся!

Дочь родилась, тихая девочка; появилась на свет и голоса не подала.

Немцы начали бить по оврагу из артиллерии. Один снаряд разорвался возле нашей щели. Нас землёй привалило. Тут мы решили скорее перебираться вниз, к ручейку. Там и потише и вода близко.

Соседка помогла жене оборудовать хорошее убежище, с плиткой. Напротив был красноармейский блиндаж. Оттуда приходили бойцы, просили рыбу поджарить, лапшу раскатать, суп сварить. Увидели, что жена купает в корыте дочку, заулыбались, спрашивают:

– Где эту гражданочку нашли?

Смеёмся:

– Прилетела к нам в овраг на бомбе.

Всем хотелось посмотреть на девочку, которая родилась в овраге смерти.

Много бойцов и командиров приходило к нам; совали конфеты, печенье, сахар, спрашивали:

– Как назовёте девочку?

Один молодой боец попросил, чтобы мы назвали девочку Галей. Все поддержали его. Так мы и назвали дочку.

Жена и соседка Чеботарева стали работать на красноармейской кухне, помогать повару, а когда повар уходил в оборону – сами готовили пищу бойцам. Я полтора месяца пролежал, а потом тоже стал помогать бойцам.

Это зимой уже было. Немцы заняли бани и оттуда овраг простреливали по его ответвлению до самого низа. Наши пошли выбивать немцев из бань, но не хватило гранат, и красноармейцы залегли. Я вызвался доставить им гранаты, наложил два полных ведра и понёс на коромысле через овраг. Потом коромысло пришлось бросить, но вёдра дотащил ползком. После этого красноармейцы выбили немцев из бань.

Так вот и прожили мы в овраге всю осаду. Другой раз кругом всё дрожит, гудит, а дочка преспокойно спит. Удивительно тихая была. Думаешь: не умерла ли уж? Возьмёшь за руку – тёпленькая; наклонишься к головке, послушаешь – дышит ровне. Боялись, что не выживет. Но девочка выросла здоровая, весёлая. Её и теперь спрашивают:

– Где тебя мама нашла?

Она отвечает:

– Я сама на бомбе прилетела.

Белый домик
П. П. Дегтярева

Посмотрела я с дочкой Надюшей в последний раз на обгоревшие брёвнышки родного дома, взяли мы в руки по узелку и спустились вниз к Волге.

Чего только ни перевидали мы за дорогу! Кругом гарь одна. Надюша все подмётки на новых туфлях прожгла. Поднялось солнце, и опять стали немецкие самолёты летать. Подбежали мы к нефтесиндикатному оврагу, постучались в блиндажи, а там уже было так много людей, что не повернуться, не потесниться. Тогда прыгнули мы в какую-то яму. Как раз в это время немецкие самолёты над оврагом заходили. Сбросили немцы большую бомбу – так качнуло нас, что сразу и не поймёшь, живы или мертвы. Я к дочке руку протянула, а в глазах темно. Засыпало нас. И в уши, и в глаза, и в рот земля набралась. Откопали мы друг друга, вылезли, глядим – блиндажи, в которые мы стучались, целиком засыпало. Глыбы земли придавили их. В этих блиндажах много тогда погибло людей. Опять проклятые фашисты загудели. Побежали мы с Надей дальше. Уж решили: будь, что будет, а никогда больше в блиндажи не полезем.

Немцы по берегу из миномётов бьют, а мы бежим, не останавливаемся. Глядим – навстречу бойцы наши идут, проволока в руках у них.

– Далеко ли немец? – спросили они.

– Эх, сыночки, об этом мы не знаем, – ответила я.

Пошли мы дальше, видим у самого железнодорожного полотна белый домик стоит – железнодорожная будка. К крутому берегу притулилась.

Зашли мы в домик, а он пустой. Обрадовались мы – крыша над нами и стены кругом толстые. Куда нам дальше идти? Переправы не работают. А если и есть где, разве дойдёшь до них, когда кругом ужас такой.

Прижались мы друг к другу и не знаем, что ж делать. Не заметили, как и ночь наступила. За всю ночь глаз не сомкнули. Я сижу и думаю: уж если придётся нам погибать, так вместе. А домик хоть и прочный был, а как бахнет где, качался, словно игрушечный. В такие минуты мысли разные в голову лезли, и все не ко времени. Кругом пылает, пули, словно дождь, по нефтесиндикатским бакам стучат, а я думаю, как же это я, когда из дома уходила, в ящике комода страховую мужнину книжку на три тысячи рублей оставила.

Утром пришли в домик военные моряки. Все молодые, крепкие. Они нас за хозяев приняли. Достали откуда-то муки и просят испечь им чего-нибудь. Рядом с будкой летняя кухонька была, а вокруг мухи зелёные, злые гудели. Разогнала я мух, принялась стряпать. Тут другие приходят военные, говорят, что из далёкой стороны в Сталинград прибыли. Просят меня: «Вы нам, мамаша, помогите, а то у нас люди от сырой воды болеют. Вы бы нам воду вскипятили».

Побежала я за водой. Трудно было тогда чистую воду набрать. Волны к берегу и нефть и кровь подбивали. Несколько раз ведро выльешь, пока чистую воду наберёшь.

Остались мы с дочкой жить в белом домике. Окна забили железом, засыпали песком, чтобы было безопасно от пуль. Кровать в простенке поставили. Под голову полынный веничек клали, а укрывались чёрной шинелью. Видно, будочник ее второпях оставил.

Первые ночи лежим, только и думаем, что же это будет? Решили: будь, что будет, а из будки не уйдём. Сна не было. Хоть глаза рукой закрывай! Чуть где зашумит – вздрагивали. Пули об жесть да об вагоны, как град. Земля гудит, а будка наша, как на волнах. Ночью выглянешь – светло, как днём: повсюду немцы свои «фонари» развесили. Немец совсем близко подошёл. Сперва мы даже теней от баков и вагонов боялись. Ну, а когда начали дремать понемногу, говорю я дочке: «Теперь мы с тобой бойцами стали».

Всё новые части на берег прибывали, располагались внизу, по соседству с нашим домиком. Познакомились мы и с командирами политотдела 62-й армии. Стали на них готовить и стирать. Просьб много было и от солдат и от начальства. Что ни сделаешь, за всё сердечно нас благодарили.

Дел прибавлялось с каждым днём. Бойцы нам в будке плитку смастерили; стали мы на ней жарить и варить. Не знаю, когда печь и остывала.

А потом притащили к нам бойцы швейную машину; притащили её и говорят: «Нам надо отложные воротнички на гимнастёрках перешить на стоячие». Наденька моя хоть по специальности фармацевтом была, но рукодельничать с детства любила. Стали поступать к нам срочные заказы: кому воротнички переделать, кому петлички пристрочить. Из парашютного полотна и бельё стали шить бойцам и платочки. На каждом платочке Надюша вышивала: «Защитнику Сталинграда».

Были мы заняты делом, поэтому и о смерти стали меньше думать. Стала я говорить дочке: «Ведь не таких, как мы с тобой, а даже знаменитых генералов на фронте убивают, что ж нам за себя дрожать». Я все вспоминала пословицу «на людях и смерть красна».

Стал наш домик знаменитым на всем берегу. Бойцы так и называли его «белым домиком», а берег у Волги прозвали Ленинским проспектом. Так и говорили про нас: «Мать и дочь, которые на Ленинском проспекте в „белом домике“ живут».

Стали мы раненых обслуживать. Недалеко от нас, внизу санитарный батальон помещался. Когда шли сильные бои, а отправки раненых через Волгу не было, много раненых в блиндаж набивалось. А легко раненных врачи к нам в будку отправляли. Надюша перевязки им делала; вместо шин для них всякие деревяшки и железки припасала.

Всегда у нас полно народу было. То старшины греются, что за продуктами на берег приходили, то командиры какую починку несут. А то бойцы воду греют, баню устраивают. Отгородят простыней часть будки, в корыте плескаются. Бельё кипятится, а кто без рубашки сидит, ждёт, пока на ветру просохнет выстиранная.

Наденька то вверх пойдёт, к трамвайной линии, доски из заборов вытаскивает, дрова добывает, то с вёдрами к Волге бежит. Вернулась обратно как-то вся в грязи и в руках пусто. Почти у самых её ног мина разорвалась. Вёдра разлетелись. С ног её кровь течёт. До сих пор шрамы на ногах остались. Как пойдёт Надя за водой, я её дождаться не могу. А бойцы меня успокаивают:

– Ну, мать, пули тут под кручей не возьмут, а мины летят все в воду.

Бельё за домиком сушилось. Кругом стрельба, бельё всё время колышется. А когда самолёты летать начинают, велят мне, чтобы я бельё снимала. Иногда только повесишь – и снимать надо.

Много у меня сынков стало. Были это всё люди простые, сердечные. Поговорит с тобой пару минуток человек военный, а уж кажется, что ты его с малолетства знала. Приходили к нам по разным делам. Разведчики про местность спрашивали – по какой улице им двигаться лучше. Как на огонёк, к нам бойцы слетались. Кто письмо пишет, кто с Наденькой любезничает, кто разговор ведёт, как «языка» достал. Для нас всё это было очень интересно. А то придут перед тем как в бой идти, говорят: «Угости нас, мамаша, махорочкой. Может быть, в последний разок».

У меня же махорка не переводилась. Мне её санитар один приносил.

– Возьми, Петровна, ребятам подаришь.

Придут с Мамаева ребятки, – кто газету нам растолкует, а потом письма, полученные из дому, начнут вслух читать. За один час во всех краях побываешь. Любила я такие письма слушать. Многие бойцы свои письма давали Наде на сохранение. Был у неё ученический портфель. Бойцы называли его «почтой». Надя из этой «почты» доставала бойцам и бумагу и карандаши.

Никогда я не забуду Яшу-забавника. Из-под Касторной он был. Как начнет ворожить: и в какой день победа будет и что кому на роду написано – всё расскажет. Товарищи Яшу называли кочколазом. Был он разведчиком и всегда за кочками прятался. Маленький, толстенький, а увёртливый. А я его называла «Яша лучше всех».

Был ещё Федя Настин. Как-то уже зимой пришёл к нам в будку и говорит мне по секрету:

– Сшей мне, мать, из шубы валенки, чтобы на ноги полезли.

Ранили его в ногу, пятка и распухла. Он и валенки обуть не может. Врачи его к нам прислали и приказали строго-настрого сидеть, пока рана не заживет. Ну, а Федя сам себе врачом был. Пришлось мне ему по его заказу валенки шить. А он, как стемнело, надел автомат через плечо и захромал. Вместо лечения опять на передовую пошёл – на Мамаев курган. Как ранят его, бывало, придёт, посидит в будке, а потом снова уходит. Больше всего он боялся, как бы его на тот берег не отправили. Я его всегда называла «Федей непослушным». Когда мы с ним, после того как немцев под Сталинградом разбили, прощались, он говорил: «Ну, теперь война не страшна. Раз в Сталинграде не убили – значит всюду жив буду». У самого и руки и ноги все перевязаны, а он смеётся и других веселит.

Одного национала помню – такой хорошенький, черноглазый; ранили его в самый локоть. Больно ему было, у него от боли слёзы текли; всё кричал: «Милый мой жён!» Не думала я, что такой молоденький, а уже женатый. А ещё один у нас лежал, звали мы его Ванюшей. Только прибыл он в Сталинград, как на следующий же день на Мамаевом кургане ранили его в голову. Он всё говорил: «Я буду жить, я не умру». Горевал, что мало пришлось ему повоевать. Уж очень. трогательный был. Надюша вместе с санитарами на одеяле отнесли его к переправе.

В политотделе одного бойца «павлином» звали. Так и не знаю я– фамилия у него была такая или прозвище. Выхожу я однажды с вёдрами за водой, к земле пригибаюсь; вдруг слышу кто-то стонет невдалеке. Подошла я поближе, а человек с земли кричит: «Пристрелите меня». Смотрю я – «павлин!» Оказывается, только что ранило его. Бросила я вёдра, поднять его хочу, а он, бедняга, вырывается и немцев на чём свет стоит клянёт.

Оказывается, человеку не всё равно, где кровь пролить. Только и беспокоились бойцы, чтобы их в тылу не убили и не ранили; мол, обидно здесь погибать; уж если гибнуть, так – на передовой. А ведь сказать по правде, какая уж особая разница была; ведь и берег был весь воронками изрыт.

Тут настали самые трудные дни. Волга долго не вставала. Лёд пошел, много лодок побил. С хлебом стало хуже. И уж махорочкой не могла я ребят угощать. И Надюша моя словно зачахла, притихла, вся пожелтела. Стали ее желтоусым цыпленком звать. Врачи определили желтуху; лечили ее лучше, чем в больнице. А бойцы целый мешок сухарей принесли, говорят:

– Вот, мать, трофеи.

Бывали в нашей жизни и большие праздники. Как-то прибыли к нам повара, всякой всячины навезли. Я вместе с ними двое суток готовила; они пельмени накрутили, а я пирожки напекла. На свадьбу так много не готовили. Студень по всей посуде разлили, из свежей рыбы уху сварили. Убрали нашу будку плакатами разными, стол красной материей застлали. Пришли к нам в будку начальники, и с разных сторон бойцы потянулись. Стали они себя в порядок приводить. Тут стрельба кругом, а они сапоги начищают, в зеркальце смотрятся, наодеколонились все; и мне на них смотреть было радостно. Самые лучшие герои славной нашей 62-й армии собрались. И пришлось мне видеть, как этим героям ордена вручали. Привинчивают ордена – новенькие, блестящие – к своим запылённым гимнастёркам, а у самих и руки трясутся и в глазах радость. А потом они говорили речи короткие. Молодцы такие! И я их всех поздравляла. Понравилось мне, что хоть и водочку пили на радостях, а никто плохого слова не сказал. Смотрю на них и думаю: «Правильно мы с Надюшей сделали, что здесь остались».

Мы тогда вместе с бойцами общим духом жили – бойцы были рады, и мы радовались. Им плохо – и нам трудно.

Когда наступление началось, настроение у всех стало повышенное. Большие пополнения к нам на берег прибывали. Совсем рядом с нашим белым домиком батарею установили.

Прибыли к нам моряки. Разговор был, что с Дальнего Востока они. На дворе стужа, они куртки свои расстегнут, а под куртками – одни тельняшки. Узнали они, что Наденька моя – мастерица платки вышивать, стали ей платки заказывать; требовали, чтобы на всех углах платочка якоря были вышиты.

Когда лёд пошел и трудно было лодкам на тот берег переправляться, моряки стали на переправе работать. Свяжут между собой лодки, со льдины на льдину прыгают, сами по льду идут, а лодки тащат за верёвки, шестами подталкивают. Невозможно храбрые были. Как, бывало, уйдут через Волгу, мы их ждём – не дождёмся. Ведь бывали случаи – они посреди Волги лодки тащат, а попадёт мина, оборвёт веревку и уносит льдину вниз по течению; и тут уже ничто не спасёт. Немцы, что к Волге у Царицы вышли, как заметят нашего человека на льдине, сразу же огонь открывали. Сама я однажды видела, как унесла льдина смелого моряка, а он, родимый, что-то кричал, словно прощался с нами.

А потом, когда лёд стал, немцы всё по Волге стреляли. Но и тут наши бойцы их перехитрили. Возьмут, бывало, обыкновенные санки, к ним шнур металлический привяжут. Один боец с нашего берега к себе санки тянет, а другой в это время с того берега шнур разматывает. Как дойдут санки до нашего берега – разгрузят их, и снова начинает боец с левого берега шнур сворачивать. А санки, точно сами ползут. Потом и без санок обходились. Ночью по ледяной дороге такое движение было, как в мирное время на главной улице.

Нам в ледостав сытнее жилось; и бойцы радовались – все по извозу на Мамаев снаряды носили. А немцам с каждым днем всё хуже было. Не проехать, не пройти не могли – в окружение попали. Стали продукты им с самолётов сбрасывать. Только мало тех продуктов немцам доставалось, больше наши перехватывали. Бывало, придут бойцы, смеются, показывают: «Вот, смотрите, мамаша, воздушные гостинцы получили в мешках – белые галеты, в железных баллонах шоколад, а вот это консервы – из деревянных ящиков».

Пришёл к нам новый год. Всем хотелось его как можно лучше встретить. Настроение было такое, словно победу встречаем. Опять собрались гости в нашем «белом домике» – генералы были, начальники. С того берега вдруг радиопередача заговорила, музыка заиграла. Все мы вскочили; слышно было, как с той стороны нас с новым годом поздравляют. А потом с той же стороны открылся огонь. Берег весь закачался.

Теперь уже стали бойцы не так пригибаться к земле, во весь рост начали ходить; все были уверены, что скоро немцу конец. Как-то смолкло всё; разговор пошёл, что это в тишине переговоры ведутся. А потом снова жестокие атаки начались. Приходили к нам прощаться бойцы разные: и повара и кладовщики. Говорят: «Довольно нам сидеть на берегу Волги, и наш черёд пришёл в бой идти».

Тут слух пронесся, что идёт к нам на соединение большая армия. Мне первым об этом парикмахер сказал. Помню, сапоги на нём были драные. Я ему говорила: «Что ж ты при своей профессии в таких сапогах ходишь?» А он мне отвечал: «Победим – новые сошью».

Он всё на передовую просился. Потом про него много разговоров было. Когда начали наши бойцы немца с Мамаева кургана сгонять и наверх полезли, к резервуарам водопровода, что на самой верхушке, этот боец первым на водопроводную башню залез и поднял над ней знамя.

Как я стала разведчицей
Н. Я. Юдина

Мы рыли окопы за городом, когда немецкие бомбардировщики налетели на Сталинград.

Я вернулась обратно в город; парикмахерская, в которой я работала мастером в мужском зале, уже была разбита. И от дома, где я снимала угол у одной бабушки, – ничего не осталось. Пошла я. в садик около мединститута; там было вырыто много окопов и блиндажей. В этом садике размещалась какая-то часть войск НКВД. Они только устраивались на новом месте. Гляжу, один военный сидит на пенёчке, бреется и уже во многих местах порезался. Я подошла к нему и говорю:

– Давайте, я вас добрею.

– А вы сумеете? – недоверчиво посмотрел он на меня.

– Сумею.

Побрила я его, водой вместо одеколона вспрыснула; не успела оглянуться, а ко мне целая очередь.

Несколько дней, пока не наступали сумерки, брила я в этом садике бойцов и командиров.

А потом, когда немцы стали подходить к центру города, комсомольцы полка собрали мне денег, дали ватную фуфайку и проводили до переправы.

Дошла я до Ленинска, а там дали мне направление в госпиталь. Я ухаживала за ранеными и брила их перед операциями. О том, что делалось в Сталинграде, узнавала от раненых. Так проработала я до октября.

Как-то я обратила внимание на одного раненого. Уж очень он был нетерпеливый, и чувствовала я, что он что-то хочет мне сказать, но всё откладывает. Это был майор Мазный. Он потом получил звание Героя Советского Союза.

– Если вы не боитесь смерти, я могу вас забрать с собой в Сталинград, – как-то заявил он мне. И сказал, что ему надоело лежать в госпитале. Он просил врачей, чтобы его выписали, но врачи не соглашались; тогда он решил удрать.

Госпиталь готовился переехать в другое место, а мне не хотелось уезжать из родного города, и я решила принять предложение майора.

Ночью мы были у переправы. На берегу толпилось много людей, спешивших в Сталинград.

– С Мамаева опять бьёт, – сказал кто-то в темноте.

Мы переправились. Вместе с майором Мазным я сошла на берег, и мы пошли в сторону Банного оврага. По дороге нас окликали, но всюду пропускали. Майор привёл меня в какой-то блиндаж, а сам ушёл. Через некоторое время меня позвали. Боец ввёл меня в другой блиндаж, вырытый в овраге.

– Так вы и есть та самая девушка, которая хорошо знает Сталинград? – обратился ко мне военный.

Как я потом узнала, это и был сам командир дивизии, товарищ Гурьев. Вначале он пожурил меня за то, что я помогла бежать майору Мазному из госпиталя, а потом сказал, что я буду служить в полку, которым командует Лещинин.

Мне было всё равно, где служить. Я довольно смутно представляла себе, что меня ожидает впереди. Но я была очень рада, что снова в Сталинграде.

Меня направили в санчасть. Спать я легла на нарах вместе с ранеными. Я лежала и думала: «Должно быть, дадут мне здесь блиндаж или какой уголок, и опять я буду брить и стричь».

Вскоре меня вызвал к себе командир полка.

– Вы местная? – спросил он.

Я сказала, что да.

– Наши бойцы на «Красном Октябре». Можете туда пробраться?

– Конечно, могу, – вырвалось у меня.

– На первый раз с бойцом пойдёте, – сказал он.

Когда стемнело, мы поднялись вверх по Банному оврагу. Вышли из оврага и поползли по траншее. Я была без оружия. Признаться, мне было жутко. А боец меня всё учил, где надо пригнуться, где прыгнуть в окопчик. Мы пробирались мимо дома Русской деревни, в которой жила моя подруга; потом пролезли через окна какого-то разбитого дома, снова ползли по траншейке и укрылись за какими-то колёсами. Мой спутник полз первым. Я не всегда за ним поспевала. Тогда он начинал ворчать:

– Экая ты неповоротливая. Так будешь ползти, тебя сзади немец возьмет.

А поползу я быстрей, он опять недоволен:

– Ты оглянись, остановись; а то поползёшь за «языком», сама «языком» станешь.

Так мы подползли к «Красному Октябрю». Немцы уже занимали часть завода. В одном из цехов расположился батальон нашего полка, которым командовал Горячев. Цех весь был разбит; часть бойцов находилась наверху, другие же отдыхали в подвале.

Когда мы вошли в цех, бойцы обрадовались. Один даже начал шутить над моим разведчиком:

– Что же это ты с девчонками начинаешь к нам ходить, да наверное еще под-ручку.

– Под-ручку! Вот если ранят кого, тогда она сама отсюда под-ручку выведет, – сказал кто-то.

Мне с непривычки трудно было здесь дышать. Я удивилась, когда разглядела в этом дыму среди бойцов двух девушек. Они оказались нашими сталинградками-добровольцами.

– Ну, как? – спросили они меня.

– Что – то страшно.

– Ты ещё необстрелянный заяц, – засмеялись они.

Немцы были совсем рядом. В минуты затишья они начинали переговариваться с нашими бойцами.

– Рус фрау, давай закурим, – кричали они.

Боец, который привёл меня в цех, взял пакет от командира батальона, и мы пошли обратно.

Когда я вернулась, командир спросил меня: Ну, как, не страшно?

Я засмеялась и сказала: Да нет, и там наши девушки.

– Если хотите, работайте по прежней своей специальности. Если же не боитесь – можете стать разведчицей, – предложил он.

Сходила два раза в разведку, и мне понравилась эта жизнь.

Придёшь – на нары заберёшься; кругом стреляют, а сон крепкий. Отоспишься, а потом снова идёшь на какую-нибудь высотку, узнать – есть ли там немцы.

Ползли мы однажды на такую высотку вдвоём, разведчика убило, а я жива осталась, поставила флажок. Это означало, что на высотке никого нет.

Как-то я возвращаюсь с разведки, смотрю: в разрушенном подвале гражданские живут – Бертникова Александра с матерью. У Александры руку перебило. Обе они опухшие. Стала носить я им хлеб. А однажды вечером мы с врачом Катей пробрались к ним в погреб, и Катя сделала раненой перевязку.

Стала я повсюду лазить – и по водосточным канавам и по трубам. А бывало, возьму и наставлю трупов немецких; они замёрзшие, как куклы, стоят. Немцы начнут бить по трупам, а я в это время отползу в сторону и пробираюсь туда, куда мне надо. Бойцы прозвали меня «шпулькой».

После боев, когда в городе снова мирная жизнь началась, пошла я весной в Банный овраг, разыскала полуразрушенный блиндаж погибшего генерала Гурьева и на память о нём сорвала цветок, который у самого входа в блиндаж рос. Этот цветок я засушила и храню до сих пор. Увидишь его и вспомнишь, как разговаривал командир дивизии Гурьев с командиром полка Лещининым.

– Вася, друг, – кричал он ему в телефонную трубку, – держись за камень. Знай, что это наша земля.

– Шапок мало, – отвечает ему Лещинин. А потом слышу я, как он передает Гурьеву: – Двадцать семь метров от воды осталось.