Текст книги "Сталинградцы
(Рассказы жителей о героической обороне)"

Автор книги: Владимир Шмерлинг

Соавторы: Евгений Герасимов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Солдатки
О. В. Долгополова

С первых дней войны мой муж, Федор Степанович, ушёл на фронт. От него долго не было писем. Беспокоилась я. И вот однажды утром прибегают ко мне женщины и говорят:

– На, возьми, тебе от мужа привет.

Передали они мне армейскую рукавицу. На рукавице была наколота записка с адресом: «Того, кто поднимет, прошу передать жене моей Долгополовой Ольге Васильевне». В рукавицу, чтобы тяжелее она была и дальше могла отлететь, вложил Федор камешек. Оказывается, ночью в воинском эшелоне проезжал он мимо своего родного дома на Мамаевом кургане, а сойти ему с поезда нельзя было. Так вот он догадался и рукавицу выбросил, а в ней прислал он конфет для Валечки, тетрадку старшему сынку Вове, а младшему Геночке – свисток.

После этого я тосковать еще пуще прежнего стала. Ведь совсем рядом муж был. Хоть бы взглянуть на него, какой он стал.

Рядом со мной по соседству жила Александра Максимовна Черкасова. Раньше плохо знали друг друга, а вот война началась, так сдружились. То я ей хлеб возьму, то она мне. Иногда приведёт своих девочек, просит присмотреть за ними. Была я раньше домохозяйка, а война началась – трактористкой стала. Черкасова на мясокомбинате кишечницей работала. А я её уговорила к нам в МТС перейти. И у неё муж в армию ушёл. Ну, вот и решили мы свои семьи совместить. У Черкасовой двое и у меня трое ребят, стали все вместе жить как бы одним семейством.

Шура всякими делами была занята, всякие задания в райисполкоме получала. Уйдет, бывало, из дома на целый день, а я печку истоплю, с детьми вожусь.

Когда началась бомбёжка, стала Черкасова хлеб населению на Мамаев курган возить. Один раз лошадь у них убило, а возчиков и Шуру оглушило. Начала я уговаривать её: «Ну, куда ты ходишь, хоть бы себя поберегла», а она мне в ответ: «Раз патриотки мы, значит так надо. Не будет меня – станешь матерью и моим».

В сентябре фронт со всех сторон подошёл к нашему посёлку на Мамаевом кургане. Из своих домов перешли мы в одну землянку.

Раньше на Мамаев курган со всего Сталинграда приезжали люди отдыхать; кругом нас – одна зелень. Заберутся люди на самый курган, на Волгу смотрят, песни поют. Хороший воздух у нас, и вода родниковая славилась. А теперь стало нам нечем дышать на Мамаевом кургане. Как начнётся стрельба, всё ходуном ходит, земля валится; не раз детям рты забивало. Прямо из окна моей кухоньки все бои на Мамаевом были видны. Страшно, а все-таки хоть одним глазом, а в окно посмотришь. Попал наш посёлок под перекрёстный огонь. Какие дома – в щепки, какие погорели. Кругом воронки. А надо вылезти из щели, так по-пластунски приходилось ползать. Бывало, как начнётся стрельба, детишки ко мне липнут, прижмутся; а потом стали привыкать. Но всё же как сильный огонь – сразу затихнут, личики у всех вытянутся. Только старшему моему сыну всё это было любопытно. Не сиделось ему на месте. Всё, бывало, норовит из щели вылезти. Не удержишь никак. Много беспокойства он мне доставлял.

Жила у нас на Мамаевом хорошая девчонка, Маруся Филиппова. Ее немецкий снайпер у самого колодца подстрелил. Так и перекинулась она, словно в воду смотрела. Страшно стало к колодцу ходить. Пробрались тогда Александра Максимовна и Вова до родника и воду от него пропустили овражком в ямку, вырытую недалеко от нашей щели.

От огня кругом жар неимоверный стоял. Мы все дверку, вход в нашу землянку, закрывали мокрыми ватными стеганками да разными тряпками, которые мочили в кадушке. Бывало, думаешь, если тебя пуля не заденет, так от дыма здесь задохнешься. А детей как жалко было! Боялась я из щели выйти. Сижу и думаю: «Неужели где-нибудь сейчас люди в полный рост ходят, солнце видят; долго ли нам ещё всё это терпеть?» А у подруги моей Черкасовой – другой характер был. Я с ней часто ругалась. Кругом стрельба идёт, а она в разрушенный дом заберется, уцелевшую печку растапливает. Я ей кричу – убьют тебя, а она все своё:

– Хоть и убьют, а хлеба я испеку.

Стала Черкасова по буграм лазить, раненых таскать. У одного раненого пришлось ей. зубами осколок вытаскивать – инструмента под руками не было, а осколок вытащить надо. После этого ввалилась она в землянку и упала – сердечный приступ. Только пришла в себя – снова, как одержимая, поползла к бугру. Там в это время бой шёл.

Бойцы, которые на Мамаевом кургане дрались, все советовали нам в другое место перейти. Решили мы спуститься вниз на трамвайную линию, ближе к мясокомбинату и к Волге.

Я детей к мосту перетаскивала, а Шура пошла в посёлок, коз разыскала, пилу-ножовочку с собой взяла, чтобы было чем подпилить, что потребуется, на новом месте.

За мостом все щели были уже разрушены. Страшно было в них входить. Нашли мы одну более подходящую, подпорочки поставили и устроились тут на жительство.

Стала Черкасова по соседним щелям ползать. Видит, раненый боец лежит, слова вымолвить не может, точно был он в глубоком обмороке. Шура достала пинцет, марганец, бинты (к тому времени у неё уже всё было) и меня позвала:

– Помогай, держи.

Потащили мы бойца к себе, обернули в простыню, а Вовку послали санитаров искать. Прошло немного времени, вернулся он с молоденькой сестрой. Была она такая встревоженная; как увидела бойца, бросилась к нему, как к родному брату. Видно, знала она его раньше, в щёку поцеловала. А он всё без памяти. Сестра говорит: «Надо его немедленно в санчасть доставить». И нас всё спрашивает, как мы живём, чем питаемся. Девочек на руки взяла, говорит – «детвора хорошая». Только вынесли раненого, как обстрел в нашу сторону начался. Козу убило и сестра упала. Ранило её. Александра Максимовна потащила бойца и сестру в сторону мясокомбината. Вернулась – на человека не похожа; вся в крови. Легла и сразу заснула.

Оказалось, что рядом с нашей щелью и другие гражданские живут. Не успели они в своё время за Волгу переправиться. Всё это были жители с Мамаева кургана: Мотя Карагодина, у неё на коленях раненый сын лежал, тетя Паша с переломленной ногой. Жили мы рядом, пять семейств, а потом все в одну щель забрались. Бывало, по очереди спали. Да и всё равно нельзя было ноги как следует вытянуть; лежишь, а ноги в стенку упираются. Для маленьких детей мы сделали подвесную полочку. А Вова мой, так тот на ступеньках у входа в щель спал.

Как-то слышу я шум, танки ползут. Я по звуку мотора сразу признала, что наши. Остановились танки у самой щели. Вошёл к нам командир, спрашивает про Вову:

– Чей мальчик?

– Мой, – ответила я.

– Пусти его, мать, проводить нас, – попросил меня командир.

Страшно было мне тогда Вову в ночь пустить, а он и без моего разрешения сел в передний танк и стал танкистам дорогу показывать. Потом они высадили его из люка. И Вова с бугра до нашей щели по-пластунски дополз.

На утро один танк вернулся обратно, притащил за собой другой, у которого были порваны гусеницы. Стали танкисты у нашей щели танк ремонтировать.

Как-то внесли к нам раненого. Сняли мы с него окровавленную рубашку. Тяжело дышал он и был в бреду. Всё казалось ему, что он еще на поле боя. Шура сделала ему перевязку. Когда очнулся боец, рад он был, что оказался среди своих людей, только беспокоился, что нас стеснил. Всё нас сестрицами называл. Спросили мы, как звать его, а он ответил:

– Вася, из Воронежа.

Он всю ночь просил: «Тётенька, помочите мне рот». А потом ему легче стало. Посмотрел он на детей, достал из кармана кусочек сахара, протянул его детям, вздохнул глубоко и умер.

Дождались мы утра, вынесли его. Вова выкопал ямку, постелили мы в неё шинель и захоронили бойца.

В те дни у Александры Максимовны голова стала болеть. Свалилась моя подруга: не ест, не пьёт. Пришлось мне за ней ухаживать, а она мне в ответ:

– Только ты моих детей не бросай.

Как-то ночью разбудила она меня и говорит:

– Слышишь, человек стонет. У меня нет сил подняться. Иди ты.

Хоть и трусиха я была, а вылезла из щели, поползла туда, где человек стонал. Он кровью исходил. Разрезала я на нём сапог, перетянула жгутом ногу. Гляжу, еще одна женщина мне на подмогу вышла. Притащили мы его к себе, а он оказался известным снайпером Подхаповым. Когда за ним санитары пришли, он со всеми нами попрощался за руку, а детей поцеловал. Я ему тогда письмо мужу передала. Хотела полевой почтой воспользоваться. Думала, с полевой на полевую скорее дойдёт.

Запомнился мне еще Серёжа Стаханов, москвич. Это он танк под обстрелом ремонтировал. Всё нашим детям разные сказки и истории рассказывал. Был он из артистов-любителей. Целые представления разыгрывал. Как начнёт он, бывало, показывать: «А у деда борода вот отсюда и сюда» – детишки хохочут. А ведь тогда нелегко было их рассмешить. Когда стали танки уводить, немецкий снайпер попал Серёже Стаханову прямо в голову. Свалился он, лежит у меня на руках и говорит:

– Голова разрывается, ничего не помню.

А я его спрашиваю:

– Серёжа, а знаешь ли ты, где находишься?

– Я на Волге, – сказал он.

На наших руках скончался Серёжа.

Разведчики, минёры, связисты, подрывники, санитары к нам заходили, делились вестями, говорили, какие у наших успехи на фронте. После таких разговоров легче становилось. Ну, думаешь, скоро конец нашим страстям.

Познакомились мы с Петром Горбуновым. Он разведчиком был. Когда ранили его, он свой перебитый автомат на Мамаевом зарыл. После того мы Петра не видели. А когда окончилась война, вдруг он перед нашими глазами появился, как к родным пришёл. Ладный такой, плечистый.

– Здравствуйте, говорит, солдатки!

Детям из Москвы гостинца привёз. Сказал, что ему отпуск дали, так он за своим автоматом приехал.

– Буду его на память всю жизнь хранить, – говорил он.

Вот тогда многих мы и вспомнили, которые пали тут за Родину нашу.

Около штаба Родимцева
К. Ф. Карманова

Проводила я двух старших сыновей с заводом в эвакуацию и вернулась домой с младшим, Геннадием, шестнадцатилетним. Куда мне было ехать – больная, отекшая.

Жили мы на Пермской в своём доме – одноэтажном, каменном. Весь квартал сгорел, а наш дом цел был. Бегали мы из убежища посмотреть на него, взять что-нибудь – подушку, чайник, ложку, фонарик, а что ценное было – зарыть в землю. Муж, в армию уходя, оставил в комоде сверток со своими бумагами – грамотой за подписью товарища Орджоникидзе, пачкой старых газет «Солдат Революции» и «Власть Труда». В 1918 году он в инженерном батальоне у товарища Ворошилова служил, строил окопы у Царицына, под Воропоново. Вспомнила я, как берёг муж этот свёрток, сунула его в жестяную банку и зарыла в погребе.

Вернулась в убежище, сижу и думаю: «А что же я купчую на дом из комода вынула и оставила на столе?» Испугалась, что зайдёт кто-нибудь – возьмёт, и побежали мы с Геней домой за купчей. А на ближних улицах бой уже идёт – облака дыма и пыли кружатся, от гула и треска голова ломится. Дом наш горит уже. Стрельба, крики, пули засвистели. Рядом – домик, окна и двери выбиты, в стенах дыры.

Вбежали в этот домик, забились под диван. Я лежу, затаив дыхание, а Геня вдруг говорит мне:

– Ты, мама, не бойся, вытащи только пулю – в руке у меня застряла.

Схватила я его руку, дернула пулю – не поддаётся, второй раз дёрнула – вынула. Порвала на себе рубашку, стянула Гене руку жгутом, забинтовала.

Снаряды вблизи рвутся, домик трясётся – вот-вот развалится.

– Ползём, – говорю, – отсюда, а то убьёт.

Выползли мы на улицу. Кто-то кричит нам из глубокой ямы:

– Лезьте сюда, Клавдия Федоровна!

Яма была от упавшей бомбы. Старик Лукин, семидесятилетний, с больной дочерью Марьей забрался в неё, лежит, зовёт к себе.

– Тут хуже убьёт, – кричу ему.

Поползли мы дальше вместе с ними и на Пензенской улице в штольню залезли, в первый зигзаг. Там подземелье было в три зигзага, под самой улицей.

Военные – бойцы, командиры – все удивляются, спрашивают:

– Как вы уцелели при такой стрельбе?

Были в подземелье и гражданские – раненые. Одна девочка окровавленная – лицо, руки, ноги, всё тело иссечено мелкими осколками – кричала:

– Найдите маму скорее, пока я не умерла!

После нас бежали к Волге, чтобы не остаться у немцев, мужчина, женщина, девочка лет семи и мальчик поменьше – вся семья. Снайпер немецкий заметил их. Первым мальчика застрелил. Мать упала, как оглушённая. Отец наклонился к ней и тоже упал. Девочка растерялась, стоит, смотрит. Бойцы высунулись из подземелья, кричат ей:

– Беги, беги, скорее!

Она повернулась и побежала одна по асфальту к Волге.

У сына рука распухла, он стонал, просил пить. Я думала: Волга рядом, а хоть капельку на язык бы капнуть, смочить запекшиеся губы. Жарко, душно. Бойцы фляжки свои встряхивают – может, осталась капелька. У одного нашлось на глоток, дал Гене.

– Эх! – слышу голос другого бойца. – Вот если бы сейчас на Волгу – с четверть ведра выпил бы, а то и больше.

Кто-то еще говорит:

– Видать, не бывал ты в больших переходах.

Все ждали ночи.

С наступлением темноты три бойца пошли с вёдрами к Волге. Увы, опять тяжёлое ожидание. Спрашиваю командира:

– Что же их долго нет, может куда-нибудь перебросили?

– Только что по телефону донесли, – говорит, – один убит, двое ранено.

К рассвету все-таки принесли воду. Сколько радости было, когда нам сказали:

– Гражданские, пейте досыта.

Казалось, целый месяц можно прожить без еды, только бы воду пить. Пью, не могу уже пить, поперёк горла вода стоит, как что-то твёрдое, а мне по-детски смешно от такой сытости.

Командир сказал нам, что мы находимся на самой опасной передовой линии фронта. Тут была оборона войск генерала Родимцева.

В сталинградском блиндаже. Редкие минуты отдыха.

В подземелье заносили ружья, пулемёты, бутылки с горючим, раненых, и военных и гражданских, а мёртвых ночью выносили наверх. Притащат термоса с супом – красноармейцы забегут, покушают. А где они спали – не знаю. Сядет иной, подремлет минутку, вскакивает и бежит. Немцы врывались на улицу, танки ездили над нами, сыпали из пулемётов. Наши выбегали и кидали под них горючее.

Самое страшное началось, когда немцы заняли один жилой дом неподалёку и стали из него по выходу из нашего подземелья стрелять. А разбить этот дом нельзя было: на одном этаже немцы, на другом наши. Наши кричат: «Немец, выходи!» Немцы кричат: «Рус, выходи!» Пришлось красноармейцам подземный ход рыть на Пермскую улицу, под домами, в сторону немцев.

Услышала я раз на заре близко собачий лай, обрадовалась, подумала: значит и наверху еще люди живут. Но бойцы мне сказали, что это обманчивый лай, что это не собаки лают, а немцы – ихние уловки.

Надоест сидеть в темноте, тяжело дышать, хочешь свежего воздуха глотнуть, сядешь к двери, но не удержишься долго: с улицы дым, гарь, а то как бабахнет – и покатишься вниз. Старик Лукин спрашивает:

– Чего ты испугалась? Ну, подумаешь – стрельнули!

Какая бы стрельба ни была – для него это значения не имело. Ляжет у самого выхода, спит и спит, ногой на него наступишь – не разбудишь.

Перевязывала я одного раненого бойца. Еще светло было, свет в двери проникал. А второго начала перевязывать – стемнело. Зажгла свечку и поставила в нишу. Вдруг как ахнет; посыпалась земля, и меня что-то по голове ударило. Должно быть, немец заметил свет и мину пустил. Стою оглушённая, по пояс в земле, ничего не соображаю, смотрю – где командир, где раненые, которых я перевязывала – никого нет. Кто-то мне плечо жмет, говорит:

– Мама, я тут.

Думаю: «Сын!» Он у меня прямо выпал из головы, совсем про него забыла. Выбрались мы с ним во второй зигзаг и увидели бойцов, Марью, дочь нашего соседа. А старик у двери спал, и его землёй засыпало; одна голова из земли торчала, шею миной перебило.

Командир говорит:

– Нельзя гражданским оставаться тут – опасно.

Среди ночи вышли мы из подземелья с бойцом Куликовым, который делился с нами своим пайковым хлебом. Идём через трупы, через груды развалин, путаемся в проводах, когда Куликов крикнет – ложимся. Немец усиленно бил по этому месту, потому что здесь был штаб генерала Родимцева.

Спустились мы яром к Волге в полночь, а смотрим – над Волгой рассвет уже. Но обманчивый был этот рассвет: голубой и зеленоватый. Несколько минут разливался он над Волгой. Хотелось бежать к ней и напиться ее живой воды. Но свет погас. Это были немецкие ракеты. Волга близко, но подойти к ней надо так, чтобы тебя не заметили немцы, укрепившиеся в недостроенном здании Госбанка вблизи городского перевоза. И мы радовались, что могли напиться солоноватой, не пригодной для питья родниковой воды, вытекавшей из яра.

По одну сторону яра в домике под кручей красноармейцы баню оборудовали; по другую сторону у них кухня была, тоже под самой кручей, пониже блиндажей минометчиков. А рядом с кухней в маленькой хатке жила женщина Гололобова с ребёнком. Мы у неё и поселились.

Наверх вылезешь – пули свистят; внизу – на Волге – бомбы и мины столбы воды выбивают со дна, а у нас тихо, будто и войны нет; только с кручи глыбы земли сыпятся, камни по крыше стучат. Несколько месяцев прожили мы тут, и за всё время одна только мина в нашу хату попала. И та не разорвалась. Бойцы выбросили её в яр. А ночью немецкие разведчики яром к самой хате подходили. Откроешь дверь и слышишь немецкий разговор.

Думала я: наверное, штаб генерала Родимцева ищут. Где-то около нас штаб его был, но где точно – не знаю. На горе в котельной одного разбитого дома штаб батальона помещался. Комбат, молодой, весёлый, часто приходил к нам с гитарой, пел, ободрял нас; говорил, что нашим подкрепления идут. Заходил к нам в хату посидеть, потолковать и начальник штаба Соловьёв. Он предупреждал, что немцы переодеваются в женскую одежду и ходят мимо нас на Волгу за водой.

На кухне старшиной был Мухин, пожилой человек. Он всё беспокоился о своей семье.

– Смотрю, – говорит, – на вас и думаю, что и моя семья, может быть, так же вот, как вы, переживает войну.

Его миной убило, когда он вышел из кухни вместе с поваром Колей. А Колю только ранило. Это был молодой, славный, спокойный парень.

Я тоже на кухне работала: картошку чистила, воду носила. Много было необходимой работы. Стирала бойцам бельё, проглаживала, гимнастёрки чинила; даже перешивала, чтобы по размеру были.

Спускались с горы раненые бойцы передовой линии, одни проходили мимо хаты по тропке вниз, других проносили на носилках или просто на горбу здоровые бойцы, по очереди сменяя друг друга.

Просит истекающий кровью боец пить – скорее напоишь его, а иному наскоро перевяжешь лёгкую рану. Некоторые с удивлением говорили:

– Да здесь гражданские!

Спрашивали:

– Как же вы, мамаша, думаете остаться здесь живы?

Я говорила:

– Что бойцам, то и нам. Свыклись мы с фронтовой жизнью.

Я боялась только, что взлетит наша хата на воздух, потому что бойцы складывали рядом с хатой бутылки с горючей жидкостью и ящики со снарядами.

Сын мой тоже свыкся с обстановкой. Рана у него зажила. Он подружился с танкистами.

Прямо над нашей хатой, на горе танк стоял. Танкисты вырыли под ним яму и жили в ней. Постреляют и заберутся в яму, оладьи жарят. Там у них печка была, целый день топили на мазуте.

Геня у них часто гостевал. Помогал им снаряды с Волги таскать, винтовки, пулемёт чистить. Командир орудия, Шуркой звали его, всё говорил ему:

– Смотри, Геня, чтобы, как зеркало, блестело.

Этот Шурка прихрамывал на одну ногу, но такой смелости был, что ничего на свете не боялся. Когда подходил к хате, его издалека было слышно. Сначала крякнет, а потом кричит:

– Геня, идём снаряды носить.

Геня говорит ему:

– Обождём, Шурка, пока самолёты улетят.

А он отвечает:

– Пока спустимся к Волге, они и улетят.

Наносят они снарядов на гору, сложат у танка, и Шурка говорит:

– А теперь, Геня, будем выбивать немцев из Госбанка.

Потом придёт в хату и просит:

– Дайте, мамаша, кипяточку умыться.

Шесть месяцев прожили мы с сыном среди бойцов и командиров генерала Родимцева. Подвигов мы с Геней, конечно, не делали, но, чем могли, помогали своим защитникам, а они нас поддерживали питанием.

Рядом, на горе за штабом, дом № 61 защищал сержант Павлов со своими бойцами. Он тоже бывал у нас, довольствовался с нашей кухни. После разгрома немцев этот дом первым восстановили и нам дали в нём комнату. Товарищ Павлов, приехав с фронта, зашёл к нам.

– Припоминаю вас, – говорит. – Кажется, вы на кухне возле штаба жили.

В Доме Павлова
Н. Н. Лянгузова

Дом этот совсем недалеко от берега. Поднимешься с Волги на бугор – и он перед глазами. Вокруг всё разрушено, а этот дом уцелел – четырёхэтажный, узкий, длинный, к Волге ребром стоит. Но добраться до него нелегко было.

Мы пытались пройти тут через линию фронта – я и Рая Тимофеева, учившаяся вместе со мной на электросварщика. Нам было дано задание: разведать центр города, занятый немцами.

Пробирались так: впереди боец, мы за ним. Он остановится за разбитой кирпичной стенкой, и мы остановимся. Он осмотрится в темноте, побежит – и мы побежим. Он ползёт, и мы ползём. Пули всё время свистят, но откуда и кто стреляет – не поймёшь.

В подъезде дома стоял автоматчик. Спросив пароль, он провёл нас в подвал. Там под лестницей ютились какие-то гражданские люди; должно быть, жители этого дома.

За перегородкой в небольшом круге света коптилки мы увидели нескольких красноармейцев и сержанта – молоденький, чёрненький, весь обросший. Узнав о цели нашего посещения, сержант сказал, что мы выбрали не подходящее место для перехода линии фронта.

– Здесь, девочки, не пройдёте, – заявил он. – Немцы наблюдают за нами из всех щелей.

Сержант предложил нам переночевать в подвале и завтра самим ознакомиться с обстановкой. Но тут же предупредил, что немцы не дают этому дому покоя, и спросил, показывая на стоявшие в углу винтовки и ящик с гранатами:

– Умеете с этим обращаться?

Рая созналась, что хотя выстрелить она и сумеет, но вряд ли попадёт в цель, а я стала уверять, что обязательно попаду.

Сержант засмеялся и сказал:

– Это не важно – попадёте вы или не попадёте; главное, чтобы шуму побольше. А пока немцы не лезут, давайте галушки варить.

Красноармейцы развели костёр на цементном полу, поставили самовар. Дымно стало.

Мы сели к столу на мягкие стулья. В подвале было много разных домашних вещей – сундуки, кровати, перины. На полу лежали сваленные в кучу книги, патефонные пластинки.

Среди красноармейцев оказался один чудаковатый гражданин. Он сидел у коптилки, читал по складам какой-то том энциклопедии, макал в банку с водой селёдочную головку и сосал её. Нас с Раей это рассмешило. Он обиделся и ушёл, унося с собой энциклопедию.

Очень запомнились мне два мальчика лет 8—10. Пока мы ужинали, они несколько раз появлялись в подвале, о чём-то шептались с сержантом и снова исчезали. Я не заметила, откуда они появлялись и куда исчезали. Вероятно, там имелась какая-то лазейка на улицу или во двор, потому что у ребят и одежда и лица были измазаны чем-то. Сержант иногда выходил с ними и возвращался тоже грязный.

Переночевали мы на перинах. Утром сержант повёл нас на третий этаж знакомиться с обстановкой.

У разбитого окна стоял замаскированный пулемёт, направленный на Дом железнодорожников, в котором были немцы. В развалинах за трамвайной линией тоже всюду сидели немцы.

– Нет, девочки, здесь вам не пройти, – несколько раз повторил сержант, когда мы, стоя у окна, осторожно, одним глазом, поглядывали на разрушенную улицу.

Они идут в тыл врага.

Действительно, местность вокруг дома была открытая: стоял он на виду всего города и чувствовалось, что за ним наблюдают сотни глаз. Мы опять спустились в подвал. У пулемёта остался один боец. Другой дежурил у подъезда. Решено было, что мы подождём до вечера, а потом вернёмся на Волгу и будем пробираться через линию фронта оврагом у Нефтесиндиката. Днём выйти из дома невозможно было. Вокруг всё время рвались мины. Но мальчики всё-таки, кажется, спускались на Волгу. Я видела, как они приносили бойцам воду.

Эти ребятишки постоянно крутились возле сержанта, шептались с ним, выполняли разные его поручения, вихрем носились по дому. Не знаю, что это были за дети, откуда они взялись тут.

Появлялся часто и гражданин с энциклопедией. Садился к столу и читал её при свете коптилки. Днём подвал тоже освещался, так как окно было заложено кирпичом и засыпано снаружи песком.

Мы беседовали с свободными от дежурства бойцами. Они говорили, что сегодня у них вроде выходного дня – немцы не лезут. Пожалели, что в подвале много патефонных пластинок, а патефона нет. Сержант показывал нам пластинки и спрашивал, какие наши любимые.

Тогда мы не знали, что этот сержант – Павлов, он ещё не был знаменитый. Думали: просто молоденький сержант. После войны, когда Павлов приехал в Сталинград из Германии, я очень удивилась, узнав в нем знакомого сержанта. Он не сразу узнал меня. Может быть, потому, что я была без руки – потеряла ее при выполнении боевого задания.

Но когда я спросила его:

– А помните двух девушек-партизанок, которые гостили в вашем доме и очень жалели, что у вас нет патефона? – он сразу узнал меня и засмеялся:

– Помню, помню; только тогда вы, кажется, были ещё не девушками, а девочками.