Текст книги "Крылов"

Автор книги: Владимир Липилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Бывало, что Алеша вырывался на улицу и один. По Полицейской улице, центральной в городе, он выходил к предпортовым слободкам, в которых родились семьи грузчиков и рыбаков. Жизнь здесь как бы выставлялась напоказ и всеми предметами быта – развешанными на плетнях сетями, робами, распахнутыми настежь, как по тревоге, дверьми и окнами домов – была подчинена морю.

Море притягивало и Алешу. Раз возникнув в его воображении как нечто живое и необъятное, оно, пока еще смутно, настойчиво звало его к себе. Вновь и вновь он шел к нему.

Кто знает, может, и ходили навстречу друг другу по Полицейской улице два сверстника, два будущих великих русских человека – Чехов и Крылов!

Возможно, и встретились бы они, положим, в одной гимназии, но, видно, не судьба: не наступило второй поры для Алексея Крылова в чеховском Таганроге.

Вновь дела конторы потребовали переезда: в середине августа 1874 года ее представительство во главе с Николаем Александровичем перебазировалось в Севастополь.

«Севастополь в то время был наполовину в развалинах, и для мальчишеских игр приволье было полное», – вспоминал Крылов о первом приезде в главную базу Черноморского флота, разрушенную войной и не восстанавливаемую по требованию англо-франко-турецкой коалиции.

Игры в развалинах домов распаляли фантазию: колонны солдат в высоких бараньих шапках, фесках, киверах встречались сокрушающими ударами морских артиллеристов, перебравшихся с кораблей на оборонительные холмы, с криком «ура-а!» поднимались на вражеские колонны цепи охотников, флотских команд и неустрашимых пластунов.

Отбросив противника, ватаги мальчишек спускались к морю.

Севастополь – город морской славы россиян… Какого мальчишку не позовут в этом городе морские дали! Какого юношу не взволнует необузданная морская стихия и он не вздумает поспорить с ней и во что бы то ни стало если не победить, то подчинить ее себе!

Алексей Крылов в среде таких мечтателей не составлял исключения. Пусть еще не вполне осознанно, но именно в Севастополе он решил, что станет моряком.

Да как было и не решить: к общительному и хлебосольному Крылову-старшему, самому в прошлом флотскому артиллеристу, тянулись на огонек отставные моряки, принимавшие, как и он, участие в Крымской войне 1853–1856 годов.

О чем только не толковали старики-ветераны, что и кого не вспоминали! Живыми богатырями представали перед Алексеем храбрейшие адмиралы Корнилов и Нахимов. Как наяву он видел настоящую высадку английских, французских и турецких войск у Евпатории, с горечью слушал о допущенных просчетах в сухопутной обороне Крыма: «С моря к нам и носа не сунь – оттяпаем в единый миг, а с суши, а? Что же, братцы, помалкиваете, может, я неправду говорю, а? То-то и оно, что правду – проглядели, эх, проглядели, за что под старость лет и зрим из-под руки не красавца о трех мачтах, а турка-фелюжника с контрабандой, эх!»

После этого вздоха обязательно рассказывалось о том, как один за другим, перегораживая вход в Севастопольскую бухту, добровольно уходили под воду недавние боевые красавцы корабли «Варна», «Силистрия», «Три святителя». Всего счетом – семь.

– «Силистрия», боже правый!.. «Силистрия», да ведь ее водил в славнейшие походы сам Павел Степанович Нахимов… Нахимов! – восклицали старые моряки, горестно не утирая глаз – слезы их высохли давно, остались одни слова – в назидание потомкам.

Все до мельчайших подробностей из этого назидания запомнил Алексей Крылов. Придет время, и он восстановит в памяти разговоры ветеранов, их самокритичное «проглядели» станет для него отправной точкой. Чтобы еще раз ненароком не проглядеть – на Балтике. Он разработает план совместной сухопутно-морской обороны побережья на подступах к Петербургу. Шарахающихся из стороны в сторону депутатов Государственной думы убедят здравые аргументы генерала Крылова, радеющего за целостность границ отчизны, и они отпустят 500 миллионов рублей на флот и столько же на сухопутные укрепления.

«На войне как на войне»: раззадориваясь крымским молодым вином, ветераны, воздав дань горестному и скорбному, запевали старинные песни, размягчаясь, рассказывали были и веселые небылицы.

Незаметно для всех беседой тогда овладевал Николай Александрович. Рассказчиком он был отличным, умело вкрапливал веселые нотки в повествования, произносимые самым серьезным тоном.

В свое время Крылов-старший был направлен во 2-ю легкую батарею 13-й артиллерийской бригады на должность, которую прежде исполнял Л.Н. Толстой. И вот что, в пересказе Крылова-младшего, узнал отец от солдат при ознакомлении с делами батареи:

«Лев Николаевич Толстой хотел уже тогда извести в батарее ругань и увещевал солдат: «Ну к чему скверные слова говорить, ведь ты этого не делал, что говоришь, значит, бессмыслицу говоришь, ну и скажи, например, «елки тебе палки», «эх ты, едондер пуп», «эх ты, ефиндер».

Солдаты поняли это по-своему.

– Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова просто не скажет, так загибает, что и не выговоришь».

Слов нет, полезны красочные рассказы старых моряков. Очень хорошо, что Алеша так живо ими интересуется, так по-взрослому им сопереживает, а все же главное для него, убеждена ученая тетка Александра, – учеба.

Хорошо подготовленный ею, Алексей Крылов был принят сразу во второй класс Севастопольского уездного училища. И в немалой степени потому же через много лет Крылов смог написать:

«После французской муштры мне здесь учиться можно было шутя; вскоре я стал считаться первым учеником и снискал благорасположение великовозрастных (в классе были ученики по 16–18 лет. – В. Л.) тем, что приходил в училище минут за 20 до начала уроков и рассказывал заданное предпочитавшим учиться «со слов», а не по книжке. Это были первые опыты моей, впоследствии столь долгой, преподавательской деятельности».

Но налаживавшийся было быт семьи, установившиеся знакомства вновь были порушены.

То ли в самом деле, как говорил глава семьи, «Севастополь не самый удачный пункт для укрепления связей торгово-импортной конторы», то ли принятые на себя дела этой конторы не подходили по содержанию характеру ее руководителя, как бы там ни было, а через год после приезда на Черное море, в июле 1875 года, Крыловы обосновываются на другом море – Балтийском. Постоянным местом пребывания конторы и проживания семьи Николай Александрович избрал Ригу.

Алексей определен в третий класс частного немецкого училища. Национальная принадлежность этого учебного заведения избрана, конечно, не случайно. В нем повторилось то же, что и в марсельском пансионе мсье Русселя: через четыре месяца Алексей Крылов свободно владел немецкой речью.

Менее темпераментные рижские соученики пошли на сближение с Алексеем иначе, чем марсельские. Во-первых, рижане знали, где расположен славный город Симбирск, и потому не стали проверять новенького на крепость духа и мускул. Во-вторых, они вообще, кажется, предпочитали выяснять отношения не кулаками, а товарищеским обменом знаний.

Арифметика, алгебра, геометрия давались Алексею довольно свободно, некоторые затруднения у него бывали с латынью. Тут-то и «был заключен, – по признанию Крылова, – с одним немчиком «меновой торг»: Крылов подтягивал некоего Котковица в точных науках, а тот Крылова – по латыни. Но вообще-то к латыни у него не лежало сердце.

В апреле 1877 года началась война между Турцией и Россией.

Там, недалеко от Севастополя, где Алексею впервые подумалось о море как о необъятном месте приложения сил в будущем, разгорались морские баталии. Силы явно были на стороне Турции – ведь после Крымской войны Россия не имела флота на Черном море, а сообщения с театра военных действий, доходившие до рижских мальчишек, говорили об обратном: то один турецкий фрегат выходил из строя, то другой…

Разговоры об этом не умолкали ни на улице, ни даже во время занятий в училище. Доверительно сообщали о появлении на Черном море русских громовержцев.

Кто же эти громовержцы, наносившие удары по турецкой армаде не только у своих берегов, но и на Константинопольском рейде? Каким оружием они владели, что наводили страх и панику на противника, имеющего подавляющее превосходство в количестве корабельных вымпелов?

Их было совсем мало, но дерзки и отважны их дела и подвиги.

Капитан 2-го ранга Бутаков на небольшом паробриге победил и взял в полон турецкий флагманский фрегат.

Лейтенанты Дубасов и Шестаков во главе маленьких экипажей катеров шли на приступ турецких корветов и поражали их новым оружием – минами.

Воображение мальчишек восхищал капитан-лейтенант Степан Осипович Макаров. Воистину, он-то, напоминая но газетным сообщениям былинного богатыря, был первым среди громовержцев.

Идея внезапного боя, которую предложил командованию капитан-лейтенант Макаров, была как нова, так и проста. Быстроходный коммерческий пароход «Великий князь Константин» по Макаровскому проекту переоборудовали в крейсер. На его борт поднимались заранее снабженные шестовыми минами катера «Минер», «Чесма», «Наварин», «Синоп».

Вынесенные крейсером к району атаки, эти катера и завершали боевые операции.

Ночью 12 августа 1877 года катера «Наварин» и «Синоп», спущенные с Макаровского крейсера, нанесли такой урон турецкому броненосцу «Ассара Шевкет», что он не принимал больше участия в военных действиях.

В этой атмосфере всеобщего восхищения подвигами русских смельчаков Алексей Крылов окончательно решил, что станет моряком.

Да и пришла пора решить. Ему исполнилось 14 лет. Немало, чтобы сказать самому себе и другим, кто ты и зачем ты.

Это был крепкий, высокий, в отца, юноша. В нем вместе с серьезностью и сосредоточенностью удивительно цельно уживался незатухающий огонек озорства, безудержной лихости.

«Экий, право, мин херц Меншиков у нас вымахивает», – с потаенной гордостью думал Николай Александрович, глядя на сына.

«Какова-то судьба у Алешеньки?» – тревожилась Софья Викторовна, как всякая мать, мечтавшая о какой-то неведомой карьере сына. С сердечным трепетом она услышала вскоре, что сын избрал сам для себя:

– Ты сам любишь море, – говорил Алексей отцу на семейном совете, – не хочу я зубрить никому не нужные латынь и греческий, отдай меня в Морское училище.

– Я надеялась, что ты остановишься на поприще более умственном, извини, – не преминула заметить ученая тетка.

– Милая тетушка, – не задумываясь, ответил нисколько не уязвленный племянник, – ума миру не занимать, ему нужна отвага и мужество.

– Браво, племянничек…

Николай Александрович знал сына: то, о чем Алексей 24 только что заявил, не просто просьба, а обдуманное решение, поэтому, не затягивая обсуждение, он сказал:

– Значит, в Петербург?.. Хорошо, там сейчас много наших, да и сам я, признаться, о столице всерьез подумываю. Хорошо, Алексей.

Исполнение решений Крыловы никогда не затягивали: в сентябре 1877 года Алексей Крылов был принят в приготовительный пансион, существовавший при Морском училище радением отставного лейтенанта Д.В. Перского.

Глава вторая

«Наши» – это теплостановцы, проживавшие в Петербурге, – встретили Алексея тепло и радушно, как близкого и милого сердцу родственника.

Непривычная казенная обстановка в пансионе, где, по выражению Крылова, «как в больнице», на кроватях висели бирки с фамилиями, где среди временных жильцов царил дух враждебности из-за предстоящей борьбы за место в училище, неизбежное при этом наушничество и подсиживание, какой-то полувоенный распорядок, внедряемый Перским из желания поставить пансион на полный кошт при Морском училище, – все это не могло не сказываться на душевном настроении юноши, выросшего в атмосфере свободного волеизъявления.

Тем ценнее для него была приветливость, родственное отношение со стороны теплостановцев – Рафаила Михайловича и Екатерины Васильевны Сеченовых, их дочери Натальи Рафаиловны, сестер Сеченовых – Анны Михайловны и Серафимы Михайловны да и самого известного физиолога, возвратившегося в Петербург после пятилетнего сотрудничества в Новороссийском университете.

«По субботам вечером, – вспоминал профессор Б.И. Житков в очерке «Иван Михайлович Сеченов в жизни», – собирались у нас, по воскресеньям – у Анны Михайловны. Иван Михайлович любил играть в карты – в «верю – не верю». Пели песни».

В письмах к родным в Ригу Алексей довольно подробно описывал часы и дни, проводимые им у Сеченовых или вместе с ними. В одном из ответов на это в октябре 1877 года отец даже обмолвился о деликатности, о которой не должен забывать сын: «Продолжай, если нравится, но надо это делать алаберно, дабы не особенно стеснять добрых родных. Ведь Петербург – не Теплый Стан».

Но его не только привечали дома, приглашали с собой в театры, на концерты и художественные выставки: с ним на равных, с абсолютным доверием к острому уму молодого родственника общался Иван Михайлович Сеченов, приметивший Алексея, как известно, еще мальчиком.

Это было, конечно, большой честью. Не без чувства гордости за проявленное доверие сообщал Крылов отцу о встречах с великим русским ученым, доверительно писал о том, что узнавал в беседах с ним. В письме отцу от 28 февраля 1878 года он, в частности, изложил подробности покушения Веры Засулич на петербургского градоначальника Трепова: «Рана, как говорит Иван Михайлович, неизлечима… Он также сказал причину неудачного выстрела, которую он слышал от одного из хирургов, лечивших Трепова. Трепов, приняв просьбу Засулич, положил ее в портфель, и в то время, когда она направляла выстрел ему прямо в сердце, он положил его под мышку и тем отклонил дуло револьвера вниз».

Тема покушения, судебный процесс над Верой Засулич и неожиданное ее оправдание волновали всех. Не единожды возвращался к ним в беседах с Крыловым и великий естествоиспытатель, увязывая все, что было связано с покушением, с политическим и социальным положением в России:

– России нужна правда, дорогой Алексей, ею она возвысится, стряхнет с себя путы царизма, наглого бесправия, самого человеконенавистного чиновнического бюрократизма, самого изощренного казнокрадства. И выстрел Засулич в Трепова говорит о том, что великая очистительная правда грядет, от нее не загородиться портфелем, отводя револьверное дуло вниз, как это удалось сделать градоначальнику… Нет, ничем не заслониться: к этой правде взывают переполненные больницы, тысячи и тысячи безвременно погибших в них, обездоленность простолюдинов – крестьян и рабочих…

Возвращаясь в пансион, Алексей ловил себя на мысли, что после встреч и бесед с Иваном Михайловичем ему по-другому виделся Петербург, его улицы, даже отдельные здания, памятники: укутанный изморозью гнетуще нависал над Невой кроваво-багровый Зимний дворец, за Медным всадником, казалось, бушевали гневом каре гвардейских солдат и матросов… Нет, думал Алексей Крылов, не ради простого любопытства дружил отец с возвращенными из ссылки декабристами, петрашевцами… Чего хотели они, во имя чего шли на казнь, на безвестное умирание в казематы, на каторгу?

Раз возникнув, такие вопросы не забывались им. В поисках ответов на них Алексей совершенно по-новому ценил теперь то, что совсем еще недавно и не подумал бы рассматривать с социальной точки зрения. Впоследствии академик вспоминал об этом в «Рассказе о моей жизни»:

«Царское правительство всегда боялось каких бы то ни было обществ и кружков, устраиваемых воспитанниками Училища. Боязнь эта доходила до курьезов. Я помню, как в назидание нам читали приказ великого князя Константина Николаевича о том, как несколько воспитанников старших классов решили устроить общество для эксплоа-тации богатств Севера. Даже в такой безобидной организации власти хотели найти политический оттенок…»

Там же, «у тети Кати», как по-родственному называется в письмах Екатерина Васильевна Сеченова, Крылов вновь повстречался с Александром Ляпуновым, и эта встреча предопределила их творческую дружбу на долгие годы.

– Ты знаешь, Алеша, очень хорошо, что мы вдвоем будем покорять Петербург. Он так же строптив, как и твое море. Согласен?

– Согласен, Саша!

– Во имя России!

– Да, во имя России! – Крутолобые, высокие, они были очень красивы в обещании служить Отечеству.

Тогда, после торжественного обещания, Александр сел за студенческие полукружья в университетских аудиториях, а Алексей – за конторку подготовительного пансиона, чтобы через год стать кадетом Морского училища.

1878 год. Сентябрь.

– На-а-флаг… смирно!

Трудно понять строгую прелесть этой звучной команды тому, кому непосредственно она не адресуется. На мгновение чуть растерялся и Алексей Крылов. Лишь на одно краткое мгновение, ибо уже в следующее его воображением завладели андреевский стяг, живые зовущие лица адмиралов Ушакова, Лазарева, Сенявина, Корнилова, Нахимова. Они когда-то тоже стояли во властном подчинении этой команды.

Алексей, вытянувшись в струнку, замер.

– Здравствуйте, кадеты, гардемарины и команда!

«О, сколько мне тянуться хотя бы до гардемарина», – невольно подумалось юному кадету.

– Ничего, брат Алеша, ничего! – подбодрил вскоре приехавший в Петербург Николай Александрович, увидев похудевшего сына. – Перемелим, аки зерно на крупорушке, а?

– Всенепременно, господин бомбардир, ваше благородие господин прапорщик! – бодро ответил кадет Крылов, вытягиваясь перед отцом. – И Сонечке ни словом не обмолвимся, – вспомнив, как он долгое время в детстве называл мать, добавил Алексей, прищелкнув каблуками.

– Аминь! – сложив крупные ладони в лодочку, ответил Николай Александрович. – Вот теперь я вижу, что все в порядке, веди меня и показывай, где и как живешь, что делаешь.

Алексей, как хозяин, повел отца по огромнейшему зданию, в котором ему предстояло пробыть шесть лет.

Начал он это пребывание с высшей, 12-балльной оценки по всем предметам. Он опередил, по крайней мере, пятерых из шестерки претендентов на экзаменах в младший приготовительный класс: из 240 поступающих в Морское училище было принято лишь 40 юношей.

– Шаркуном, смотри, не заделайся, Алексей, – проговорил Николай Александрович после осмотра, пораженный великолепием гостиных, богатой картинной галереей, строгой роскошью всех помещений, от столового зала, огромного и сияющего, как само море, до уютных спален и будуаров. – Тут медведь-шатун неженкой станет… дэ-а, не в пример нашему корпусу, где все было по-солдатски.

– Не извольте беспокоиться, вашбродие, тут, значится, такая огромаднейшая библиотека, что пока всю ее одолею – пора придет в отставку подавать, не до расшаркиваний, господин бомбардир, – на манер обращения к раннему Петру Первому заверил отца Алексей.

– Ну, коли так, тогда за дело, сынок, с богом, давай, брат Алеша, прощаться.

Необъятный столовый зал, бронзовая статуя основателя русского флота в нем, нескончаемый поток мрамора и золота на стенах, там и тут уместившиеся на них связки боевых знамен, модель непобедимого брига «Наварин», вечные памятные доски с именами достойных выпускников училища, украшенные георгиевскими лентами, трофейные флаги и среди них гюйс, плененный пароходом «Владимир», – все это торжественно возвышало и звало свершить что-то до сих пор незнаемое.

Алексей вчитывался в настенные строки: «…Вид сего флага да возбудит в младых питомцах сего заведения, посвятивших себя морской службе, желание подражать храбрым деяниям, на том же поприще совершенным».

«Шаркуном, смотри, не заделайся», – вспомнилось отцовское предупреждение. Отдраенный и навощенный паркет блестел и разливался без конца и края…

Очень скоро распорядок дня стал таким, что времени не оставалось ни на разглядывание реликвий и мудрых наставлений на стенах, ни на изнеженное расхолаживание в роскошных училищных гостиных.

В 6 часов 30 минут серебряный горн трубил подъем, за побудкой – пятнадцатиминутная физическая зарядка. Ровно столько же времени – на завтрак. А там – пять часов уроков и четыре часа на так называемые свободные занятия. Это ведь только кажется, что их много – 240 минут; улетучиваясь без остатка, они полностью уходили на расширение кругозора, как то настоятельно рекомендовал делать в письмах отец, как то звало делать обещание, произнесенное вместе с Сашей Ляпуновым, – во имя России.

История. Математика. Вязание морских узлов и канатов. Математика… Математика. В мире чисел – необъятный простор для мыслей Алексея Крылова. Ему видятся не просто цифровые изображения, формулы, но за ними нечто конкретное, осязаемое, нужное и полезное, воплощение абстрактных знаков в человеческие дела.

Он гонит из своего воображения эти дела. Слишком рано. Сейчас ему нужна лишь стройность числовых выкладок.

– Кадет Крылов!

– Есть кадет Крылов!

– Отдайте приветствие шествующему навстречу вам адмиралу.

– Есть отдать приветствие шествующему навстречу его превосходительству адмиралу…

Полтора часа ежедневных строевых занятий совершенно необходимы, отношение к ним самое серьезное: четкость действий тела отражает гибкость и подвижность ума. Во многом отражает.

По всем общим предметам и специальным дисциплинам у Крылова одна оценка, высшая – 12 баллов. Это не такое уж частое явление в Морском училище, и потопу па усердного воспитанника с незаурядными способностями обращено двойное внимание – товарищей и начальников.

Начальству, право, впору хоть выдумывать для Крылова отдельный, тринадцатый балл для оценки знаний. Недолго думая, один из преподавателей, капитан 2-го ранга Бартенев, своеобразно пошел па нечто подобное. Выслушав ответ кадета Глотова о построении путей, лежащих между полюсом и дугою большого круга, которые длиннее этой дуги и короче локсодромии, преподаватель удивился четкому объяснению довольно сложного вопроса. Узнав же, что перед занятиями кадет Глотов консультировался по данному ответу у кадета Крылова, кавторанг Бартенев пожал руку Алексею и сказал:

– Вам у меня учиться нечему; чтобы не скучать, занимайтесь на моих уроках чем хотите, я вас спрашивать не буду, а раз и навсегда поставлю вам двенадцать.

Заниматься на уроках тем, чем хочется, то есть ничегонеделанием, – это не в крыловских правилах. Навигация – предмет, который вел Бартенев, за давностью лет формирования нуждается в серьезных теоретических поправках. Именно ими и стал заниматься кадет Крылов па свободных уроках. Для этого нужно было самостоятельно овладеть расширенным курсом математики. По ускоренной программе это делалось за училищными стенами под руководством «дяди Саши», когда Алексей, так же как и будущий великий математик, гостил в доме у «тети Кати» – Екатерины Васильевны Сеченовой, урожденной Ляпуновой.

Навигация как отрасль знания о море и движении на нем, его законы – мост к проникновенной крыловской «Теории корабля».

Двенадцать баллов по всем изучаемым предметам в крыловском матрикуле, а вот по бальным танцам у Алексея – нуль. Правда, уроки танцев не входили в обязательную учебную программу, но все равно у него по танцам круглый, как филипповский бублик, нуль. Такой же на вид привлекательный и полновесный от абсолютного неумения совершить хоть одно-проединственное па.

«Не стань, смотри, шаркуном», – звучало неотступно, хотя отец, прознав, и недоумевал в письмах, почему сын так буквально понял его предостережение, что отказывается учиться танцевать и посещать училищные балы.

Не одни шаркуны ведь там, в столовом зале, освещенном ниспадающими потоками света хрустальных люстр.

Тысяча пар вот-вот готовы закружиться в вихрях музыки. Сам свиты его величества контр-адмирал, начальник Морского училища Арсеньев откроет вальсом рождественский бал.

…Нет и нет, бал и его красоты не для него.

Взглянув с высоких хоров на вспыхнувшее под первыми тактами музыки торжество танца, Алексей ушел в глубину бывшего дворца графа Миниха.

«Звериный коридор», картинная галерея, компасный зал с беломраморными бюстами открывателей земли: Галилей, Колумб, Коперник, Магеллан…

Хорошо думалось в тишине, что обрели великие…

– Крылов, ты?

– Я.

Володя Менделеев вынесся, наверное, из «холодного коридора». Вслед за восклицанием он скороговоркой выпалил:

– Отец просил тебя завтра быть у нас.

– Спасибо.

– Придешь?

– Ну, конечно, сам Дмитрий Иванович…

– А, Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович – отец, он и есть отец, а вот что Лизонька Драницына будет, это тебя, значит, совсем не интересует, да? Признавайся, да? Молчишь? Молчи, а я побежал!

– Беги.

– А ты?

– А я похожу.

– Ага, походишь… ну, ходи и помни – Лизонька Драницына завтра у нас непременно будет.

– Беги, беги.

«Смешной Володька: «Отец, он и есть отец». Так ведь это же – Менделеев!.. А впрочем, ему-то он и в самом деле просто отец».

Хорошо обо всем думалось в пустых помещениях большого здания дворца. Из окон виднелась скованная льдом широкая Нева. На снежном невском покрове отчетливо пролегли перекрещенные иксом тропы. По ним к берегам поспешали маленькие фигурки петербуржцев. Люди, конечно, торопились к рождественским столам.

Рождество. Вот-вот и «цыган шубу продаст»: зима с летом встретятся. А там совсем немного ждать, и придет весна, а с нею – первое плавание. Сначала в Кронштадт – петровское гнездо русских моряков, на базу флота, которую завещано Петром Великим «беречь пуще живота своего». Не как-нибудь, а «пуще живота».

Конечно, предстоящее первое плавание из Кронштадта – не кругосветное, максимум до шведских берегов и обратно. Да и обязанности в этом плавании не ахти какие – марсовые, кто подумает – эка невидаль. И прав будет вроде – лазай по реям, делай то, что все делают: вяжи линь, натягивай, выравнивай, прижимай на рее парусный брезент. Чего же здесь сложного да трудного? И все это по команде, четко и понятно произносимой. Проще простого? Как бы не так – настоящим марсовым не каждый может стать, а если и станет, то через несколько лет. Марсовый – это виртуоз-гимнаст, он силач, пропорционально и разумно употребляющий свою силу. В его сноровке – жизнь корабля, а нередко – честь и слава. Недаром же, по стародавней традиции, марсовому полагается первая чарка вина и лучший кусок говядины с мозговой косточкой – и для рук, и для головы.

На флоте их, воспитанников привилегированного учебного заведения, не баловали. Скорее даже наоборот – никакого спуску не давали, расписывая через одного между кадровыми матросами. На училищных конференциях методики этого обучения не обсуждались. Упор в этих методиках был на словесные воздействия, закрепляющие сноровку и навык, как убежденно считали все флотские. В строю нужно было быть спорым, скорым и послушным команде, которая произносилась кратко и до чрезвычайности выразительно. Так было принято исстари и изменению не подлежало, от кого бы ни была предпринята попытка к этому – от сурового приказа адмирала или убеждений глубоко чтимого во флотской среде Льва Николаевича Толстого. Даже офицеры-воспитатели, предельно корректные и вежливые в стенах училища, по прибытии на борт корабля преображались в извергателей непечатного фольклора. Об истинных же моряках говорить не приходилось. Содержание подкрепляющих тирад от типа кораблей не зависело, хотя в известной степени пальму первенства держали все-таки экипажи парусников. Мысль о жалобе никому не приходила в голову, тем паче, что последняя, бывало, свисала прямо в бушующее море, в рассвирепевшую в нем бездну. Повисев над ней, накрепко ухватившись за качающуюся, как маятник, рею, желания жаловаться практиканты не ощущали. Некоторые, правда, подумывали после такой свистопляски над бездной во что бы то ни стало закрепиться в дальнейшем на берегу. Практика на парусниках как бы подводила черту под жизненным выбором – быть или не быть моряку.

У Алексея Крылова подобных устремлений к берегу не возникало. Старый деревянный корвет «Гиляк» стал не только его первым боевым кораблем, но и родным пристанищем, как у настоящего моряка.

– Свистать всех наверх! Паруса ставить!

– Живей! Живей!.. Шевелись!..

Шевелились без последнего. Как тетива натянутая, живая, звено к звену, людская цепочка взлетала на бизань-мачту «Гиляка» под имена разноплеменных святых. Или так же быстро спускались по «выстрелам» – перпендикулярно к борту выставленному бревну – в шлюпки. При этом каждый «выстреленный» оказывался на точно определенном для него пятачке банки. Иначе… что там гром на ясном небе!

– И-и – раз! И-и – раз!.. К себе весло, к себе…

Мало быть сильным, надо опустить весло и поднять его после гребка почти вровень с водой и одновременно со всеми. Иначе…

– Свистать всех наверх! С якоря сниматься!

И вот воспитанники-практиканты уже самостоятельно, без кадровых дядек-матросов, штурмовали бизань-мачту «Боярина», а затем и парокорвета «Варяга» – предшественника легендарного крейсера русского флота.

Море учило, море закаляло. Балтика особенно сурова и коварна с неловкими. То она поднесет под самый киль отмель, то укутается непроницаемым туманом так, что и собственной руки не видно, то рассвирепеет, будто сто чертей раскочегарят ее нутро.

Практический отряд Морского училища крейсировал в районе Ревеля и Либавы. Ему предстояло немалое событие – императорский смотр. Его величеству, до недавнего восшествия на престол пристально занимавшемуся кулинарией и конной вольтижировкой, могло прийти в голову отдать во время пребывания на корабле самую немыслимую команду. Исходя из такой возможности, командование отряда сократило даже послеобеденный сон для экипажей. Ущемить святая святых моряков, так называемый «адмиральский час» – это что, неужто война объявлена? Внезапное нападение врага ожидается? Нет, но его величество император Александр Третий в неудовольствии мог прийти в такое состояние, что в сравнении с ним минно-артиллерийское нападение противника могло показаться жужжанием пчел над гречишным полем. Поэтому-то и без того слаженно выполняемые команды повторялись и отрабатывались вновь и вновь.

Когда отряд стал на Аренсбургском рейде, мелководном и открытом с юга, как раз с этого направления обрушился внезапный суровый шторм. Природная стихия, опережая царское своенравие, как бы сама устроила проверку кораблям и личному составу отряда на их стойкость и выдержку.

На «Боярине» гремел голос капитана 2-го ранга Константина Ивановича Ермолаева. Опытный старший офицер, он отчетливее всех на борту понимал надвигающуюся угрозу: налетевший шторм как бы загонял корабли в ловушку и – кто мог предугадать его разворачивающиеся силы – готов был выбросить один за другим на песчаную береговую отмель.

– Спустить брам-реи!

– Спустить брам-стеньги! Какого… медлите!.. Быстрее!

– Быстрей! Быстрей! – неслось подстегивающим повторением из-под боцманских усов.

– Клади на планшир марса-реи, клади!..

– Клади-и!

– Отдать второй якорь! Приготовить к отдаче третий!..