Текст книги "Лермонтов. Мистический гений"

Автор книги: Владимир Бондаренко

Вот и пора бы поэту вести такую же спокойную творческую жизнь, в размышлениях и творческих спорах. Да кто ему даст?

Оставил Самарину для "Москвитянина" свои новые стихи, среди них "Спор", и отправился в сопровождении Алексея Столыпина в Ставрополь. Ехали не спеша, с остановками в Туле и других городах. Первоначально в его планах было добраться до своей части в Шуре, а уже оттуда съездить отдохнуть на воды в Пятигорск.

В Ставрополе, представившись начальству, решал, куда ехать дальше. И здесь кардинально расходятся версии лучших биографов Лермонтова Павла Висковатого и Павла Мартьянова. По версии Висковатого, составленной на основе воспоминаний улана Петра Магденко, Лермонтов со Столыпиным вначале поехали в расположение части, в Шуру, а затем кинули монетку по настоянию Лермонтова, и попала монетка им ехать в Пятигорск.

Петр Магденко рассказал Висковатому: "Солнце уже закатилось, когда я приехал в город или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решился остаться ночевать и, в ожидании самовара, пошел прогуляться. Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мной, как со старым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю. Вошедший смотритель, на приказание Лермонтова запрягать лошадей, отвечал предостережением в опасности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь. Решение продолжать путь не изменилось и от смотрительского рассказа, что позавчера в семи верстах от крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-офицер. Я, со своей стороны, тоже стал уговаривать лучше подождать завтрашнего дня, утверждал что-то вроде того, что лучше же приберечь храбрость на время какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе с ночными разбойниками. К тому же разразился страшный дождь и он-то, кажется, сильнее доводов наших подействовал на Лермонтова, который решился-таки заночевать. Принесли что у кого было съестного, явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились. Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участвовать в "экспедициях против горцев". Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде, конечно, доступны не будут…

На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал: "Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск". Столыпин отвечал, что это невозможно. "Почему? – быстро спросил Лермонтов. – Там комендант старый Ильяшевич, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск". С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пятигорск стоял от Георгиевского на расстоянии 40 верст, по-тогдашнему – один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им – в другую.

Столыпин сидел задумавшись. "Ну, что, – спросил я его, – решаетесь, капитан?" – "Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд. Вон, – говорил он, указывая на стол, – наша подорожная, а там инструкция – посмотрите". Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился и, признаться, очень о том сожалею.

Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: "Столыпин, едем в Пятигорск!" – С этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: "Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет кверху орлом – едем в отряд; если решеткой – едем в Пятигорск. Согласен?"

Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен и к нашим ногам упал решеткой вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: "В Пятигорск, в Пятигорск! Позвать людей, нам уже запрягли!" Люди, два дюжих татарина, узнав в чем дело, упали перед господами и благодарили их, выражая непритворную радость. Верно, – думал я, нелегка пришлась бы им жизнь в отряде.

Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою коляску. Лермонтов и я сидели на задней скамье, Столыпин на передней. Нас обдавало целым потоком дождя. Лермонтову хотелось закурить трубку, – оно оказалось немыслимым. Дорогой и Столыпин и я молчали, Лермонтов говорил почти без умолку и все время был в каком-то возбужденном состоянии. Между прочим, он указывал нам на озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он ускользнул от них на лихом своем карабахском коне.

Говорил Лермонтов и о вопросах, касавшихся общего положения дел в России. Об одном высокопоставленном лице я услыхал от нею тогда в первый раз в жизни моей такое жесткое мнение, что оно и теперь еще кажется мне преувеличенным.

Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через 20 в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов был в шелковом темно-зеленом с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину:

– Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним.

Именем этим Лермонтов приятельски называл старинного своего хорошего знакомого, а потом скоро противника, которому рок судил убить надёжу русскую на поединке.

Я познакомился в Пятигорске со всеми людьми, бывавшими у Лермонтова; но весть о печальной кончине поэта нагнала меня уже вне Пятигорска".

Может, так и запомнилось стареющему улану, но я более солидарен с версией Мартьянова. Вряд ли осмотрительный человек Алексей Столыпин, которому поручено было следить и направлять необузданного Михаила Лермонтова, так запросто нарушил бы императорскую "Подорожную по казенной надобности" и самовольно изменил маршрут. Да и в Пятигорске вряд ли так легко комендант города разрешил бы им оставаться без всякого на то разрешения. Вряд ли они стали бы подкупать писарей и лекарей, не то еще было время.

Уверен, как и считает Мартьянов, еще в Ставрополе Лермонтов явился к генералу Граббе и отпросился у него в отпуск. Генерал Граббе уехал в отряд, неужели он не заметил бы очередную лермонтовскую самоволку? Далее Лермонтов в Ставрополе получил свидетельство о болезни и отпросился у начальника штаба флигель-адъютанта Траскина на лечение в Пятигорск на воды. И получил новое предписание на лечение.

Я могу предположить, соединяя обе версии воедино, что уже выехав с разрешением на лечение в Пятигорск, по дороге друзья засомневались (может быть, настоял более осмотрительный Столыпин), стоит ли ехать на воды, не заезжая в часть. Может, сначала добраться до отряда? И вот тут уже они и могли кинуть свою монетку. Выпало на Пятигорск. К тому же, как радостно сказал в душе далеко не злобный и щедрый на чувства к приятелям Михаил Лермонтов: "Ведь и Мартышка, Мартышка здесь…"

Вот и отправились друзья в Пятигорск, где жилось отдыхающим весело и привольно. Писал же Лермонтов:

 
Очарователен Кавказский наш Монако!
Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы;
В нем лихорадят нас вино, игра и драка,
И жгут днем женщины, а по ночам – клопы.
 

Явились к коменданту Пятигорска уже с предписанием. Там же Чилаев предложил им флигель своего дома. Осмотрели флигель, подошел, заплатили задаток и въехали.

Всё недалеко, всё рядом.

Вспоминает декабрист Н. И. Лорер: "Гвардейские офицеры, после экспедиции, нахлынули в Пятигорск, и общество еще более оживилось. Молодежь эта здорова, сильна, весела, как подобает молодежи; вод не пьет, конечно, и широко пользуется свободой после экспедиции. Они бывают у источников, но без стаканов; их заменяют лорнеты, хлыстики… Везде в виноградных аллеях можно их встретить, увивающихся и любезничающих с дамами.

У Лермонтова я познакомился со многими из них и с удовольствием вспоминаю теперь имена их. Алексей Столыпин (Монго), товарищ Лермонтова по школе и полку в гвардии; Глебов, конногвардеец, с подвязанной рукой, тяжело раненный в ключицу; Тиран, лейб-гусар; А. Васильчиков, чиновник при Гане, присланном для ревизии Кавказского края, сын моего бывшего корпусного командира в гвардии; Сергей Трубецкой, Манзей и другие. Вся эта молодежь чрезвычайно любила декабристов вообще, и мы легко сошлись с ними на короткую ногу".

А вот как их живописует Η. П. Раевский:

"В Пятигорске была жизнь веселая, привольная; нравы были просты, как в Аркадии. Танцевали мы много, и всегда по простоте. Играет, бывало, музыка на бульваре, играет, а после перетащим мы ее в гостиницу к Найтаки, барышень просим прямо с бульвара, без нарядов, ну вот и бал по вдохновению. А в соседней комнате содержатель гостиницы уж нам и ужин готовит. А когда, бывало, затеет начальство настоящий бал, и гостиница уж не трактир, а благородное собрание, – мы, случалось, барышням нашим, которые победней, и платьица даривали. Термалама, мовь и канаус в ход шли, чтобы перед наезжими щеголихами барышни наши не сконфузились. И танцевали мы на этих балах все, бывало, с нашими; таков и обычай был, чтобы в обиду не давать.

Зато и слава была у Пятигорска. Всякий туда норовил. Бывало, комендант вышлет к месту служения; крутишься, крутишься, дельце сварганишь, – ан и опять в Пятигорск. В таких делах нам много доктор Ребров помогал. Бывало, подластишься к нему, он даст свидетельство о болезни, отправит в госпиталь на два дня, а после и домой, за неимением в госпитале места. К таким уловкам и Михаил Юрьевич не раз прибегал.

И слыл Пятигорск тогда за город картежный, вроде кавказского Монако, как его Лермонтов прозвал. Как теперь вижу фигуру сэра Генри Мильс, полковника английской службы и известнейшего игрока тех времен. Каждый курс он в наш город наезжал".

В. И. Чилаев рассказывает: "Первую ночь по приезде в Пятигорск они ночевали в гостинице Найтаки. На другой день утром, часов в девять, явились в комендантское управление. Полковник Ильяшенков, человек старого закала, недалекий и боязливый до трусости, находился уже в кабинете. По докладе плац-адъютанта о том, что в Пятигорск приехал Лермонтов со Столыпиным, он схватился за голову обеими руками и, вскочив с кресла, живо проговорил:

– Ну, вот опять этот сорвиголова к нам пожаловал!.. Зачем это?

– Приехал на воды, – отвечал плац-адъютант.

– Шалить и бедокурить! – вспылил старик. – А мы отвечай потом!.. Да у нас и мест нет в госпитале, нельзя ли их спровадить в Егорьевск?… А?… Я даже не знаю, право, что нам с ними делать?

– Будем смотреть построже, – проговорил почтительно докладчик, – а не принять нельзя, у них есть разрешение начальника штаба и медицинские свидетельства о необходимости лечения водами…"

Жаль, не выполнил А. А. Столыпин своего предназначения следить за своим родственником. Может, и пошло бы всё по-другому? А может, уже чувствовал Михаил Лермонтов надвигающуюся смерть, только думал, что она ждет его на войне, решил немного отвлечься от дурных мыслей, с которыми в бой идти никак нельзя, тогда уж точно убьют. Вот и довеселился со своим Мартышкой, коего вплоть до смертного выстрела всерьез, как недруга, не воспринимал.

 
В игре, как лев, силен
Наш Пушкин Лев,
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!» – и туз червей
Мой – банк сорвет!
 

Всегда мешала Михаилу Лермонтову лишняя самоуверенность. Вот и в картах всё надеялся своим тузом червей банк сорвать, но, как говорят, вечно проигрывал и довольно крупные суммы. Просто, в отличие от Мартынова, он ни в малейшей степени никогда не позволял себе жульничать, не был шулером. И дуэль печоринскую в жизни переиграл совсем не так. Тоже с товарищеской наивностью отказался стрелять в своего противника. Думал, и тот откажется. Лишь перед его выстрелом увидел его глаза и понял: вот она, смерть.

Он уходил в этот период от своих грустных мыслей в бешеные скачки на лошадях, в игры, которыми раньше совсем не увлекался, в приезжих барышень.

На самом-то деле его все любили таким, каким он был. Все поздние сочинения о злобном карлике высосаны из собственных предположений.

Любили генералы, любили сослуживцы, любили женщины. Не любил императорский двор и не любили завистники.

Увы, нынче больше прислушиваются к записям завистников, а надо бы читать мнения простых его однополчан. Η. П. Раевский пишет: "Любили мы его [Лермонтова] все. У многих сложился такой взгляд, что у него был тяжелый, придирчивый характер. Ну, так это неправда; знать только нужно было с какой стороны подойти. Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми и искренними и сам был прост и ласков. Над всеми нами он командир был. Всех окрестил по-своему. Мне, например, ни от него, ни от других, нам близких людей, иной клички, как Слёток, не было. А его никто даже и не подумал называть иначе, как по имени. Он хотя нас и любил, но вполне близок был с одним Столыпиным. В то время посещались только три дома постоянных обитателей Пятигорска. На первом плане, конечно, стоял дом генерала Верзилина. Там Лермонтов и мы все были дома. Потом, мы также часто бывали у генеральши Катерины Ивановны Мерлини, героини защиты Кисловодска от черкесского набега, случившегося в отсутствие ее мужа, коменданта кисловодской крепости…"

Даже шум он производил, думаю, осознанно, предваряя нынешний пиар. И добился же своего, его как поэта к лету 1841 года уже знала вся Россия!

Цельная, единая, самобытная личность. "Над всеми нами командир был", – писал Η. П. Раевский. "Всякий раз, как появлялся поэт в публике, ему предшествовал шепот: "Лермонтов идет!" – и всё сторонилось, всё умолкало, все прислушивались к каждому его слову, к каждому звуку его речи", – утверждает поручик Куликовский…

Очень быстро он овладел и салоном Верзилиных. Был зван на все вечера.

Да и стихи в свободное от ванн и гуляний время у него выходили все более значимыми.

Впрочем, это уже шла другая жизнь. Веселье и шум отодвигались, поэт погружался в свой небесный мир, выходил на встречу со звездами.

 
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
 

Вот и повстречался ему в салоне Верзилиных отставной майор, неудачник и пошляк, давний его приятель и давний его тайный завистник Николай Соломонович Мартынов. Впереди его ждали дуэль и вечность. Всемирная любовь и всемирная слава.

«Но Соломонов сын…»

В 1841 году Михаил Лермонтов написал шуточную эпиграмму на Николая Мартынова:

 
Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон,
Но Соломонов сын,
Не мудр, как царь Шалима, но умен,
Умней, чем жидовин.
Тот храм воздвиг, и стал известен всем
Гаремом и судом,
А этот храм, и суд, и свой гарем
Несет в себе самом.
 

Николай Соломонович Мартынов и на самом деле поражал многих своей самовлюбленностью, не интересовался ничем, что не входило в его мир. Нес всё в себе самом. С юности он собирался поразить всех своими достижениями, мечтал о высокой карьере, генеральских погонах, был уверен в своих литературных дарованиях, собирался покорять сердца красавиц. Познакомились Лермонтов и Мартынов, скорее всего, еще в детстве. Рядом с Тарханами находилась у Нижнеломовского монастыря усадьба Мартыновых. В книге «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева», изданной в вольной типографии Федора Любия в 1809 году, пишется: «Потомки Киреевых, Мансыровых и Мартыновых связаны с Арсеньевыми дальними родственными узами»… Позже они встречались в своих подмосковных имениях, расположенных недалеко друг от друга (Середниково и Знаменское), но сблизились в юнкерской школе, потому что Николай Соломонович, достаточно образованный юноша, обладающий литературным вкусом, почувствовал высокое дарование своего сверстника, но пока еще был уверен и в своем тоже.

Они долгое время были друзьями-соперниками. Они собирались дружить на равных. Они оба были честолюбивы, и оба увлекались женщинами. Как писал один из яростных защитников Мартынова Д. Д. Оболенский, в своей статье "Н. С. Мартынов" в 1890-х годах для словаря Брокгауза и Ефрона: убийца Лермонтова "получил прекрасное образование, был человеком весьма начитанным и с ранней молодости писал стихи". Они оба участвовали в юнкерском литературном журнале, легко шутили друг над другом, бражничали. Но постепенно выяснялось: то, что давалось Мишелю естественно, что с каждым годом становилось у него ярче и талантливее, Мартышу давалось с большим напрягом. Было бы хорошо, если бы он был лишен литературного вкуса, чувства слова и считал бы, как какой-нибудь их сослуживец Арнольди, что его стихи ничем не хуже лермонтовских. Не возникло бы и ненависти к другу. То, что он разбирался в литературе, лишь усугубило их противостояние, Мартынов все более ясно понимал свою бездарность, свою подражательность. Не только в стихах, но и в поведении, в воинской славе. К тому же Лермонтов явно иронизировал над романтической "позой" Мартынова и его стихами.

Они становились скрытыми антагонистами. У Лермонтова начинает печататься роман, принесший ему мировую славу, – "Герой нашего времени".

Первой выходит повесть "Бэла". Мартынов одновременно начинает повесть со сходным сюжетом "Гуаша", главный герой которой – князь Долгорукий со своим благородством и добродушием – явно осознанно противопоставляется лермонтовскому эгоцентричному Печорину…

Михаил Лермонтов с безумной храбростью лез на Кавказе в боевые схватки, стал командиром отряда разведчиков, нынешнего спецназа. Вот что пишет об отряде Лермонтова историк Тенгинского пехотного полка Д. Ракович: "Лермонтов принял от него (Дорохова. – В. Б.) начальство над охотниками, выбранными в числе сорока человек из всей кавалерии. Эта команда головорезов, именовавшаяся «лермонтовским отрядом», рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля, как снег на головы сваливаясь на аулы чеченцев… Лихо заломив белую холщовую шапку, в вечно расстегнутом и без погон сюртуке, из-под которого выглядывала красная канаусовая рубаха, Лермонтов на белом коне не раз бросался в атаку на завалы. Минуты отдыха он проводил среди своих головорезов и ел с ними из одного котла, отвергал излишнюю роскошь, служа этим для своих подчиненных лучшим примером воздержания. Современник говорит, что Лермонтов в походе не обращал внимания на существовавшую тогда форму – отпустил баки и бороду и носил длинные волосы, не зачесывая их на висках".

Николай Мартынов после первого же боя испугался за свою жизнь и от сражений уклонялся, откровенно трусил. При этом крайне разным у них было отношение к противнику, к тем же горцам. Бесстрашный воин Михаил Лермонтов, очевидно, немало положивший в боях противников, восхищался их храбростью и стремлением к воле, с сочувствием относился к мирной жизни горцев, вынужденных защищаться от русских: "Горят аулы; нет у них защиты…"

Его антагонист Николай Мартынов, уклонявшийся от сражений, напротив, восторгается карательными экспедициями:

 
Горит аул невдалеке…
Там наша конница гуляет,
В чужих владеньях суд творит,
Детей погреться приглашает,
Хозяйкам кашицу варит.
На всем пути, где мы проходим,
Пылают сакли беглецов.
Застанем скот – его уводим,
Пожива есть для казаков.
Поля засеянные топчем,
Уничтожаем все у них…
Мы их травили по долинам
И застигали на горах…
 

Мартыновская поэма «Герзель-аул» написана явно в противовес лермонтовскому «Валерику». Есть в поэме и прямой шарж на Лермонтова:

 
Вот офицер прилег на бурке
С ученой книгою в руках,
А сам мечтает о мазурке,
О Пятигорске, о балах.
Ему все грезится блондинка,
В нее он по уши влюблен.
Вот он героем поединка,
Гвардеец, тотчас удален.
Мечты сменяются мечтами,
Воображенью дан простор,
И путь, усеянный цветами,
Он проскакал во весь опор…
 

Если у Лермонтова в «Валерике» мы читаем: «Простора нет воображенью», – его завистник, напротив, дает своему убогому воображенью простор. Пишет и часто не заканчивает своих произведений, потому что чувствует их убогость. Отсюда и ненависть к своему другу-сопернику. В той же «Горской песне» Мартынов сладостно мечтает:

 
Я убью узденя!
Не дожить ему дня!
Дева, плачь ты заране о нем!..
Как безумцу любовь,
Мне нужна его кровь,
С ним на свете нам тесно вдвоем!..
 

Это опять же ответ на лермонтовское – «На свете места много всем» и одновременно переделанные слова Грушницкого, в роли которого чувствовал себя Николай Соломонович: «Нам на свете вдвоем места нет». Думаю, прочтение Мартыновым «Героя нашего времени» не доставило ему много радости. И дело не в том, что он якобы оскорбился за свою сестру, выведенную под именем княжны Мери. Сестра-то как раз радовалась, когда ее связывали с героиней лермонтовского романа. Мартынов увидел себя в образе Грушницкого и… убитым на дуэли. Мартынов решил всё переиначить в жизни. Не дать поэту дожить до всемирной славы. Он с большой обидой считал себя прототипом Грушницкого в «Герое нашего времени». К тому же Лермонтов находил ему обидные прозвища, называя его маркиз де Шулерхофф, Аристократ-мартышка, Вышеносов…

У Лермонтова есть два экспромта 1841 года, высмеивающих Мартынова – "Наш друг Мартыш не Соломон" и "Скинь бешмет свой, друг Мартыш", а у Мартынова – злая эпиграмма "Mon cher Michel". Если бы не это противостояние гения и пошляка, храбреца и труса, боевого офицера и отставного кривляки, вряд ли из-за какой-то шутки могла бы произойти дуэль. Михаил Лермонтов шутил:

 
Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас, как хожалый!
 

Мол, сними ты всю свою горскую одежду, в которой ты выглядишь каким-то клоуном, ты – русский офицер, не горец, и это не твое. Надень свою русскую броню, возьми русское оружие. И тогда уж сторожи нас, как городовой.

Известный лермонтовед Эмма Герштейн пишет: "По мастерству, с которым в этом экспромте дано скрещиванье разных смыслов, можно с уверенностью сказать, что сочинил его действительно Лермонтов. Рядом с прямым приглашением сменить кавказский народный костюм на старинную русскую военную одежду (идея "Кавказца") здесь уживается намек на неважные боевые качества Мартынова – ему оставалось бы только нести полицейскую службу (хожалый), – и насмешка над его мнительным отношением к шуткам товарищей ("блюди нас")…"

Впрочем, и Мартынов старался, как мог, тоже прищемить Лермонтова. В 1963 году была найдена эпиграмма уже Николая Мартынова, обыгрывающая любовные похождения Лермонтова. Скорее всего, эпиграмма написана в 1841 году, в ней упоминаются сразу три знакомые Лермонтову женщины: Э. А. Клингенберг (по отчиму – Верзилина), Н, А. Реброва и Адель Оммер де Гелль:

 
Mon cher Michel!
Оставь Adel…
А нет сил,
Пей эликсир…
И вернется снова
К тебе Реброва.
Рецепт возврати не иной
Лишь Эмиль Верзилиной.
 

Текст эпиграммы известен по рукописи, в начале которой находится «Рецепт. Как составлять жизненный эликсир», написанный значительно раньше и другой рукой. Рядом с текстом эпиграммы сохранилась надпись, сделанная, очевидно, самим Лермонтовым: «Подлец Мартышка».

Может быть, какие-то взаимные обидные эпиграммы до нас и не дошли.

Михаил Лермонтов был безразличен к условиям жизни, мог спать в любых условиях, питался вместе с солдатами, надевал то, что под руку попадало. Хотя ценил хорошее оружие, хороших лошадей, имел вкус к жизни и при случае мог пофорсить.

Николай Мартынов одевался вычурно и крикливо, вызывая своими пестрыми нарядами усмешку у окружающих и, естественно, становясь предметом для шуток Лермонтова. Как вспоминает А. И. Арнольди: "Шалуны товарищи показали мне тогда целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертали и раскрасили. Это была целая история в лицах вроде французских карикатур…" Конечно, обидно, когда видишь себя на карикатуре, изображенным в мундире с газырями и с огромным кинжалом, сидящим на ночном горшке. Конечно, остроты и карикатуры Лермонтова злили Мартынова, он имел право отвечать тем же, но… и на остроумный ответ таланта не хватало. Последняя подруга Лермонтова Е. Г. Быховец писала: "Этот Мартынов был глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив; карикатуры его беспрестанно прибавлялись; Лермонтов имел дурную привычку острить… Это было в одном частном доме. Выходя оттуда, Мартынка глупый вызвал Лермонтова. Но никто не знал. На другой день Лермонтов был у нас ничего, весел; он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, государь его не любил, великий князь ненавидел, [они] не могли его видеть – и тут еще любовь: он был страстно влюблен в В. А. Бахметьеву; она ему была кузина…"

Если нельзя было встать вровень с Лермонтовым, тогда надо было его уничтожить. Поэтому Мартынов охотно пошел на поводу у людей, провоцирующих их дуэль.

С. Н. Филиппов в статье "Лермонтов на Кавказских водах", опубликованной в 1890 году в журнале "Русская мысль", описывает Мартынова, подтверждая острую наблюдательность насмешливого поэта: "Тогда у нас на водах он был первым франтом. Каждый день носил переменные черкески из самого дорогого сукна и все разных цветов: белая, черная, серая и к ним шелковые архалуки такие же или еще синие. Папаха самого лучшего каракуля, черная или белая. И всегда все это было разное, – сегодня не надевал того, что носил вчера. К такому костюму он привешивал на серебряном поясе длинный чеченский кинжал без всяких украшений, опускавшийся ниже колен, а рукава черкески засучивал выше локтя. Это настолько казалось оригинальным, что обращало на себя общее внимание: точно он готовился каждую минуту схватиться с кем-нибудь… Мартынов пользовался большим вниманием женского пола. Про Лермонтова я этого не скажу. Его скорее боялись, т. е. его острого языка, насмешек, каламбуров…"

Казалось бы, с юности они хорошо знали привычки и особенности друг друга. Знаменское, имение Мартыновых, находилось рядом с Середниковом, имением Столыпиных, где Лермонтов провел три лета подряд с 1828 по 1830 год. Семнадцатилетний Лермонтов посвятил старшей сестре Мартынова стихотворение, в котором отдает должное ее уму. И в дальнейшем судьба странным образом вновь и вновь сводила их с Мартыновым, вплоть до роковой дуэли. Почти одновременно поступили они в военную школу. Там не раз соперничали в силе и ловкости; вряд ли сильному, рослому Мартынову нравилось, что невысокий, неуклюжий с виду Маёшка нередко оказывался и ловчее, и сильнее. Состязались они не только в ловкости (во всей школе, кроме них, только один юнкер владел саблей, остальные предпочитали шпагу), но и в стихах. Все поначалу равны друг другу. И все-таки более всего Мартынова раздражал крепнущий у него на виду литературный гений Лермонтова. Это не была зависть великого труженика Сальери к воздушному легкому гению Моцарта. Это была ненависть светского обывателя, ненависть высокомерного, но пустого дворянина, к тому же неудачника, уволенного в отставку, к высокому таланту. Несомненно, Николай Мартынов осознанно хотел убить Лермонтова и осознанно в него стрелял. Тем более Мартынов знал, что опытный воин и прекрасный стрелок Михаил Лермонтов стрелять в него не собирается. Значит, требуется всего лишь метко прицелиться в поэта. Увы, это ему удалось…

Так, во все времена обыватели ненавидят талантливых людей: Достоевского и Чехова, Гумилева и Есенина, Рубцова и Бродского… Без них обывателю живется легче. Мартынов мечтал если не о литературной, то о военной карьере, мечтал ходить в генералах, увы, его без ордена и без славы отправили в отставку простым майором. Михаил Лермонтов мечтал об отставке, хотел основать новый литературный журнал, уже для русских талантов, без заемного французского рукоделия. Мартынов ненавидел свою отставку. И потому он все глубже тайно ненавидел Михаила Лермонтова. Его, конечно, задевали и шутки поэта в свой адрес, и карикатуры, но вряд ли эти легкие и незлобные насмешки стали поводом для дуэли. Да и были ли насмешки? Всё покрыто мраком: в отличие от не менее трагической, но предельно ясной и зафиксированной дуэли Пушкина, в лермонтовской дуэли есть только одни загадки, гипотезы и предположения. Скорее, права Эмма Герштейн, утверждающая: "Сбивчивость рассказов защитников Мартынова о дуэли, искусственная концепция о Наталье Мартыновой и пропавших письмах, игнорирование важнейших биографических моментов жизни Н. С. Мартынова указывают на то, что истинная подоплека истории дуэли скрывалась… Все эти данные подчеркивают участие в этой дуэли других сил, для которых Мартынов оказался удобным орудием исполнения".

Была ли ссора в доме Верзилиных? Никто свидетелем не был, всё по слухам. Что послужило поводом для дуэли? Кто был секундантом? И сколько их было: то ли один Михаил Глебов, то ли они вдвоем с князем Васильчиковым, то ли были еще и князь Сергей Трубецкой с близким другом Лермонтова Алексеем Столыпиным (Монго)? Был ли еще кто-нибудь свидетелем дуэли, тот же Дорохов? Или вообще дуэль состоялась без секундантов? Как в случае с князем Голицыным? "По случаю дуэли Лермонтова, – писал Вяземский, – князь Алек.

Ник. Голицын рассказывал мне, что при Екатерине была дуэль между Голицыным и Шепелевым. Голицын был убит, и не совсем правильно, по крайней мере, так в городе говорили и обвиняли Шепелева. Говорили также, что Потемкин не любил Голицына и принимал какое-то участие в этом поединке".

Почему князь П. А. Вяземский связывает дуэль Лермонтова с дуэлью Голицына? Или и впрямь вынужденная отставка, соединенная с негативным восприятием лермонтовского романа да еще с обидными эпиграммами, и послужила причиной вспыхнувшей мартыновской ненависти? И впрямь, мудрости не хватило? "Не мудр, как царь Шалима, но умен, / Умней, чем жидовин…" Увы, но ума у Николая Соломоновича Мартынова хватило лишь на то, чтобы с близкого расстояния, прекрасно зная о том, что Лермонтов в него стрелять не будет, прицелиться и убить своего бывшего приятеля.

В истории этой дуэли уже навсегда загадок будет больше, чем разгадок. Неизвестно точно ни место дуэли, ни место первого захоронения. Что говорилось на дуэли, кто и когда стрелял – всё покрыто мраком. Я постараюсь, опираясь на достоверные факты, рассказать историю отношений Лермонтова и Мартынова.

Скажу честно, мне ближе версии, высказанные вскоре после гибели поэта или же при жизни его современников в XIX столетии. Ближе версия того же знаменитого дуэлянта и друга Михаила Лермонтова Руфина Дорохова. Дорохов подвел итог одной фразой: "Дуэли не было – было убийство". Уж ему ли не знать в тонкостях весь дуэльный кодекс. Когда сегодня лермонтоведы Захаров или Очман, оправдывая во всем Мартынова, доказывают соблюдение всех правил дуэли и невозможность для Мартынова стрелять куда-то в сторону или в воздух, я поражаюсь: это что за новые блюстители дуэльного кодекса? Может, вызвать кого-нибудь из них на дуэль?