Текст книги "Лермонтов. Мистический гений"

Автор книги: Владимир Бондаренко

Старушка кричит, прибегает ямщик и видит:

 
Худая мерзостная срака
В сыпи, заплатках и чирьях,
Вареного краснее рака,
Как круглый месяц в облаках,
Пред ним сияла!.. Свой огарок,
Смутясь немного, мой Андрей
Перекрестясь, приставил к ней…
Не вкусен князю был припарок,
И он немедля с языка
Спустил лихого е…ка.
 

Да еще и дубиной стал ямщик проходиться по княжеской спине. Князь кинулся из дверей, ямщик с дубиной за ним, и вдруг видят уже в другой комнате Лафу с молодой служанкой. Это лихой улан успешно вместо князя обслужил по всем правилам служанку Марису, пока тот возился со старухой. Затем еще и выручил князя из беды. Дал отпор ямщику.

 
Ужасней молнии небесной,
Быстрее смертоносных стрел,
Лафа оставил угол тесной
И на злодея полетел;
Дал в зубы, сшиб его – ногою
Ему на горло наступил;
– «Где ты, Барятинский, за мною,
Кто против нас?» он возопил.
И князь, сидевший за лоханкой,
Выходит робкою стопой,
И с торжествующей осанкой
Лафа ведет его домой.
Как шар по лестнице скатился
Наш голожопый купидон,
Ворчал, ругался и бесился,
И, морщась, спину щупал он.
 

Пришлось князю выставить ящик шампанского, «И, от друзей досаду скрыв, / Остался весел и счастлив…» Вот и вся скабрезная поэмка. Напиши это, очевидно, реально состоявшееся похождение кто-нибудь из юнкеров, прошло время, всё забылось бы, иногда соученики встречались бы и смеялись. Но князь А. И. Барятинский позже стал наместником Кавказа, фельдмаршалом, приближенным лицом императора. А Михаил Лермонтов стал великим русским поэтом. Каково наместнику Кавказа слушать за своей спиной до конца жизни хихиканья своих подчиненных. Да и перед детьми неловко. Естественно, и сегодня все наследники Барятинского люто ненавидят Михаила Лермонтова. В общем-то, обычная зарисовка будней военного училища, что в царское, что в советское, что в нынешнее время. Грубоватые нравы, доля натурализма, зафиксированные, хоть и шаржированные портреты юнкеров и сценки из юнкерской жизни.

В другой поэме «Петергофский праздник» добрую треть сочинения можно хоть сейчас в рекламный ролик видов Петергофа помещать.

 
Кипит веселый Петергоф,
Толпа по улицам пестреет,
Печальный лагерь юнкеров
Приметно тихнет и пустеет.
Туман ложится по холмам,
Окрестность сумраком одета —
И вот к далеким небесам,
Как долгохвостая комета,
Летит сигнальная ракета.
 

В Петергофе как раз во время традиционного праздника проходили летние учения Школы юнкеров. И бравые юнкера с удовольствием интимно общались с дамами. На этот раз, по утверждению ряда современников, в поэме главным героем выведен Дмитрий Сергеевич Бибиков, юнкер лейб-гвардии Кирасирского полка с 7 сентября 1832 года. Ему и удалось заманить в кусты ядреную девицу. Всё бы хорошо, но девица потребовала денег, а как говорят в анекдоте, «юнкера с дам денег не берут»… И наоборот, дамам за удовольствия не платят.

 
И закатился взор прекрасный,
И к томной груди в этот миг
Она прижала сладострастно
Его угрюмый, красный лик.
– Скажи мне, как тебя зовут? —
«Маланьей». – «Ну, прощай, Малаша». —
«Куда ж?» – «Да разве киснуть тут?
Болтать не любит братья наша;
Еще в лесу не ночевал
Ни разу я». – «Да разве ж даром?»
Повесу обдало как варом,
Он молча муде почесал.
– Стыдись! – потом он молвил важно:
Уже ли я красой продажной
Сию минуту обладал?
‹…›
Ты знай, я не балую дур:
Когда е…у, то par amour!
Итак, тебе не заплачу я:
Но если ты простая б…дь,
 

То знай, за честь должна считать Знакомство юнкерского х…

Наиболее скабрезной, на мой взгляд, получилась третья поэмка «Уланша». Всё о том же своем товарище Лафе (Н. И. Поливанове), который разводил юнкеров на летние учения по квартирам и заодно нашел молодую красотку, к которой позвал всех товарищей своих. Этакий крутой юнкерский групповой секс. Как и в предыдущих поэмах, никакой тонкой эротики, никакого томления, никакого изыска. Грязно навалились толпой на одну девицу, разодрали ее и, утомленные, утром разошлись по квартирам. Не хочется верить, что так всё и было. В молодежных подвигах всегда есть доля преувеличения.

 
«Народ! – сказал Лафа рыгая. —
Что тут сидеть! За мной ступай —
Я поведу вас в двери рая!..
Вот уж красавица! лихая!
П…да – хоть ложкою хлебай!
Всем будет места… только, други,
Нам должно очередь завесть!..
Пред богом все равны…
Но, братцы, надо знать и честь…
Прошу без шума и без драки!
Сначала маленьких пошлем;
Пускай потыкают собаки…
А мы же грозные е…аки
Во всякий час свое возьмем!»
‹…›
Мирзу не шпорит Разин смелый,
Князь Нос, сопя, к седлу прилег,
Никто рукою онемелой
Его не ловит за курок…
Идут и видят… из амбара
Выходит женщина: бледна,
Гадка, скверна, как божья кара,
Истощена, из…бана;
Глаза померкнувшие впали,
В багровых пятнах лик и грудь,
Обвисла жопа, страх взглянуть!
Ужель Танюша? – Полно, та ли?
Один Лафа ее узнал,
И, дерзко тишину наруша,
С поднятой дланью он сказал:
«Мир праху твоему, Танюша!..»
С тех пор промчалось много дней,
Но справедливое преданье
Навеки сохранило ей
Уланши громкое названье!
 

Хочется думать, что это юнкерские фантазии и не более. Я уж не знаю, как позже к этим поэмам относились ее герои, тот же Лафа, Князь Нос, Разин… Нет ни грациозности, ни шаловливости, ни куртуазности, нет даже и патологии, лихого извращенчества. Какое-то простое естество аристократических хамов. Может, поэтому эти поэмы и не осуждал Виссарион Белинский. Мол, любуйтесь на низкое поведение всех этих князьев и графов. За эротическими поэмами последовало и несколько скабрезных стишков на «голубые» приключения своих сотоварищей. Внимательно прочитав эти стишки, любой читатель поймет, что сам Лермонтов всех этих «удовольствий» более чем сторонился, скорее, высмеивал увлекающихся «голубизной» юнкеров. Но и в этих стихах поражает адресная их привязка. Я не знаю, как относился к великому поэту в течение всей жизни Павел Павлович Тизенгаузен, но в литературной памяти навсегда останется его увлечение сладостным пороком. Ему посвящено целое стихотворение «К Тизенгаузену».

 
Не води так томно оком,
Круглой жопкой не верти,
Сладострастьем и пороком
Своенравно не шути…
 

Вот и в своей «Оде к нужнику» поэт описывает вполне реальные впечатления, когда из их общей спальни юнкеров ночью скользят в сторону нужника две тени в ночных рубашках:

 
Вдруг шорох, слабый звук и легкие две тени
Скользят по каморе к твоей желанной сени,
Вошли… и в тишине раздался поцелуй,
Краснея поднялся, как тигр голодный, х…й,
Хватают за него нескромною рукою,
Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною…»
 

В отличие от мужских эротических поэм в подробности подобных «приключений» чуждый им поэт не влезает и поэтому заканчивает свой стишок этакой моральной нотой: «Но занавес пора задернуть над картиной, / Пора, чтоб похвалу неумолимый рок / Не обратил бы мне в язвительный упрек». Увы, но это болезнь с древних времен всех закрытых учебных заведений, да и вообще закрытых мужских обществ. Что в Древнем Риме, что в Англии, что в России. За редким исключением, эта дурная привычка со временем исчезала, особенно когда с ней усердно боролись. Как и было во времена Николая I. Так что в случае с Лермонтовым нашим пропагандистам порока не за что зацепиться, язвительный упрек обращать не к кому. Скорее, можно спросить, принесли ли хоть какую-то пользу в развитии поэтического творчества эти эротические шалости самому Михаилу Лермонтову. Шедеврами их не назовешь. Изысканностью, высоким романтизмом они не отличаются. Даже наоборот. Осознанная борьба с высоким стилем в литературе. Игра на занижение. Сама прямая адресность всех эротических произведений говорит об отношении поэта к обществу в целом.

Известный критик Павел Никитич Сакулин писал: «Второй период, обнимающий два-три года пребывания Лермонтова в военной школе, отмечен рядом эксцессов, когда плоть и молодая страсть бурно проявляли себя, когда чувство переходило уже в чувственность. Поэт низко опустился к земле и отдал ей обильную дань в таких произведениях, как „Гошпиталь“, „Петергофский праздник“, „Уланша“ (1833–1834 гг.). Если забыть об этической оценке этих произведений, то им следует приписать важное значение в эволюции лермонтовского творчества. Как шуточные и эротические повести других поэтов (напр., того же Пушкина), фривольные поэмы Лермонтова вносили в его поэзию струю простоты и жизненности, черты, которых так недоставало „романтическим“ поэмам Лермонтова и его современников. Припоминается здесь, что такие люди, как Белинский, склонны были в плотской любви и даже в оргиях разврата видеть серьезное противоядие беспочвенному, худосочному идеализму. Земное начало явно торжествовало в душе Лермонтова, когда он писал какой-нибудь „Петергофский праздник“…»

То есть, при всей скабрезности и ущербности юнкерских поэм, они стали для самого поэта неожиданно важнейшим поэтическим событием. Пусть пишут Владимир Соловьев или Борис Эйхенбаум о том, что юнкерские поэмы «вне литературы». Пусть мыслители и филологи рассматривают их то как пример нравственного падения, то как пример литературной деградации. Как считает Эйхенбаум: «Если значительная доля этих сообщений и должна быть признана литературной стилизацией, то всё же должна остаться в них и доля реальности, которая в данном случае интересует меня потому, что самые поэмы 1833–1834 гг. я склонен рассматривать не как литературные произведения, а как психологический документ, оправдывающий деление творчества Лермонтова на два периода (1829–1832 гг. и 1836–1841 гг.)…» Но никуда не уйти от того, что с юнкерских лет исчез чисто романтический, идеализированный подход к действительности, исчезли выдуманные герои, выдуманные страны, исчезла его родовая шотландская надмирность. Вместо байронических героев, вместо мятежного паруса, ищущего бурю, мы видим в стихах и поэмах самого конкретного непотребного князя Барятинского с голой задницей, видим самую конкретную, истекающую соком девицу из кабачка, видим порочного Тизенгаузена.

Поразительно, но в самые советские годы эти эротические поэмы были внимательно разобраны одним из лучших критиков, знатоком Русского Севера Сергеем Николаевичем Дурылиным. Добавив к трем юнкерским поэмам Лермонтова написанную чуть позже, в 1836 году, но тем же дотошным реалистически достоверным стилем, поэму «Монго», посвященную его другу Алексею Столыпину, Сергей Дурылин пишет:

«Лермонтов писал для определенного круга читателей, и вкусы этого круга не могли не отразиться на его произведениях. Об эстетической требовательности и об этической строгости этого вкуса не может быть и речи. „Непристойность“, очевидно, входила, как непременное условие, в литературный заказ, обращенный гвардейскими подпрапорщиками к их поэтам. Лермонтов этот заказ, к сожалению, выполнил. Все это бесспорно. Но, исполняя тот же заказ, Лермонтов мог выполнить его, прибегая к совсем иной литературной форме, в совсем другом стиле, применяя совсем иные приемы повествования. Вместо непристойного „рассказа“ – таков авторский подзаголовок „Гошпиталя“, одинаково идущий и к трем другим поэмам, – поэт мог предложить своим однокашникам столь же непристойную сказку, фривольную балладу или эротическую пародию на героическую поэму в духе „Pucelle“ или „Гавриилиад“. Но Лермонтов написал именно рассказ, притом рассказ с сюжетом из текущей действительности, и таких рассказов написал четыре подряд.

Мало того. Все свидетели юнкерской жизни Лермонтова и все его биографы согласны в том, что ни один из сюжетов, разработанных в этих „рассказах“, не является вымыслом, а представляет собой разработку действительных происшествий, случившихся с товарищами Лермонтова („Гошпиталь“, „Петергофский праздник“, „Уланша“) и с ним самим („Монго“)… Остается бесспорным важный факт: в юнкерских поэмах Лермонтов-писатель впервые обратился к прямому воспроизведению действительности в форме реалистического рассказа. Специфичность „заказа“ обусловила тот специфический выбор, который Лермонтов сделал из скудного материала окружающей его юнкерско-офицерской действительности, но выбор сделан был именно из материала действительности и обработан рукой реалиста, как будто никогда не державшего романтическое перо…»

Я продолжу критика. Не было бы этих эротических поэм, увы, не было бы и «Героя нашего времени». Он и на самом деле рухнул с коня романтизма в болото самого приземленного реализма, но это была – земля. Это были самые реальные люди. Живые разговоры, живые персонажи, живые описания пригородов Петербурга, в конце концов, живые женщины. А как превосходно описан в «Уланше» его друг Лафа, буян лихой, «идет он… всё гремит на нем, как дюжина пустых бутылок…». Я согласен с Дурылиным, поэма «Монго» и по языку, и по сюжету примыкает к юнкерским поэмам, хотя и написана уже произведенным в офицеры Михаилом Лермонтовым.

Главное отличие, в «Монго» уже нет густой эротики. Поэт скинул с себя, как дурной стиль, все свое позорное юнкерское словоблудие. И больше никогда не возвращался к нему. И вдруг видишь, что и за эротикой густой стояло у меняющегося поэта иное реалистическое отношение к жизни и к людям. В «Монго» тоже сохранены бытовые достоверности жизни Лермонтова, выведен и он сам под прозвищем «Маёшка».

Дальше уже был путь к поэмам «Казначейша», «Сашка», к повестям из «Героя нашего времени». Путь к своей вершине, откуда он был сброшен так безжалостно еще одним героем своих реалистических зарисовок. Интересно, каким бы у него появился Николай Мартынов в возможных будущих рассказах? Может, Николай Соломонович и убрал загодя на всякий случай своего возможного портретиста?

К сожалению, юнкерские поэмы Михаила Лермонтова, помещенные в рукописном журнале «Школьная заря», долгое время распространялись в списках среди так называемой золотой молодежи. И первая поэтическая слава Михаила Лермонтова имела дурной привкус барковщины. Мужья и отцы семейств строго следили, чтобы к их женам и дочерям не попадали стихи Лермонтова. Запрещали упоминать его имя. Как пишет первый биограф поэта Павел Висковатый, вполне уважаемые люди не понимали, как этот эротический поэт с такой дурной репутацией «смел выходить в свет со своими творениями»… «Даже знаменитое стихотворение на смерть Пушкина не могло изгладить этой репутации, и только в последний приезд Лермонтова в Петербург за несколько месяцев перед его смертью, после выхода собрания его стихотворений и романа „Герой нашего времени“ пробилась его добрая слава».

На смерть Пушкина

И все-таки, полнота лермонтовского гения раскрылась, как часто и бывает, вроде бы внезапно. Немало уже прекрасных стихотворений было написано, так бы дальше всё и шло. Но необходим был взрыв, прорыв из глубины подсознания всех, еще не проснувшихся сил.

1837 год стал годом рождения поистине великого национального русского поэта. Михаил Юрьевич Лермонтов стал таким после появления своего стихотворения «Смерть Поэта». Интересно, в 1814 году родился, в 1837 году стал великим русским поэтом. В 1841 году погиб. Три самых знаменательных года XIX столетия.

Дмитрий Мережковский писал о его перевоплощении из «гадкого утенка» в лебедя: «До какой степени „пошлость“ его – только болезненный выверт, безумный надрыв, видно из того, с какой легкостью он сбрасывает ее, когда хочет. Кажется, пропал человек, залез по уши в грязь, засел в ней „прочно, как лягушка в тине“, так, что не выбраться. Но вот, после двух лет разврата и пошлости, стоило приехать близкому человеку, другу любимой женщины – и „двух страшных лет как не бывало“.

 
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
 

Такое же мгновенное освобождение от пошлости происходит с ним после дуэли Пушкина. У Лермонтова явилась мысль вызвать убийцу… Стихотворение „Смерть Пушкина“ признано было в придворных кругах „за воззвание к революции“. Это, конечно, вздор: далеко Лермонтову до революции. Но недаром сравнивает его Достоевский с декабристом Мих. Луниным: при других обстоятельствах Лермонтов мог бы кончить так же, как Лунин…»

Впрочем, и сам Лермонтов нечто подобное предчувствовал в себе с юности. Спокойное течение жизни должно было замениться максимальной концентрацией духа, вертикальным взлетом гения. Мгновенное перерождение. Его поэзия обрела пророческое выражение. Он сам ждал этого прорыва. Вспомните, в 1837 году вслед за стихотворением «Смерть Поэта» Лермонтов подряд пишет свои гениальные стихи: «Бородино», «Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…». Его поэзия стремится к жизни, к действию, начинает приобретать какое-то «магнетическое влияние». Поэт почувствовал свое высокое предназначение. «Кто близ небес, тот не сражен земным…».

Естественно, в этом не было никакого расчета. Применительно к поэзии Михаила Лермонтова слово «расчет» вообще не применимо. Но писал же он в своем известном письме Марии Лопухиной о том случае, который может судьбой представиться, и хватило бы ему смелости таким случаем воспользоваться. Поводом для такого мгновенного взлета могла быть война, мог быть мятеж, гибель императора… Или гибель своего кумира, великого поэта Александра Сергеевича Пушкина. Интуитивно поэты предчувствуют такие мгновения. Именно со стихотворения «Смерть Поэта» можно отсчитывать биографию великого мастера. Дано было этому новому русскому гению жить четыре с небольшим года. Ничья другая скоропостижная смерть в русской, да и в мировой литературе не нанесла столь мощный удар, как ранняя смерть Михаила Лермонтова. Даже смерть Александра Пушкина – это была гибель великого мастера в период своего законченного совершенства. Прав был Лев Толстой, когда высказался о Лермонтове, что «если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский».

Может быть, мгновенно достигнутое совершенство стиха возникло в связи с тем, что он в своем стихотворении «Смерть Поэта» высказался сразу же не только по поводу гибели своего кумира, но и в роковом предчувствии собственной скорой смерти? Такой двойной реквием. «С свинцом в груди и жаждой мести…» – это же о самом Лермонтове, а не о Пушкине, раненном в живот и простившем перед смертью своего убийцу Дантеса. «Один, как прежде… и убит!» Более одинокого гения, чем Михаил Лермонтов в русской поэзии, нет. «Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, / Зачем поверил он словам и ласкам ложным, / Он, с юных лет постигнувший людей?…» Как видна в этих строках вся поэтическая натура самого Лермонтова, презирающего лживый «высший свет», и одновременно тянущегося к нему, стремящегося попасть на все придворные балы. И на самом деле, для всех ценителей и почитателей Михаила Лермонтова навсегда останется загадкой: «Зачем… вступил он в этот свет завистливый и душный / Для сердца вольного и пламенных страстей?» Зачем повернул свое направление поездки в полк и вместо полка, где жили по совсем иным боевым законам и где судьба оберегала его даже в часы кровопролитных сражений, как при реке Валерик, направился в светский и лживый Пятигорск, летний филиал Петербурга?

И одновременно это стихотворение «Смерть Поэта» – великая элегия о погибшем Пушкине, это плач по русскому гению, протест против чужеродных беглецов, заполонивших, как всегда, Россию «на ловлю счастья и чинов».

Энергия погибшего Александра Пушкина стала как бы катализатором лермонтовского гения, разбудила в нем еще дремавшие силы. Как писал когда-то Сергей Есенин: «Нельзя указать ни одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы так заряжен Пушкиным». Но эту заряженность Пушкиным никак не назовешь простым ученичеством. Копировал, заимствовал в своей ранней юности Михаил Лермонтов много, и из Пушкина, и из Байрона, и из немецких поэтов. Это как молодые художники в период учебы слепо копируют полотна великих мастеров. Те, кому дано большее, спустя годы ученичества обретают свое видение. Вот и у Лермонтова после поры ученичества пришла пора собственного великого прозрения. Гибель Пушкина подтолкнула это прозрение, как бы подзарядила его творческой энергией. Увы, после гибели Лермонтова нового русского гения не нашлось. Пожалуй, смерть великого поэта лишь дважды в России подталкивала к великим откликам современников. И как по-разному. Лермонтов – на смерть Пушкина. Маяковский – на смерть Есенина. Ни Лермонтов, ни Гумилев, ни Мандельштам, ни Рубцов значимых поэтических откликов не дождались. Разве что спустя 130 лет в 1967 году такой же неуемный, как Лермонтов, но не имеющий за спиной ни надежной бабушки, ни имения с сотнями крепостных, Сергей Чудаков напишет свое стихотворение, посвященное Лермонтову, и так же протестно прозвучавшее уже в советских литературных кругах.

 
Неуемный приятель шотландец Лермонт
Ты убит, ты закрыт на учет, на ремонт
Повернулся спиною к тебе горизонт
Прекращается бал все уходят на фронт
Твой чеченец лукаво на русских смотрел
Он качал головой на всеобщий расстрел
Для него стихотворный стирается мел
Лишь слегка проступается буквою «эл»
Неужели тебе ненавистна резня
Лучше с бабой возня или с властью грызня
И сказав без меня без меня без меня
Ты мерцаешь блазня и прощаешь дразня
Где-то в слове Россия есть слово топор
В чьей широкой щеке для гаданья простор
Как младенец открой перевернутый взор
На безумье на скуку на выстрел в упор
Это было прошло, но подумай старик
Для чего протекает река Валерик
Сквозь меня сквозь тебя через весь материк
Это кровь или только панический бзик
Император сказал посещая бордель
Мир Европы правительства русского цель
Стонет бабка в Тарханах связался Мишель
С подзаборной камелией Омер де Гель
Для бежавших презревших классический плен
Это ордер на смерть стихотворный катрен
И одну из не самых удавшихся сцен
Горизонта спасает мистический крен
Мы серебряной цепью замкнем фолиант
Чтобы в нем не копался доцент-пасквилянт
Чтобы сунуть не смел ни в донос, ни в диктант
Каплю крови рубин и слезу бриллиант
 

Я приведу одно очень меткое высказывание писателя Андрея Битова о связи Пушкина с Лермонтовым. Так уж получилось, что мы с Битовым часто встречаемся на одной узкой дорожке литературных пристрастий. Эти пристрастия бывают настолько различны, что увлеченность людей одним и тем же иногда поражает. Мы то одновременно открываем необычную одаренность «детей тридцать седьмого года рождения» (уже 1937 года), то вдруг увлекаемся темой зайцев в русской и мировой культуре. Я – отталкиваясь от китайских лунных зайцев, Андрей Битов – от зайца, перебежавшего дорогу Пушкину. Вот и к Лермонтову оба относимся с большим пристрастием. Хотя я каждый раз в своих сочинениях щедро цитирую Андрея Битова, чувствую со стороны своего литературного коллеги некоторую ревность. Что поделать, мир тесен. Тем более и отношение к Лермонтову у нас с Андреем Битовым близкое. Хорошо хоть о великом русском поэте столько было написано, что ни он, ни я ничего принципиально нового не скажем, будем лишь щедро цитировать своих предшественников. Поэтому я и не стану высказывать свои очень схожие с Битовым рассуждения, а процитирую своего старшего собрата:

«Перед Лермонтовым открылось будущее, как только Пушкин стал прошлым. От „Паруса“ до „Смерти Поэта“ проходят четыре с половиной года практически творческого бездействия. Положим, Лермонтов в это время учился на офицера, был увлечен светскими похождениями, пробовал свои силы в жанрах драмы и прозы, но только одно произведение довел до конца, а именно драму „Маскарад“ (1835–1836), – видимо, соблазненный громким успехом „Пиковой дамы“ Пушкина… Так что не „Пушкин и Лермонтов“, а Лермонтов, который начинается со стихотворения на смерть Пушкина – „Смерть Поэта“… Сохранились свидетельства, что лермонтовский текст в его первоначальном виде был прочитан кем-то Николаю I и что император будто бы заметил: „Этот, чего доброго, заменит России Пушкина“… Лермонтов стремительно входил в эту „ипостась“ – наследника, не ученика. И общественное мнение разносит: вот он, преемник, продолжатель, наследник!»…

Впрочем, на эту тему пушкинского наследника писали все, начиная от первого биографа Лермонтова и кончая великими мыслителями Серебряного века – Розановым, Соловьевым, Мережковским. Какое-то мистическое совпадение, предзнаменование. Смерть одного гения послужила поводом к рождению другого гения. Может быть, живи Пушкин до глубокой старости, Лермонтов и развивался бы совсем иначе, может быть, гений так и дремал бы в нем до конца. Хотя сомневаюсь, война, любовь, дуэли, что-нибудь иное точно так же послужило бы раскрытию лермонтовского дара. Сегодня все наши любители постмодернистской зауми относятся к этому стихотворению «Смерть Поэта» с некоторой прохладцей, чуть ли не как памятнику социалистического реализма. Может быть, поэтому в начале антисоветской перестройки так радостно переименовали станцию метро «Лермонтовская» в «Красные Ворота», нашим прорабам перестройки Михаил Лермонтов казался большевиком начала XIX века. Патриотом и державником. И одновременно бунтарем. Так оно и было.

Конечно же Михаил Лермонтов прекрасно понимал, что его стихотворение вряд ли вызовет удовольствие в высшем свете. Тем более все благоволили к Дантесу, все светские дамы жалели не Пушкина, а «несчастного» убийцу. Впрочем, также было и после гибели самого Лермонтова. Высший свет сочувствовал Мартынову. Ох уж этот наш традиционно благоволивший перед западным миром высший свет российского общества! Что во времена Пушкина и Лермонтова, что в нынешние времена.

Ничего не меняется. Даже бабушка Лермонтова говорила внуку о том, что, мол, Пушкин сел не в свои сани и сам виноват. Характерно мнение одного камергера о Пушкине, высказанное уже в 60-х годах XIX века: «Чем он велик?!..Препустой и заносчивый человек; мы его при дворе не любили» [38]38
  Русская старина. 1885. Февраль. С. 476.


[Закрыть].

Совсем по-другому отнеслась к гибели Пушкина студенческая молодежь. Критик Владимир Стасов, тогда еще начинающий студент, позже вспоминал: «Спустя несколько месяцев после моего поступления в училище правоведения Пушкин убит был на дуэли… Проникшее к нам тотчас же, как и всюду, тайком, в рукописи, стихотворение Лермонтова „На смерть Пушкина“ глубоко взволновало нас… Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то не от кого было, про кого это речь шла в строфе „А вы, толпою жадною стоящие у трона“ и т. д., но все-таки мы волновались. Приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненной геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, – так нас подымала сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламенеющий в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление…»

Нынешним «эстетам», пренебрежительно относящимся к этому стихотворению, я скажу, что на смерть Пушкина были написаны десятки других стихотворений самыми известными стихотворцами того времени (П. А. Вяземский, А. В. Кольцов, Е. А. Баратынский, Ф. Н. Глинка, М. Ф. Ахундов, В. А. Жуковский, Ф. И. Тютчев, А. И. Полежаев, Η. П. Огарев), и всё же на всю Россию прозвучал именно стих молодого, никому доселе неизвестного гусара. Тексту стихотворения предшествовал эпиграф, взятый из трагедии Ж. Ротру «Венцеслав» (1648), переделанный для русской сцены А. Жандром (опубликован в «Русской Талии» за 1824 год) и содержащий обращение к государю с требованием отмщения убийце («Отмщенья, государь, отмщенья!»). Может быть, Лермонтов хотел этим обращением к государю обезопасить стих. Поначалу так и случилось. Стихотворение было написано на другой день после дуэли, еще при жизни Пушкина, без последних шестнадцати заключительных строк. Его успели прочитать и сам государь, и великий князь Михаил Павлович. Отозвались одобрительно. Великий князь даже молвил: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина». Высоко оценил стихотворение поэт Жуковский.

Смерть поэта