Текст книги "Лермонтов. Мистический гений"
Автор книги: Владимир Бондаренко
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
– Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.
Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:
– Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!
– А ты хоть и много понимаешь, да не стоишь ее мизинца! – возразил я, рассердившись не на шутку…»
Не будем ни его, ни ее осуждать, тем более в Петербурге, уже после окончания юнкерской школы, поэт, одобренный успехом у общества, кружил в это время голову несчастной Катеньке Сушковой. Послужила ли эта лермонтовская измена поводом, или всё к тому шло, но в мае 1835 года Варенька выходит замуж за 37-летнего Η. Ф. Бахметева. Ждать поэта у нее не было никакого резона, а замуж двадцатилетней девушке пора было выходить. Как часто это бывает, уже позабывший о своей одинокой Вареньке, молодой гусар был поражен известием о ее замужестве.
Из того, что осталось из предположительно уничтоженных Η. Ф. Бахметевым писем и стихов, Вареньке были посвящены лермонтовский автопортрет и список шестой редакции «Демона». Всё то, что сохранила Александра Михайловна Верещагина. Уже повествуя о размолвке своего друга Алексея Лопухина и Екатерины Сушковой, в письме всё той же Верещагиной весной 1835 года Михаил Лермонтов пишет: «…госпожа Углицкая сообщила, что мадмуазель Barbe выходит замуж за господина Бахметева… Я желаю мадмуазель Barbe жить в супружеском согласии до празднования ее серебряной свадьбы и даже далее, если она не пресытится…»
Конечно, чувствуется язвительная интонация, но сам-то он руку и сердце своей возлюбленной не предлагал. И плюс возбудился он и вспомнил про свою любовь, лишь узнав о замужестве Вареньки. Тут и пошла высокая поэзия любви. И как его возмутила эта якобы измена? Благодаря ей мы обогатились сценами в той же «Княгине Лиговской» и в «Герое нашего времени», и поэмой «Сашка», и пьесами «Два брата» и «Маскарад». Он уже не забывал свою Вареньку до конца дней своих. Может, и на самом деле первичное увлечение разгорелось и перешло в настоящую любовь лишь после ее замужества? А может, любовь стала вечным творческим поводом, стимулом для великой поэзии?
Последний раз они могли встретиться в 1838 году, когда Варвара Александровна проездом за границу посещает вместе с мужем Санкт-Петербург, а Лермонтов в это время служит в Царском Селе. Но была ли эта встреча, тоже остается на уровне гипотезы. Зато своей любимой Вареньке Михаил Лермонтов посвящает гениальный «Валерик» (1840).
Я к вам пишу случайно, – право,
Не знаю как и для чего.
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? – ничего!
Что помню вас? – но, Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, все равно.
И знать вам также нету нужды,
Где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем.
Смешно же сердцем лицемерить
Перед собою столько лет;
Добро б еще морочить свет!
Да и притом, что пользы верить
Тому, чего уж больше нет?…
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок,
Но я вас помню – да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил,
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, – но вас
Забыть мне было невозможно.
И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье? —
Не все ль одно. Я жизнь постиг…
Далее начинаются в «Валерике» изумительные военные сцены, глубочайшая философия, про Вареньку поэт как бы и позабыл.
Собственно, о любви Михаила Лермонтова к Вареньке Лопухиной рассказал по-настоящему Аким Шан-Гирей. Но вот загадка – его воспоминания были написаны в 1860 году и три десятилетия пролежали неопубликованными. Почему? Лермонтоведы склоняются к тому, что весь род Лопухиных до нынешней поры делает всё, чтобы об этой любви никто не знал. Они запрещают печатать любые сведения об отношениях поэта с Варварой Лопухиной. Почему? Уже давно умер муж Вареньки, Η. Ф. Бахметев, ничего стыдного в их отношениях не было, почему и не погордиться особой близостью их рода к великому русскому гению? Откуда и зачем такая таинственность?
Аким Шан-Гирей в записках, опубликованных, как я уже говорил, спустя десятилетия после смерти Лермонтова (как и всё, связанное с его биографией), пишет: «Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не в мисс Блек айз (Катеньку Сушкову. – В. Б.)… а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и оно не набросило) мрачной тени на его существование… мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины…»
В последний раз напрямую Михаил Лермонтов обращается к Варваре Лопухиной в посвящении к последнему варианту «Демона», подарив ее авторизированную копию в 1838 году. Это было прощание поэта с любимой женщиной.
Я кончил – и в груди невольное сомненье!
Займет ли вновь тебя давно знакомый звук, —
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?
Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье?
Иль, быстро пробежав докучную тетрадь,
Ты только мертвого, пустого одобренья
Наложишь на нее холодную печать, —
И не узнаешь здесь простого выраженья
Тоски, мой бедный ум томившей столько лет, —
И примешь за игру иль сон воображенья
Больной души тяжелый бред?…
Гибель Михаила Лермонтова Варвара Лопухина, ставшая Бахметевой, перенесла очень тяжело. Мария Лопухина писала в сентябре 1841 года А. М. Верещагиной-Хюгель:
«Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько она слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву – она отказалась. За границу – отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но отношу это расстройство к смерти Мишеля».
Не будем перечислять иных, достаточно многочисленных подружек поэта, ведь никакого значительного места они в его поэзии не оставили. Вернемся к уже упомянутой княгине Марии Щербатовой, тем более что роман с нею связан еще и с первой дуэлью поэта и с его второй ссылкой. Не будем доверять ревнивым запискам, наподобие упоминания в воспоминаниях Екатерины Сушковой, мол: «Будучи женихом Щербатовой, и в то же время избегая брака, – Лермонтов на коленях умолял свою бабушку Арсеньеву не позволять ему жениться…» Неужто Екатерина сама была в Тарханах и слышала эти мольбы поэта? Получив собственный отказ, она, естественно, на соперниц смотрела презрительно. Скорее, поверим воспоминаниям Акима Шан-Гирея:
«Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щербатовой (к ней относится пьеса: „На светские цепи“). Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де-Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: „Vous profitez trop, monsieur, de ce que nous sommes dans un pays ou le duel est défendu“. – „Qu’á ca ne tienne, monsieur, – отвечал тот, – je me mets entierement á votre disposition“ [35]35
«Вы слишком пользуетесь, монсеньор, тем, что мы находимся в стране, где дуэли запрещены». – «Что для этого надо, монсеньор, я полностью в вашем распоряжении». Фр.
[Закрыть], – и на завтра назначена была встреча; это случилось в среду на Масленице 1840 года. Нас распустили из училища утром, и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. „Откуда ты эдак?“ – „Стрелялся“. – „Как, что, зачем, с кем?“ – „С французиком“. – „Расскажи“. Он стал переодеваться и рассказывать: „Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару „Кухенройтеров“ – и поехали мы за Черную речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец, он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все“.
Он продолжал ухаживать за своей княгиней и после дуэли с Барантом, и даже после ее переезда в Москву, но вот к этому любовному роману очевидно наиболее отчетливо относится его высказывание о женитьбе и тараканах… Ничто не мешало соединить любящим свои судьбы, но желания у поэта не было. К тому же, увы, с учетом бабушкиных претензий у него и самого закрепился комплекс недоверия к любви, как он писал: „Любить… но кого же? На время не стоит труда. А вечно любить невозможно“».
Тем более и бабушкиного разрешения по-прежнему не было. А жаль. Было бы бабушкино благословение, может, и решился бы поэт счастливо изменить свою жизнь. Это были уже не юношеские страсти, не любовные томления и не платонические мечтания о несбывшемся. Им было хорошо, они любили друг друга, и что же им мешало? Даже в стихах Лермонтова, посвященных княгине Щербатовой, видны уже не юношеские грезы о любви, а восхищение возлюбленного счастьем любви. «Как ветер пустыни, / И нежат и жгут ее ласки…» Такого бы поэт ни про Вареньку Лопухину, ни про Катеньку Сушкову не написал. Мария Александровна Щербатова была дочерью украинского помещика. Затем переехала в дом бабушки Штерич в Санкт-Петербург. Обыграл поэт и ее украинский характер. Явно выделялась она среди ледяного петербургского света. «Но юга родного на ней сохранилась примета…» Пишется это стихотворение явно как о близком и родном человеке, без всяких любовных страданий и терзаний.
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла.
Как бы легонько упрекает Михаил Лермонтов свою подругу, будто он сам не сбежал из пензенских степей в те же светские цепи. Но далее отмечает он в этом замечательном стихотворении ее высокие душевные и христианские начала. Это не портрет светской львицы или рвущейся замуж одинокой вдовушки. Это портрет близкого и родного человека. Кто-то из литературоведов даже не находит в этом стихотворении любовного признания. Да оно и не нужно. Поэт и сам уже знает и уверен:
Пожалуй, подобной близости я не нахожу ни в каких других любовных стихах.
Впрочем, есть у него и прямое признание в любви к княгине Щербатовой, но тоже какое-то грустное. Это не тот случай, когда поэт добивается близости понравившейся женщины. Это скорее грусть по самому себе, вот любит и любим, а связаться с любимой надолго не может.
Мария Алексеевна семнадцати лет вышла замуж за князя Щербатова, который скончался где-то через год после свадьбы. Родила ему сына, который тоже умер в двухлетнем возрасте. Став вдовой, княгиня не кинулась в светскую жизнь, сохранила и природный такт, и обаяние, скорее, ей помогли не столь уж частое среди светских красавиц христианское послушание, молитвенность и вера в Бога. «В надежде на Бога / Хранит она детскую веру…» – что можно сказать лучше и проще? Несмотря на свой юный возраст, она и на поклонников смотрела, как на непослушных детей. Она была явно недовольна, что стала причиной дуэли между молодым Эрнестом де Барантом и Михаилом Лермонтовым. Уже после дуэли Мария пишет: «Что бесконечно меня огорчает, так это отчаяние Mme Arsenieff, этой превосходной доброй старухи; она должна меня ненавидеть, никогда меня не увидев. Она меня осуждает, я уверена… Теперь мне не терпится узнать, что станет с maitre Michel. Мне пишут, что он просит направить его на Кавказ. Каков глупец! Думает ли он о проклятиях всей его семьи, которые он копит на мою голову? Некогда его родные не захотят понять, что я была ни при чем в этой дуэли… Мужчинам свойственно странное обыкновение компрометировать женщину, даже которую они уважают, это – пустяк, это очень честно… Убить человека, даже если это друг, но, как показалось… допустивший оплошность… значит, по их мнению, иметь мужской нрав… Всё это жертва их мнимой мести…»
Это какая-то материнская любовь, то, чего Лермонтову так недоставало. Но попрощавшись перед отъездом на Кавказ в Москве и вручив княгине прекрасное стихотворение «На светские цепи», Лермонтов уехал за своей новой дуэлью, и они больше в жизни не виделись.
Пожалуй, это была самая близкая для поэта женщина и самая ему необходимая.
Последней женщиной в жизни Лермонтова стала Е. Г. Быховец – дальняя его родственница. Познакомились они в Москве, у общих родственников Крюковых в 1837 году, но сблизились уже на Кавказе в 1841-м, незадолго до гибели поэта. Поэта притягивало к Екатерине еще и ее большое сходство с Варенькой Лопухиной. Позже Быховец писала: «Он был страстно влюблен в В. А. Бахметеву… я думаю он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был». Встречались они и в день дуэли, о которой Екатерина и не догадывалась. Поэт взял у нее на память и на счастье ее бандо, которое потом нашли в крови в кармане Лермонтова. Там же, в Пятигорске в 1841 году поэт написал стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю», обращенное вроде бы к Катеньке Быховец, но через нее – к Вареньке Лопухиной-Бахметевой. Последнее стихотворение поэта о любви.
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых – уста давно немые,
В глазах огонь – угаснувших очей.
Впрочем, и во многих других стихах о любви таинственным он был занят разговором не с адресатами этих посланий, а с запредельностью, недоступной земным созданиям. Сплошь и рядом у Михаила Лермонтова конкретная женская личность подменяется важнейшими поэтическими и метафизическими проблемами. Не будем строго судить за это русского гения. Любимые женщины разбудили его поэтическое сознание, уже за это мы должны гордиться ими. Они впоследствии, как правило, получили свое земное семейное счастье. Михаил Лермонтов с таким счастьем оказался несоединим. Может, так и было бы дальше, даже не случись трагической дуэли? Кто знает?
«Юнкерский поэт»
Один из самых радикальных литературных критиков из разночинцев Варфоломей Александрович Зайцев, стремясь унизить Михаила Лермонтова, уменьшить его значимость в русской поэзии, в журнале «Русское слово» (1862, № 9) назвал его просто «юнкерским поэтом». Конечно же сводить всю глубину лермонтовской поэзии, его абсолютно реальные и одновременно мистические возвышенные образы к «юнкерской поэзии» глупо и непрофессионально. Иное дело, поговорить о юнкерском периоде в жизни Михаила Лермонтова. Ибо были же и на самом деле те, на мой взгляд, злополучные ужасные два года, с 1832-го по 1834-й, когда он учился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Вот тогда-то он и был на самом деле юнкерским поэтом.
После неудачи с Московским университетом обиженный Михаил Лермонтов решил продолжить обучение в Петербургском университете. Поддержала его и бабушка. Получив свидетельство о пребывании в Московском университете с 1 сентября 1830 года, летом 1832 года Лермонтов опять же вместе с бабушкой поехали в Санкт-Петербург, где остановились в квартире на Мойке. Но на беду Лермонтову ему отказались засчитать два московских года учения и предложили вновь поступать на первый курс. Да еще и срок обучения увеличился на год, с трех до четырех лет. Да тут еще и несколько друзей его, включая Алексея Столыпина (Монго) и Николая Юрьева, соседа по пензенскому имению Михаила Мартынова (брата будущего убийцы), решили поступать в Школу юнкеров. Не будем забывать и о юности поэта. О чем и мечтать русскому юноше вскоре после победы над Наполеоном? О воинской славе. Мечтал, правда, и о литературном поприще и вдруг всё же решился стать военным. Подумаешь, всего учебы два года. Ну а о том, что за учебой последует и вся дальнейшая жизнь – воинская, служивая, отнюдь не литературная, думать не хотелось. Бабушка что-нибудь придумает.
Он писал своему близкому и доверенному другу Марии Лопухиной: «Не могу представить себе, какое действие произведет на вас моя великая новость: до сих пор я жил для поприща литературного, принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я – воин. Быть может, тут есть особая воля Провидения: быть может, этот путь всех короче; и если он не ведет к моей первой цели, может быть, по нему дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть с свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения…»
Мария откровенно огорчена решением поэта: «Я не могу вам выразить огорчение, которое причинила мне дурная новость, сообщенная вами… Я не знаю, но думаю всё же, что вы действовали с излишней стремительностью, и, если я не ошибаюсь, это решение должно было быть вам внушено Алексеем Столыпиным, не правда ли?… Ну вот, вы, так сказать, брошены судьбой на путь, который даст вам возможность отличиться и сделаться когда-нибудь знаменитым воином. Это не может помешать вам заниматься поэзией…»
Хотя Елизавета Алексеевна и слышать не хотела о военной карьере внука, она вынуждена была смириться с его решением. Как-то бабушка приехала к командиру внука, полковнику Гельмерсену, с просьбой отпустить на время больного Лермонтова домой. Полковник, как последний аргумент в противостоянии со знатной и властной барыней, сказал: «Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?» – «А ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?» – был ответ Арсеньевой… Впрочем, Лермонтов и сам жалел позже об этих двух бессмысленных «злополучных» годах обучения. Он до этого поступления весь был поглощен поэзией и любовью, что часто и сливалось для него в нечто единое. И вдруг казарма и отречение от литературы, ибо в Школе юнкеров запрещалось читать художественную литературу. Да и среда была совсем другая, чем в пансионе или в Московском университете. Его поступок был не понят многими родственниками и друзьями. Пишет ему из Москвы Алексей Лопухин: «Надо было слышать, как тебя бранили и даже бранят за переход в военную службу…» Не случайно в письмах родным и друзьям он оправдывался не столько перед ними, сколько перед самим собой. Он пишет Александре Верещагиной: «Теперь, конечно, вы уже знаете, что я поступаю в Школу гвардейских юнкеров… Если бы вы могли представить себе всё горе, которое я испытываю, вы бы пожалели меня. Не браните же более, а утешьте меня, если обладаете сердцем…» Горюет, а в юнкерскую школу идет добровольно. Это спустя год после учебы, сполна познав муштру, он напишет в 1833 году свою «Юнкерскую молитву»:
Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь.
Пускай в манеже
Алехин глас
Как можно реже
Тревожит нас.
Еще моленье
Прошу принять —
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.
Пожалуй, это единственное, пусть и шутливое, но полное отчаяния и неприятия своей реальной жизни стихотворение Лермонтова той, юнкерской поры, написанное в первый период учебы. Позже поэт сумел перебороть отчаяние и бросился в другую крайность, стал сочинять карикатурные, шаржированные и крайне скабрезные поэмы, воспевая вполне реальные эротические похождения младых юнкеров.
Перед зачислением в Школу юнкеров всех будущих юнкеров определяли по будущим полкам. Лермонтов был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющегося унтер-офицера. Конечно, жизнь сложилась так, как она сложилась, и гораздо позже многие лермонтоведы и историки старались оправдать это поступление Михаила Лермонтова в юнкерскую школу ее высокой репутацией, и краткостью учебы по сравнению с университетом, и вольностью нравов, мало отличающихся от обычной светской жизни.
Все становится историей. Место ссылки и даже место казни великих граждан становится местом паломничества. Где бы ни находился какое-то время тот или иной гений, со временем это место станет святым. Вот и юнкерская школа прославилась на века тем, что в ней учился Михаил Юрьевич Лермонтов. Ныне Петергоф гордится, что там в летних лагерях Школы юнкеров жил великий русский поэт. Скорее, как ни странно, в Московском университете мы не найдем никаких памятных знаков, посвященных русскому гению. Хотя, если считать вместе с пансионом при университете, в его стенах поэт провел целых четыре года.
Павел Висковатый пишет о московском периоде поэта, сравнивая с обучением в юнкерской школе, в своей первой биографии поэта: «Здесь впервые развернулся талант Лермонтова и положено основание всем лучшим его произведениям… Перед этим временем честного развития мысли поэта ничего не значат два года пребывания его в Школе подпрапорщиков. Печально, как увидим далее, отразились на Лермонтове эти два года. Прервали они нить развития лучших сторон в нем, сказавшихся во время пребывания в Московском университете, и отвлекли его от прежних стремлений и идеалов…»
Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, учрежденная в мае 1823 года, ко времени учебы Михаила Лермонтова была в ведении великого князя Михаила Павловича. Дело не столько в том, плохие или хорошие офицеры ею командовали: барон Шлиппенбах, командир роты Гельмерсен и т. д. В такой закрытой военной школе нечего было делать вольным поэтам. Незадолго до поступления в Школу юнкеров Лермонтов написал свое знаменитое юношеское стихотворение «Парус», манифест своего первого поэтического периода. Мятежный поэт сам напрашивался на бурю и… вдруг получил закрытую военную казарму. В университете поэт вел себя независимо и непринужденно, в Школе юнкеров он постарался стать, как все. А какими бывают все юноши в 18–20 лет? Дабы не сломаться от муштры и единообразия, юноши уходят в разгул, не столько реальный, сколько воображаемый. Хмельные и эротические видения начинают довлеть над ними. И вот яркий свободолюбивый романтик, дабы показать свое первенство и в казарме, выделиться из строя, начинает делать всё, чтобы заслужить репутацию лихого гусара. Показывать свою силу, лихо мчаться на коне, учинять более чем шаловливые проделки. Если откровенно, мы видим в Школе юнкеров совсем другого юношу. Может быть, в Школе юнкеров и приучил себя Михаил Лермонтов к острословию, к едким шуткам в адрес товарищей. Впрочем, так же запросто шутил он и над самим собой. Но примитивные и самолюбивые его коллеги шуток не воспринимали. Ни в Школе юнкеров, ни позже. Он с юности не любил фальшь светского общества. И переносил свою нелюбовь на веселые и иногда обидные остроты в адрес реально окружавших его людей. Школа юнкеров, увы, и была его школой жизни…
Кончился романтический, самый светлый период его жизни, кончился первый его поэтический этап. В первые же месяцы учебы, доказывая старым юнкерам, как ловко он обходится с конями, сел на молодую лошадь и в результате получил от одной из лошадей в манеже удар по ноге. Болел около двух месяцев, а прихрамывал после этого случая всю жизнь. Долго он прихрамывал и в своей поэзии, после развеселых юнкерских шалостей. Изредка появляющиеся свои личные лирические стихи он не показывал бравым юнкерам. Им требовалось совсем другое. Увы, как старым зэкам в лагерях попавшие туда писатели рассказывали всякие байки и скабрезные истории, так и в юнкерской школе молодой поэт пустился во все тяжкие.
За два года учебы им было написано три эротические (многие расценивают их как порнографические) поэмы и несколько столь же непристойных стихотворений. Сегодня непристойность или самая густая эротика мало кого смутит, но я скорее соглашусь с Борисом Эйхенбаумом, который так отозвался об эротических поэмах Михаила Лермонтова: «В промежуток между 1832-м и 1835-м годом Лермонтов пишет свои эротические поэмы – „Гошпиталь“, „Петергофский праздник“ и „Уланша“. Здесь-то и приютилось влияние Пушкинского стиха (например – описание Петергофа). Но тогда как эротика Пушкина не представляла собой никакого отклонения или противоречия и легко входила в общую систему его творчества, эротика Лермонтова производит впечатление какого-то временного запоя и имеет не столько эротический, сколько порнографический характер. Эротика отличается от порнографии тем, что она для самых откровенных положений находит остроумные иносказания и каламбуры – это и придает ей литературную ценность. Так как поэзия вообще чуть ли не целиком есть искусство говорить иносказательно – так, чтобы сделать ощутимым самую материю слова во всех ее свойствах, то совершенно понятно, что эротическая тема, как тема запрещенная и не имеющая для своего выражения узаконенных поэтических штампов, заинтересовывает поэта как проблема чисто-литературная, стилистическая. Такова „Pucelle“ Вольтера или „Гавриилиада“ Пушкина. Совсем другое у Лермонтова: вместо иносказаний и каламбуров мы видим в них просто скабрезную терминологию, грубость которой не производит никакого впечатления, потому что не является художественным приемом (как хотя бы у Пушкина неожиданное грубое ругательство в стихотворении „Телега жизни“, где оно действует комически, потому что является результатом развертывания глубокомысленной метафоры). Недаром поэмы эти написаны Лермонтовым именно в тот период, когда творчество его, сначала (1830–1831 гг.) очень напряженное и обильное, вдруг ослабело и почти остановилось…»
В отличие от пушкинских или даже барковских эротических стихов, в отличие от «Луки Мудищева» или пушкинской «Гавриилиады», юнкерские поэмы Лермонтова остались грубоватым следом в его жизни еще и потому, что мы читаем не некие фривольные сказки, не стихи о похождениях мифических героев в альковах загадочных женщин, а какие-то дотошно описанные физиологические очерки о вполне реальных соучениках Лермонтова. Все эти поэмы были написаны для рукописного журнала «Школьная заря», который семь раз выпускался юнкерами. К примеру, главным героем рассказанного в поэме «Гошпиталь» происшествия являлся князь Александр Иванович Барятинский (впоследствии известный государственный и военный деятель), чьи шалости, кутежи, веселые похождения и романтические приключения получили в Петербурге широкую известность. Думаю, и в момент выхода журнала вряд ли Барятинскому понравилось его изображение, но в Школе юнкеров он отмолчался, отшутился, хотя приятного было мало. Как указано в «Русском биографическом словаре» 1900 года, «В этом учебном заведении кн. Барятинский всецело окунулся в веселую жизнь столичной молодежи того времени… кирасирский полк (тогда армейский)… и ему пришлось серьезно задуматься над поправлением своей пошатнувшейся репутации. Князь А. И. не долго колебался в выборе средств и заявил категорическое желание ехать на Кавказ, чтобы принять участие в военных действиях против горцев».
Из-за поэмы «Гошпиталь» князь Барятинский люто возненавидел Лермонтова. Гораздо позже, после смерти поэта, его биограф П. А. Висковатый обратился и к Барятинскому за воспоминаниями и услышал самые негодующие слова: «…он называл его самым „безнравственным человеком“ и „посредственным подражателем Байрона“ и удивлялся, как можно им интересоваться до собирания материалов для его биографии».
Висковатый утверждал, что Барятинский был в числе людей, сознательно мешавших служебному продвижению Лермонтова. Впрочем, читатель может рассудить сам. В своей поэме в резко сатирическом тоне Лермонтов рассказывает с бытовой точностью о похождениях героев, за которыми стояли легко угадываемые прототипы: Лафа – он же Н. И. Поливанов, Михаил Шубин и др.
Но с явным гротеском Лермонтов изобразил прежде всего князя Барятинского.
Как вспоминает соученик Лермонтова по Школе юнкеров Александр Меринский: «Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Все согласились, и вот как это было. Журнал должен был выходить один раз в неделю, по средам; в продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся при кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться неизвестным. По средам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю, что с ними сталось, но в них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда, большей частью, не совсем скромных и не подлежащих печати, как например: „Уланша“, „Праздник в Петергофе“ и другие». В целом, насколько известно, вышло семь номеров журнала. Среди главных авторов – Михаил Лермонтов и… Николай Мартынов…
Начнем с сюжета «Гошпиталя». В Петергофском госпитале на антресолях жила одна древняя старушка, смотрительница, там же жил и крепкий мужичок, ямщик. И была у них молодая и прелестная служанка. Как-то князь Б. (Барятинский) поспорил с Лафой (Н. И. Поливановым) на шесть бутылок шампанского, что он этой же ночью завладеет молодой служанкой.
И ободренный винным паром
Наверх вскарабкался наш князь;
Прижал защелку – входит с жаром.
Руками за х… свой держась;
Чердак похабный, закоптелый
Едва лампадой озарен,
Говно и пыль со всех сторон.
В широких креслах, в кофте белой,
В очках, недвижна, как гранит,
Слепая барыня сидит.
Не разобравшись в темноте, князь налетел на старую барыню, задрал ей юбки и… принялся делать свое княжеское дело, спустив свои штаны…
