Текст книги "Петровский"
Автор книги: Владимир Александров
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
III. Первая сессия думы
Пятнадцатого ноября 1912 года в Таврическом дворце состоялось первое заседание IV Государственной думы. Открытие ее было обставлено пышно и торжественно. Все столичные газеты преподносили это событие как великий акт демократизации Российского государства. Опровергала эту точку зрения своими статьями лишь одна большевистская газета «Правда».
Черносотенцы, кадеты, все либеральные партии встретили открытие думы ликованием. Однако восторги эти сразу были омрачены нежданным событием. В тот же день, 15 ноября, питерские рабочие объявили на многих заводах забастовку. Бастующие протестовали против третьеиюньского режима, требовали прекратить произвол и расправы с политическими заключенными в каторжных тюрьмах и одновременно выражали поддержку своим рабочим депутатам.
Так питерский пролетариат вполне определенно и наглядно высказал свои симпатии и антипатии, свою политическую платформу. И, конечно, это не порадовало никого из правительственных чиновников и думских депутатов, за исключением большевиков. Хотя ни социал-демократическая фракция, ни газета «Правда», ни большевистский Петербургский комитет не были инициаторами и организаторами этих демонстраций и забастовок – они возникли стихийно, – большевики, конечно, не могли отрицательно отнестись к выступлению рабочих масс. Оно вызвало у питерских большевиков сочувствие и поддержку.
Меньшевистская же часть социал-демократической фракций и меньшевистская газета «Луч» сразу повели яростную кампанию против забастовок, и демонстраций рабочих. Меньшевики-депутаты, самовольно без согласования с большевистскими депутатами опубликовали в газетах от имени всей социал-демократической фракции заявление, в котором говорилось, что прокламация с призывом к забастовке и демонстрациям не имеет никакого отношения ни к одной из авторитетных петербургских социал-демократических групп. А в газете «Луч» была помещена статья, в которой намекалось на то, что забастовки произошли не без участия большевиков, но что меньшевики не несут никакой ответственности за беспорядки в столице.
Кампания, которую вели меньшевики против забастовок, все-таки сказалась на активности рабочих отрицательно: их ряды были дезорганизованы, боевой запал ослаб, и движение пошло на убыль.
Так меньшевики свершили еще одно предательское дело по отношению к пролетариату. Но стачки питерцев, в которых, по сведениям охранного отделения, участвовало около тридцати тысяч рабочих, сыграли свою роль. Громовой голос пролетариев, их мнение были услышаны и в зале думского собрания и в царских чертогах.
Несколько слов нужно сказать о социальном составе IV Государственной думы.
Всего в думу было избрано 442 депутата от различных партий и групп. Из них крайне правые, умеренно правые и националисты насчитывали 185 человек. Октябристы, прогрессисты и кадеты имели 205 мандатов. Партии трудовиков и социал-демократов получили соответственно 10 и 14 мест в думе. Беспартийные – 7. Национальные группы (поляки, белорусы, мусульмане) – 21. Из этого сопоставления видно, что IV дума была по своей социальной структуре буржуазно-помещичьим парламентом, права которого к тому же ограничивались самодержавной императорской властью.
Открытие думы сопровождалось торжественной церемонией. В зале Таврического дворца присутствовали особы царской фамилии, высокопоставленные сановники, министры, князья, графы и генералы. После церковного молебна за здравие императора был прочтен указ об открытии IV Государственной думы.
Затем состоялись выборы председателя думы. Фракция конституционных демократов (кадеты), официально именовавшая себя «оппозицией его величества», предложила кандидатуру октябриста Родзянко, камергера царского двора и крупного помещика Екатеринославской губернии. Родзянко был председателем III думы и отлично зарекомендовал себя как ревностный слуга самодержавия и даровитый душитель всякого честного и правдивого слова с думской трибуны. Кандидатура прошла легко, поддержанная огромным большинством правых депутатов.
В выборах председателя и президиума думы социал-демократы не принимали участия, хотя кадеты и пытались втянуть их в эту комедию. Свое отношение к выборам президиума думы социал-демократическая фракция изложила в специальном заявлении, которое она намеревалась огласить с трибуны сразу после чтения «высочайшего» указа. Но верноподданническая овация правых, последовавшая сразу за этим чтением, не дала возможности фракции прочесть свое заявление. Это был первый урок, преподанный черносотенцами депутатам социал-демократам.
Так, собственно, и закончилось первое заседание думы.
Петровский и другие депутаты-большевики принялись знакомиться с биографиями своих политических противников, в особенности из лагеря «черной сотни» – наиболее реакционных думских фракций.
На думских креслах судьба свела Григория Ивановича Петровского с двумя «земляками». С одним – председателем думы Родзянко, откровенным реакционером, ярым врагом рабочего класса и крестьянства – он уже познакомился. Родзянко, как и Петровский, был депутатом от Екатеринославской губернии, где он владел большими имениями. Его удостоила избрания помещичья курия. Вторым «земляком» Петровского оказался один из главных атаманов черносотенной шайки погромщиков – Марков-второй. Он происходил из старого помещичьего рода. В прошлом веке, до отмены в России крепостного права, деды и прадеды Маркова владели тысячами крестьян в Курской губернии. Рабами этих помещиков-самодуров были дед и бабка Петровского. Про их страшную жизнь рассказывала Петровскому мать. И он крепко запомнил эти рассказы.
И вот случай, судьба свели их вместе – отпрыска бар-крепостников и внука бесправных крестьян-рабов. Теперь они оба депутаты, сидят в мягких дворцовых креслах в государственном собрании, но между ними, как и прежде, огромная пропасть классовой непримиримости. И борьба – борьба не на жизнь, а на смерть, уходящая истоками в глубь русской истории.
Григорий Иванович, случалось, не раз с усмешкой думал о том, как потрясен был бы этот холеный помещик, если б знал, что вместе с ним в одном зале сидит внук крепостных крестьян его дедов.
Меж тем заседания думы шли своим чередом. На обсуждение одного из первых заседаний была вынесена декларация правительства. К этому обсуждению заранее готовились все думские фракции, не исключая и фракцию РСДРП.
Правительственную декларацию прочел 5 декабря в думе председатель совета министров – Коковцев. Суть декларации сводилась к похвалам бывшей III Государственной думе, которая за пять лет своей работы обсудила и одобрила две с половиной тысячи различных законопроектов. Это ставилось нынешним депутатам в пример. В конце правительственного обращения выражалась надежда на то, что и депутаты IV думы будут обсуждать предлагаемые правительством законопроекты «без партийных предубеждений, в согласном стремлении всех работать на пользу всем нам одинаково дорогого отечества».
Если расшифровать правительственную декларацию, перевести на язык политики и классовых отношений, то смысл ее можно выразить кратко: спорьте, ругайтесь, деритесь из-за своих партийных идей сколько хотите, но не мешайте делать политику правительству его величества. Так именно и поняли декларацию депутаты-большевики.
Прения начались 7 декабря и растянулись на несколько думских заседаний. На одном из них социал-демократическая фракция огласила свою ответную декларацию, в которой, несмотря на острые разногласия между большевиками и меньшевиками, были почти полностью отражены главные требования рабочего класса. Эту декларацию напечатала «Правда», и таким образом она сразу же стала известна широким массам. Декларация, несомненно, оказала влияние на повышение революционного настроения, на усиление боевого духа рабочего класса.
Депутаты-большевики старались использовать любую возможность для критики с думской трибуны политики правительства, антинародных порядков и законов в стране, для защиты прав и интересов жестоко эксплуатируемого трудового народа.
Каждая фракция в думе имела право делать запросы правительству по тому или иному вопросу и защищать свою точку зрения с трибуны. Причем наиболее важные, неотложные запросы фракции могли включать в категорию «спешных» и настаивать на их быстрейшем рассмотрении. Вот такие спешные запросы и выступления в их защиту были сильным оружием в руках депутатов различных фракций.
Свои запросы правительству социал-демократическая фракция составляла на основании тщательно изученных фактов и материалов. В подготовке запросов принимали участие и сведущие лица. Затем текст обсуждался всей фракцией, часто вместе с руководящими работниками партии. В этом деле непосредственно помогал большевистским депутатам и Ленин. Хотя Владимир Ильич находился за пределами России, он очень внимательно следил за деятельностью социал-демократов в думе, подбирал и посылал полезные для них вырезки из газет, брошюры, письма с советами и указаниями. А когда позднее депутаты приезжали к нему за границу, Ленин находил время, чтобы просмотреть и собственноручно отредактировать заготовленные для выступления речи депутатов. Владимир Ильич не раз помогал писать думские речи и Григорию Ивановичу Петровскому.
Внести запрос в думу было непросто для рабочих депутатов. Помимо того, что запрос нужно было обосновать и оснастить всеми юридическими формальностями и ссылками на статьи законов, он принимался на рассмотрение думы только тогда, когда под ним стояло не менее тридцати трех депутатских подписей. Но социал-демократическая фракция насчитывала лишь четырнадцать человек. Где было взять недостающее число мандатов? Приходилось агитировать и убеждать депутатов из других фракций. Обычно нужное количество подписей удавалось собрать с помощью трудовиков и даже кадетов.
Но этим дело не решалось. Черносотенно-буржуазная дума многие запросы социал-демократов не признавала спешными, часто они передавались в специальную думскую комиссию, где запросы мариновались долгое время, а то и вовсе оставались без разбора. Поэтому каждый свой запрос рабочим депутатам приходилось защищать с трибуны, настаивать на его спешном рассмотрении. Речи депутатов печатались в «Правде» и становились предметом жарких обсуждений на заводах и фабриках. Рабочие поддерживали своих депутатов на летучих митингах и собраниях вплоть до забастовок. Так случилось после внесения социал-демократической фракцией запроса о незаконном закрытии профсоюза металлистов в Петербурге. Так было и после запроса о страховании рабочих от несчастных случаев.
Один из первых спешных запросов, внесенных на первой сессии думы социал-демократической фракцией, касался страхования рабочих от несчастных случаев на предприятиях.
23 июня 1912 года правительство издало закон о страховании рабочих, учреждении специальных страховых присутствий и страховых советов. На деле же этот закон не только не улучшил, а даже ухудшил положение со страхованием рабочих. Но даже и этого «благодеяния» царского правительства пролетариат во многих губерниях, по существу, лишался из-за произвола местных властей и фабрикантов.
Долгом социал-демократических депутатов было заявить обо всех безобразиях в страховом деле во всеуслышание с трибуны Государственной думы. Фракция подала в президиум спешный запрос. Выступить в защиту спешности было поручено Григорию Ивановичу Петровскому.
Это была первая речь Петровского в думе. Он ни разу еще не поднимался на эту трибуну, ни разу не стоял с глазу на глаз с огромным залом, заполненным чужими, враждебными людьми. Это было совсем не то, что выступить перед своим братом рабочим где-нибудь на митинге или в политкружке. Там, куда ни повернешься, куда ни глянешь, простые, открытые, с детства понятные лица людей труда, чуткая тишина, ободряющий свет родных глаз, бурные хлопки и крики единомышленников. Здесь, в бюрократической думе, все иное, незнакомое. И яркий свет дорогих люстр, и глубокая, как пропасть, немота президиума за спиной, и нежданно-резкий звонок председательского колокольчика, обрывающего речь на полуфразе. А впереди, перед глазами, шевелящиеся ряды кресел – белые пятна манишек на черных костюмах, густые шевелюры, лысые черепа, блеск моноклей, пенсне и орденских лент; глухое, невнятное бормотанье зала; а когда хлестнешь по нему резкой, напряженной, как тетива, фразой – взрывы ярости, грохот топающих ног, темные провалы разинутых в бешенстве, орущих ртов.
Таким предстала перед Петровским дума, когда он столкнулся с ней на трибуне лицом к лицу.
Ему стоило больших усилий унять волнение, подавить гнев и принять спокойную позу. Главным было не поддаваться на провокационные выкрики с мест, прислушиваться к коварному звонку председателя, чтобы не зарваться и не быть лишенным слова за какую-нибудь промашку. Потом уже Григорий Иванович попривык и чувствовал себя на думской трибуне уверенно. Но для этого ему пришлось пройти школу ораторской тактики на собственном опыте.
Он был еще совсем «зеленым» парламентарием, когда звякнул колокольчик и председатель Родзянко небрежно бросил в притихший зал:
– Слово по защите спешности запроса о страховании рабочих имеет депутат социал-демократической фракции Петровский.
Председатель думы грузно сел в свое кресло с высоченной спинкой и положил пухлую ладонь на серебряный колокольчик.
Петровский нервно поднялся и, в волнении скручивая в трубочку и вновь раскручивая листки с текстом речи, торопливо направился между рядами к трибуне. На него косились и перешептывались справа и слева, но он никого не видел и ничего не слышал. Он видел только ступеньки, ведущие на высокую трибуну.
Когда он взошел на трибуну, зал загудел, закашлял, задвигался. За спиной Петровского снова звякнул колокольчик, и голос Родзянко произнес:
– Можете начинать, господин Петровский.
Григорию Ивановичу послышалась в голосе председателя нотка сочувствия и ободрения; он оглянулся на президиум и близко увидел полное гладкое лицо Родзянко, которое ничего, кроме холодного беспристрастия, не выражало. Во взгляде были значительность и строгость. И Петровский понял, что вся председательская объективность – с таким же лицом Родзянко давал слово и буржуазным депутатам, – все это игра, маска. А на самом деле, будь его воля, сановитый помещик, ни минуты не думая, выгнал бы взашей из этого зала всех рабочих депутатов, в том числе и его, Петровского.
Эта мысль как-то сразу привела его в равновесие, вернула спокойствие. Григорий Иванович положил листки перед собой на трибуну и оглядел зал. Петровский повернул голову направо и отыскал глазами ряды, отведенные для социал-демократической фракции. Оттуда ему улыбались лица товарищей. И тотчас же из этих рядов раздались негустые аплодисменты. Правая часть зала (от Петровского – по левую руку) отозвалась недовольным ворчанием. Звякнул несколько раз серебряный колокольчик.
– Прошу не мешать, господа депутаты, – громко произнес председатель.
Петровский быстро огладил горсткой пальцев усы и окладистую бородку и опустил глаза к листкам.
– Господа члены Государственной думы, – сказал Григорий Иванович и удивился, не узнав своего голоса, – я взялся ответить господину министру на тот абзац, где он коснулся благоденствия русского пролетариата, но попутно с этим мне приходится остановиться на некоторых взглядах представителей различных политических групп и думских фракций, которые здесь выступали…
Мне кажется, – продолжал Петровский, – что все партии, все группы, за исключением только социал-демократов, все ищут расположения правительства. Одни говорят: «Идите за нами, потому что мы утверждаем самодержавие и отрицаем манифест [1]1
Имеется в виду царский манифест 17 октября 1905 года.
[Закрыть], ибо он был издан впопыхах, вероятно». Другие говорят: «Создайте благожелательное отношение к этому манифесту, и мы пойдем за вами». И только одна социал-демократическая фракция говорит, что за эти свободы, за этот манифест, о котором даже партия народной свободы думает, что если он будет выполнен, то она пойдет за ним, так много было положено жертв, так много пролито крови, что, кажется, уже это должно было бы заставить осуществить свободы, вырванные в 1905 году той народной волной, которой вы здесь посажены!
С мест социал-демократической фракции раздались гулкие хлопки, а большая часть зала задвигалась, заворчала, и Родзянко пришлось воспользоваться своей властью усмирителя.
Выждав, пока шум затихнет, Петровский продолжал речь:
– Господа, вы знаете тот полицейский произвол, который сейчас существует в России, те телесные наказания, которые в достаточной степени получают сейчас наши товарищи в тюрьмах Сибири; кажется, этого было бы достаточно. Но, оказывается, и этих жертв мало!
Из центра зала раздался крик: «Опять читаете прокламацию!» Петровский вздрогнул, поднял глаза, помолчал и решил ни в коем случае не поддаваться на провокации.
– И вот я перехожу к той части своей речи, – тихо и твердо сказал он, – где хочу указать, что, стоя на этой трибуне, мои товарищи старались выяснить лицемерное поведение правительства, которое кое-что кое-когда обещало, но никогда не исполняло. Правительство, во всяком случае, намерено теперь улучшить положение рабочих посредством страховых законов, которые оно в настоящее время вводит, но вводит именно таким порядком, который возмущает даже самих рабочих. От проведения этих страховых законов положение рабочих не улучшается; они даже в значительной степени ухудшают то положение, которое было до сих пор. Эти законы захватывают всего лишь одну седьмую часть русского пролетариата, вытягивая из его кармана около одиннадцати миллионов рублей для капиталистов. В то же время этот закон устанавливает плату пособия увечным за тринадцать недель.
Петровский оторвался от чтения речи, передохнул и мельком взглянул в зал. Зал настороженно слушал; только изредка разносилось негромкое кашлянье. Он все-таки сумел заставить их слушать себя. Никто еще не выступал в нынешней думе с подобными антиправительственными заявлениями. И хотя правые были возмущены, но они сдерживались: им важно было знать, с кем они имеют дело, какова точка зрения рабочих. И они внимательно слушали все, что говорил их враг с трибуны.
Петровский понимал, почему тихо в зале, но именно этого он только и желал – главное, чтоб его не прервали, не заглушили криком, не лишили слова властью председателя. Он спешил высказаться.
– Раньше мы, рабочие всей России, пользовались кое-какой медицинской помощью, которая возлагалась на капиталистов; теперь же и та помощь отнимается, ибо она должна организовываться за счет рабочих. Этот закон ухудшает в значительной степени положение железнодорожников: он в большей мере понижает расчет за увечья в случае утраты рабочими трудоспособности, и за эти увечья оплачивают из того пенсионного фонда, в котором участвуют железнодорожные рабочие и служащие. И если этот закон будет применяться так, как применяют его тут, в Петербурге, то есть без выборов, а по назначению в совете присутствия по страхованию, то от этого еще хуже нам будет. Ведь организованные и сплоченные фабриканты различных предприятий возьмут в свои руки все, и мы очутимся в еще худшем положении, чем до этого были, ибо фабриканты все больше и больше хотят достигнуть того, чтобы не платить за увечья, которые мы получаем на фабриках, заводах и шахтах.
Дальше, господа, хвастаясь этими страховыми законами, господин министр совершенно забыл, – быть может, ему теперь некогда было, – сказать о том обещании, которое давалось здесь в 1905 году, – о страховании по инвалидности и старости, а тем более это было бы необходимо, что повышающаяся интенсивность эксплуатации труда рабочих при отсталом нашем техническом способе производства приводит к увеличению числа случаев увечья. А между тем прием на завод ограничен сорокапятилетним возрастом. Созданное тяжелое положение усугубляется еще тем, что вследствие обезземеления крестьянства рабочий-инвалид не в состоянии найти себе в деревне угла, и поэтому он обрекается на нищенство.
Забыло правительство о страховании по безработице…
Более того, правительство не только об этом забыло – оно не дает возможности профессиональным организациям обсуждать дело помощи своим безработным рабочим. Например, Петербургскому профессиональному обществу кожевенного производства градоначальник воспретил обсуждать вопросы помощи его безработным членам. Мало того, Петербургское присутствие по обществам и союзам внесло в уставы профессиональных обществ пункт о том, что раз безработным оказался член общества, то он уже тем самым не должен состоять и членом этого общества и пользоваться его пособием…
В рядах правых депутатов послышался смех. Петровский вскинул глаза и с бешенством взглянул в ту сторону.
– Вы, господа, напрасно смеетесь, – медленно отчеканил он. – Вы смеетесь потому, что моя речь не такая эластичная, она не разовьет у вас хорошего пищеварения. Но когда меня посылала Екатеринославская губерния и я говорил пославшим меня, что я, может быть, не сумею выразить в думе их горе, их несчастье по тому положению или по тому поведению, которым вы всегда характеризовались, – известно стране, что вы всегда хотите забить, можете засмеять неудачно выраженное, поддеть на слове, остановить, – то мне сказали рабочие: «Иди и говори, чем мы страдаем, иди и говори вместе со всеми нашими товарищами и не стесняйся». Я не буду стесняться, буду говорить, хотя бы вы, господа, и смеялись. Для вас это смех, а для нас от вашего смеха горе, и полное рабство страны именно от вашего смеха!
Григорий Иванович увидел, как кто-то, Самойлов или Бадаев, вскочил в рядах их фракции и стоя захлопал в ладоши. Его поддержали все социал-демократы и кто-то еще из левых депутатов, и минуты две в зале шумели аплодисменты, и говорить было нельзя. Товарищи вовремя ободрили его, призвали к спокойствию. Он это понял.
– Правительство также забыло, – продолжал Петровский, – о сельскохозяйственных рабочих, еще более бесправных, чем мы, промышленные рабочие. Там стачки совершенно запрещаются, а между тем эти рабочие находятся в еще большей кабале у помещиков, от разрушительной земельной политики там делается то, что делается везде. Закон страхования сельскохозяйственных рабочих необходим уже потому, что эта группа населения – многомиллионная, что вследствие введения большого числа сельскохозяйственных машин число случаев увечья растет там с каждым годом…
Я не знаю, как крестьяне, сидящие здесь, отнесутся к этому акту, но пусть вместо тех розог, которые у вас здесь защищаются, с этими вашими речами поедут туда, к себе. Что ж им будут говорить крестьяне? Чего они сидят тут и что защищают?
И опять не выдержали такого удара правые. Их ряды загудели. Самые рьяные повскакали с мест, закричали, размахивая кулаками.
Звякнул колокольчик Родзянко.
– Господа, прошу не прерывать оратора.
Но зал не унимался, а председатель больше, видимо, не желал вмешиваться.
Напрягая голос, Петровский говорил и говорил, пренебрегая возгласами возмущения. Враги, сами того не ведая, помогли ему преодолеть робость, с которой он взошел на эту трибуну. Он явился сюда для борьбы, и он будет бороться, как положено честному революционеру.
Он говорил о тяжелом труде наемной прислуги – о няньках и горничных, работающих в услужении у богатых чиновников, о беспросветной доле этих несчастных женщин, над которыми издеваются всяк и все, которых разлагают и втягивают в проституцию их же хозяева.
И опять издевательски хохотали эти лысые черепа, сверкающие ордена и монокли, эти гладкие сытые рожи. Но Петровского уже больше не смущал, не сбивал с мысли их смех. Только жаркая ненависть билась в сердце частыми толчками крови.
– Надо напомнить господину министру об обещании сократить рабочий день для взрослых рабочих и малолетних. Но теперь этим некогда заниматься, ведь теперь подъем промышленности и такая реформа может создать только ущерб для того барыша, который в настоящее время обильно течет в карманы предпринимателей. Здесь также сказывается лицемерие правительства, у которого всегда расходятся слово и дело. Теперь уже не хотят сокращать рабочего дня, а хотят только сократить рабочий день для женщин и малолетних; мы же требовали воспрещения работ для малолетних, то есть до шестнадцати лет, и шестичасового рабочего дня – от шестнадцати до восемнадцати лет. Затем мы требовали четырехнедельного отпуска, запрещения работ для женщин за четыре недели до родов и на восемь недель после родов, с сохранением заработной платы. И об этом правительство забыло.
Петровский перечислял новые и новые факты произвола и чудовищной эксплуатации рабочих. Он говорил о тяжелейших условиях труда, об отсутствии минимальных санитарных условий и мерах безопасности в горнорудной и текстильной промышленности, из-за чего рабочие заболевают чахоткой и бегут с шахт и фабрик.
– Правительство душит всякое жизненное проявление как экономической, так и политической деятельности рабочего класса, – говорил Петровский. – Оно хочет затравить, загнать нас в подполье. Но это ему не удастся, так как без борьбы наше положение было бы еще гораздо хуже и все русское общество было бы далеко не в таких условиях культурной и общественной жизни, в которых теперь оно находится. Мы обвиняем правительство в том, что оно никогда не было беспристрастным, а всегда имело две мерки: одну из них для предпринимателей, которым все разрешалось, а другую – для рабочих, которым не разрешалось ничего…
Из зала послышался визгливый крик:
– Лжете! Обычная социал-демократическая пропаганда! Назовите примеры!
Петровский нахмурился, отложил в сторону очередной листок с текстом речи.
– Я укажу и примеры, – негромко сказал он. – Господа, я не буду множить их, но скажу, что в Екатеринославе шестьдесят человек каталей были арестованы только за то, что они подали требование о повышении заработной платы. В Петербурге ни одна стачка, какая бы мирная она ни была, не проходила без арестов. Например, в сентябре месяце стачка булочников привела к тому, что было арестовано свыше ста двадцати человек; стачка почтовых рабочих на Гутуевском острове вызвала арест шестнадцати человек, и, наконец, стачка на колбасной фабрике Бычкова – даже кадета Бычкова! – вызвала арест тридцати пяти человек, и каждый из них был осужден на один месяц.
Голос Петровского налился силой и гневом.
– Вспомните, господа, про Ленские события, про Ленские расстрелы, про то, что и там рабочие шли с трубочкой в руках – подать прошение об улучшении быта рабочих. Вам известно всем циничное заявление господина министра внутренних дел… Это отодвигает нас как будто в глубь веков, когда существовали сатрапы и фараоны; одни заставляли ловить диких зверей, другие – строить для себя пирамиды, не жалея своих рабов. Да, это каннибальство, это рабство, правда в иной форме, но у нас есть.
По отношению к еврейскому пролетариату правительство имеет еще иную мерку насилия. Если он бастует, то ему предлагают бросить бастовать или же высылают в черту оседлости…
Правительство обрушивается на рабочие организации, закрывает их по малейшему поводу и без повода… Администрация ставит всякие препятствия собраниям рабочих, разрешает одно из десяти, и дозволенным часто не разрешает собираться. Преследуя рабочие организации, правительство стремится запугать рабочие массы арестами и ссылками их руководителей. Сотни и тысячи членов правлений и различных рабочих организаций поплатились тюрьмой или ссылкой за свою самоотверженную работу по сплочению товарищей. Но на место выхваченных рабочий класс выдвигает новых товарищей, новых борцов за рабочее дело!
Правая часть зала опять смутно гудела, переговаривалась, пересмеивалась. Это была уже явная демонстрация протеста, пренебрежения, нежелание слушать. Но Петровский не обращал внимания на шум, он твердо решил закончить свою речь, чего бы это ни стоило ему.
– Господа члены Государственной думы! – Он повысил голос, и гул немного поутих. – Господин министр заявил, что смута кончилась. Если господин министр понимает под смутой только всякое общественное движение, то он глубоко ошибается. Рабочий класс еще будет бороться за лучшую долю и никогда не бросит стремиться к тому, что он провозгласил своей целью. Рабочий класс будет бороться за сносное существование человека, он будет бороться за то, чтобы не всю жизнь ему проводить на фабриках и заводах, он будет бороться за возможность участвовать в различных общественных делах.
Петровский передохнул и, усмехнувшись в усы, почти весело, с вызовом оглядел шевелящийся, пестрый, подспудно бунтующий зал.
– Господа члены Государственной думы, я еще вот что хотел отметить, – невозмутимо произнес он. – Вам, конечно, известно, что на знаменах всех правительств могущество их олицетворяется каким-нибудь сильным зверем. У одних – лев, у других – слон, у третьих – какой-нибудь крокодил, а у нашего правительства – хищный орел. Только у нас, рабочего класса, пролетариата, нет тех устрашающих знаков, под сень которых зовут все правительства к себе жить. Однако вид нашего красного знамени приводит вас в какой-то трепет, а на нем всего только написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – для дружной борьбы и за осуществление на земле того братства, равенства и социализма, которые несут избавление нам и всему человечеству от того рабства, которое так сильно господствует над нами! И вот русский пролетариат, а вместе с ним и часть его – екатеринославский пролетариат, также сказал, что он будет присоединяться к международному потоку пролетарского движения, борясь под сенью этого красного знамени за лучшую жизнь, за лучшую долю рабочего класса!
Последние слова Петровского слились с шумом и аплодисментами. Социал-демократы стоя изо всех сил хлопали, приветственно махали руками и улыбались Григорию Ивановичу, пока он, свернув трубочкой листки речи, сходил с трибуны и пробирался по гудящему проходу к рядам, где сидела его фракций.
Правые депутаты неистовствовали. Возвращаясь на свое место, Петровский слышал сквозь шум то справа, то слева в рядах злобное шипение, выкрики: «Это возмутительно! Распоясались, товарищи пролетарии!», «Мало вас стреляли и вешали, мало!»
Петровский шел, сжав кулаки, и с веселым бешенством поглядывал на орущие лица своих врагов.
Он дошел до мест фракции, и товарищи встретили его объятиями. Они жали ему руки, смеялись и шутливо подтрунивали, поздравляя с «боевым крещением». Петровский был смущен, растроган и одновременно горд, что справился с поручением, не ударил лицом в грязь.