Текст книги "Крушение надежд"

Автор книги: Владимир Голяховский

И сразу вслед за этим написал письмо в ЦК партии:

«Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, к которой я принадлежу… Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки с временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что же, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять… Но мне не хотелось бы, чтобы эту готовность представляли себе вызовом и дерзостью. Наоборот, это долг смирения. Я верю в присутствие высших сил на земле и в жизни, и быть заносчивым и самонадеянным запрещает мне небо…»[51]51
  Из письма Пастернака Екатерине Фурцевой.


[Закрыть]

Буквально со следующего дня во всех центральных газетах началась травля. Из ЦК партии было дано указание всем партийным инстанциям проводить повсеместные собрания с осуждением Пастернака. Была подключена так называемая «подготовленная общественность», и началось безудержное шельмование писателя. По всей стране организовывали «митинги общественности» с осуждением романа, который никто не читал. Газеты публиковали наспех сфабрикованные письма протестов интеллигенции и трудящихся. Почти никто не знал, что такое Нобелевская премия, и большинство людей не имели понятия даже об авторе, но на него обрушился «народный гнев» возмущение «предательством отщепенца, продавшегося за тридцать серебряников».

В «Литературной газете» опубликовали статью «Провокационная вылазка международной реакции». Подписи под редакционной статьей поставили видные писатели, многие из них – друзья Пастернака.

Вечером ему вручили повестку на заседание правления Союза писателей, посвященное вопросу «О действиях члена Союза писателей Пастернака, несовместимых со званием советского писателя». У него потемнело лицо, он схватился за сердце и с трудом поднялся по лестнице к себе в кабинет.

Заседание правления Союза писателей было устроено 27 октября. Пастернак в последний момент предупредил о том, что не приедет, сославшись на нездоровье. Но он написал письмо:

«Я не ожидаю, чтобы правда восторжествовала и чтобы была соблюдена справедливость. Я знаю, что под давлением обстоятельств будет поставлен вопрос о моем исключении из Союза писателей. Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы. И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз»[52]52
  Из письма Пастернака в президиум правления Союза писателей.


[Закрыть].

Правление постановило: исключить Бориса Пастернака из Союза писателей.

Под столь мощным давлением Пастернак впал в отчаяние и через два дня, 29 октября, послал в Стокгольм телеграмму с отказом от премии: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

* * *

Павел наблюдал, как бурлила писательская машина. Ни один человек не вступился за Пастернака. Поликарпов по телефону давал указания в Союз писателей Ильину. Тот отвечал:

– Слушаюсь… будет сделано… приму к сведению… выполним…

Потом, наедине, жаловался Павлу:

– До чего же все они сволочи, эта блядская братия вправлении писателей, мать их… Поверьте, мне не доставляет никакого удовольствия исполнять их указания. Но я службист, мое дело – выполнять. К тому же мы с вами уже раз пострадали и натерпелись. Теперь вот надо готовить общее собрание московских писателей. Я знаю, как вам это неприятно, поэтому не вовлекаю вас. Занимайтесь текущими делами.

Павлу действительно было бы противно и горько принять хотя бы даже мелкое техническое участие в этой кампании, и он был благодарен Ильину, что тот отстранил его.

Общее собрание организовали 31 октября. Из любопытства Павел зашел в зал и сел в дальний угол. В московской писательской организации состояло более тысячи человек, на собрание пришло около шестисот. Павел знал многих в лицо и видел, что евреи составляли почти половину. У них было напряженно-понурое выражение. Осуждение Пастернака они считали проявлением антисемитизма. Если спросить каждого отдельно, то большинство ответило бы, что уважают его, хотели бы прочитать роман и ни в коем случае не хотят его осуждать. Но…

Председательствовал Константин Федин. Рядом с ним за столом президиума сидел его прямой начальник Поликарпов. Он сурово и пристально разглядывал ряды писателей, во взгляде не было ничего доброго.

Собрание началось с нескольких осуждающих речей, заранее проверенных и отрепетированных в партийном комитете писателей. Федин подытожил выступления:

– Наше собрание должно обратиться в правительство с предложением лишить Пастернака советского гражданства и выслать из России.

Поликарпов поправил его:

– Не с предложением, а с просьбой.

– Ну да, конечно, с просьбой, – немедленно откликнулся Федин. – Кто за то, чтобы обратиться с просьбой в правительство, поднимите руки.

Павел замер и впился глазами в аудиторию. Сзади ему видны были низко наклоненные головы многих. Неужели никто не решится выступить с протестом или хотя бы не поднимет руку? Ни у кого не хватило смелости. Сразу поднялось несколько рук, но пока мало. Писатели украдкой оглядывались и после полуминутной паузы, не глядя друг на друга, стали нерешительно поднимать руки. Кто-то поднимал невысоко, как будто это могло уменьшить долю его участия в голосовании.

То же происходило на собраниях и в других учреждениях. Первый секретарь ЦК комсомола и будущий глава КГБ В.Е.Семичастный говорил: «Если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал… Он нагадил там, где ел, нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит… А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического…»[53]53
  «Комсомольская правда», 30 октября 1958 г.


[Закрыть]

* * *

Каждый вечер Павел приходил на квартиру Гинзбургов и там, глотая водку рюмку за рюмкой, рассказывал Марии, Августе и Алеше подноготную этой кампании:

– Никогда не подумал бы, что среди шестисот писателей найдутся только двое-трое, готовых возразить. В покорности поведения писатели превосходят всех. После смерти Сталина можно было ожидать, что такое не повторится. Но Хрущев заставил их оставаться покорными, он умеет действовать только по старым сталинским рецептам. Вот что значит настоящий интеллектуальный плен…

* * *

Правительство приказало заблокировать поступление Пастернаку авторских гонораров за иностранные издания романа «Доктор Живаго» и денег от Нобелевского комитета за премию. Ему не доставалось ни копейки, но под видом некоторого «примирения» ему предложили «передать все деньги государству». Пастернак, человек не от мира сего, не представлял себе огромности всей суммы, которую ему принесли издания романа: «Я не хочу этого знать, потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как положение нераскаявшегося предателя, от которого ждут, что он признает свою вину и продаст свою честь, чего я никогда не сделаю»[54]54
  Из книги Е.Пастернака «Борис Пастернак. Биография».


[Закрыть].

Фактически правительство предлагало ему многомиллионную денежную взятку за остановку компании против него. В ответ Пастернак попросил банки отправить деньги обратно. Тогда правительство запретило выплачивать ему гонорары за прежние его издания и переводы в России. Он был лишен всех средств к существованию, вынужден был занимать деньги и жаловался родным: «Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы в семьдесят лет не иметь возможности прокормить семью?»

Пастернака задержали прямо на улице 14 марта 1959 года и привезли к генеральному прокурору Р.А.Руденко. Было выдвинуто обвинение в государственной измене и поставлено условие: прекратить встречи с иностранцами и даже не принимать у себя соотечественников. Его решили изолировать от окружающего мира.

На дверях дачи он повесил записку: «Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить». За домом велась круглосуточная слежка. А в газетах каждый день продолжали публиковать «гневные требования народа» изгнать Пастернака из страны. Это совершенно подавляло его, уезжать он не хотел, он слишком любил Россию, говорил: «Ехать за границу я не смог бы, даже если бы нас всех отпустили. Я мечтал поехать на Запад как на праздник, но на празднике этом повседневно существовать ни за что бы не смог. Пусть будут родные будни, родные березы, привычные неприятности и даже – привычные гонения. И – надежда… Буду испытывать свое горе».

По совету, переданному от Поликарпова, он написал письмо Хрущеву и в «Правду», со словами: «Я связан с Россией, и жизнь вне ее для меня невыносима».

Но всю свою горечь он вложил в стихотворение «Нобелевская премия»:

 
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
 
 
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
 
 
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой страны моей.
 
 
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
 

Десятого февраля 1960 года Пастернаку исполнилось семьдесят лет, а уже в апреле он заболел, рак легкого дал метастазы. Он знал, что скоро умрет, говорил о себе в прошлом времени: «Моя жизнь была единоборством с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь. Но меня мучит сознание всей незначительности сделанного мной и еще эта двусмысленность всемирного признания, которое в то же время – полная неизвестность на родине».

Пастернак умер 30 мая 1960 года, его отпевали по христианскому обычаю в маленькой церкви Переделкино. Церковное отпевание еврея было редкостью. Павел с Марией, Августой и Алешей стояли в густой толпе на кладбище, и Павел видел, что половина тысячной толпы пришедших были евреями – они считали Пастернака своим.

С первого дня на его могилу началось паломничество поклонников. В этом выражалось настоящее народное признание. Пастернак этого уже не узнал. Про тоску своей смерти он сам написал:

 
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство[55]55
  Последняя строфа стихотворения «Август».


[Закрыть].
 

37. Фантастика и действительность

Никто не мог прочесть запрещенный роман «Доктор Живаго», и далеко не всех людей, занятых тяжелой жизнью, это интересовало, особенно молодежь, полную бурной энергии молодости. Но новые веяния в искусстве проникали в Советский Союз и доходили до людей через кинофильмы. Становились популярными иностранные фильмы, особенно итальянский неореализм, рассказывающий о повседневной жизни простых итальянцев. Все чаще выпускались на экран французские фильмы с живыми сюжетами и остроумными диалогами. В них показывали откровенные эротические сцены, которые были табу в советском искусстве. Эти фильмы будоражили молодежь, раскрепощали, показывали свободное поведение свободного человека. Стали популярными имена Жана Габена, Софи Лорен, Анны Маньяни, Джины Лоллобриджиды, Марчелло Мастроянни. В продаже появились пластинки с песнями Ива Монтана и Шарля Азнавура. Монтан вместе с женой, известной актрисой Симоной Синьоре, приезжал на выступления в Москву, и Хрущев с другими руководителями ходили на их концерт в зале имени Чайковского. В честь знаменитой пары был устроен прием прямо за сценой, во время которого возникли даже откровенные разговоры на политические темы.

Так проходили этапы хрущевской оттепели.

В июле 1957 года, на пике оттепели, в Москве устроили Всемирный фестиваль молодежи и студентов под лозунгом «За мир и дружбу!». Молодежь всего мира относилась к Советской стране с повышенным интересом. Идеи коммунизма всегда волновали молодые умы, но при Сталине страна находилась за плотным железным занавесом. После победы над фашизмом интерес к СССР усилился, и во всем мире люди ожидали потепления отношений. Советский Союз достиг известности своими техническими достижениями: запуском первой межконтинентальной ракеты и выводом на орбиту первого искусственного спутник земли. Хрущеву надо было показать миру, что он проводит миролюбивую политику, что дела в стране идут хорошо. А заодно, он планировал привлечь на сторону коммунизма молодых энтузиастов, особенно из отсталых стран.

* * *

Впервые был разрешен массовый приезд иностранцев, и в Москву прибыли тридцать четыре тысячи молодых людей от левых молодежных организаций из ста тридцати одной страны, зарекомендовавших себя лояльным отношением к коммунизму. Для столицы это было невероятное событие: город чистили, украшали, приводили в порядок общественные туалеты. Временно выселили за город не прописанных рыночных торговцев неблагонадежного внешнего вида, «для порядка», как говорили милиционеры. На дни фестиваля в магазины завезли больше продуктов и всевозможных товаров, на прилавках появилось то, чего давно не было, и москвичи кинулись все раскупать. Если очередь вытягивалась на улицу, милиция разгоняла ее, чтобы гости не увидели.

Для делегатов фестиваля открыли территорию Кремля, построили парк «Дружба», гостиничный комплекс «Турист» и гостиницу «Украина». В них были открыты рестораны и столовые с национальными блюдами, завезли даже растворимый кофе – редкий в России товар, а в уборных повесили туалетную бумагу – предмет в обиходе еще более редкий.

Но главной новой стройкой был большой стадион «Лужники» на сто пятьдесят тысяч мест, там собирались проводить открытие и закрытие фестиваля. На трибунах заранее проводили репетиции зрителей, для этого тридцать тысяч отобранных комсомольцев сняли с работы и учебы, они разучивали хором приветствия делегациям на английском и французском языках и махали в унисон разноцветными флажками.

Для транспортировки делегатов закупили большие и красивые венгерские автобусы «Икарус», выпустили первый русский микроавтобус «РАФ-10 Фестиваль», а для руководителей – новую легковую машину «Волга».

Символ фестиваля – рисунок «Голубь мира» Пабло Пикассо – был повсюду, он красовался на плакатах, майках, косынках и шейных платках. Был выпущен нагрудный значок фестиваля: на фоне голубого земного шара три профиля – белый, желтый и черный, символ единства и дружбы народов.

По радио и на митингах целыми днями играли и пели сочиненный композитором Новиковым и поэтом Ошаниным «Гимн демократической молодежи мира». Мелодия и слова гимна были очень бравурными, пробуждали энергию молодежи, и песню подхватывали все.

Москва запестрела оживленной иностранной молодежью, забурлила, заговорила на разных языках. Делегаты разнились по цвету кожи, национальным костюмам, по языкам, но одно в них было общим – намного более свободная, чем у советских людей, манера поведения. Возбужденные и радостные, они не стеснялись громко смеяться, улыбаться, танцевать прямо на улицах. Особенно отличались активностью делегаты из африканских стран.

* * *

Впервые москвичи увидели на своих улицах негров из Африки. Непривычно чернокожие, в пестрых национальных нарядах, с поразительными украшениями: на головах женщин красовались невероятные многоярусные тюрбаны, громадные кольца в ушах и ноздрях; фантастические ожерелья на запястьях, на лодыжках и шеях. У мужчин тоже было много украшений на голове и лице. При этом африканцы резвились, танцевали и пели: среди них было много танцевальных групп, и они устраивали импровизированные пляски прямо на улицах.

Приехали и бразильские негры, тоже очень темпераментные, но не столь необузданные, как африканцы. Они пели и танцевали красивую бразильскую самбу. Спокойнее москвичи реагировали на американских негров, высоких, стройных, одетых в обычную одежду. Но черная кожа все равно казалась непривычной и удивительной.

С самого начала выявились расистские наклонности белых по отношению к темнокожим. В Москве и так никогда не любили желтокожих азиатов и темноволосых кавказцев, а теперь люди с неприязнью и опаской посматривали на темнокожих. Поговаривали, что среди них непременно должны быть людоеды.

Другая большая непривычная группа состояла из индусов: миниатюрные женщины в шелковых сари, мужчины в чалмах и цветастых нарядах, их узкие белые брюки казались непривычному глазу кальсонами. Толпами гуляли по Москве мексиканцы в больших красивых сомбреро, всегда с гитарами, они с удовольствием распевали свои мелодичные задорные песни. Молодежь из холодных северных краев разгуливала в меховых костюмах. И все это пестрело, шумело, смеялось и радовалось – и удивляло.

Прорвались в Москву и несколько групп настойчивых хиппи из Лондона. О движении хиппи в Советском Союзе еще не знали. Это была новая субкультура, молодежная философия, протестующая против косной консервативности старого мира, недовольная общепринятой моралью. Хиппи считали, что надо вернуться к природной чистоте через свободную любовь и пацифизм. Самый известный их лозунг «Make love, not war!» («Занимайтесь любовью, а не войной!»). Они были нарочито просто и плохо одеты, на девушках очень короткие мини-юбки, рваные чулки, вместо поясов цепочки в несколько рядов и масса украшений: несколько серег в ушах, кольца в ноздрях, даже на обнаженных пупках. Парни тоже одеты в рванину и тоже с цепями на поясе и шее. С движением хиппи была тесно связана терпимость к нестандартной сексуальной ориентации – лесбийской любви и гомосексуализму – и популярность нудизма.

Хиппи бродили по паркам и улицам, разваливались на траве, целовались взасос и слушали свои кассеты. К ним подходили москвичи, с удивлением и любопытством на них смотрели, называли их «хиппарями», милиция быстро разгоняла образовавшуюся толпу. Многие молодые люди хотели перенять манеры хиппи и даже основать у себя движение «детей цветов».

Больше всего москвичам было интересно увидеть молодых американцев: какие они в жизни? Это были высокие, приветливые, элегантно одетые (нейлон был еще невиданным новшеством в СССР) люди.

Московские евреи с повышенным интересом ожидали приезда молодых израильтян, которые называли себя сабрами[56]56
  Сабра – род кактуса в израильских пустынях, его мякоть покрыта жесткой кожицей и колючками.


[Закрыть], но что это за люди такие, в Советском Союзе еще не знали. Израиль существовал всего девять лет, дипломатические отношения между странами то прерывались, то возобновлялись, об израильтянах среди русских евреев ходили легенды. Израильская делегация состояла всего из нескольких человек, чтобы не возбуждать «нездоровый интерес» российских евреев. Их видели на открытии фестиваля, гордо несущими свой белый флаг с «моген довид» – голубой шестиконечной звездой Давида. Потом израильтян взяли под строгий контроль, контакты с ними могли быть опасны.

* * *

Самая большая – тысяча человек – и выдержанная в смысле поведения делегация была из Китая. Они ходили по улицам только большими группами, держались скромно, скромно улыбались, в общее веселье не включались.

Отношения с Китаем все улучшались, Советский Союз фактически содержал громадный нищий Китай, лишь недавно освободившийся от японской оккупации. Хрущев посылал туда много техники и специалистов, вооружал китайскую армию и отправлял военных советников. Китайский руководитель Мао Цзэдун, полновластный диктатор, считал себя самым убежденным коммунистом и неуклонным последователем Сталина. Он был непримиримым врагом западного капитализма, был уверен в победе над ним. Возвеличивание Мао в Китае превзошли даже воспевания Сталина. Так многомиллионным тиражом был выпущен «Цитатник», краткий сборник изречений Мао. Все население страны, включая школьников, обязано было иметь эту книжку, знать все цитаты наизусть и провозглашать их на собраниях.

С китайской делегацией на фестиваль приехал доктор Ли. На открытии фестиваля, во время парада, он шел вторым после верзилы-знаменосца, несшего самый большой флаг. Ли выступал на шаг позади и высоко поднимал в руках портрет Мао Цзэдуна. Это считалось особо высокой честью и проявлением большого доверия. Когда на стадионе по громкоговорителю торжественно объявили: «Идет делегация Китайской Народной Республики!», все встали и встретили ее особо громкими и долгими аплодисментами. Китайские делегаты, одетые в одинаковые синие френчи с высокими воротниками, радостно улыбались и приветливо махали руками. Только гигант знаменосец с огромным флагом и Ли с портретом вождя шли спокойно, с серьезным выражением на лице.

* * *

Возбуждение молодежи нарастало с каждым днем. За две недели иностранные делегации провели более восьмисот организованных мероприятий, концертов и шествий. Китайская делегация была самой активной, но и самой дисциплинированной, они пели только песни о своем вожде, о дружбе между Китаем и Советской страной, выучив выражение на русском «Русский с китайцем – братья навек», показывали фильмы о достижениях в Китае и давали представления удивительного китайского цирка.

Доктор Ли, знающий русский язык, был постоянно занят переводами докладов и дискуссий, встретиться с бывшими сокурсниками у него не хватило времени. Но все же он зашел в свой институт. Знакомых, кроме декана профессора Жухоницкого, он не застал. Старый декан встретил его радостно:

– Доктор Ли, рад видеть вас в стенах нашего института. Я смотрел кинохронику парада фестиваля и видел вас среди делегатов. Вы несли портрет товарища Мао Цзэдуна.

– Да, я очень горд, что мне поручили такую высокую честь. Товарищ Мао Цзэдун – наш великий кормчий, он ведет Китай к победе коммунизма, – радостно выпалил Ли.

Жухоницкий подумал: «Такой способный парень, такие светлые у него мозги, и как сумели их промыть идиотской пропагандой! Вот пример повторения того, что было у нас при Сталине».

Но в ответ сказал:

– Да, конечно, мы знаем, что товарищ Мао Цзэдун – великий вождь.

Жухоницкий, как и многие, знал из рассказов побывавших в Китае и из передач «Голоса Америки», что дела там идут очень плохо, все население Китая поголовно – более пятисот миллионов человек, согласно переписи 1953 года, – голодает, люди гибнут от голода, непосильного труда и репрессий. Мао, крестьянин по происхождению, проводил кампанию против «контрреволюционеров» интеллигентов. Он обвинил, сослал и погубил миллионы ценных людей. Экспериментируя над своим народом, он провел одну за другой несколько жестких массовых кампаний в сельском хозяйстве, культуре и других областях, все они провалились. Идеи многих его кампаний часто бывали просто смехотворными.

Вместо того чтобы культивировать новые сорта зерновых, в том числе и риса, по методу американского агронома Нормана Борлоуга, как с большим успехом делали в Индии и Мексике, необразованный Мао приказал населению страны истребить воробьев, чтобы они не склевывали зерна риса. Этим он рассчитывал повысить урожай. Всему деревенскому населению поголовно приказали создавать шумовой фон, чтобы не дать птицам садится, а когда они начнут падать от бессилия и голода, перебить их. Миллионы китайцев вынуждены были стучать в барабаны, кастрюли и колотушки, кричать, свистеть, гоняться за ошалевшими воробьями и убивать их. Птиц не стало, и весь урожай погиб от насекомых, которые развелись в невероятных количествах после уничтожения птиц.

По всей России ходили стихи Алеши Гинзбурга:

 
Чтобы рис поднялся сразу,
По маоинскому приказу
Весь Китай без лишних слов
Уничтожил воробьев.
В послушании великом
Стуком, грохотом и криком
Ошалелых птиц гоняли,
Урожай от птиц спасали.
И явились без оглядки
Насекомые на грядки.
Посмотрели – птичек нет,
Значит, будет им обед,
Расплодились, развелись,
Уничтожили весь рис;
И ликуют червяки:
Все китайцы – дураки.
 

Жухоницкий знал об этом и знал популярные шутки, но не спорил с китайцем. Потому он мягко спросил:

– Расскажите, что вы делаете у себя на родине, какая у вас работа?

– Партия избрала меня в числе самых верных молодых коммунистов для службы в армии. Я стал военным врачом.

– Очень рад за вас. По какой специальности?

– Я стал военным хирургом, майором.

– О, это прекрасно. Я помню вас как самого способного студента на курсе и уверен, что вы станете замечательным хирургом.

Ли заулыбался:

– Да, я постараюсь стать хорошим хирургом, чтобы оправдать доверие своей партии и лично товарища Мао Цзэдуна.

– Желаю вам удачи, доктор Ли.

– Спасибо, товарищ профессор.

Но Ли хотел поговорить и о деле:

– У нас в Китае большие достижения во всем, но пока еще мало ученых среди врачей. Нам необходимо иметь свои научные кадры. Наверное, меня опять пришлют в Москву, чтобы я работал над диссертацией. Я буду рад вернуться в Москву, я полюбил русский народ. Товарищ профессор, я помню вашу диссертацию, мне она очень понравилась. Если я приеду в Москву, то хотел бы просить ваших советов.

– Конечно, дорогой доктор Ли. Для меня будет честью дать вам совет.

– Спасибо, товарищ профессор, только это будет честь не для вас, а для меня. Передайте моим друзьям по институту, что я помню их и люблю.

* * *

Моня Гендель не был бы Моней Генделем, если бы ни пытался встретиться с израильской делегацией. Корпус, где жили израильтяне, охранялся от враждебно настроенных арабских делегатов, людей туда не впускали. Но Моня рассчитал, что в субботу кто-нибудь из них появится в Московской хоральной синагоге на улице Архипова (нынешний Спасо-Голенищевский переулок). Чего Моня не ожидал там увидеть – это толпы московских евреев, так же, как и он, жаждущих повидать израильтян. С 1948 года, со времени встречи с послом Израиля Голдой Меир, эта узкая улочка не видела столько евреев – посмотреть на молодых израильтян пришли сотни человек. В отличие от прежней толпы, на этот раз собралось больше молодежи.

Израильтян было всего семеро, все говорили по-русски: «Мы научились русскому от родителей, они эмигрировали из России и Польши в двадцатых годах».

Когда Моня сумел протиснуться к ним, они поздоровались:

– Good shabbes, хорошей субботы! – Традиционное приветствие евреев по субботам.

Моню поразила их внешность, все семеро были совсем разными, они вовсе не выглядели как типичные евреи. И ребята и девушки были высокими, светловолосыми, лица без типичных длинных еврейских носов, глаза не навыкате, а главное, не было в их взгляде типичного выражения еврейской тоски. Глаза израильтян искрились весельем, вид у них был решительный и смелый, держались они свободно и гордо. Моня невольно подумал: «Вот что значит жить в своей стране, где можно чувствовать себя хозяевами и не бояться притеснений».

– Как вам нравится в Москве?

– Атмосфера праздника нам нравится, но мы понимаем, что это ваш «агитпункт». К сожалению, нам не дают встречаться с выдающимися московскими евреями. Мы хотели видеть писателя Илью Эренбурга – нам сказали, что он выехал из Москвы. Мы хотели поговорить с актером Аркадием Райкиным – нам сказали, что он на гастролях. Мы хотели встретиться с балериной Майей Плисецкой – нам сказали, что она занята выступлениями. Но нас даже не пустили на ее выступление.

Моню они спросили:

– У вас еврейская молодежь в синагогу по субботам не ходит? Мы там видели одних только пожилых людей. Почему?

– У нас страна атеистическая, молодежь в бога не верит.

– Но они должны хотя бы соблюдать еврейские традиции: праздновать еврейскую пасху, есть на пасху мацу, должны отмечать еврейский Новый год и Судный день. Так делают евреи во всем мире. Ведь ваша молодежь – это тоже евреи.

– Евреи-то они евреи, но традиций не соблюдают, и мацу у нас достать трудно…

– Почему?

– Это опасно.

– Почему?

– Могут наказать: выгонят из института, снимут с работы, а то и арестуют.

– Но почему?!

– Вы столько задаете вопросов… – ответил Моня. – Вы сами должны все понимать.

– Да, знаем. У вас антисемитизм. Нет, в России не настоящий социализм.

– А где настоящий?

– Настоящий социализм у нас в Израиле. Посмотрели бы вы на наши кибуцы. У нас двести шестьдесят семь кибуцев.

Москвичи удивились:

– Что такое кибуц?

– Как, вы не знаете, что такое кибуц?! Что же вы вообще знаете про Израиль?

Моня объяснил за всех:

– У нас очень мало информации об Израиле.

– Кибуц – это сельскохозяйственная коммуна, поселение вроде вашего колхоза. Но, в отличие от колхозов, наши кибуцы действительно основаны на общем равенстве во владении имуществом, равенстве труда и распределении всем благ по потребности. Это и есть настоящий социализм.

Многие впервые слышали про такую организацию жизни:

– Интересно было бы все это увидеть своими глазами.

Израильтяне предложили:

– Приезжайте посмотреть, а понравится, так останетесь в Израиле.

Моня даже оглянулся, не подслушивает ли кто?

Москвичи повесили головы:

– Нам не дадут выездную визу.

– Какую выездную визу? Мы никогда не слышали о «выездной визе». В любой стране надо иметь только «въездную визу». Израиль охотно дает въездные визы всем евреям.

Моня мягко объяснил:

– У нас по закону необходимо получить выездную.

Они пожали плечами:

– Значит, ваши власти не хотят выпускать евреев. А у вас есть еврейские поселения? Мы хотели бы поговорить с евреями из ваших поселений.

– Еврейских поселений у нас нет, но вы могли бы поговорить с евреями в Малаховке.

– Малаховка? Это ваш кибуц?

– Ну нет, это совсем не кибуц, но там живет много евреев.

– Было бы интересно посмотреть. Но нам не разрешен выезд за город, за нами следят…

Эх, как хотелось Моне устроить авантюру, повезти нескольких из них в Малаховку на своей машине. Но он видел, что в обеих концах улицы стояли черные машины КГБ. Приглашать гостей в поездку было слишком рискованно: как только он вывезет их за город, всех сразу арестуют.

* * *

После деловых встреч днем и вечерних выступлений иностранные делегаты толпами расходились по улицам и паркам ночной Москвы и свободно общались с московской молодежью. Звучал нескончаемый молодой смех, песни, везде гремела музыка. Особенно популярным стал бешеный ритм рок-н-ролла, который привезли американцы. У них были с собой магнитофоны, каких еще не выпускали в России. Пары увлеченно дергались под эту музыку, танцевали очень близко друг к другу в весьма провокационных движениях, почти имитируя секс. Поначалу москвичи стеснялись так танцевать, но скоро привыкли и темпераментно отдавались ритму. Танцы на улицах разжигали молодежь, и все больше людей вовлекалось в общий эротический праздник.

В густой толпе и в постоянном веселье все знакомились, ходили в обнимку, обменивались сувенирами. Москвичи дарили иностранцам значки, пластинки, шелковые платки с изображением Москвы и деревянные матрешки. А в обмен часто получали то, чего еще не было в России: красивые шариковые ручки, наручные часы на батарейках, магнитофонные ленты с записями современной модной музыки, пачки жвачки и другие подарки. Переодетые агенты госбезопасности и милиция тоже «гуляли» по улицам, но уследить за всеми было невозможно.