Текст книги "Крушение надежд"

Автор книги: Владимир Голяховский

40. Поджог синагоги

Приехал на дачу к Моне Алеша Гинзбург:

– Монька, хочу пожить у тебя несколько дней. Буду писать стихи вдали от городской суеты, настоящие стихи, а не эпиграммы…

Осенней ночью они с Моней сидели вдвоем за бутылкой коньяка, Моня вспоминал недавний загул:

– Говорил я тебе, что от фестиваля молодежи у нас останутся следы. Взять хоть этих охламонов хиппи. Увидел я их в действии. В их движении, по-моему, главное – безграничное блядство. Но как хороши эти юные бляди! Представляешь, они сказали, что научились разнообразному искусству секса в райкоме комсомола! Я сочинил новый анекдот: хозяйка публичного дома решила выдвинуть кого-нибудь из своих проституток в комсомол и рекомендует одну из них: «Руфочка, ты у нас самая популярная, все клиенты хвалят твое обслуживание. Мы решили рекомендовать тебя в комсомол». Руфочка смущенно отвечает: «Что вы, мадам, в какой комсомол? Меня мама и к вам-то не хотела отпускать».

Алеша рассмеялся и спросил:

– Ну и что ты нашел в этих молоденьких поблядушках? Дуры, наверное…

Моня глотнул коньяк, согласился:

– Интеллект в их головках не ночевал, дуры дурами. Но зато какая длина бедра!

Алеша усмехнулся, ему хотелось говорить о поэзии:

– Сколько ж в тебе, Монька, похоти! Сегодня я гулял по вашей Малаховке и написал про евреев, хотел, чтобы в стихотворении присутствовал такой обобщенный образ.

– Ну, извини, старик, что я заболтался. Ну-ка, прочти.

Малаховка

 
Когда душа моя в тисках
Страданья и сомнения,
Когда пульсируют в висках
То грусть, то сожаления,
 
 
Тогда люблю я побродить
Средь жителей Малаховки,
В беседах с ними находить
Их остроумья маковки.
 
 
Все, что они ни говорят,
Про дело иль безделье,
Все – нескончаемый каскад
Еврейского веселья.
 
 
Его сумели проносить
Через века изгнания;
И стыдно мне при них грустить
И привлекать внимание.
 
 
Я за столом у них сижу,
Меня зазвали лакомки.
И бодрость вновь я нахожу
Средь жителей Малаховки.
 
 
За разговорами у них,
За рыбой фаршированной,
Я слушаю, и я притих,
Сижу, как зачарованный.
 
 
Ведут беседы с хитрецой
И с угощеньем лакомым.
Куриным супом и мацой,
И гоменташем маковым.
 
 
И о судьбе, и о делах
Проходит речь пространная,
И вспоминается в речах
Земля обетованная.
 
 
И их история встает
Передо мной незримо —
Как изгоняли их народ
Из стен Иерусалима.
 
 
И как столетья протекли,
Бесправные, голодные,
Но сохранить они смогли
Свои черты народные.
 
 
Терпели предки тех людей
Погромы, унижения,
Но не теряли их корней
Потомков поколения.
 
 
И заражаюсь я от них
Примером их веселия,
И забываю дум своих
И грусть, и сожаления.
 

Моня слушал и довольно улыбался:

– У нас ведь на еврейские темы ничего не публикуют. Но в самиздатском журнале «Евреи в СССР» будут рады это напечатать. А среди малаховцев мне придется распространить самому. Но все-таки идеализация жизни евреев – это твое поэтическое преувеличение. Всю малаховскую кодлу ты не знаешь. Евреям в Малаховке живется не так уж весело. Сохранять свой юмор и еврейское достоинство им не просто.

В это время с улицы послышались отдаленные крики и в окнах засветились и задрожали всполохи огня.

Моня подошел к окну:

– Алешка, пожар! Горит где-то рядом! Бежим туда!

Они выскочили на улицу и побежали в направлении огня и криков – горела малаховская синагога[62]62
  Осенью 1959 года в Малаховке была сожжена синагога и погибла сторожиха.


[Закрыть]. Пламя уже охватило стены, вверх валил густой дым. На свет пламени и запах дыма сбежались ближайшие жители, вызвали пожарную команду и пытались спасти деревянное здание, обливая водой из ведер. Больше всех суетился и бегал с ведрами русский паренек Миша. Моня спросил его:

– Что случилось?

– Дядя Моня, поджог! Я сам видел двух убегавших поджигателей. Погнался было за ними, да где там. Вернулся помогать тушить.

Неподалеку у забора лежала сторожиха, укутанная в ватник. Она тяжело хватала воздух ртом, задыхалась от дыма. Люди оттащили ее в сторону, и Алеша, как умел, делал ей искусственное дыхание.

Прибежали раввин и верующие старики-евреи, они размахивали руками и хватались за головы:

– Ой, вэй!.. Какое горе, какое горе на нашу голову!.. Ой, вэй!.. Наша синагога, наша Тора, наша древняя Тора!..

Раввин особенно убивался, рвал свою длинную бороду, плакал:

– Наша Тора сохранилась в испанском изгнании, ее спасли от фашистского поджога… А теперь она погибнет! Ой, вей!..

Рядом с ними стоял Наум Коган и с горечью тряс давно ослабевшими кулаками:

– Эх, если бы я мог задержать на две-три минуты дыхание, я бы спас Тору. Нет в моей груди прежней силы, не могу я глубоко вдохнуть.

Моня быстро спросил:

– Что надо сделать, чтобы спасти Тору?

Коган недоверчиво посмотрел на него:

– Вы, вы хотите попробовать?

– Я могу задержать дыхание. Что надо?

– Надо облиться холодной водой и глубоко вдохнуть, задержать дыхание, зажмурится и быстро кидаться внутрь сквозь огонь. Пока горят только стены, крышу еще не охватило, внутри огня еще нет. Но это страшно опасно.

– Я сделаю, – Моня схватил ведро воды, облился с головы до ног и крикнул старикам: – Где хранится ваша Тора?

– Там, там, – раввин дрожащими руками указал направление. – В шкафу у восточной стены[63]63
  Тора должна всегда храниться в «священном ковчеге» – шкафу у восточной стены.


[Закрыть]. Вот ключ к шкафу, она заперта.

Моня кинулся в дверь прямо через огонь. Все замерли от ужаса – языки пламени стремительно ползли по стенам и подходили к крыше. Через три минуты появился задыхающийся Моня со свитком в руках. Только он успел выскочить, как за его спиной рухнула крыша. Он едва дышал, кашлял от дыма, у него обгорели волосы и кисти рук. Раввин выхватил свиток, прижал к груди и целовал, как ребенка. А старики плакали, хватали края мокрой одежды Мони, целовали их и кричали:

– Мицва, мицва![64]64
  Благое дело, угодное богу, за которое он прощает грехи (идиш).


[Закрыть]

Наум Коган глядел на Моню с восхищением:

– Ну вы молодец! По правде говоря, не ожидал от вас, думал, вы шмак[65]65
  Здесь: болтун, никчемный человек.


[Закрыть], а вы…

Тяжело и прерывисто дыша, Моня ответил, несколько смущенно:

– Я и сам не ожидал… Но, в сравнении с вашим подвигом, это ничто.

– Нет, не говорите, то была война, над нами стояла смерть, мы кидались в огонь не от благополучной жизни. То, что я тогда сделал, был единственный способ прекратить сплошной обстрел, мы бы все равно погибли. А вы жертвовали собой не под угрозой войны, а во имя спасения еврейской ценности. Это в вас еврейская кровь заговорила. Я восхищен вами, глубоко сожалею и извиняюсь, что считал вас шмаком.

Подбежал Алеша, а с ним и парнишка Миша. Он принес сухое одеяло и смотрел на Моню с восторгом. Алеша накинул одеяло на Моню. Вдвоем они отвели его подальше от дымящихся бревен.

– У тебя ожоги на руках и на лице. Если бы крыша упала, ты бы погиб. Зачем ты рисковал жизнью?

Моня ответил, кашляя и задыхаясь:

– Сам не знаю зачем. Понимаешь, мне было жалко этих стариков, плачущих о своей Торе, а рядом стоял Наум Коган, и я вспомнил, как он однажды рисковал жизнью. Он мне и подсказал, что делать. Ну а главное, меня взяла дикая злость: раз Тора не погибла от поджигателей-фашистов, не дам ей погибнуть от поджигателей в Советской России.

Алеша с удивлением смотрел на него:

– А ты, Монька, герой!

– Никакой я не герой, я простой еврей. Вот Наум Коган считает, что это во мне еврейская кровь закипела.

Миша слушал разговор, смотрел на них, раскрыв рот от удивления, потом сказал:

– Дядя Моня, он вам правду говорит, вы герой, огня не побоялись, чтобы еврейскую ценность спасти.

Но Моня совсем закашлялся, и было видно, что ему нехорошо. Алеша повел его домой. В это время раввин стал собирать пепел пожарища в банку из-под варенья и приговаривал:

– Когда был сожжен первый храм Соломона в Иерусалиме, евреи собрали пепел в урну. Этот пепел они потом развезли с собой во все уголки изгнания, как святыню. У нас нет того пепла от храма Соломона. Но теперь у нас будет пепел от нашей маленькой синагоги. Это будет наша святыня.

На даче всполошившаяся мать Мони смазывала его ожоги вазелином и причитала:

– Ой, Монечка мой, ты же чуть не погиб из-за этих гоев[66]66
  Гой (идиш) – не еврей.


[Закрыть], которые подожгли синагогу.

Дышать Моня стал ровней, но лицо и руки его покраснели и отекли, глаза превратились в щелочки. Алеша посадил его в машину и повез в больницу в Москву.

* * *

Синагога сгорела дотла, и от дыма погибла ночная сторожиха. На следующий день у пепелища обнаружили оставленную поджигателями листовку. Такие же листовки были расклеены на Казанском вокзале. Это было злобное антисемитское предупреждение всем евреям, мол, и впредь их ждут поджоги и погромы. Записки были напечатаны на машинке и подписаны заглавными буквами БЖСР, что означало «бей жидов – спасай Россию»[67]67
  Старый боевой клич черносотенцев начала XX века и в годы Гражданской войны.


[Закрыть]. Стало абсолютно ясно, что синагогу поджег кто-то из ярых антисемитов. Слухи о пожаре и листовках распространились по всей Москве со скоростью огня, евреи передавали друг другу эту ужасную новость. Павел Берг узнал об этом от Алеши на другой день, разволновался:

– Это первое открытое нападение на евреев с времен сталинского обвинения врачей. Это не просто хулиганство или бандитизм, нет, это намного серьезней – это объявление войны евреям. Если правительство с его средствами информации, печатью и радио, промолчит об этом, это будет означать санкционирование такого поведения. Молчание будет знаком согласия.

Ни в печати, ни по радио об этом ничего не сообщалось. Однако иностранные корреспонденты не дремали: радиостанция «Голос Америки» передала сведения о пожаре со всеми подробностями.

41. Моня в больнице

Алеша привез Моню в больницу № 50 Тимирязевского района. Дежурным хирургом был Михаил Цалюк, высокий, крепко сложенный мужчина, под сорок. Он профессиональным взглядом окинул Моню:

– Что случилось?

Из-за отека лица Моне было трудно говорить, объяснял Алеша:

– Понимаете, в Малаховке кто-то поджег синагогу, она горела, а он кинулся прямо в огонь – спасать древнюю Тору.

Моня закашлялся, хотел что-то сказать. Цалюк близко наклонился к его лицу, и Моня прошептал прерывающимся голосом:

– Тора очень древняя… из Испании… когда оттуда изгоняли евреев… а потом в Польше ее спасли… тоже от пожара… когда гитлеровцы подожгли синагогу, – он махнул обожженной рукой, показывая, что устал, но опять набрал воздуха и добавил: – Ее непременно надо было спасти… кто-то должен был это сделать.

Цалюк выпрямился, пораженный:

– Вы рисковали жизнью, чтобы спасти Тору?! Это очень благородно, вы совершили великую мицву. Хотя я еврей неверующий, но благодарю вас от имени всех. – И врач почтительно поклонился.

После осмотра он сказал:

– Ну, ожоги первой степени, не очень опасные, залечим быстро. Меня больше беспокоят ваши легкие, вы надышались гарью и дымом.

Алеша попросил:

– Я привез его к вам, потому что у меня здесь есть знакомый, профессор Зак. Не можете ли вы сказать ему?

Цалюк воскликнул:

– Зак ваш знакомый? Конечно, позову, это наш самый уважаемый профессор.

Кареглазый, невысокий Зак, лысый, шестидесяти лет с небольшим, появился удивительно быстро, передвигался он легко, стремительной походкой. Одет был не в накрахмаленный профессорский халат, а как хирург, готовый к операции, – в легкий операционный халат с короткими рукавами.

Цалюк объяснил Заку:

– Вот, Юлий Иосифович, новый еврейский герой: на пожаре в малаховской синагоге кинулся в огонь и спас древнюю Тору.

Зак с любопытством посмотрел на Моню и стал внимательно осматривать ожоги и слушать его легкие:

– Дышите… так. Помогите мне повернуть его. Дышите еще. Так. Придется нашему герою сделать вагосимпатическую новокаиновую блокаду[68]68
  Специальный метод введения новокаина в шею около блуждающего нерва.


[Закрыть], чтобы дышал легче. Наложим вам повязки с мазью Вишневского, сделаем внутривенное вливание физиологического раствора и дадим кислород для дыхания. Положим вас на пару-тройку недель.

Цалюк делал все по указанию профессора, Моня стонал, кашлял, морщился.

Когда процедуры закончили, его повезли в палату. Профессор шел следом с Алешей, чтобы дать указания врачам. По дороге Алеша сказал:

– Я сын Семена Гинзбурга и знал вашего брата Михаила. А пациент – это мой друг.

– Да, да, конечно, я знаю вашего отца. Как он поживает?

– Он на целинных землях, председатель совнархоза.

Зак спросил:

– Так что случилось в Малаховке?

Алеша объяснил и добавил:

– Там потом нашли напечатанные на машинке угрозы евреям, подписанные аббревиатурой БЖСР, то есть «бей жидов – спасай Россию!».

Зак нахмурился:

– Какое жуткое проявление антисемитизма – и это в нашей стране! Знаете, во время войны мы с Цалюком были на фронте, в разных армиях, но оба навидались фашистских преступлений против евреев. Но то были фашисты. А в Малаховке, наверняка, орудовал кто-то из наших людей.

Пока они шли, он рассказывал:

– Миша Цалюк – прекрасный доктор, умелый, знающий. Во время войны он был лихим разведчиком и первым вошел в Освенцим. Спас остававшихся там едва живых евреев. А я был хирургом в танковой армии и видел еврейское гетто в Будапеште, тоже полное мертвых и полуживых евреев. Я проезжал по только что взятому городу, какой-то гражданский человек остановил мою машину и сказал, что ему срочно нужен доктор для помощи умирающим евреям. Я со своими ассистентами пошел за ним в гетто. Это было удручающее зрелище. Всех выживших я положил в госпиталь. А человек, который привел меня туда, оказался шведским дипломатом Раулем Валленбергом. Вот это был герой – спас сто тысяч евреев под самым носом у фашистов. И что вы думаете? Его арестовали наши смершевцы, и после этого великий герой Валленберг пропал. А в Будапеште ему поставили памятник[69]69
  Подвиг Рауля Валленберга в Будапеште и его встреча с Заком описаны во второй книге «Еврейской саги» («Чаша страданий»).


[Закрыть].

* * *

Больница № 50 была построена по типичному послевоенному проекту: два пятиэтажных кирпичных корпуса-коробки, один – хирургический, другой – терапевтический. Сначала Моня лежал в хирургическом корпусе, ему выделили маленькую отдельную палату. Кислородной проводки не было, рядом с кроватью стоял большой баллон с кислородом, чтобы он дышал им круглые сутки. Лечил его молодой хирург Виктор Маневич. Профессор Зак проверял состояние больного каждое утро и вечером, перед уходом.

Поправлялся Моня медленно, Алеша навещал его почти каждый день, привозил к нему маму, она приносила ему судочки с домашней едой, жалостно смотрела и непрерывно причитала.

Моня просил:

– Мама, не надо мне столько привозить, мне достаточно больничной еды.

– Разве это еда? Азохен вэй, какая это еда! Все такое невкусное. А я готовлю тебе самое свеженькое.

Дома она хвалилась знакомым:

– Мой Моня очень важный пациент, его сам профессор лечит два раза в день.

Слух о Монином подвиге быстро разошелся по больнице. Половина врачей были евреями, и многие из них приходили посмотреть на него. Некоторые решались даже сказать, хоть и обязательно оглядываясь по сторонам:

– Спасибо вам – от всех евреев.

Моня в ответ улыбался, а потом говорил Алеше:

– Они тут все «инвалиды пятой группы», у всех пятая графа в паспорте. В них живет национальное чувство, но они стараются его скрывать – вечная наша еврейская запуганность.

Высокая концентрация евреев в больнице объяснялась просто: в клинические больницы евреям пробиться было трудно, а «пятидесятка» была рядовой, районной, и, кроме хирургов, работавших на кафедре, все остальные были просто практикующие врачи, без ученых степеней.

Когда ожоги зажили, Моню перевели в отделение терапии. Заведовал им доктор Лев Шимелиович, лет сорока, маленького роста, с острым худым лицом и глубокими залысинами. Его высоко ценили и уважали. И еще, все знали, что он сын знаменитого доктора Бориса Шимелиовича, расстрелянного по приказу Сталина вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета.

Уже казалось, что скоро Моню выпишут, как вдруг неожиданно у него поднялась высокая температура. Было непонятно, что случилось. Навестить его пришел Миша Цалюк.

– На что ты жалуешься?

– Задница разболелась, и дергает. Понимаешь, не могу же я здешним врачихам задницу показывать.

– А ну, повернись. Так. Когда тебе делали укол в последний раз?

– Два дня назад. А что?

– Похоже, что занесли инфекцию.

– Какую инфекцию? Это же был пенициллин, антибиотик, как раз против инфекции.

– У нас выпускают плохие антибиотики, бывают загрязненные партии. Да и кипячение шприцев и игл тоже не дает стопроцентной гарантии от занесения инфекции. Во всем мире уже переходят на стерильные шприцы и иглы однократного использования, а у нас – отрыжка бедности нашей медицины.

Перевели Моню обратно в хирургический корпус, профессор Зак посмотрел:

– Настоящий фурункул, уже с размягчением в середине. Надо вскрывать.

Сделали операцию. Опять Алеша привозил к Моне Раису Марковну, и опять она причитала над сыном:

– Монечка мой, за что только на тебя такие цоресы?[70]70
  Цорес (идиш) – несчастье.


[Закрыть]

Неделю он пробыл в хирургии, воспаление на ягодице прошло, но температура не снижалась. Обнаружилось, что на почве инфекции возникло воспаление почек, его перевели в урологическое отделение.

Зак сокрушенно качал головой:

– Каскад инфекционных осложнений. Но вы не волнуйтесь, вас будет лечить прекрасный уролог доктор Кан.

Через несколько дней инфекция прошла, но у Мони началось воспаление легких. Его снова перевели в терапию. Ему уже надоело лежать в больнице, он ворчливо рассказывал Алеше свои впечатления:

– Парадокс советской медицины: врачи хорошие, а медицина плохая, бедная она. И врачи бедные, зарабатывают гроши. Они получают меньше, чем шофер автобуса, и даже меньше, чем зарабатывает парикмахер, беря с клиентов гроши в качестве благодарности. А если врач получит денег от больного, это считается взяткой и его выгоняют с работы, а то еще и судят. Ну и уход тоже плохой, многие сестры невнимательные. А что с них возьмешь? Они еще бедней, зарплата у них просто нищенская. Я знал одну операционную сестру, так она подрабатывала настоящей проституцией – шофер такси порекомендовал ее мне у Ленинградского вокзала. Вот как. А хозяйственная служба в больнице – это же усраться можно! Ты посмотри, какое мне белье принесли, застиранное до желтизны, с дырами. На кальсонах нет ни пуговиц, ни тесемок. Я их натянул, а они не держатся. И надо же такому случиться, как раз в этот момент пришла моя новая врачиха Маргарита. А я, понимаешь, стою перед ней и срам ладошкой прикрываю.

О самой Маргарите он говорил с восторгом:

– Слушай, такая баба! Возбуждающие пропорции что спереди, что сзади. Настоящая красавица. Увидишь – сразу влюбишься.

Первый раз Алеша увидел ее со спины, сидящей возле Мониной кровати. Когда она встала и обернулась, ее красота мгновенно поразила его. Изящное овальное лицо, большие ярко-синие глаза, бархатистые брови на взлете и прекрасные вьющиеся черные волосы, зачесанные назад. Нос изящных пропорций, с небольшой горбинкой и тонкими, как лепестки, ноздрями, элегантно очерченные, слегка пухлые губы. Все вместе создавало ощущение почти библейской красоты. Но главное, глаза, синие глаза. Алеша всегда приходил в восторг от прекрасного, а тут перед ним была женщина, прекрасная, как греческая статуя. Он оробел и смутился.

– Здравствуйте, – протянула она бархатным голосом, – так это вы друг Мони? Он говорил, что вы поэт, читал мне ваши стихи.

Алеша смотрел на нее с восторгом и молчал. Женщина заметила его растерянность, подождала, потом сказала:

– Ну, мне надо идти на обход, к другим больным. До свида-а-ания, – опять протянула она и вышла.

Так он ничего и не сказал ей, только молча любовался, пока она уходила по коридору, ее фигурой, плавной походкой, стройными ногами.

– Что, красавица? – проговорил Моня. – Баба что твое восьмое чудо света!

– Да, редкостная красота, вздохнул Алеша. – Слово «баба» к ней не подходит.

– Ко всем подходит, если разобраться. У всех у них вдоль, ни у кого поперек.

Алеша даже разозлился:

– Ну и циник ты, Монька.

– Ладно, я пошутил. А чего же ты молчал? Она ждала, чтобы ты с ней полюбезничал.

– С чего ты взял?

– По ее синим глазищам видел. У тебе есть шанс: мало того что красивая, она еще и незамужняя. Мне говорили, что ее муж погиб. А она создана для любви.

* * *

Наконец Моню выписали. В благодарность за лечение он решил прямо в день выписки устроить в ресторане банкет для врачей. Но они были против ресторана:

– Если в ресторане, то узнают в больнице. Тогда надо приглашать главврача и других. Лучше собраться у кого-нибудь дома своей компанией, по-тихому – и чувствовать себя вольней. Да и побузить дома можно всласть.

Маргарита, кокетливо поглядывая на Алешу, предложила:

– Можно собраться у меня, я живу рядом с больницей, родители уехали. Прямо после работы приходите ко мне, всем удобно.

Моня подмигнул Алеше:

– Ну, старик, смотри не теряйся. Она ведь из-за тебя пригласила нас к себе, хочет тебя заполучить.

42. Алеша Гинзбург влюблен

Страсть поэта – эта роковая власть мечтаний и предчувствий, замирания души – завладела Алешей с момента, когда он увидел Маргариту. Она это заметила и кокетничала с ним по-женски, улыбаясь и изменяя модуляции голоса.

По указанию Мони Алеша сделал закупки у его приятеля в Елисеевском, а по дороге к Маргарите заехал на цветочный рынок возле станции метро «Сокол» и купил для нее букет из крупных георгинов, обрамленных ветками кружевного папоротника. Потом он забрал Моню прямо из палаты, и они пришли к ней.

Войдя в квартиру на четвертом этаже, оба в восторге уставились на женщину: она была в облегающем платье из темно-синего бархата, с глубоким вырезом и открытыми плечами под прозрачной голубой накидкой, платье опускалось чуть ниже колен, но сбоку имелся длинный разрез, открывающий колено и часть бедра. Маргариты, заметив реакцию мужчин, слегка улыбнулась. А увидев протянутые ей цветы, мягко коснулась руки Алеши и изящным движением взялась за голову:

– Это мне?

– Да, от Мони, – он замялся на секунду и добавил: – И от меня тоже.

– Спа-а-асибо! – протянула она. – Какие прелестные цветы! Сейчас поставлю в вазу.

Маргарита отошла, и Моня подмигнул Алеше:

– Это она для тебя нарядилась – соблазняет.

Маргарита вернулась с вазой:

– А я приготовила вам сюрприз: сделала фаршированную рыбу по-еврейски. Вы любите фаршированную рыбу?

Моня зачмокал губами:

– Какой же еврей не любит фаршированную рыбу! Спасибо, но зачем вы утруждались? Вот насчет Алеши не знаю, любит ли он фаршированную рыбу, – у него мама русская.

Моня толкнул Алешу в бок, тот возразил:

– Конечно, люблю. Моя русская мама умеет готовить очень вкусную фаршированную рыбу. Она меня с детства приучила к ней.

– Ну, я очень рада. Мне приятно сделать для вас что-нибудь вкусное.

Они выложили пакеты с закусками и бутылки, Маргарита всплеснула руками при виде такого изобилия и стала расставлять все на столе, Алеша помогал, украдкой любуясь, как грациозно она двигается. В разрезе платья мелькали колени, и он не мог оторвать глаз от изящных линий. Она нарочно поворачивалась так, чтобы ему было видней, и украдкой бросала на него лукавые взгляды.

В ее маленькую «хрущобу» набилось больше десяти человек, лечивших Моню. Все явились прямо с работы – голодные. Женщины в нарядных платьях выглядели привлекательнее, чем в медицинских халатах, но наряд Маргариты поражал всех. Женщины сразу начали расспрашивать: где достала?

– У спекулянтки, конечно, она из Франции привезла и мне втридорога продала.

Миша Цалюк принес магнитофон и кассеты с еврейскими песнями и танцами:

– Мы празднуем выздоровление еврейского героя, и будем слушать еврейские песни, и танцевать еврейские танцы.

– Откуда у тебя такая коллекция еврейской музыки? Ведь ни по радио, ни на пластинках еврейской музыки нет.

– Собираю разными подпольными путями, записываю из передач «Голоса Израиля», только по-тихому, чтобы не обвинили в сионизме.

При виде богато накрытого стола с бутылками мужчины потирали руки:

– Ого, коньячок армянский, пять звездочек! Слюнки текут, давайте начинать!

Уселись тесно, хозяйка указала Алеше место радом с собой и часто, как бы невзначай, касалась его. Первый тост – благодарность за лечение – произнес Моня:

– Дорогие представители передовой советской медицины… – Все ехидно заулыбались, а он продолжал: – Я не оговорился, начав с газетного штампа. Вот все ругают нашу медицину, а я скажу так: медицина, может быть, и плохая, а врачи – хорошие. Какие же еще другие врачи могли бы так успешно лечить при такой бедности оборудования и лекарств? И я сам этому доказательство.

– Да еще прибавь – за такую нищенскую зарплату, – вставил Боря Элкунин. – Всем без разбора зарплата одинаковая. Хошь – лечи, а хошь – балуй, все равно получишь – что?

– Борька, перестань! – возмутились женщины.

– А я что? Я ничего не сказал. А вы что подумали?

После минуты общего смеха Моня с улыбкой продолжил:

– Ну да, и за такую низкую зарплату. Обычный советский человек живет по лозунгу: «Пока правительство делает вид, что платит мне зарплату, я буду делать вид, что работаю». Так? А вы, врачи, не можете себе позволить делать вид, что людей лечите.

Боря Элкунин тут же ехидно вставил:

– Мы об людях думаем. Об людях или о блюдях?

– Борька, перестань хамить! – закричали женщины.

– А я что? Я молчу. А вы опять что-то подумали?

Моня продолжил:

– Если бы вы не думали об людях, я подчеркиваю – об людях, я бы не вышел из вашей «пятидесятки» живой и не сидел бы сейчас с вами.

Все слушали тихо, но видно было, что им не терпелось выпить и закусить. Пока Моня говорил, Алешина нога коснулась под столом ноги Маргариты. Он хотел убрать ногу, но почувствовал, что ее нога не только не отодвинулась, но даже прижалась еще плотней. Он замер от удовольствия и мельком глянул на нее.

Моня наконец закончил:

– Извиняюсь за долгую речь, я благодарю вас всех и пью за ваше врачебное искусство. – Он обошел стол с бокалом в руках, со всеми чокался, целовал женщин.

После первого бокала он опять встал, постучал вилкой по стеклу:

– Слушайте сюда, имею добавить еще очень важное. Я забыл сказать, что полежал во всех отделениях, кроме гинекологического и патологоанатомического.

Все рассмеялись, а Моня договорил:

– Тут все евреи? Так я скажу: еврейские врачи всегда считались лучшими, лучшими и остаются.

Опять закричал Боря:

– Если хочешь быть здоров – ищи еврейских докторов.

– Ну да. Именно так. И последнее немаловажное к моей благодарности: я нашел в вас не только прекрасных врачей, но и друзей. Спасибо вам и за это тоже. Пью за ваши успехи!

После нескольких бокалов и первых закусок встал Миша Цалюк, бывший фронтовик, самый уважаемый в компании:

– Спасибо Моне за высокую оценку нашего труда. А теперь я предлагаю выпить за него, за героя, который, презирая опасность, спас древнюю Тору. Все знаете, что такое Тора?

Гости наперебой закричали:

– Ничего мы не знаем, мы евреи неверующие.

– Мы и в синагоге-то никогда не были.

– Ну, расскажи, если хочешь. Только бекицер[71]71
  Бекицер (идиш) – покороче.


[Закрыть].

Миша самый образованный в вопросах еврейской религии начал:

– Эх вы, а еще евреи! Тора – это от древнееврейского слова «учение». Внутренний смысл Торы – это душа веры. Бог дал Моисею Тору вместе с десятью заповедями, когда он вел евреев из Египта через гору Синай…

Компания, голодная и жадно жующая, замахала руками и рассмеялась:

– Миша, тебе не хирургом быть, а раввином, не операции делать, а обрезания.

– Ты нас не агитируй. Ты настоящий коммунист-сионист. Расскажи про Тору на партсобрании.

Особенно развеселились женщины, их почему-то рассмешила «гора Синай»:

– А куда они взбирались по этой горе, те евреи?

Цалюк безнадежно махнул рукой, сам рассмеялся:

– Ладно, давайте выпьем за спасителя Торы.

Постепенно нарастал обычный гвалт пьющей компании. Пили за женщин, кричали:

– За женщин настоящие мужчины пьют обязательно до дна и только стоя!

Мужчины подчеркнуто комично вскочили, но Боря сделал вид, что поднялся неохотно:

– Как стал импотентом – так гора с плеч.

Женщины захихикали:

– Теперь мы знаем твои потенциальные способности.

Алеше не приходилось бывать в компаниях врачей, он с некоторым смущением слушал их фривольные шутки. Но раз так у них принято… В открытое окно залетал свежий ветерок из Тимирязевского парка, слышалась отдаленная трель соловья. Маргарита, не отодвигаясь, попросила Алешу:

– Прочтите нам какие-нибудь стихи, которые вы посвящали женщинам. Наверное, у вас много поэм?

Алеша замялся:

– Ни одной нет.

– Не может быть, – смеялись женщины, – ни за что не поверим.

Маргарита попросила глубоким грудным голосом:

– Ну, не стесняйтесь, прошу вас, – прочтите.

Алеша решил вписаться в свободный настрой врачебной компании и сымпровизировал:

 
Все мы молоды,
Все мы влюбчивы,
Мы – настойчивы,
Вы – уступчивы,
И под трелию
Соловьиною
Жизнь несется
На нас лавиною.
 

Компания зааплодировала, Маргарита заметила громко, с ехидцей:

– Вы считаете, что все женщины уступчивы? – И еще тесней прижала свою ногу.

Моня пришел другу на выручку:

– Ну, про присутствующих не говорят и не сочиняют.

– Все вы, мужчины, такие, – зашумели женщины. – Вам можно, а нам нельзя?

Становилось все шумней, пили за каждую женщину отдельно, дошла очередь до Маргариты. Моня крикнул:

– Алеша, выдай экспромт в честь хозяйки.

Алеша встал, посмотрел на нее, увидел глубокий разрез платья и нежную кожу ее груди, и решил, что настал его момент:

 
В моем сердце тайна скрыта,
В нем таится…
 

Он не успел закончить, как женщины закончили за него:

– Маргарита! Маргарита! Мы это сразу заметили.

Она погрозила ему пальчиком:

– Поэтично, но неправда! – обворожительно улыбнулась и подмигнула.

Миша Цалюк включил запись веселой еврейской музыки, все пустились танцевать «Хава нагила». Особенно красиво, типично по-еврейски, танцевал сам Миша: двумя большими пальцами он держал под мышками воображаемую жилетку и высоко и задиристо подкидывал ноги. Рита подмигнула Алеше:

– Хотите потанцевать? – Она положила руки ему на плечи и прижалась к нему.

Через час многие мужчины были пьяны, а женщины сильно навеселе. Моня рассказывал скабрезные анекдоты про Рабиновича: «У Рабиновича две слабости: одна слабость к женщинам, другая – половая слабость», «Рабинович, вы еще еб…тесь? – Да, но после меня надо пере…бывать». От его анекдотов мужчины гоготали, а женщины заливались краской и взвизгивали. Потом он полез целовать всех женщин подряд и особенно нежно приник к Лоре Гуревич, маленькой брюнетке. Вокруг со значением переглянулись. Поднялся шум, Миша кричал со смехом:

– Евреи, ша! Ну и шумный народ иудейский!

Маргарита вышла на кухню варить кофе, Алешу тянуло к ней, он пошел следом. Она покосилась на него, видела, как ему хочется обнять ее, и ждала этого. Но он смутился: одно дело признаваться в любви стихами, другое – рукам волю давать, да и увидеть могут.

– Маргарита, я хочу спросить, вы с русскими врачами больницы не очень дружите?

– Нет, почему же? Мы все очень дружны между собой, и русские, и евреи.

– Но когда мы предложили празднование в ресторане, все сказали: хотим в своей тесной компании. А здесь собрались только евреи.

– Верно, это наша устоявшаяся компания.

– Значит, русские в нее не входят?

– Иногда входят. Мои близкие подруги русские. Мы работаем вместе и празднуем вместе дни рождения. Но в тесных компаниях мы немного стесняемся их. А они нас.