Текст книги "На фарватерах Севастополя"

Автор книги: Владимир Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

«Что ему надо? – подумал Баженов. – Неужели опять идти в эту гиблую пропасть, в темное холодное море…»

– Ну как, Баженов, отошел немного, обогрелся? – спросил его комиссар Моисеев, входя на КП.

По красному и обветренному лицу Баженова видно было, что, хотя он и устал, но недавно добротно поужинал и сейчас снова был в рабочем состоянии. И Баженов как бывалый солдат ответил бодрым голосом:

– Так точно, товарищ комиссар, отдохнул маленько!…

Комиссар и лейтенант великолепно понимали друг друга, понимали, что экипаж катера очень нуждается в отдыхе, но еще более необходимо было послать катер сейчас же в море.

Контр– адмирал Фадеев, по-прежнему не поднимая головы от карты, подозвал к себе командира звена Соляникова и коротко, как о давно решенном, сказал:

– Надо пройти на катерах-охотниках незамеченными вдоль побережья, занятого противником, и высадить разведывательную группу за линией фронта прямо в Евпаторийский порт. С вами пойдет группа разведчиков во главе с капитаном Топчиевым и батальонным комиссаром Латышевым. Вы назначаетесь старшим. Задание ясно?

– Так точно, – ответил Соляников; новое задание его заинтересовало. [119]

Перед выходом в море на катер к Баженову пришел полковой комиссар Моисеев: он часто ходил на ответственные задания.

Баженов понимал, что его посылали потому, что катера охотники излазили все побережье, особенно от Севастополя до Одессы и Кавказа, и могут выйти в любой пункт берега, в любую беспросветную ночь, смогут найти нужную бухту или укрытие. Все они знали, в какой бухточке, не обозначенной на карте, можно укрыться от непогоды и в какой лощине или балке можно достать пресную воду.

Вышли тотчас же. Без единого огонька, на малом ходу, с опущенными в воду глушителями, катера-охотники № 0141 и № 041 шли курсом на север, мимо крутых берегов, смутно угадывающихся в темноте. Баженов, стоя на мостике своего корабля, видел огнедышащую линию фронта, неспокойную и ночью, с мелкими вспышками выстрелов и светом ракет. Он видел перед собой ту живую линию фронта, которая в виде красно-синих полос была обозначена на карте контр-адмирала и за которую им надо было пробраться и высадить разведывательную группу.

На море было тихо, светила неяркая луна и медленно падал пушистый снег. За северным обрубистым мысом луч прожектора с берега, занятого противником, неожиданно разрезал темноту и лег на катер-охотник Баженова. В голубовато-белом свете прожектора бежали свинцовые гребешки мелких волн с горящими на них огоньками. Студеные волны дымились, и нити испарений таяли в луче прожектора. Находившимся на верхней палубе катера матросам казалось, что их обнаружили.

Но Баженов, застопорив машины, развернул катер носом на прожектор, что изменило силуэт катера, и простуженным голосом, не торопясь, сказал:

– Спокойно, без паники, мы на пределе видимости, с берега нас не должны обнаружить.

Рядом с Баженовым на мостике стоял капитан Топчиев. Не вмешиваясь в распоряжение командира, он внимательно всматривался в едва чернеющий на востоке берег, занятый противником.

«Заметили нас или нет? Если заметили, то вся операция идет насмарку! – мучительно думал капитан. – Сейчас загрохочут немецкие береговые батареи».

Луч прожектора беспокойно дрожал еще несколько секунд на месте, потом побежал влево, затем вправо и погас. Стало еще темнее, чем было.

Прошло уже много времени, когда в настороженной тишине [120] катера, словно на ощупь, направились к евпаторийскому берегу. На рейде стояло несколько шхун, миновав их, катер № 041 с группой М. Аникина направился к Хлебной пристани. У него была задача разведать, что делается на аэродроме, а катер № 0141 продолжал движение к Пассажирской пристани. На берегу окликнул часовой. С катера ему ответили по-немецки, и часовой бросился принимать швартовы; тут же он был схвачен и разоружен. Допрошенный на катере, он сообщил пароль на сегодняшнюю ночь.

Закрепив швартовы, катер подтянулся ближе, и разведчики, вооруженные автоматами и ножами, быстро сошли на берег, усыпанный белым, нетронутым снегом.

Впереди шел командир группы разведчиков мичман Волончук в накинутом на плечи немецком ледериновом плаще.

Разведчики удачно справились с встреченным ими при выходе из порта патрулем: им помогло знание пароля.

Моисеев приказал лейтенанту Баженову выставить возле стоянки катера прикрытие. Матрос минер Алазбеев с ручным пулеметом забрался на крышу портового дома, два других матроса с автоматами расположились внизу. А комиссар Моисеев взял с собой двух матросов и обследовал все, что находилось в порту. У разбитых пристаней они осмотрели две шхуны, обе они были полностью загружены зерном, но ни команды, ни охраны на шхунах не было.

Расставив комендоров у пушек и пулеметов и выставив прикрытие, лейтенант Баженов завернулся в тулуп и устроился на мостике.

Спокойствие у стен города, занятого противником, казалось странным после напряженных боев в Севастополе. Полуночная тишина стояла у разбитых пристаней и причалов некогда оживленного торгового порта и курортного города.

Мичман Волончук, а за ним матросы-разведчики вышли на улицы спящего города. Ни одного огонька в окне, ни одного живого человека на улице, только снег поскрипывал под ногами на крепком морозе.

У углового дома постучали в ворота, во дворе отчаянно залаяла собака, но никто не показывался. Мичман Волончук снова постучал в ворота, тихонько приоткрылась калитка, и выглянул заспанный пожилой мужчина в сапогах и в шапке, в наброшенном на плечи пальто. Он растерянно смотрел то на неподвижно стоящего в немецком плаще Волончука, то на матросов, одетых в немецкую форму, с автоматами на груди. [121]

– Не волнуйтесь, гражданин. Проведите нас к полицейскому управлению, – спокойно сказал Волончук.

– Сейчас. Пойдемте, – ответил мужчина, оглядываясь назад, во двор. Нерешительно перешагнув через порог, он закрыл за собой калитку. Шли молча, в городе по-прежнему было тихо. Под лунным светом блестел на ходу черный плащ Волончука, видно было, как покрылись инеем стволы автоматов и ушанки матросов.

– Здесь вот, – сказал проводник, далеко не доходя до здания полиции. – А вы кто такие будете? – по-прежнему шепотом спросил он у Волончука.

– Тихо, старик, молчи! Мы свои, русские, – ответил Волончук. Он подал сигнал рукой матросам, и те, прижимаясь к домам, стали продвигаться вперед.

При лунном свете видно было, как дежурный полицай, громко стуча промерзшими сапогами, топтался у крыльца каменного белого дома. Он собрался уже войти в дом, когда внезапно из-за угла увидел разведчиков.

– Стой! Кто идет? Пароль?

Получив ответ, он тут же был схвачен и обезоружен разведчиками. Они, не дав пикнуть, свалили его на землю.

– Окружить дом и никого не впускать и не выпускать! – приказал Волончук, один поднялся на крыльцо и распахнул дверь в длинный коридор. Навстречу ему шла женщина с лампой в руке. Она оказалась машинисткой и переводчицей. Женщина указала на комнату, где отдыхали полицаи. Волончук толкнул дверь, и на него пахнуло крепким настоем табака и сивушного перегара. Тускло светила горевшая в углу керосиновая лампа, раздавался густой мужской храп. Волончук, осмотревшись, громко скомандовал:

– А ну, давай вставай! Побудка! – и навел автомат на заспанных полицаев. Полураздетых и босых он выгнал полицаев во двор. Те стояли, дико озираясь и переминаясь на снегу с ноги на ногу.

А разведчики уже осматривали все комнаты полицейского управления. За решеткой изолятора они обнаружили пятнадцать арестованных жителей Евпатории. В подвальном помещении их оказалось еще больше. Всех выпустили на свободу. Начальника полиции, к сожалению, не оказалось на месте, да его и не могло быть в такое позднее время.

Волончук приказал разведчикам взять найденные в полиции документы, пишущие машинки и вместе с задержанными полицаями и проводником направить под охраной на катер. В порту, на катере, проводник, местный житель, рассказал [122] батальонному комиссару Латышеву, опрашивавшему задержанных, что фашисты вывозят из города на шхунах верно, и сообщил также, что в порту так тихо потому, что немецкие солдаты боятся нападения партизан и уходят ночевать в ту часть города, где стоит гарнизон.

– Смотреть внимательно! – предупредил Волончук разведчиков, перед тем как покинуть полицейское управление. – Всех, кто появится на улице, задерживайте и ведите с собой.

В это время во дворе неожиданно появился полицай. Он шмыгнул в пролом забора и закричал дурным голосом:

– Караул-л… матросы!

Он, оказывается, спал в соседней комнатушке, куда не заглянули разведчики.

Волончук мгновенно бросился за ним. Полицейский заметался в темном дворе и с разгона нырнул в мусорный ящик. Подбежавший Волончук мрачно пошутил:

– Паспорт есть? Нема? Тут тебе и тюрьма! – и захлопнул тяжелую крышку ящика.

– Пошли, хлопцы, на катер! – скомандовал он, и в помещение, где располагалась полиция, полетели бутылки с горючей смесью.

А в это время старший сержант Гончаров с группой разведчиков напал на жандармское управление. Гончаров захватил обнаруженные в жандармерии документы и на прощание также поджег здание.

При свете фонарика Гончаров посмотрел на ручные часы. Пора было уже возвращаться на катер.

– Ну, сейчас немцы всполошатся! – сказал он, оглядываясь на город, где уже поднимался дым пожара.

Чуть– чуть брезжил белый рассвет, на прояснившемся небе меркли холодные звезды, скрипел под ногами ледок, когда Волончук уже возвращался на катер. И вдруг в морозном воздухе послышался звонкий треск мотора мотоцикла и вдали замелькал белый огонек.

Волончук подал разведчикам команду рассыпаться по берегу, и матросов словно сдуло ветром с панели.

– Надо захватить немца живьем! – передал по цепочке команду Волончук и, пригибаясь, притаился у стенки пирса. Из темноты на полном ходу выскочил мотоцикл.

– Птичка сама к нам в руки летит! – прошептал Волончук и дал очередь из автомата по мотоциклу.

Раздался истошный крик, мотоцикл заглох, круто развернулся и свалился в канаву. Сидевший в коляске немец в офицерской форме вывалился и лежал неподвижно в снегу. [123]

Это был помощник коменданта города, видимо, он спешил узнать, что происходит в полицейском управлении. Водитель мотоцикла бросился бежать к зданию порта. Это был опытный фашистский солдат: правую руку он поднял вверх и кричал: «Рус, партисан, сдаюос!» – а левой наводил автомат, прижимая его к животу и пятясь к телеграфному столбу.

– А, дура, хитрит! – с досадой прошептал матрос-разведчик, притаившийся у телеграфного столба, и ударил рукояткой нагана фашиста по голове.

– Надо торопиться, – приказал разведчикам подбежавший Волончук. С убитого офицера быстро сняли мундир, взяли его документы и, привязав к ногам кусок якорной цепи, валявшийся на пристани, сбросили тело в воду.

Очнувшийся мотоциклист, ефрейтор войск СС, застонал и тихонько забормотал: «Руссиш, руссиш, партисан… Уби-вайт… найн!»

– Ведите его на катер!

Спотыкаясь на сходнях, матросы втащили немца на палубу.

– Тяжелый черт, – с досадой сказал один из разведчиков.

У пирса уже стоял в готовности и катер № 041 с разведчиками М. Аникина. Они захватили «языка» из аэродромной команды и подожгли склад с зерном.

Перед отходом комиссар Латышев послал матросов подорвать и поджечь шхуны, груженные зерном, и, как только возвратились матросы, катера-охотники отдали швартовы и отошли от берега. А разведчики бросили на деревянный настил Пассажирской пристани бутылки с зажигательной смесью, и она тоже загорелась.

Над спящим городом поднималось зарево пожара, клубы дыма валили из трюмов шхун, а катер все дальше уходил в море.

Блистающим свежим морозным утром, запушенные и покрытые инеем, с мохнатыми мачтами и обмерзшими пушками, катера-охотники, выполнив задание, входили в Стрелецкую бухту.

Глава двадцатая

А бои под Севастополем продолжались. Стал известен по всему фронту подвиг дзота № 11. Гарнизон его состоял из семи матросов-комсомольцев учебного отряда флота. Находился [124] дзот на самом опасном направлении, в районе деревни Камышлы. Пулеметы дзота держали под огнем прилегавшую к высоте долину и кусок шоссейной дороги.

Трое суток «косили» здесь фашистов матросы, не пропуская в долину, которую немцы прозвали «долиной смерти». Дзот беспрерывно накрывали минометным огнем, бомбила авиация противника. Матросы сражались до последнего патрона и не сдавались врагу.

Через несколько дней, когда фашисты были отброшены, в полуразрушенном дзоте нашли в сумке противогаза предсмертную записку одного из защитников дзота комсомольца Калюжного: «Родина моя! Земля русская! Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало сердце… Я умираю, но знаю, что мы победим. Моряки-черноморцы! Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак! Клятву воина я сдержал. Калюжный».

– Вот каких людей воспитал комсомол! Наша Родина! – говорил Иван Иванович Дзевялтовский, когда прочитал об этом в газете «Красный черноморец». – Черта с два немцы войдут в Севастополь! – добавил он.

Так думали и все мы, кто защищал тогда город.

К концу декабря боевые действия достигли наивысшего напряжения. Противник подтянул свежие дивизии и при поддержке танков и авиации наносил удары по станция Мекензиевы Горы, стремясь во что бы то ни стало прорваться к Северной бухте. Здесь насмерть стояли бойцы 79-й бригады морской пехоты под командованием полковника Потапова.

День выдался пасмурный. Темные тучи цеплялись за вершины Мекензиевых гор. Клочковатый туман стлался по низкорослому кустарнику. Падал мокрый снег, а порою ледяной дождь обдавал лица бойцов.

Недавно была отбита очередная атака. Наступила короткая передышка: надо поднести снаряды, приготовить гранаты, перекурить, пока есть возможность. Словом, надо подготовиться к новой атаке. Так оно и случилось. Около одиннадцати часов дня фашисты снова открыли артиллерийский огонь. Склоны гор впереди окопов покрылись воронками, едкий смрадный дым стлался по земле. С наблюдательного пункта донеслось:

– Немецкие танки!

Конечно, следом за танками двигалась вражеская пехота, снова предстоял бой батальона морской пехоты с танками и автоматчиками врага, пробиравшимися по узкой долине. [125]

Матросы со связками гранат приготовились ползти навстречу танкам. И в это время из далекой Северной бухты донесся грохот, разрывы тяжелых снарядов накрыли вражеские танки. Огненная завеса отсекла их от пехоты. Это стреляли линкор «Парижская коммуна», крейсер «Красный Крым» и другие корабли. Сразу подбито было три танка, остальные повернули обратно, прижалась к земле немецкая пехота. Морские пехотинцы с криком «ура!» ринулись вперед и отбросили фашистов. Атака по всему фронту была отбита. Поле боя усеяли горящие танки и трупы убитых врагов.

Над Мекензиевыми горами наступило затишье. Командир батальона приказал ординарцу собрать в землянке командиров рот, чтобы накоротке подвести итоги боя. Когда командиры собрались, комбату доложили, что на позиции батальона прибыл командующий флотом вице-адмирал Октябрьский. Комбат бросился встречать его, но адмирал уже входил в землянку. Он обнял комбата и сказал:

– Спасибо за отличный отпор врагу! От моего имени объявите благодарность краснофлотцам батальона за стойкость в борьбе с врагом. Отличившихся представьте к правительственным наградам. А сейчас пойдемте к бойцам!

Вице– адмирал Октябрьский с комбатом и сопровождавшими его лицами отправился осматривать окопы и дзоты, беседовал с бойцами. Спрашивал, хватает ли патронов, хлеба и махорки. Рассказал о том, что советский народ следит за борьбой севастопольцев, о том, какое значение имеет оборона города и порта. И, прощаясь, пожелал успехов в борьбе с врагом.

А натиск фашистов не ослабевал. Они уже потеснили наши войска на Мекензиевых горах, когда на пути их встретилась 365-я зенитная батарея. Это была обычная, рядовая батарея, расположенная на высоте 60. 30 декабря фашисты подошли к ней на триста метров и окружили с трех сторон. Но батарея продолжала сражаться. Командовали ею старший лейтенант Воробьев и комиссар Донюшкин. Батарея была расположена очень удачно. Находясь на высоте, она прикрывала лощину, отделявшую ее от станции Мекензиевы Горы, закрывала путь к Северной бухте, а ведь до нее оставалось всего около трех километров. Сюда рвались фашисты и не могли пройти. Зенитные орудия батареи били прямой наводкой по танкам и пехоте. Было уничтожено семь танков и сотни фашистов.

Упорное сопротивление батареи вывело из себя командующего 11-й армией фон Манштейна, он передал по радио [126] специальный приказ, который был перехвачен в Севастополе: «Ударом с воздуха и земли уничтожить батарею противника на отметке 60». И все-таки она выстояла и продолжала сражаться. К ночи 31 декабря в строю осталась одна пушка и тридцать снарядов. Ночью комиссар Донюшкин провел партийное собрание. Коммунисты постановили: «Назад ни шагу. Высоту не сдавать. Не пропустим фашистов к Севастополю».

И немцы не прошли. А 31 декабря им было уже не до наступления. На Керченском полуострове высадился наш десант.

В последних числах декабря произошли события, которые явились одной из решающих причин провала второго наступления немцев и о которых мы, находясь в осажденном Севастополе, узнали позже. Но по каким-то побочным признакам и намекам, которые для других незаметны, работающие в штабах крупных соединений всегда могут почувствовать и определить назревание новых событий.

В один из дней декабря контр-адмирал Фадеев получил от командующего флотом секретный пакет и, прочитав его, спрятал в свой личный сейф. В тот же день вызваны были к нему командиры дивизионов Гайко-Белан и Генералов, инженер-капитан-лейтенант Запалов, исключительно работоспособный человек, механик дивизиона, руководивший ремонтными работами на катерах. Было приказано: инженеру Запалову сократить сроки ремонта, а командиру дивизиона капитан-лейтенанту Генералову со всеми находившимися в строю катерами немедленно следовать в Новороссийск.

Позже контр-адмирал Фадеев приказал мне приготовить ему карты Керченского полуострова и Феодосийского залива.

Группа катеров-охотников, оставленных для несения службы в Севастополе, в свободное от дозоров и поисков подводных лодок время проводила учебные артиллерийские стрельбы по берегу. Вечером, с наступлением темноты, катера принимали на борт морскую пехоту и, с боем прорвавшись в Севастопольскую бухту, высаживали десант на берег. Эти тренировки проводились почти ежедневно, некогда и в какой операции будут участвовать катера, никто не знал. Катера лейтенанта Глухова тоже тренировались.

Каждодневные бои с самолетами противника, ночи без сна, на открытом мостике, летняя жара и зимняя стужа закалили Глухова. Он уже не удивлялся, когда после нескольких бессонных ночей в беспокойном конвое, приходя [127] в Поти или Батуми, вместо желанного и заслуженного отдыха получал приказание: «Катер поставить под приемку бензина и явиться в штаб для получения нового задания».

И снова надо было идти летом и зимою, в ночь и в пургу навстречу разрывам бомб и очередям вражеских пулеметов, снова корпусом своего катера заслонять беспомощный транспорт с женщинами и детьми на борту.

Глухов, хотя и вырос вдали от моря, но обладал морским чутьем, выносливостью, терпеньем и настойчивостью. А война показала, что в бою и в походе, на мостике своего корабля лейтенант Глухов всегда на месте. Получив в подчинение на время операции несколько катеров, он легко схватывал всю картину боя, умело распоряжался другими кораблями.

Каюта заменяла теперь Глухову родной дом. К ней он привык и считал ее удобной и уютной, хотя она была не очень просторной. Приятель с эсминца «Беспощадный», побывавший у него в гостях, назвал эту каюту морским шифоньером, комодом, контейнером и еще чем-то, не это было не так. Каюта была как каюта. Чтобы представить себе размеры, надо вспомнить купе железнодорожного вагона и разделить его пополам. Здесь вмещались узкая койка, столик, в углу шкаф для платья, полка для книг и под стеклом на столике фотографии жены и ребят. Ну что еще нужно боевому командиру? Проснувшись поутру в своей каюте, Дмитрий Андреевич Глухов выходил на верхнюю палубу, осматривал, как ошвартованы катера, спрашивал вахтенного матроса, кто входил ночью в Севастопольскую бухту. Затем шел по набережной, проверяя, не ошибся ли вахтенный, не стоят ли у пирса катера-охотники из его звена.

Глухов, командуя звеном катеров-охотников, за месяцы войны как-то незаметно созрел и вырос. На его счету было уже одиннадцать магнитных мин, взорванных на фарватерах Севастополя, смелые высадки разведчиков в тылу противника, многочисленные трудные конвои. И хотя Глухов по-прежнему держал себя скромно и просто, контр-адмирал Фадеев уже приметил его.

Помню, как в первые дни организации соединения катеров-охотников контр-адмирал, желая видеть Глухова, говорил:

– Позовите мне этого, э… э… белобрысенького лейтенанта!

Позже, во время войны, контр-адмирал приказывал:

– Вызовите ко мне старшего лейтенанта Глухова! Еще позже, на третьем году войны, однажды я по срочному [128] делу вошел в каюту начальника штаба и увидел его сидящим вместе с белоголовым капитан-лейтенантом я оживленно о чем-то беседующим. На правой стороне груди капитан-лейтенанта блестел платиновый орден Суворова III степени (среди моряков орден очень почетный и редкий). В каюту стремительно вошел контр-адмирал Фадеев.

– Дмитрий Андреевич, – обратился он к капитан-лейтенанту, – дело вот какого рода, – и он, как всегда, быстро бросая слова и поблескивая своими выпуклыми темными глазами, стал объяснять вытянувшемуся, с обветренным красным лицом капитан-лейтенанту Глухову какое-то задание.

Некоторые офицеры в соединении говорили о чересчур суровой требовательности Глухова, граничащей с придирчивостью. Но на самом деле это была повседневная ровная требовательность без всяких отступлений и скидок. Она удивляла тех командиров, которые не воспитывали своих подчиненных повседневно, а привыкли действовать наскоком и рывком.

У Глухова был такой же беспокойный характер, каким всегда отличался и наш контр-адмирал.

Матросы любили Глухова за то, что он всегда знал и помнил об их нуждах. Он знал, что пары рабочих ботинок на лето матросу не хватает и надо, чтобы их вовремя починили, знал, что матросу на малом корабле, с ограниченным запасом пресной воды не так-то просто содержать постельное белье в чистоте и «аккурате», как говорил боцман, а поэтому заботился о своевременной стирке на берегу.

Глухов сам когда-то был матросом и знал, что бойцу нравится, когда командир весело здоровается утром с командой, благодарит за хорошую службу, знает, что готовится в корабельном камбузе.

Глухов был справедлив и внимателен к подчиненным, а это очень важно на военной службе, где железная дисциплина и непререкаемый авторитет офицера делают подчиненных точными исполнителями командирской воли.

Глава двадцать первая

В Новороссийске у командира 2-го дивизиона Генералова в эти дни все светлое время суток до отказа было наполнено заботами. На катерах-охотниках проверяли работу машин, принимали боевой запас и производили еще множество всяческих необходимых дел. [129]

А с наступлением темноты капитан-лейтенант Генералов с потайным фонариком на груди и с секундомером в руке появлялся на длинном железобетонном пирсе новороссийской гавани.

– Начать посадку! – негромко подавал он команду, и откуда-то с берега из темноты доносился приглушенный топот ног, лязг оружия. Морские пехотинцы быстро взбегали на пирс и рассыпались по катерам.

Следовали вполголоса доклады: «Посадка закончена!», и Генералов поднимался на мостик катера лейтенанта Черняка.

– Заводить моторы! – командовал Генералов.

Приказание репетовали сигнальщики, и катера, отдавая швартовы, один за другим отходили от пирса. На рейде, в темноте, катера вытягивались кильватерным строем, следуя за командиром звена.

Затем на большой скорости катера-охотники врывались в укрытую гавань Геленджика. На полном ходу, без огней, швартовались они к еле заметной в темноте пристани. С катеров открывали условный огонь из пушек и пулеметов, а морские пехотинцы уже выскакивали на берег, шли на штурм, дрались за каждый дом и пакгауз в порту, учились вести уличные бои.

– Где будет высадка? Почему мы выбрасываем пехоту на причалы порта? – спрашивали командиры кораблей друг у друга.

Когда лейтенант Черняк осведомился об этом у Генералова, тот сказал:

– Высадка будет там, где нам прикажут! Так отвечал Генералов, но сам он в эти дни очень много думал о предстоящей операции. Только небольшой круг людей был посвящен в замыслы командования.

Генералов понимал, что операция задумана большая и сложная. Поэтому он не удивился, когда узнал, что десантные войска будут высаживаться не на пологий пляж, так рельефно выделявшийся на карте Феодосийского залива, что принято дерзкое решение ворваться в порт и высадить десант прямо на причалы и пристани, чего немцы меньше всего ожидают. Первый эшелон десанта предполагалось перебросить не на тихоходных транспортах, которые долго будут идти морем под бомбежками авиации и атаками подводных лодок и о походе которых немцы узнают заблаговременно, а на боевых кораблях, имеющих большую скорость, которые за одну ночь доставят десант с берегов Кавказа на крымскую землю. [130]

Основная цель операции – овладеть Керченским полуостровом и создать условия для освобождения всего Крыма и Севастополя. На восточное побережье Керченского полуострова высаживались войска 51-й армии на кораблях Азовской флотилии, которой командовал контр-адмирал С. Г. Горшков, и непосредственно в Феодосийский порт войска 44-й армии – командир высадки капитан 1 ранга Н. Е. Басистый.

За несколько дней до начала операции все катера первого эшелона десанта поступили под командование капитан-лейтенанта Генералова, а старшему лейтенанту Глухову, который тоже прибыл в Новороссийск, было дано сложное задание: конвоировать транспорты второго эшелона. Катера-охотники Глухова должны были охранять на переходе морем основную массу войск с танками и артиллерией, идущую на огромных морских транспортах.

В дни подготовки к операции наша подводная лодка долго ходила незамеченной под перископом в Феодосийском заливе и у входа в занятый немцами порт сфотографировала боновые заграждения. Здесь и был найден ключ к решению смелой задачи. Между бочкой, удерживающей боковое заграждение, и оконечностью каменного мола оставалось, судя по снимку, несколько метров чистой воды. Это было игольное ушко, проникнув сквозь которое, катера оказывались в закрытой и укрепленной врагом гавани.

Наконец наступил день выхода в операцию.

Море встретило корабли неприветливо. Дул сильный юго-западный ветер и поднимал крупную волну. С наступлением темноты видимость еще больше ухудшилась: пошел снег.

Катера– охотники вырвались по обыкновению первыми из порта и ожидали, пока не вытянутся из Новороссийска большие корабли. С выходом крейсеров «Красный Кавказ» и «Красный Крым» и эсминцев в море катера-охотники заняли свои места в строю, и отряд лег курсом на крымскую землю. На переходе морем катера-охотники охраняли большие корабли от подводных лодок противника и несли на себе первые штурмовые группы десанта -морскую пехоту.

Катер лейтенанта Черняка зарывался в высокую волну до самой рубки. Это тревожило лейтенанта. Мороз все усиливался, верхняя палуба покрылась, как панцирем, коркой льда, и катер стал клевать носом и терять скорость хода.

На крейсерах следили за катерами-охотниками и сбавили обороты. Стало легче идти, но катер еще больше кренился на волне, и прибавились новые заботы. [131]

Помощник командира пробрался на мостик и доложил лейтенанту Черняку, что хотя десантники – из бывших моряков с боевых кораблей, но и они в тесном кубрике чувствуют себя неважно: верхние люки задраены, чтобы не заливало водой. Пришлось выпускать их поочередно на колючий ветер и мороз хватить на верхней палубе соленого свежачка.

Далеко за полночь, в назначенный час корабли подошли к берегам Крыма, занятым противником, к темной и безмолвной Феодосии.

Пурга стихла, и небо немного прояснилось, но холодные волны по-прежнему не переставая били в борта кораблей и, шипя, заливали до самого мостика палубу охотника. Крейсеры и эсминцы легли на боевой курс, чтобы открыть артиллерийский огонь, а отряд катеров отделился и, следуя вдоль затемненной части берега, незаметно приблизился к боновым воротам порта. Крейсеры и эсминцы открыли огонь, оранжевые вспышки выскочили из дула орудий главного калибра. Грохот потряс береговую тишину, со свистом полетели снаряды по дотам и укреплениям фашистов. Взрывы осветительных снарядов выхватывали из мрака ночи строения порта, разбитые краны и заснеженные причалы.

Наступали решающие минуты. От того, сумеют ли катера-охотники прорваться через боновые заграждения и, высадив штурмовые группы, опрокинуть противника и захватить причалы, во многом зависел успех операции.

Лейтенант Черняк видел, что катера, следуя вдоль берега, не обнаружили себя и были уже у входа в порт. И он направил свой катер в небольшой проход между головой гранитного мола и большой железной бочкой, от которой тянется боновое заграждение. Проход этот – не более десяти метров, но для смелого и умелого и этого достаточно.

По сигналу командира высадки Басистого по радио с крейсера «Красный Кавказ» «катерам следовать в порт» лейтенант Черняк на своем катере-охотнике первым ворвался через эту узкую щель в Феодосийский порт и ударил из пушек и пулеметов по маяку и причалам. Только в последний момент в сознании лейтенанта возникла мысль: а вдруг между стенкой и бочкой натянут стальной трос, тогда катер разобьется о холодный гранит у подножия маяка. По боны уже были позади. Иван Черняк первым пришвартовал катер к стенке вблизи маяка, оттуда с мола били скорострельные пушки; гитлеровские автоматчики, пятясь, продолжали в упор стрелять по катеру.

С криками «Ура! Крым наш!» морские пехотинцы под [132] командованием старшего лейтенанта Айдинова прыгали на обледенелую набережную. Почти у самого борта катера с треском разорвалась граната, ее бросили гитлеровцы с площадки маяка, – и упал лейтенант, командир группы десантников.

Десантники залегли и стали стрелять из автоматов по маяку, где засели фашисты. Черняк видел, как прыгнул в катера старшина минер Туманов. Он только что говорил старшему политруку Соколову:

– Заявление писать некогда, прошу принять меня в ряды родной Коммунистической партии!

Подхватив автомат лейтенанта, с криком «За мной, вперед, за Родину!» Туманов бросился к маяку. За ним поднялись и ринулись десантники. Фашисты, убегая, оставили на молу две заряженные пушки. Бойцы захватили их и, развернув в сторону города, стали бить по врагу.