Текст книги "На фарватерах Севастополя"

Автор книги: Владимир Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Вернувшись, Москалюк доложил, что летчик Карасев в добром здоровье находится в нашей санчасти.

– Где же немецкие летчики, выбросившиеся на парашютах? – спросил начальник штаба Морозов. Москалюк отрапортовал:

– Не обнаружил… видимо, утонули…

Вскоре санитарная машина прибыла из штаба ВВС за старшим лейтенантом Карасевым. Он стоял в полосатой морской тельняшке, бушлате и флотских брюках на крыльце нашего штаба, курил и улыбался. После растираний в санчасти он уже успел познакомиться с начальником штаба и контр-адмиралом. Пообедал в салоне и теперь жмурился на полуденном солнце.

– Карась-то ведь рыба, а вы думали, что я утонул, – шутил он с приехавшим врачом, который немедленно стал прощупывать его пульс. – Пульс что надо… а вот машину свою потерял, это жалко. Будет мне от хозяина, – добавил Карасев.

Севастопольские летчики очень уважали и любили своего «хозяина» – прекрасного летчика, храброго и умелого руководителя, не раз участвовавшего в штурмовках переднего края обороны немцев, командующего ВВС флота генерала Острякова. Он действительно был хозяином воздуха, когда, отрываясь от земли, взлетал ввысь его острокрылый самолет.

На другой день в сатирическом отделе «Рында» в газете «Красный черноморец» было напечатано объявление: «Черноморский летчик старший лейтенант Карасев дает уроки [90] подводного плавания специально для господ фашистских летчиков со скидкой с высоты 6500 метров».

Этот таран летчика Карасева сделал большое дело. Он словно подтвердил решимость севастопольских летчиков не упускать врага ни при каких обстоятельствах. И еще надо сказать: после знаменитого русского летчика Нестерова, впервые применившего воздушный таран, только наши советские авиаторы блестяще применяли этот прием. Ни один зарубежный летчик по сей день не решился на воздушный таран.

Кризис под Севастополем миновал 9 ноября. Немцы, понеся большие потери, остановились.

Этот первый натиск фашистов, может быть, самый опасный для Севастополя, был отбит только своими силами, благодаря исключительной стойкости и мужеству моряков Севастопольского гарнизона – морской пехоты, как их называли теперь, благодаря мощному огню береговых батарей и корабельной артиллерии, самоотверженной борьбе флотской авиации.

Но, получив чувствительный отпор, немцы не успокоились. Не овладев Севастополем с ходу, они перешли к подготовке планомерного наступления. Началось, оно утром 11 ноября. Главный удар фашисты теперь наносили вдоль ялтинского шоссе. И снова железная стойкость и массовый героизм севастопольцев сорвали и это наступление. Оборона у нас теперь была устойчивой, прибыли воинские соединения с Большой земли, пробились в Севастополь части Приморской армии, где ее доукомплектовали. Корабли «Красный Крым», «Червона Украина» и береговые батареи снова били врага. Сильно досаждали фашистам корабельная артиллерия и батареи береговой обороны. Успешный огонь вели крейсеры «Красный Крым» и особенно «Червона Украина». В течение трех дней с 10 по 12 ноября было уничтожено много техники и живой силы противника. Поэтому фашистское командование бросило против кораблей свою бомбардировочную и торпедоносную авиацию. Самолеты специально охотились за крупными кораблями. Показательна в этом отношении история с линкором «Парижская коммуна». Первый раз его пытались разбомбить в Севастополе в конце октября. Командование флотом предугадало это, линкор ушел на Кавказ, а на следующий день фашистские самолеты бомбили покинутое место стоянки, бомбили средства маскировки, оставленные на воде. [91]

Второй раз, когда линкор стоял в Новороссийске, его обнаружила воздушная разведка. Линкор ночью ушел в море, а днем был нанесен массированный удар по причалам и месту стоянки линкора.

Глава шестнадцатая

Вражеское наступление на Севастополь было остановлено. Двадцать первого ноября противник был вынужден прекратить атаки Севастополя и перейти к обороне.

В эти дни мне снова пришлось отправиться на КП СОР, что находился в Южной бухте. Мы медленно ехали по улицам, и я всматривался, угадывал, что же нового произошло в городе за эти тревожные дни первого наступления немцев.

Севастополь сильно изменился. Полуразрушенные потемневшие здания, у стеклянных витрин магазинов мешки с песком, на улицах патрули. На Приморском бульваре, традиционном месте отдыха севастопольцев, там, где по вечерам играл оркестр и веселыми огнями светились рестораны, сейчас жители отрывали щели и убежища.

Часть учреждений эвакуировалась, но в основном севастопольцы уезжать из родного города не хотели. Цехи Морского завода, гордости севастопольцев, перебрались в штольни на берегу Северной бухты, там был создан спецкомбинат. Он обслуживал фронт, производя мины, гранаты и минометы. В Инкерманских же штольнях, где был завод шампанских вин, создали второй подземный комбинат – шили и ремонтировали армейское и флотское обмундирование, обувь и белье.

Налеты фашистской авиации продолжались. Иногда Севастополю приходилось отражать до десяти нападений «юнкерсов» в сутки, но главными объектами налетов по-прежнему оставались корабли, причалы, доки, Морской завод и железнодорожный узел.

…Приближалась ранняя в том году зима. Над Севастополем непрерывно висели вражеские самолеты. Все укрывались теперь под землей в тоннелях, выдолбленных в скалах, в подвалах зданий в подземных пещерах. С каждым днем резкие завывания сирен и густой рев гудков раздавались все чаще, тревоги становились продолжительней. После ухода из Севастополя больших кораблей все чаще немецкая авиация стала наведываться в нашу бухту. [92]

Резко и тревожно воют сирены. Стая пикирующих «Ю-87» быстро приближается к нашей бухте. Корабли – тральщики и катера-охотники – едва успевают открыть огонь, как с раздирающим визгом, включив сирены, самолеты начинают пикировать, сбрасывая бомбы.

Уходим мы по-прежнему в свое по существу «психологическое» убежище. Оно ненадежно и неустойчиво.

Со звоном и хрустом вылетают стекла в здании нашего штаба, где на КП остались дежурный офицер и телефонист.

И тем не менее к частым налетам и тревогам стали привыкать, и, если воздушная тревога была объявлена в городе, мы продолжали работать до тех пор, пока соседняя зенитная батарея и корабли, стоящие на рейде, звонко лязгая затворами орудий, не начинали пятнать светлое небо черными разрывами снарядов.

В одно хмурое ноябрьское утро из-за серых, словно сваленных в кучу, рыхлых облаков неожиданно вынырнул прямо над бухтой фашистский бомбардировщик. Один-единственный самолет, он сбросил тысячекилограммовую бомбу и, набирая высоту, среди запоздалых разрывов скрылся в облаках. В тот момент, когда с раздирающим свистом на землю свалилось что-то огромное и тяжелое, я почувствовал, как большая оглушительная сила тряхнула двухэтажный каменный дом. Рамы вместе со стеклами влетели в комнату, и горячий воздух с гарью и дымом толкнул в лицо. Нас сбросило на пол и засыпало кусками штукатурки и расщепленными досками. Потолок в углу дома провалился, и через него проглядывало холодное небо. Лестница, которая вела на первый этаж, совершенно развалилась. Собрав все бумаги, мы по обломкам стены спустились вниз.

Начальник штаба Морозов сидел на камнях, курил и, щурясь через стекла очков, с обычным спокойствием расспрашивал нас:

– Ну, все живы, здоровы, что ли? А мы с дежурным подумали уже, что вас завалило там!

Эта бомба, разорвавшаяся возле нашего штаба, ускорила ход событий и перемены, которые уже и так назревали в нашей жизни. Надо было немедленно уходить под землю. С наступлением темноты мы на автомашинах перебрались в соседнюю Карантинную бухту и разместились там в небольших подземных тоннелях.

С переходом в укрытое бетонированное подземелье изменился и наш быт. [93]

Нашим неизменным помощником по всем хозяйственным вопросам стал в эти дни старший матрос Чиликов, подобранный из воды при гибели госпитального судна и доставленный к нам в штаб лейтенантом Глуховым. Это был крепко сложенный, смуглолицый, с черными волосами и карими, всегда улыбающимися глазами матрос. Как только затянулась рана на ноге, он стал снова проситься в морскую пехоту. Но кость голени была выщерблена осколком, и к строевой службе Чиликов был непригоден, а эвакуироваться на Кавказ не захотел и остался у нас в штабе телефонистом при оперативном дежурном.

Вместе со штабными связистами он осмотрел полуразрушенные здания на берегу бухты, и вскоре у нас на КП появились добротный стол, стулья и кресло для оперативного дежурного.

Часто после отбоя тревоги, как только стихал гул уходящих самолетов, старший матрос Чиликов обращался к начальнику штаба Морозову:

– Разрешите рыбкой заняться, товарищ капитан второго ранга?

И, получив добро, на шлюпке отправлялся собирать в бухте всплывшую, оглушенную бомбежкой рыбу.

С помощью брезента мы отгородили «кабинеты» для работы. Начальнику штаба устроили кабинет за распределительным щитом не действующей теперь электроподстанции. Здесь он мог работать совершенно спокойно, так как на железных дверях его каюты были нарисованы череп, две кости и красная молния. Редкий смельчак отваживался входить в эту дверь без вызова. Каюты командира и комиссара отгородили фанерой.

В соседнем тоннеле было помещение для офицеров штаба. Столовую, или, по морской терминологии, кают-компанию, решили устроить в одном из удаленных зданий на берегу бухты.

По предложению Дзевялтовского, была создана из офицеров специальная комиссия, которая обошла оставленные жильцами офицерские квартиры и собрала обстановку для кают-компании.

На открытие новой кают-компании пригласили контр-адмирала Фадеева. Тяжелые портьеры, тюлевые гардины, розовые и голубые абажуры делали комнаты уютными. На стенах висели копии с картин известных художников-маринистов. Многие из входивших в кают-компанию офицеров с улыбкой узнавали:

– А вот мой абажур! [94]

– Смотри-ка, и гардины прихватили, – говорил, вздыхая второй. – Досталось бы вам от жены, если бы увидала!

Столы были сервированы посудой из семейных именных подарков, а вино подавалось в хрустальных графинах. Командование поддержало эту затею, чтобы хоть как-нибудь скрасить жизнь офицеров.

Оборудовали и салон для контр-адмирала Фадеева. Контр-адмирал был суровый и требовательный человек. Моряк до мозга костей, он свято чтил морские традиции. Так, следуя старому обычаю, он приглашал к своему столу офицеров соединения. Контр-адмирал не придерживался какой-нибудь очередности. Он приглашал в первую очередь того, кто, грязный и усталый, а иногда и контуженный после траления под бомбежкой, после проводки кораблей под артиллерийским обстрелом вернулся с задания.

Только человек, отлично выполнивший свой долг, мог рассчитывать на такое приглашение.

Мы уже знали и любимые слова контр-адмирала. Когда он говорил не громким, но срывающимся голосом, поблескивая темными, немного выпуклыми глазами: «Что же это вы, голубчик!» – это звучало так, как будто бы он сказал: «Плохо, очень плохо, товарищ!» А когда он говорил: «Вот это молодчинка!» – это было у него высшей похвалой.

Как– то вечером через несколько дней после переселения в каюту контр-адмирала зашел полковой комиссар Бобков, затем туда же был приглашен и начальник штаба Морозов. Видимо, решались какие-то важные вопросы. Утром Морозов объявил, что по решению командующего флотом на Кавказе создается отделение базы кораблей нашего соединения.

К отправке на Кавказ были намечены и некоторые офицеры и матросы, но никто не хотел уезжать из Севастополя. Отправка человека из Севастополя на Большую землю считалась среди бойцов и командиров самым тяжелым наказанием. К нему прибегали очень редко, в случаях, можно сказать, исключительных.

Но мы знали, что нас в ближайшие дни ожидают новые испытания, и поэтому принимали необходимые меры. Для этого и было создано отделение базы на Кавказе. Поэтому и проводились партийные собрания, награждались уже отличившиеся бойцы, широко пропагандировались их патриотические подвиги.

О готовности отразить врага говорилось и на партсобрании штабной организации. [95]

Доклад о задачах коммунистов в штабе соединения сделал контр-адмирал Фадеев.

А Бобков в своем выступлении впервые, наверное, открыто и твердо сказал о том, о чем многие уже догадывались.

– Не ждите легкой победы и скорого окончания войны. Противник силен. Война будет долгой и кровавой. К этому и готовьте людей!

…В новой кают-компании в конце ноября состоялось чествование первых наших орденоносцев. Боевыми орденами были награждены лейтенант Глухов, штурман Дзевялтовский, комиссар Моисеев, командир тральщика Трясцин. Я в это время был оперативным дежурным. После вручения ордена Красного Знамени, после поздравлений и приветствий Иван Иванович Дзевялтовский возвратился в тоннель. Я от души обнял и поздравил его. От него пахло зимой, морозом. Зима в том году началась рано, и ее появление как-то неожиданно изменило все вокруг. Частый, крупный и пушистый снег заносил следы пожарищ, развалины зданий, воронки от бомб, грязь и разрушения. Все становилось сказочно красивым, неповторимым.

Была уже глубокая ночь, когда мы с Иваном Ивановичем вышли из тоннеля. Месяц высоко поднялся в небе, как у Гоголя в ночь перед рождеством, и светил во всю силу, а пахучий снег искрился и звонко скрипел под ногами. Вышел покурить и начальник штаба Морозов. Делая загадочное лицо, он сказал:

– Запасайтесь, хлопцы, биноклями, сегодня будет что посмотреть!

Прямо по целинному снегу мы с Иваном Ивановичем направились на катер к Дмитрию Андреевичу Глухову.

На набережной к месту стоянки катера была уже протоптана в снегу синяя под луной дорожка, и когда мы с верхней палубы по совершенно отвесному трапу спустились в узенький коридор, возле каюты Глухова толпились офицеры.

Глухов сидел за маленьким столом и что-то писал. Он был в синем рабочем кителе, из-под которого виднелся шерстяной свитер. Застенчиво и в то же время радостно улыбаясь, Глухов поднялся навстречу.

Я поздравил его, он смущенно поблагодарил, словно говоря: «Теперь надо еще лучше воевать!» Ордена на груди у него не было, но на переборке каюты на плечиках висел аккуратно разглаженный суконный китель с орденом Красного Знамени. [96]

Орден Красного Знамени! Кто из военных моряков не мечтал заслужить его. С ним у каждого из нас связаны самые светлые и самые лучшие представления о доблести и мужестве советского человека, защитника Родины.

У кого из нас не замирало сердце при виде ордена Красного Знамени на груди ветерана гражданской войны! Мы внимательно всматривались в лицо этого человека и находили в нем черты необыкновенные, черты человека, которому свобода и счастье Родины дороже собственной жизни.

В дверь снова постучали, шли все новые посетители.

…В полночь по скрипучему и скользкому снегу, сползая и съезжая с бугров, мы взобрались на высокую гору. Снег то начинал быстро-быстро падать, то переставал, и отдельные снежинки, словно потерянные, кружились в воздухе и садились то на ресницы, то на кончик носа, то закрывали стекла тяжелого бинокля. А с моря приходил сырой, порывистый ветер.

В далекой белой мгле впереди чернел Севастополь. Редкие ракеты, как зарницы, вспыхивали на передовой.

В это время к берегам Крыма из Поти в сопровождении эсминца «Смышленый» подходил линейный корабль «Парижская коммуна».

Переход, как мы позже узнали, был тяжелый. Мокрый снег с дождем и штормовая волна до девяти баллов встретили линкор в открытом море. Мощные удары воды отогнули амбразурные щиты казематов, и вода поступала внутрь корабля. Прорывалась она через вентиляционные грибки и люки.

Люди боролись с водой и изнурительной качкой.

Мы напряженно все ждали на берегу.

И вдруг позади нас в море, где-то у Балаклавы или, как казалось, у Херсонеса, ударили тяжелые глухие взрывы. Затем послышался страшный гул и свист.

Это линкор «Парижская коммуна» лег на боевой курс в районе мыса Феолент и открыл огонь из мощных двенадцати дюймовых орудий. Одновременно с ним стрелял и эсминец «Смышленый». Стрельба была трудной, линкор лежал на боевом галсе между берегом и внутренней кромкой минных заграждений.

Оглушительные залпы гулко катились с моря, эхо повторяло их в Инкермане и у Байдарских ворот и возвращало снова к Балаклаве. Слышался яростный гром разрывов, вспышки молний полыхали уже за передней линией в расположении противника. [97]

– Отличная стрельба, – сказал Морозов, наблюдая в бинокль, – много войск недосчитаются фашисты в эту ночь!

– Люблю, когда стреляет наша корабельная артиллерия! – добавил Иван Иванович.

Спускаясь по обледенелой тропке вниз, мы заметили группы людей. Из всех укрытий и тоннелей выходили бойцы и офицеры.

– Не забывает нас Большая земля! – слышалось отовсюду, а воздух продолжал сотрясаться от мощных разрывов крупнокалиберных снарядов.

Зарево поднималось над тем местом, куда сосредоточенно бил невидимый в ночи линкор.

Глава семнадцатая

Над тоннелем, на поверхности земли, гудело и грохотало. От разрывов бомб и снарядов, как в лихорадке, тряслось все наше железобетонное подземелье. Обваливался кусками потолок, и известковая пыль застилала слабый свет лампочки от аккумуляторов – единственного сейчас освещения КП.

Прямым попаданием бомбы была разрушена пристройка у выхода из нашего убежища, разбиты пирсы, в груду камней превратились береговые постройки.

От сильных взрывов вздрагивали массивные железные ворота, закрывавшие вход в подземелье. Казалось, еще один взрыв – и их так перекосит и заклинит, что сидеть нам в тоннеле, как в мышеловке.

Это было семнадцатого декабря. Утро начиналось свежее, чистое, морозное. Но уже через несколько часов бухта и город покрылись дымом от разрывов снарядов и бомб, от огня пожарищ.

Начался второй штурм Севастополя. Из поступивших к нам оперативных сводок штаба Севастопольского оборонительного района было известно, что фашистские войска тщательно готовились к этому наступлению. Снимали с других фронтов армейские части и дивизии и сосредоточивали их под Севастополем.

После ожесточенной артиллерийской подготовки фашистские войска перешли в наступление. Главный удар наносился в долине Бельбека, Камышлы в направлении к Северной бухте. Гитлер отдал генералу Манштейну приказ взять Севастополь к 22 декабря, к полугодовщине войны. [58]

Этим гитлеровское командование стремилось ослабить впечатление от поражений под Москвой, поднять престиж своей армии.

Казалось, ничто не смущало фашистских генералов: были усилены войсковые соединения авиацией и танками, подвезен боеприпас; все учтено и подсчитано и дальше должно развиваться по плану, утвержденному фон Манштейном. Фашисты настолько были уверены в своей победе, что даже с немецкой педантичностью расписали, какие войсковые части и где будут располагаться в Севастополе, в каких домах разместятся господа офицеры и так далее.

И только одного не учли генералы: Севастополь тоже готовился к отражению этого нападения. С Большой земли была доставлена еще одна стрелковая дивизия, боеприпасы, продовольствие. Части СОР совершенствовали свою оборону, установили еще семь стационарных батарей из орудий крейсера «Червона Украина» и других поврежденных кораблей.

Теперь, во время второго наступления, моряки были уже не одни. Вместе с ними плечом к плечу дралась Приморская армия, которая оправилась и окрепла после тяжелых боев под Ишунью и отхода к Севастополю. Армия была пополнена свежими соединениями и частями.

И перед всеми бойцами стояла задача – отстоять Севастополь любой ценой. Стоять насмерть, но не пропустить врага!

Снова загрохотали пушки наших береговых батарей: капитана Матушенко, Александера, бронепоезда «Железняков» и зенитных орудий.

Удары авиации и артиллерийский обстрел все эти дни не прекращались. Но люди уже приспособились к обстановке. Иногда в паузах между двумя разрывами бомб вдруг откуда-то из угла убежища или из-за перегородки «каюты» доносился чей-нибудь мирный храп. Мы научились спать и под артиллерийским обстрелом и под бомбежкой. У нас выработался своеобразный иммунитет, и, несмотря на грохот снарядов и взрывы бомб над нашим КП, мы продолжали работать, как и наш невозмутимый начальник штаба Морозов.

– Молодчинки, – говорил в этом случае контр-адмирал Фадеев, которому никогда не сиделось под бомбежкой. В самые трудные минуты он обходил подразделения или звонил, спрашивая: – Ну как, держитесь? Ну, хорошо, я вам еще позвоню! [99]

В противоположность контр-адмиралу начальник штаба Морозов целиком был погружен в штабные дела, и до того, что практически никуда не выезжал, почти никогда не покидал КП. Тем не менее Морозова уже хорошо знали на всех батареях береговой обороны. Он организовывал с ними взаимодействие, когда мы принимали корабли, идущие по фарватерам в Севастополь. Морозов мог любезно позвонить на батарею вечерком и задать кодированный вопрос:

– Ну как, хватает еще «огурчиков»? А то мы ожидаем, скоро «рыба» приплывет!

А уж если действительно кораблям и катерам-охотникам, стоявшим в бухте, становилось невмоготу от вражеских артиллерийских снарядов, контр-адмирал обращался к генералу береговой обороны Моргунову, и тогда, грозно ухая, открывали огонь наши двенадцатидюймовые батареи.

Толчки воздуха от выстрелов башенной батареи были настолько сильны, что деревянная дверь каюты адмирала при каждом выстреле вздрагивала и то открывалась, то закрывалась.

У нас на КП все любили мощный огонь батарей береговой обороны. Однажды утром или днем, когда трудно было определить в полутемном подземелье, который час, я проснулся от того, что куски каменного потолка от сотрясения обвалились мне на подушку. Пробуждение было не из приятных, но, открыв глаза, я увидел знакомую обстановку КП. Я теперь жил на КП, так как напряженная работа требовала постоянного моего присутствия здесь.

Какие– то непривычные звуки привлекли мое внимание. Приподнявшись, я рассмотрел, что у противоположной стены тоннеля, весело фыркая и отдуваясь, умывается над тазом крепко сложенный мужчина среднего роста, с наголо бритой головой. Ему поливал наш бессменный телефонист, помощник и вестовой старший матрос Чиликов. И по тому, как незнакомый мужчина вытирал шею и грудь, как размашисто ходил по узкому помещению КП, видно было, что человек и в этой новой для него обстановке чувствует себя спокойно и уверенно. Я смотрел на него, и мне показались, будто я его уже где-то видел. Через минуту понял, что он чем-то похож на комбрига Котовского. Только был он не с шашкой и не в черной, шатром накинутой бурке, а в морском кителе с нашивками полкового комиссара на рукаве. [100]

Иван Иванович, бодрствовавший целую ночь как оперативный дежурный, заметив, что я проснулся, подошел и тихо сказал мне:

– Это новый комиссар!

Сказано это было с той приподнятостью, которая свойственна была Ивану Ивановичу, когда ему что-либо нравилось. Он был натурой непосредственной и увлекающейся, свое мнение высказывал немедленно, часто в резкой форме. Мне сразу стало ясно, что комиссар пришелся ему по душе.

Андрей Савельевич Бойко плавал до прихода к нам на эскадренных миноносцах, любил море и морскую службу, чем несказанно расположил к себе нашего контр-адмирала, признававшего моряком только того, кто был влюблен в море и плавал на кораблях.

…К нам ежедневно с Кавказа приходили корабли, а все подходы к Севастополю с моря были плотно прикрыты минами. Оставались лишь узкие фарватеры, причем прибрежный фарватер с юга от мыса Сарыч простреливался немецкими батареями. Поэтому с наступлением устойчивой зимней погоды тральщики и катера-охотники приступили к тралению, расширению основного фарватера, который вел прямо с моря к Херсонесскому маяку.

Каждое утро тральщики выходили в море. Суровым становится море зимой. Мин и минного поля не видно под зыбкой холодной водой, но оно лежит, заштрихованное квадратами, на карте флагманского штурмана Ивана Ивановича Дзевялтовского. На мостике головного тральщика контр-адмирал Фадеев, командир соединения тральщиков, горячая голова, безрассудно смелый и энергичный капитан-лейтенант Леут и флагманский штурман Дзевялтовский, штурман дивизиона Чугуенко. Вместе с контр-адмиралом первый раз на тральщиках выходит и полковой комиссар Бойко.

Андрей Савельевич Бойко уже обошел отсеки и боевые посты тральщика, познакомился с людьми. Он побывал в машинном отделении и поговорил с дизелистами, присутствовал на юте при приготовлении трала к постановке, наблюдал за работой штурмана, ведущего прокладку.

На ходовой мостик корабля Бойко поднялся веселый и довольный. Улыбаясь, он сказал контр-адмиралу:

– Знакомый народ повстречал на корабле. Я службу на Черном море еще краснофлотцем в 1926 году начинал! Такие знаменитые тральщики были: «Джалита» и «Доротея»! [101]

– Как же, помню, – отвечал Фадеев. – А я на «Коминтерне» вахтенным начальником, а затем штурманом был. «Коминтерн» в те годы флагманом ходил. Значит, и ты. Андрей Савельевич, старый черноморец, – говорит комиссару Фадеев.

– Ну, а как же! – отвечает Бойко, – я на миноносцах потом долго плавал. Траление начинается. Построившись попарно, тральщики выбрасывают с кормы стальной трос с острыми ножами-резаками и начинают движение. Этим тралом они должны захватить, как сетью, поставленные на заданное углубление якорные мины.

На носу кораблей стоят впередсмотрящие матросы. Иногда мины становятся не на заданное углубление, и тогда тральщик может наскочить на якорную мину. Но такова уж работа тральщика. Он первым из кораблей должен пройти по минному полю, разрядить его, прорубить в нем фарватер, обвеховать его, и пойдут потом по нему корабли. И при подходе к побережью, занятому противником, где всегда может быть выставлено минное поле, впереди боевых кораблей идут тральщики, расчищая дорогу эскадре.

Рулевой удерживает корабль на заданном курсе, ритмично работают дизели. Оглянувшись назад, Иван Иванович видит пенистую дорожку от винтов. Красные буи, как дельфины, ныряют за кормой слева и справа, они поддерживают в воде натянутый трал.

На корме у динамометра вахтенный матрос внимательно следит за прибором и каждую минуту докладывает на мостик.

Но вот вздрогнул трал, стальные ножи-резаки захватили трос, соединяющий мину с якорем, и с ходу подсекли его. На корабле слышен легкий, еле заметный толчок, и далеко за кормой всплывает из воды мина. Она отскакивает от минрепа, как отрубленный кочан капусты. Всплеснув на волне, мина на мгновение снова исчезает под водой, потом опять всплывает и медленно покачивается на поверхности воды, неуклюже кланяясь рогами.

– Мина за кормой! – докладывают минер и сигнальщик разом. Но с мостика и так уже все смотрят на мину.

С катера– охотника быстро спускают на воду тузик. Старшина минер Рябец с помощником садятся в тузик. Тральщик продолжает движение вперед; шлюпка и мина остаются далеко позади.

Вот шлюпка подходит к мине, разворачиваясь к ней нормой. [102]

Табань! – слышится команда.

С кормы свешивается мат на случай, если вдруг мину волной подбросит к шлюпке. Мина все ближе. Вытянув руки вперед, словно желая ее обнять, старшина Рябец не сводит с нее глаз. Она заросла водорослями и острыми ракушками, скользкая я верткая на волне.

Старшина Рябец мягко касается ладонями мины и удачно сразу же схватывает рым{2}.

– Патрон! – не оборачиваясь, командует он и протягивает руку назад, продолжая другой рукой удерживать мину.

Помощник подает ему патрон.

– Разжечь фитиль!

– Есть разжечь фитиль! – повторяет подручный минер. А старшина в это время уже ловко подвесил патрон на рым.

– Фитиль! – снова командует старшина и подносит тлеющую вату к срезу шнура.

Шнур, потрескивая, разгорается, и белый дымок поднимается над миной.

Шнур горит меньше десяти минут. Надо быстрее уходить. Старшина отводит двумя руками мину от шлюпки и командует:

– На воду!

Шлюпка быстро отходит. Наметанный глаз старшины безошибочно определяет нужное расстояние, и минеры, бросив грести, ложатся на дно шлюпки.

И вот грохочет взрыв; шлюпку словно толкнуло в воде, над головой запели осколки, и с шумом упал черный водяной столб. Мина уничтожена.

– Одна есть! – удовлетворенно говорит Иван Иванович.

Определив место корабля, штурман наносит его на карту. Тральщики снова идут вперед. Снова натяжение трала, легкий толчок, и вторая мина всплывает на поверхность. Идущий сзади катер-охотник должен или подорвать или расстрелять эту мину из пушки. Делать это надо умеючи, иначе осколки от взрыва мины могут повредить катер. Надо подойти на такое расстояние, чтобы осколки при взрыве прошли высоко над головой. [103]

Траление идет успешно, и корабли все дальше уходят в море. Все хорошо, но к полудню в небе появляется фашистский самолет-разведчик, он проходит как будто стороной, но контр-адмирал говорит:

– Надо ждать налета авиации.

Артиллерийские расчеты вызваны к пушкам, матросы стоят у пулеметов. Через полчаса со стороны берега вырастают черные точки самолетов противника. Тральщики и катера-охотники открывают артиллерийский огонь, ставят огневую завесу, не подпуская самолеты. С севастопольского аэродрома поднимаются истребители и, набрав высоту, набрасываются на вражеские «юнкерсы». Те, сбросив в море бомбы и не принимая боя, уходят в сторону берега.

Тральщики снова продолжают свою работу.

…Уже вечерело, наступала темнота, с моря подул холодный ветер; поднимая волну, когда тральщики на последнем галсе снова подсекли две мины.

Мины плавали почти рядом на поверхности воды. Поднявшиеся темные волны, как бы играя, то сближали их, то отдаляли одну от другой. Катер-охотник резко кренился на волне. Попасть в мину из пушки, да еще в сумерках, трудно. А время шло. С наступлением темноты по этому фарватеру должны были идти с моря от берегов Кавказа в Севастополь корабли и конвои.

– Разрешите уничтожить мины глубинной бомбой! – просит капитан-лейтенант Леут контр-адмирала Фадеева.

Этого еще никто не делал, но контр-адмирал дает добро. Леут пересаживается с тральщика на катер-охотник № 041 к лейтенанту Илье Чулкову, и катер отходит на чистую воду.

– А со шнурами работать морока! – докладывает Леуту разговорчивый Чулков. – Вчера днем затралили мину. Погода свежая. Послал шлюпку. На волне ее бросает, того и гляди ударит о мину – и крышка. Но минеры наловчились, подвесили патрон, шнур, зажгли фитиль. Шлюпка быстро отошла. Ждем. Что за черт! Смотрю по секундомеру: время вышло, а взрыва нет. Матросы на шлюпке тоже поднялись. Даю им сигнал лежать. Жду еще столько же. Наверно, фитиль залило водой, он намок и погас. Попробовали расстрелять мину из пушки, а снарядов мало. Катер валился на волне, то за молоком летит снаряд, то зарывается у борта. Что делать? Решили обрезать часть [104] шнура и зажечь без фитиля. Пошли, запалили шнур, шлюпка быстренько отошла и – порядок.