Текст книги "Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга 1"

Автор книги: Владимир Фромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Рабин бросил против «мятежников» полицию и армию. Он все же не решился воспользоваться богатым опытом, приобретенным в борьбе с интифадой. В поселенцев не стреляли резиновыми пулями. Их не били дубинками. Но все же обошедшие весь мир телекадры оставляли гнетущее впечатление. Израильский ребенок, которого израильский солдат, отворачиваясь от стыда и позора, тащит куда-то в сторону. Мать этого ребенка, удерживаемая двумя плачущими девочками в солдатской форме. И вопли «Рабин – предатель!», постоянно звучавшие на многочисленных уличных митингах и шествиях.

– Все это – издержки мирного процесса, – говорил Рабин без тени смущения. Как ни странно, но именно беспощадная борьба с интифадой отшлифовала характер Рабина и предопределила поворот в его мировоззрении, выявившийся, лишь когда он вновь стал премьер-министром.

* * *

Интифада сравнима с извержением вулкана, с землетрясением в Армении. Но это бедствие, в отличие от стихийных, длилось годами.

Для ООП гражданское восстание на территориях явилось такой же неожиданностью, как и для израильского руководства. Не Арафат послал жителей Иудеи и Самарии на улицы, и он не смог бы, даже если бы захотел, заставить их разойтись по домам.

Палестинцы сами собой руководили, не смущаясь тем, что это не вписывалось в политическую доктрину двух Ицхаков: Шамира и Рабина.

Основные принципы израильской политики на территориях разработал Моше Даян.

– Если мы дадим им экономическое процветание, – говорил он, – нам легко будет задушить любую политическую инициативу.

И Даян открыл мосты через Иордан, одновременно разрешив жителям Иудеи и Самарии работать в Израиле.

Политика Даяна стала чем-то вроде «священной коровы» для его преемников. Они ее слепо копировали, не отступая в сторону ни на шаг.

Все были заинтересованы в том, чтобы на территориях царила благодатная тишина. Средство превратилось в самоцель. Успех министра обороны стал определяться не его способностью наладить контакты с местным населением на территориях и уж, конечно, не мерками политического характера. Точка отсчета была иной. Сумел зажать население в кулаке? Они и пикнуть не смеют? Значит, годишься для своей должности.

Министр обороны превратился в суперполицейского.

И никто лучше Рабина не подходил для этой роли.

* * *

10 декабря 1987 года министр обороны отправился с официальным визитом в Соединенные Штаты. На территориях уже вздувались со всех сторон пепельно-серые мстительные волны.

Рабин ощущал смутное беспокойство. В глубине сознания вспыхнуло тревожное чувство. Вспыхнуло и погасло.

Тем не менее министр обороны собрал в своей канцелярии все руководство израильской военной и гражданской администрации Иудеи, Самарии и Газы и приказал ввести на территории дополнительные силы.

Но Рабин не мог предвидеть масштабов волнений, и принятых мер оказалось недостаточно.

Когда на грозовом небе сверкнула первая вспышка, Рабин позвонил из Вашингтона в канцелярию премьер-министра.

– У нас все в порядке, – успокоил его Шамир. – Мы контролируем ситуацию.

Шамир, как выяснилось, вообще не понимал, что происходит на территориях. А успокоенный Рабин не спешил с возвращением, хотя американское телевидение несколько раз открывало сводку новостей зрелищем горящих покрышек. Весь мир уже знал, что в Хевроне, Шхеме и Газе идут настоящие уличные бои. Рабин же, выступая в популярной программе «Доброе утро, Америка», заявил, как вколотил гвозди:

– Силой они от нас ничего не добьются.

Вернувшись из Вашингтона, Рабин взялся за дело с присущей ему педантичностью. «Мы дурь из них выбьем, – сказал он, выступая на одном из брифингов. – Они и думать забудут про ООП и бунты».

Тогда Рабин считал, что существуют три пути к решению проблемы территорий: аннексия, уход и сохранение статус-кво до тех пор, пока не будет достигнуто политическое урегулирование с Иорданией.

Рабин верил в третий путь.

Но разве могла воля одного человека противостоять историческому процессу? Палестинцы уже не хотели удовлетвориться меньшим, чем национальное самоопределение.

После Войны Судного дня создалась принципиально новая реальность. Были подписаны Кемп-Дэвидские соглашения. Мирные инициативы следовали одна за другой. Жители территорий в напряжении ждали решения своей участи. Постепенно они утратили все надежды. Питавший их политический источник высох. Да и арабские страны потеряли интерес к палестинской проблеме, занявшись своими делами.

Все это привело к тому, что вышел из строя клапан, регулирующий давление. Взрыв стал лишь вопросом времени.

* * *

На посту министра обороны Рабин был на своем месте. Этого не отрицали даже его враги. Когда он решал технические проблемы, ему не было равных.

Вывод войск из Ливана, карательные меры на территориях, оснащение армии новейшими видами вооружения – все эти проблемы решались им энергично и четко, с полным сознанием своей ответственности.

Как министр обороны, он сосредоточил в своих руках огромную власть. Не звучали критические голоса в его партии. Ликуд стал считать этого министра из лагеря соперников почти своим. Шамир был от него в восторге. Перескакивая через поставленные интифадой барьеры, Рабин слышал вокруг себя лишь гул одобрения.

А тем временем близились выборы 1988 года.

– Не трогайте Рабина, – предупредил Шамир своих людей перед началом предвыборной борьбы. – Он прекрасный министр обороны. Дай Бог нам такого.

И в период выборов Ликуд сосредоточил огонь своей тяжелой артиллерии на Шимоне Пересе. Ни один орудийный ствол не был повернут в сторону Рабина.

Но блок рабочих партий вновь потерпел поражение, и Рабин впервые проявил подлинное беспокойство. Шамир, конечно, очень хотел оставить портфель министра обороны в столь надежных руках, но все же перспектива отставки замаячила на горизонте.

Человек действия, Рабин приходил в ужас при мысли, что ему придется четыре года провести в оппозиции, не выполнив задуманного, не покончив с интифадой. И Рабин выступил самым горячим сторонником правительства национального единства, сделал все, чтобы склонить чашу весов в эту сторону. Его поддержал Перес, которому также не улыбалось прозябать в оппозиции.

И они своего добились. Старые соперники вновь впряглись в одну упряжку. Шамир вновь направлял внешнюю политику, Перес оздоровлял экономику, а Рабин подавлял интифаду.

Вновь пошла обычная рутина.

Рабин всегда начинал свой рабочий день в шесть утра. Читал газеты, как документы. В семь утра сидел уже в своей канцелярии. В семь вечера все еще был там. У него был ненормированный рабочий день.

То небольшое количество тепла, которое в нем еще оставалось, он хранил для семьи и наиболее близких из старых друзей. Остальные, приближаясь к нему, ощущали леденящий душу холод.

Его часто видели в буфете кнессета. Обычно он сидел один. Иногда к его столику присаживался старый приятель Шевах Вайс[28]28
  Вайс Шевах – деятель партии Труда, пользовавшийся большим влиянием. После возвращения партии к власти в 1992 г. Рабин содействовал его избранию на пост председателя кнессета.


[Закрыть]. Больше никто не осмеливался на подобную фамильярность. Холодное почтительное пространство неприступности отделяло его от окружающих.

Опрокинув порцию виски, Рабин возвращался в зал заседаний.

Как оратору, ему далеко до лавров Цицерона, но слушали его охотно. Немного статистических данных. Глубокомысленное обобщение: – «Это борьба двух народов за одну землю».

Оперативные сведения: «Народные избранники любят находиться в курсе военных событий». Солидарность с армией: «Я горжусь нашими солдатами, с честью выполняющими свой долг». И, уже в самом конце, как рефрен, знаменитое выражение: «Насилием они от нас ничего не добьются».

Так продолжалось довольно долго.

Вернувшись из Соединенных Штатов, Рабин обещал покончить с беспорядками в считанные дни. В январе он уже не был столь оптимистичен и признал на заседании кабинета министров, что и понятия не имел о размахе волнений. Через несколько недель, на встрече с солдатами в Рамалле, Рабин сказал:

– Мы приведем их в чувство в течение месяца.

Прошел месяц, и министр обороны, выступая по телевидению, неохотно выдавил из себя:

– Эта борьба носит затяжной характер, и неизвестно, когда закончится.

С тех пор Рабин перестал выступать в роли провидца. Он не победил интифаду. Но и не потерпел поражения. И он действовал открыто, ничего не скрывая. Как гири на чашу весов, швырял цифры. И мы знали, сколько у нас и у них убитых и раненых. Знали, сколько взорвано, разрушено, зацементировано арабских домов.

Бойцам бригады Голани Рабин разъяснил, что от них требуется:

– Врежьте им. Бейте по рукам и ногам. По телу. Мы оставим бунтовщикам шрамы на всю жизнь.

Раньше солдатам разрешалось бить только в случае крайней необходимости.

Слюнтяйство.

Рабин приказал бить, чтобы наказать. Дабы неповадно было.

Ни разу нотка сожаления не прозвучала в его голосе. Ни разу он чисто по-человечески не посетовал на то, что приходится прибегать к столь жестоким мерам.

Жертвы? Кровь? Взаимное ожесточение?

Да. Так будет до тех пор, пока они не поймут, что насилием ничего не добьются.

А как тяжело отразилось все это на израильском престиже!

Миллионы людей во всем мире не только видели на голубых экранах дым горящих покрышек и палки в руках израильских солдат. Они слышали призывы Ицхака Рабина, произносимые без тени эмоции, монотонным голосом, и поэтому особенно страшные:

– Бейте их. Ломайте им кости. У нас еще никто не умирал от побоев.

Своим немногочисленным критикам Рабин ответил:

– Мы не можем ради симпатий мировой общественности жертвовать жизненными интересами нации.

Рабин не только говорил. Он отвечал за каждое свое слово. Его слова можно было расставить, как вехи на том пути, по которому мы шли.

Куда?

Сначала были палки и газ. Потом пластиковые пули. Они тоже убивали. Все зависело от расстояния. Но кто же следил, с какого расстояния стреляли солдаты? Появились и железные сети, в которые бунтовщиков отлавливали, как диких зверей. И несмываемая краска. И длинная цепь запрещений и коллективных наказаний. В целых деревнях отключался газ, свет и телефон. Запрещалась обработка полей.

Изощренный мозг Рабина даже придумал налог на ослов и коз.

Министр обороны не согнулся под тяжестью обрушившегося на него бремени. Наоборот. Расправил плечи. Обрел вторую молодость. И трудился, с фантастической неутомимостью вникая в каждую деталь, на все накладывая отпечаток своей личности и воли.

Раз в неделю Рабин созывал в своей канцелярии форум интифады. За столом собирались люди, которым он доверил расправу со взбунтовавшимся населением. Командующие округами, руководители службы безопасности, командиры воинских частей.

Рабин давал им подробные указания, разработанные до мельчайших деталей бессонными ночами. Его недремлющее око все замечало. Все было предусмотрено, учтено и охвачено строгой логикой его приказов, которые оставалось лишь выполнять.

* * *

Опросы общественного мнения показывали, что вплоть до выборов 1992 года Рабин продолжал оставаться самым популярным израильским лидером.

Левые, правые, центр – все поддерживали его, ждали от него каких-то откровений.

Он честен. Не интриган. Не политический комбинатор. Патриот. Не какой-нибудь шахер-махер. Логичен. Последователен. Уж если он говорит, что силой они ничего не добьются, значит, так оно и будет.

Ввел коллективные наказания? Видно, так надо.

Велел бить? А что с ними еще делать, если они не понимают, когда их добром просят?

Несбыточные желания, самые смелые грезы рядового обывателя воплотились в Рабине. Как двуликий Янус, всесильное божество, добрый волшебник – он все может. Ему известно, как решить проблему волков и овец, как отдать территории, одновременно удерживая их. Как вступить в переговоры с врагом, ломая ему при этом все кости.

В обществе укоренилось мнение, что Рабин – панацея от всех бед.

Это и создало уникальные условия для разрушения мифов и создания иной политической реальности.

Новой точкой отсчета в мировоззрении Рабина стала, по-видимому, его старая формула: «Насилием они от нас ничего не добьются».

Перелом произошел, когда он понял, что насилием и мы от них ничего не добьемся.

Выгодный Израилю статус-кво на территориях сохранялся неимоверно долго. Целых 20 лет. В такой же отрезок времени вмещается вся европейская история между двумя мировыми войнами, насыщенная такими событиями, как приход к власти Сталина, Муссолини, Гитлера и гражданская война в Испании.

Дарованные нам годы тянулись однообразной вереницей, лишенные политической динамики.

Жители территорий убирали наше дерьмо, чистили наши канализации, строили нам дома, прокладывали для нас шоссейные дороги. Мы воспринимали все это как должное и считали, что так будет всегда.

Но какой же народ согласится навеки обречь себя на роль самой презираемой индийской касты?

Бесплодная борьба с интифадой заставила Рабина задуматься над этой проблемой.

Конечно, драконовские меры возымели действие. Армии удалось восстановить жесткий контроль над населенными пунктами Иудеи, Самарии и Газы. Но какой ценой?

Первобытная война с камнями, палками и сетями разлагала армию, развращала солдат, вела к амортизации души, к опустошению.

К тому же Рабин знал, что уже ломится в ворота новая интифада.

Старые концепции исчерпали себя.

Резонно предположить, что, когда Ицхак Рабин осознал все это, его мозг, как компьютер, переключился на поиски новых решений…

* * *

Ицхак Рабин был убит, когда начатый им политический процесс стал набирать силу, двинулся уже по инерции. За час до смерти он видел лишь дружеские лица, слышал гул толпы, собравшейся на площади Царей Израиля, чтобы выразить поддержку делу, которое наполнило новым смыслом его уже уходящую жизнь. И сразу после этого выстрелы в спину – и агония в машине, где его кровь смешалась с кровью раненого телохранителя. Машина неслась на предельной скорости, ее трижды останавливали полицейские патрули.

– Я везу в больницу раненого премьер-министра, – кричал водитель.

– Да ну?! – изумлялись полицейские. И светили фонариками в лицо умирающего. И бормотали: – Да, это Рабин…

Думается, что Рабин ничего не стал бы менять в своей жизни.

Вот только конец ее мог быть не столь драматичным, но история любит дешевые эффекты…

ФАТАЛЬНЫЙ РУБЕЖ ШИМОНА ПЕРЕСА

Когда Пересу исполнилось 64 года, он писал в автобиографических заметках: «Я не чувствую себя ни усталым, ни разочарованным. И я не потерял интереса к жизни. Сверстники, с которыми я когда-то учился, сегодня богаче меня. И квартиры у них получше, и отдыхают они чаще, и лучше едят и пьют, и, в отличие от меня, шьют костюмы у модных портных. Я же, оглядываясь на пройденный путь, говорю себе: „Не Бог весть какие у тебя заслуги, но кое-что ты сделал в жизни. Если на одну чашу весов сложить годы, а на другую все, что я успел совершить, неизвестно еще, что перевесит…“»

В этой цитате весь Шимон Перес.

Тут и самоуничижение паче гордости, и дрожь подавленного самолюбия, и тщеславие, стыдливо прикрытое ложной скромностью. Далеко не все сверстники Переса ели и пили лучше, чем он, да и квартира его отнюдь не напоминает хижину дяди Тома.

Фальшивая нота часто дребезжала и в публичных выступлениях Переса. Этот блестящий интеллектуал и технократ не понимал психологии толпы, старался польстить ей, подладиться под ее настроение. И толпа обычно ощетинивалась колючками недоверия и враждебности. Неприятие Переса широкими массами, вопреки всем его усилиям, даже вопреки логике и здравому смыслу, фатально обрекало его на роль вечного неудачника.

15 лет возглавлял Перес партию Труда. Четыре раза вел ее в предвыборные баталии, пытаясь поднять из низин оппозиции к вершинам власти. И ни разу не сумел завоевать доверие избирателя. Четыре поражения, как четыре незаживающих рубца, бередили душу. И в конце концов Перес устал от несправедливости судьбы. Именно ему почему-то не верили, хотя ни разу даже тень скандала не омрачала его безупречную в нравственном отношении политическую репутацию.

Ну кто сегодня помнит о скандале с долларовым счетом, открытым в Америке женой Рабина? Кто помнит о том, что у Рабина сдали нервы в канун Шестидневной войны? Кто ставит Рабину в вину то, что он проморгал начало интифады? Рабин всегда каким-то образом выходил сухим из воды. К Рабину все относились, как к принцу крови, а к Пересу – как к узурпатору.

Рабин – первый сабра, ставший премьер-министром, архитектор великой победы.

Переса же считали интриганом, проникшим в партийные чертоги с черного хода.

То, что Рабину преподносилось на блюдечке, Пересу приходилось завоевывать тяжким трудом. Да и чем бы мог Перес импонировать черни?

Ведь не был он ни мастером словесного фехтования, как Бегин, ни командиром боевиков-подполыциков, как Шамир, ни героем-авантюристом, как Шарон. Никогда не было у него героического ореола.

Страна так и не научилась ценить этого человека с квакающим голосом и вызывающим раздражение грустным взглядом.

* * *

Перес стал одним из самых перспективных лидеров задолго до 1977 года, когда он повел в первое свое предвыборное сражение партию Труда и потерпел поражение в противоборстве с таким искушенным в политических баталиях трибуном, как Менахем Бегин. Сегодня мало кто помнит, что Перес считался восходящей звездой на израильском политическом небосклоне еще в пятидесятые годы. В возрасте 29 лет, став с благословения своего учителя Давида Бен-Гуриона генеральным директором министерства обороны, сосредоточил он в своих руках огромную власть. И даже противники его не отрицают, что воспользовался он ею наилучшим образом. За каких-нибудь семь лет создал костяк ядерной, авиационной и электронной промышленности, реорганизовал научно-исследовательскую работу в военной области и заложил основы той мощи, благодаря которой Израиль смог выстоять в грядущих испытаниях.

Уже тогда, вероятно, молодой энергичный политик, пользовавшийся полным доверием Бен-Гуриона, наделенный им фактически не ограниченными полномочиями, мечтал о том дне, когда он займет кресло старого вождя. Ему казалось, что пройдет десять, ну максимум 15 лет, и его мечта осуществится. Возможно, так бы оно и было, если бы не фатальным образом сложившиеся обстоятельства.

Когда в 1959 году сошел с политической арены старый вождь, его преемник Леви Эшкол лично просил Переса остаться на посту заместителя министра обороны. Перес остался, и его считали человеком номер два в правящей партии. И, вероятно, стал бы Перес премьер-министром в возрасте 45 лет, еще до того, как побелела его голова. И не было бы в его глазах печали, появившейся лишь после тридцати лет ожидания звездного часа…

Но в 1965 году находившийся уже на покое неукротимый Старик бросил перчатку своим вчерашним соратникам. Бен-Гурион вышел из созданной им когда-то партии Мапай и призвал под свое одинокое знамя самых близких ему людей.

Перес без колебаний отправился за сварливым вождем в пустыню политической оппозиции. И когда после Шестидневной войны созданное Бен-Гурионом движение Рафи объединилось с Мапай, образовав партию Труда, Пересу пришлось начинать все сначала, пядь за пядью отвоевывая утраченные позиции.

И Менахем Бегин потратил тридцать лет жизни, чтобы взойти на вершину политической пирамиды. Но, в отличие от Переса, ему не пришлось вести баталии в собственной партии, и он не должен был бороться с предвзятым мнением, сложившимся в обществе.

Перес больше, чем кто-либо из его предшественников должен был обладать выдержкой и упорством, чтобы пробиться к цели сквозь все преграды, причем самые трудные испытания ждали его внутри собственной партии.

Борьба не с врагами, а с политическими единомышленниками закалила Переса, сделала его неуязвимым для личных выпадов и оскорблений. В столкновениях с противниками Перес доказал, что он человек, прекрасно владеющий собой, не дающий воли ни эмоциям, ни гневу, ни уязвленному самолюбию. Ответил ли Перес хоть раз своим очернителям на их языке? Кто и когда слышал о том, что Перес позволил себе оскорбить противника? Пользовался ли он хоть когда-нибудь непарламентскими выражениями? Потерял ли он хоть раз контроль над собой?

Не существует человека, который ответил бы утвердительно хоть на один из этих вопросов.

Но этого, оказывается, недостаточно, чтобы из лидера превратиться в вождя. Судьба по-прежнему не баловала его… И когда в сентябре 1984 года Шимон Перес занял наконец кресло, в котором до него сидели Бен-Гурион, Шарет, Эшкол, Голда Меир, Рабин, Бегин и Шамир, то, в соответствии с соглашением о ротации, лишь два года вместо полновесных четырех были отпущены ему…

Заместителем Переса стал его антипод Шамир, а больше половины партнеров по тяжеловесной правительственной коалиции не выносили своего премьер-министра. Тем внушительнее его достижения.

Стабильность в стране не установилась сама собой, а была достигнута целым рядом тонких маневров.

Вывод израильских войск из Ливана способствовал умиротворению внутри страны и выбил любимое оружие из рук левых экстремистов. Эффективные экономические меры остановили разгул инфляции. Америка вновь стала щедро давать деньги, а большинство стран Черного континента возобновили дипломатические отношения с Израилем.

Перес – интеллектуал, и его популярность среди творческой интеллигенции также способствовала формированию в стране благоприятного для правительства общественного мнения. Когда разразился неприятный для Переса инцидент с убийством сотрудниками Службы безопасности двух пленных террористов, то «властители умов», такие, как Амос Оз[29]29
  Оз Амос (р. 1939) – один из наиболее популярных современных израильских писателей. Духовный лидер израильских левых. Опубликовал множество статей, направленных против таких опасных тенденций в израильском обществе, как рост религиозного фанатизма, шовинизма и т. д. В художественных произведениях изображает жизнь не только как противоборство конфликтующих начал – добра со злом, мрака со светом, личности с обществом, но и как их внутреннее единство, ибо друг без друга они существовать не могут. Лучшими книгами Оза считаются романы «Мой Михаэль», 1968, и «Черный ящик», 1987.


[Закрыть], грызли дома карандаши и молчали. А тем, кто попытался что-то пролепетать в печати, Перес просто позвонил по телефону, чем окончательно пресек все слабые попытки выяснить истину.

Разумеется, не обошлось и без счастливого стечения обстоятельств. Снижение цен на нефть, падение курса доллара, ирано-иракская война – все это вполне может считаться исторической удачей кабинета Переса. С другой стороны, в короткое время правления Переса администрация Белого дома проявляла удивительное равнодушие к ближневосточным проблемам. Ну что бы стоило Рейгану выступить с мирной инициативой в тот период, а не позднее, когда в кресле премьер-министра уже сидел угрюмый старый человек, вцепившийся мертвой хваткой в уже отжившую доктрину.

Как бы то ни было, за два года Перес сумел показать, на что способен, хотя многим он и напоминал кролика из «Алисы в стране чудес», ибо всегда спешил на какую-то очень важную встречу. Судьба не позволила ему руководить страной четыре года, но он и за два сделал больше, чем его антипод Шамир за все время своего пребывания у власти.

Оказалось, что и этого недостаточно для того, чтобы стать вождем.

* * *

Шимон Перес (Шимон Перский) детство свое провел в польском еврейском местечке Вишнева, в котором проживало около ста еврейских семей. Все они ждали лишь благоприятного случая для эмиграции в Палестину. Атеистов и отступников от веры в местечке не было. И хотя Перес стал со временем лидером социалистической партии, к Богу он всегда относился с гораздо большим почтением, чем к социалистическим доктринам. Пожалуй, лишь к Бен-Гуриону относился Перес с похожим благоговением, – как к старому, суровому и величественному еврейскому Богу.

По субботам Шимон обычно ходил с дедом в синагогу. Он любил деда, веселого сапожника, считавшего, что Господь создал этот мир для радости и веселья.

В тот день, войдя в дом, шестилетний Шимон нахмурился. На столе стояло радио – предмет отцовской гордости, большая редкость тогда. Коробка играла, нарушая святость субботы. Шимон, не задумываясь, потянул скатерть. Коробка грохнулась на пол, и наступила тишина. Вошел отец. Он посмотрел на ребенка долгим взглядом и ничего не сказал. Мать молча подмела обломки. Только через полгода смог отец купить новое радио, но оно уже никогда не включалось по субботам.

В девять лет Шимон стал сочинять стихи. Родители бережно собрали их и отправили Бялику. Как гордился отец, когда национальный поэт прислал теплое письмо, в котором отметил безусловную одаренность ребенка. С тех пор литературные амбиции уже не покидали Переса и даже в большей степени, чем политика, болезненно язвили его самолюбие. Сверстники Переса, те самые, которые «лучше ели и пили», вспоминают, что будущий лидер был ребенком хилым, пресным, не выносившим «игрищ и забав», предпочитавшим проводить время за чтением занимательных историй. И дети реагировали на эту отчужденность единственно доступным им способом – Шимона поколачивали. Это было развлечение не только приятное, но и безопасное, ибо он никогда не давал сдачи.

– Почему ты позволяешь себя бить? – кричала мать, прикладывая примочки к его синякам.

– Мама, – отвечал Шимон, – я им ничего не сделал. Почему они не любят меня?

Риторический этот вопрос не терял с годами своей актуальности.

* * *

Первым в Палестину прибыл отец. Он много и тяжело работал, и когда почувствовал, что твердо стоит на ногах, вызвал к себе жену и детей. Весной 1933 года мать с детьми присоединилась к главе семьи.

Шимону шел десятый год. Он окончил престижную гимназию Бальфура, потом воспитывался в молодежном поселении Бейт-Шемен, стал активистом молодежного движения. Уже тогда его отличали энергия, целеустремленность и ровный, спокойный характер. Без особого труда он стал лидером одной из молодежных организаций. И в детские годы, и в юности единственным другом Шимона оставался брат Гершон. Но, в отличие от Шимона, Гершон был начисто лишен честолюбивых амбиций. Шимон мечтал о славе, а Гершон – о богатстве. В дальнейшем пути братьев разошлись. Один стал профессиональным политиком, а второй – подрядчиком-миллионером.

Правда, Перес еще долго связывал свои надежды на нетленную славу с литературным творчеством. Время от времени в печати появлялись его стихи, статьи и проза. Особым успехом пользовалась серия репортажей «Из дневника женщины», публиковавшихся под женским псевдонимом. Критики не преминули отметить, что наконец-то в ивритской литературе зазвучал сильный и чистый женский голос. И все же литературные опыты Переса так и не вышли за рамки ученичества. Детские стихи, одобренные самим Бяликом, и юношеские репортажи, в которых он говорит от имени женщины, так и остались его лучшими достижениями на этом поприще.

Книги же Переса, несмотря на некоторые любопытные идеи, водянисты, дидактичны, лишены своеобразия и даже душевной значительности. То же самое можно сказать о его ораторских способностях. Один из его друзей отметил не без иронии:

– У Шимона сначала появляются слова, потом предложения и лишь в самом конце – мысли.

Перес не обиделся.

– По-моему, – сказал он, – это предпочтительнее, чем быть кем-то, кто не имеет ни слов, ни предложений, ни мыслей.

В юности Пересу протежировал идеолог сионистского рабочего движения Берл Кацнельсон, первым обративший внимание на его способности. Он утверждал, что этого молодого человека ожидает блестящее будущее на любом поприще, за исключением литературы.

Но идолом Переса стал Давид Бен-Гурион. Все восхищало его в этом человеке. Волевая целеустремленность, аналитический ум, темперамент бойца и, самое главное, способность без колебаний принимать судьбоносные решения. Это был вождь его поколения.

– Кто я в сравнении с ним? – думал Перес, и у него опускались руки…

Однажды в конце 1946 года Перес должен был отправиться по партийным делам из Тель-Авива в Хайфу. В те времена такая поездка была нелегким делом. На улице Дизенгоф на него внезапно налетел человек, которого он часто встречал у Кацнельсона, литератор и поэт, вечно куда-то несущийся, размахивая длинными, как жердь, руками.

– Шимон, – закричал он, – ты сегодня едешь в Хайфу? Я нашел тебе тремп. Тебя подвезет Бен-Гурион.

Перес похолодел, а его собеседник засмеялся.

«Что я ему скажу? – думал Перес, спеша к условленному месту. – Нет, я буду только слушать. Почти три часа мы проведем вместе. Это ведь целая вечность».

Бен-Гурион промолчал всю дорогу, закрыв глаза и обняв колени худыми руками. Перес тоже молчал, с почтением глядя на своего кумира, погруженного в размышления. Когда за окном машины уже замаячила Хайфа, Бен-Гурион впервые взглянул на своего попутчика и сказал:

– А знаешь, Троцкий ведь был плохим политиком.

– Почему? – спросил растерявшийся Перес, мысли которого были в ту минуту далеки от Троцкого.

– Ну что это за политика – «ни мира, ни войны»? Это еврейские штучки. Выбирают либо войну со всеми последствиями, либо мир, за который надо платить. Ленин это понимал. Потому вождем русского народа был он, а не Троцкий. – Вы приехали, молодой человек, – и Бен-Гурион протянул Пересу сухую руку.

«Мог ли я тогда вообразить, – вспоминал впоследствии Перес, – что уже не за горами дни, когда Бен-Гуриону придется принимать решения и о войне, и о мире».

Нельзя не усмотреть иронии судьбы в том, что Перес, любимый ученик Бен-Гуриона, ни в чем не похож на своего учителя. Он был вождем, этот индивидуалист из Сде-Бокера. У него не было соратников. Были лишь последователи, помощники и исполнители.

Перес говорил, что он не в состоянии понять Бен-Гуриона до конца, ибо он был личностью настолько сложной, настолько гениальной, что все данные ему характеристики опадают с него, как листья с большого дерева.

Пересу удалось подметить противоречие между способностями Бен-Гуриона и его характером. «Он был подлинным интеллектуалом, – писал Перес в автобиографической книге „Иди с людьми“. – Ему не хватало лишь одного интеллектуального качества: способности оставаться нейтральным или, по крайней мере, объективным. Он был не в состоянии выжидать и сразу бросался в омут крайних решений».

По мнению Переса, это объясняется тем, что у Бен-Гуриона была натура бойца. «Он знал, что существуют страшные вещи, но не мог этого вообразить. Не мог заставить себя чего-то бояться. Он знал о существовании неизменных вещей, но не мог смириться с тем, что их нельзя изменить. Он утверждал, что каждое сражение можно выиграть, если бойцы не утратили уверенности в победе. Он учил, что соблюдать правила игры нужно лишь тогда, когда их нельзя заменить другими. И он всегда считал, что перемены важнее постоянства. У него было мужество все брать под сомнение: установившиеся исторические концепции, незыблемые философские учения – все то, что принято считать бесспорными истинами. Агнон как-то сказал о Бен-Гурионе: – Он не боится гоев. И, подумав, добавил: – И евреев он тоже не боится».

Перес готов обеими руками подписаться под этими словами.

Но в том-то и дело, что ни одна из этих блестящих характеристик неприменима к Пересу.

Бен-Гурион – вождь.

Перес – всего лишь лидер.

Бен-Гурион – интуитивный мистик.

Перес – прагматик.

Бен-Гурион работал в одиночку.

Работа Переса – это коллективный труд целой группы превосходных специалистов.