Текст книги "Мир Жаботинского"
Автор книги: Владимир Жаботинский
Соавторы: Моше Бела
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
Нас, понятное дело, уверяют, что после победы исправится мир, и что даже узкой полоски земли между Балтийским и Черным морями коснется это исправление, и что наши братья будут наслаждаться всеми его благами, и что весь мир будет гарантировать это, и что все будет в порядке и все будут счастливы. Слыхали мы это...
Но что кивать на наших христианских друзей? А что же сами наши братья? Где голос, который крикнет: «Хватит лжи!». Будто бы евреи посходили с ума или решились принести себя в жертву поголовно. Давно пора бы нам напомнить нашим друзьям-христианам, к чему привело повсеместное торжество равноправия после I мировой войны, что оно принесло в конце концов еврейству Восточной Европы. Напомнить с тем, чтобы после победы не раздался голос: «Ну вот! Теперь уж мы спасли евреев!».
Я не буду здесь излагать своего отношения к принципу равноправия евреев, достаточно сказать, что я был в Гельсингфорсе; те же, кто не знают, что означает «Гельсингфорс»,– не только не имеют права экзаменовать нас, но и сами еще не доросли до экзаменов на «зрелость» в этом вопросе. Мы были среди первых, кто формулировал этот принцип.
Но и мы тогда не тешились иллюзиями и не пытались обмануть общественность обещаниями «чудес в решете». Наш лозунг был: за принцип равенства мы будем бороться до конца, но сама проблема неразрешима – решение проблемы в другом. Почему же предыдущее поколение знало правду, а нынешнее забыло? Ведь опыта у него, у нынешнего, побольше, у нас такого не было. Мы в Гельсингфорсе не верили в достижениеравенства, мы верили в его достижимость. Мы знали, что, добившись для евреев права проживания в столицах и даже права быть избранными на высшие общественные посты, мы не удовлетворим их этим, не насытим желания иметь «свое». Но, с другой стороны, мы видели неизбежность отмены черты оседлости; никто из нас не предполагал, что возвратятся времена самого мрачного средневековья. Дети нынешнего поколения узнали на собственных шкурах, что такое средневековье. И все-таки тешат себя иллюзиями.
«В конечном счете...», «ха-Машкиф», 5.3.1940.
К этим идеям Жаботинский вернулся и в другой раз:
Каждый человек обязан быть царем среди царей. Иначе – не стоит жить. Равенство – это не только положение вещей, но и принцип. В этом качестве у него есть непреходящая ценность, независимо от того, находит сам принцип воплощение в повседневной жизни или же нет. Евреи, если у них есть понятие о чести, обязаны бороться за то, чтобы этот принцип (даже если и нет шансов на его осуществление) был торжественно провозглашен во всех сводах законов и конституциях. Это необходимо с точки зрения человеческого достоинства. Отказ от провозглашения этого принципа оправдывает любые карательные меры и акции со стороны других государств. Но когда человек защищает свою честь – это одно. Когда же утверждают, что чести достаточно для существования, это совсем другое. Лгут, утверждая, что равенство, провозглашенное странами-союзницами, спасет евреев. Что оно отодвинет, остановит развитие событий в Восточной Европе. Когда нам говорят, что победа союзников обеспечит нам равноправие – и не более того, это значит, что победа союзников не несет нам ничего хорошего – кроме, разумеется, мести нацистам. Мы сослужим союзникам дурную службу, если удовлетворимся такими обещаниями.
Из кн. «Фронт борьбы еврейского народа».
Самообособление
На рубеже XIX и XX столетий – в годы юности Жаботинского – в кругу российской интеллигенции, еврейской в особенности, было распространено мнение о необходимости стирания межнациональных различий народов, населявших Российскую империю. Жаботинский не поддался этой моде. Он считал, что уничтожение национальной самобытности принесет огромный вред общечеловеческой культуре, наивысшие достижения которой имели ярко выраженный национальный характер. По мнению Жаботинского, «наднациональность» противна природе человека, черпающего силы и вдохновение в собственных корнях и истоках, в своей самобытности:
Всякое сообщество людей, обладающих выраженными отличительными признаками, стремится быть «нацией», т. е. создать свое, отдельное общество, в котором все и вся будет «по образу и подобию», т. е. сообразно вкусам этого сообщества, его характеру, его достоинствам и недостаткам. Все – язык, экономика, политический строй, короче – «культура». Ибо «национальная культура» – это далеко не только литература и музыка, как считают многие, национальная культура есть совокупность обычаев, общественных институтов, производительных и творческих сил народа. Педантичность немцев или любовь к крайностям русских – это тоже вопрос национальной культуры. Английская национальная культура – отнюдь не только Шекспир: это совокупность свойств и чаяний нации, которая породила парламентаризм, суд присяжных. И общественные институты, «принятые на вооружение» многими народами, у каждой нации имеют выраженный национальный характер. Английский парламентаризм не похож на французский или испанский. Это не значит, что он «лучше» у одного народа и «хуже» у другого. Это значит, что они различны.
Эти различия, возможно, еще ярче проявляются в экономике. Экономика «национальна» по самой своей сути. Люди забывают об этом, так как их обманывает поверхностное сходство производственных процессов. Но эта общая схожесть сопровождается бесчисленными «отклонениями». Англия и Франция достигли равно высокого уровня индустриализации. Обе используют примерно одинаковую технику. Но достаточно понаблюдать за экономической и производственной жизнью каждой из этих стран в отдельности, как обнаружится, что разница между ними огромна.
Всякое сообщество людей, имеющее выраженные отличительные признаки, стремится стать нацией, т. е. создать вокруг себя экономическое, политическое, духовное окружение, в котором все будет проникнуто особой «мыслью» и будет соответствовать специфическим «вкусам». Такое окружение это сообщество может создать только на своей собственной территории, в собственном доме. Поэтому всякое отдельно взятое сообщество стремится стать государством. Всякое. Одно – сильнее, ибо необходимая для этого «твердость» заложена в его национальном характере, другое – слабее, ибо не так выражен у него дух сопротивления. Но стремятся все, ибо только в собственном государстве они почувствуют себя «комфортно»; в любом же другом месте они будут ощущать «дискомфорт», и не только само сообщество, но, возможно, и его соседи.
«Лекция по истории Израиля», «Хайнт», 13.5.1932; в сб. «Нация и общество».
Но как такое стремление может проявиться у еврейского народа, который вот уже две тысячи лет не испытывал чувства «комфорта»? Жаботинский показывает, что, будучи лишен территории, еврейский народ начал вырабатывать средства для «компенсации» этой потери, которые должны обеспечить его обособленность:
Самый сильный из них, конечно, ритуальная сторона религии: именно в диаспоре еврейство развило, умножило ту всеобъемливающую сеть обрядовых предписаний, которая должна была на каждом шагу предохранять члена общины от чересчур интимных соприкосновений с окружающей средой.– Вторым искусственным изолятором явилось гетто, особый еврейский квартал. Мне очень жаль, если я тут разочарую наивного читателя, который всегда верил, что в гетто нас силой запер какой-то злой папа или злой курфюрст. Он, правда, запер,– но post factum, через много столетий. Гетто образовали мы сами, добровольно, по той же причине, почему европейцы в Шанхае селятся в отдельном квартале: чтобы хоть тут, в урезанной сфере закоулка, жить «по-своему».
Третьим искусственным изолятором явилась экономика. Все мы слыхали про то, что своеобразие и односторонность еврейской экономики являются последствиями угнетения: народы, среди которых мы жили, не подпускали нас ни к земледелию, ни в цехи, ни на государственную службу – оттого мы все и ушли одно время в торговлю. Это правда, но не вся. «Угнетение» тут сыграло главную роль, но далеко не всегда в форме сознательного veto в устах правителя и законодателя: гораздо важнее был «гнет» самой силы вещей, гнет самого факта диаспоры. Еврей сам инстинктивно сторонился от экономических функций, захваченных «туземцами»: отчасти из страха, что прогонят или убьют, отчасти из того же нежелания чересчур интимных контактов. Намек на это есть еще в Ветхом Завете – когда братья Иосифа (первый опыт «диаспоры»), прибыв в Египет, просят у него совета, чем бы им заняться, и он их учит: «Скажите, что вы пастухи – потому что египтяне скотоводства чуждаются».
Еврейское государство, рукопись, 1936.
Эти средства обособления служили свою службу веками. Но пришла промышленная революция, и преграды стали рушиться со всех сторон. Все смешалось: неевреи решительно вторгались в «еврейские» области деятельности, евреи могли теперь заниматься чем угодно. Средства обособления перестали «срабатывать» – ежедневно множились контакты евреев с неевреями. Казалось, что две тысячи лет сохранения своей национальной обособленности пропали даром. Однако стремление к самобытности не подвело и на сей раз:
В тот самый момент совершенно неожиданно, казалось бы, расцвел политический сионизм. Раз искусственные средства обособления утратили «работоспособность», в дело вступило средство естественное – стремление вернуться на своюземлю, создать своегосударство.
Там же.
Ассимиляция
«Вся их жизнь – сплошная ошибка, вся их работа – насмарку».
Когда средства самообособления, созданные еврейским народом, утратили свою силу, среди еврейской интеллигенции появилось, естественно, «могучее» движение за ассимиляцию. Оно стало серьезной угрозой самому существованию еврейского народа. Но пути истории неисповедимы. Как это ни парадоксально, ассимиляция, в конечном счете, послужила толчком к духовному возрождению еврейского народа. Жаботинский так комментировал этот удивительный «поворот» истории:
Тут следует разобраться, была ли это действительно «ассимиляция». Всякий народ, терпящий иго, знает, что национальное возрождение наступает именно с расцветом «ассимиляции». Лет семьдесят назад все наблюдатели были убеждены, что «германизация» чехов неизбежна; лет тридцать назад индийская интеллигенция насмехалась над своей «самобытной культурой» и распевала исключительно английские песни. Результаты же были обратными. Объективно, с точки зрения истории, период ассимиляции есть не что иное, как первый шаг к возрождению национального самосознания. Веками народ сидел «в подвале». И вот, жизнь зовет его наружу, вынуждает бороться за свое существование при помощи новых, невиданных им доселе средств. Разумеется, освоить эти средства без посторонней помощи невозможно. Люди с жадностью принимаются за учение, и со стороны кажется, что наступила «ассимиляция» и что еще немного – и весь народ «растворится». Но стоит одному поколению освоить язык чуждой культуры, как приходит следующее поколение и переводит все освоенное на родной язык. И в результате появилась Чехословацкая республика, а завтра, возможно, появится и республика Индия.
Итак, господа, так же, как специфика нашей экономической жизни, как наши религиозные предписания и как гетто были не чем иным, как средствами национального самообособления и самосохранения, «вечным сионизмом», так и ассимиляция евреев есть не что иное, как неизбежный этап развития национального самосознания, шаг по дороге из Сиона в Сион.
Лекция по истории Израиля, «Хайнт», 13.5.1932; в сб. «Нация и общество».
Считая еврейскую ассимиляцию естественным процессом, Жаботинский, тем не менее, делал все возможное для ускорения обратного процесса – возвращения «ассимилированных» к национальным истокам, к сионизму. В большей мере, нежели какой-либо другой лидер сионизма, Жаботинский посвятил себя борьбе с ассимиляцией. Он сам был в свое время близок «к растворению» в русской культуре и потому отлично понимал процессы, происходящие в душе человека, стремящегося раствориться в культуре чужого народа. В сдержанных выражениях он описал однозначную реакцию исконного населения на попытки чужака присоединиться к нему. Попутно он изложил и свое кредо в этом вопросе:
Я националист и вовсе не ощущаю себя при этом гражданином второго сорта. Я имею в этой стране такие же права, как и русский. Я хочу говорить, писать, учиться, судиться на своем национальном языке. Я не намерен приноравливаться ни к кому и ни к чему и, наоборот, требую, чтобы государство примерялось к моим национальным требованиям в той же мере, в какой оно обязано примеряться к требованиям русских, украинцев, поляков, татар и т. д. Пока я вижу свое место в России именно таким, я – не выше других, но и не ниже, мы все в равной мере граждане, граждане «одного сорта». Но если я захочу вдруг стать русским, то все изменится. Я сразу стану приемышем, «неофитом». Невозможно усвоить чужую культуру, ментальность, самосознание ни в течение одного поколения, ни в течение нескольких поколений. Во всем будет выражаться моя «чуждость». Возможно, по прошествии многих и многих лет мои режущие ухо и глаз «чуждые» черты несколько сгладятся, но пока это не произойдет, я буду оставаться неполноценным русским, ненастоящим русским, «примазавшимся» к русским.
Меня могут любить или не любить – речь сейчас не об этом, главное, что русская культура будет не во мне и не со мной, а с русским народом, я для нее буду посторонним. Когда возникнет потребность в национальном, истинно русском, про труды такого постороннего скажут: «Быть может, он был искренен в своем стремлении стать русским, обогатить русскую культуру, быть может, ему даже это и удалось и он служил нам не за страх, а за совесть, но – тысяча извинений, сейчас нам нужно нечто национальное, нечто истинно русское. Извините». Вот это и значит быть русским второго сорта. Надо различать понятия «сын России» и «русский». Сыновья России – мы все, живущие от Амура до Днестра, и в этой массе «русские» составляют лишь треть. Еврей может быть сыном России первого сорта, но русским – только второго. Таким будут видеть его другие и с неизбежностью будет ощущать себя он сам.
«Неправильным путем»; в сб. «Диаспора и ассимиляция».
В том же сдержанном тоне Жаботинский обращался с призывом к ассимилированным евреям признать ошибку их жизни и, если не удастся самим изменить свой жизненный путь, то хотя бы помочь своим детям избежать той же ошибки:
Я прекрасно понимаю, что в большинстве случаев ассимилированный еврей с известного возрастного рубежа уже не способен изменить свой жизненный путь. Он свыкся с этой культурой, и всякая другая для него – закрытая книга, и он не может обречь себя на духовный голод. И никто не может этого требовать от человека. Речь сейчас не о каком-то конкретном человеке, но о политической линии. Мы не только проживаем свою частную жизнь, но и определяем будущее развитие всей нации. Если мы уперлись в сплошную стену и многие не видят выхода, то мы должны направить последующие поколения по иному пути. Творить нашу национальную культуру, бороться за ее гегемонию в еврейской душе – это обязанность и тех, кто не сподобился пить из ее источников. Пусть же он поможет своему сыну, укажет верный путь потомству, более счастливому, чем он. И, главное, пусть всенародно признает, что его путь был ошибочен, пусть предостережет других от подобных ошибок.
Там же.
Но не всегда Жаботинский оставался таким сдержанным. Гораздо чаще пускал он в ход оружие откровенной насмешки:
Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства, и жизнь доказала нашу правоту. Теперь евреи ринулись делать русскую литературу, прессу и театр, и мы с самого начала с математической точностью предсказывали и на этом поприще крах. Он разыграется не в одну неделю, годы потребуются для того, чтобы передовая русская интеллигенция окончательно отмахнулась от услуг еврейского верноподданного, и много за эти годы горечи наглотается последний; мы наперед знаем все унизительные мытарства, какие ждут его на этой наклонной плоскости, конец которой в сорном ящике, и по человечеству и по кровному братству больно нам за него. Но не нужен он ни нам, ни кому другому на свете, вся его жизнь недоразумение, вся его работа – пустое место, и на все приключения его трагикомедии есть у нас один только отзыв: туда и дорога.
«Дезертиры и хозяева», «Фельетоны», 1913.
Да, Жаботинский считал этих людей дезертирами. И считал, что у сионистов есть еще одна задача – восполнить потери, занять место беглецов:
Хочу вам указать еще одну его деталь: нашуокаменелую, сгущенную, холодно-бешеную решимость удержаться на посту, откуда сбежали другие, и служить еврейскому делу чем удастся, головой и руками и зубами, правдой и неправдой, честью и местью, во что бы то ни стало. Вы ушли к богатому соседу – мы повернем спину его красоте и ласке; вы поклонились его ценностям и оставили в запустении нашу каплицу – мы стиснем зубы и крикнем всему миру в лицо из глубины нашего сердца, что один малыш, болтающий по-древнееврейски, нам дороже всего того, чем живут ваши хозяева от Аахена до Москвы. Мы преувеличим свою ненависть, чтобы она помогала нашей любви, мы натянем струны до последнего предела, потому что нас мало и нам надо работать каждому за десятерых, потому что вы сбежали и за вами еще другие сбегут по той же дороге. Надо же кому-нибудь оставаться. Когда на той стороне вы как-нибудь вспомните о покинутом родном переулке, и на минуту, может быть, слабая боль пройдет по вашему сердцу,– не беспокойтесь и не огорчайтесь, великодушные братья: если не надорвемся, мы постараемся отработать и за вас.
«О евреях и русской литературе», «Фельетоны». 1913.
Великая ложь ассимиляции стала особенно очевидной после прихода к власти нацистов – ведь евреи Германии были «правофланговыми» ассимиляции, ее идеологами, еврейская община Германии была, пожалуй, самой ассимилированной в мире. В своем выступлении по варшавскому радио Жаботинский сказал:
Что до нас – евреев вообще и наших братьев в Германии в частности, что до урока, который мы обязаны извлечь, то мы должны во весь голос заявить: ассимиляция есть чудовищная ложь всей нашей жизни. Тут речь идет не только о полумиллионе немецких евреев. Это грозное предупреждение всем нам, где бы мы ни были, напоминание о том, что гетто, даже самое благоустроенное,– не убежище, а карточный домик.
«Хазит ха-ам», 26.4.1933.
«Красная ассимиляция»
«Стремление подчинить наши чаяния и дела... привнесенной извне идеологической моде... поджидает наших детей за каждым углом».
Жаботинский видел, что ложь ассимиляции многолика. Зачастую она рядится в одежды «заботы о национальных интересах», обусловливая удовлетворение этих «интересов» улучшением «внешних условий», общественным прогрессом, утверждая, что решение проблем еврейского меньшинства придет вместе с социальной революцией, которую совершит национальное большинство. Жаботинский, который в молодости не был чужд влиянию модного тогда социализма, воздерживался от критики социалистической теории самой по себе, но резко и беспощадно критиковал тех своих соплеменников, которые твердили, что «уход от революционной борьбы» и «перенесение национальных интересов куда-то в Палестину» есть измена «революции»:
Это основное свойство ассимиляции – она органически неспособна смириться с мыслью о самостоятельном, суверенном еврейском народе. Ассимилянтская психология сжилась с идеей, что еврейский народ – не более чем средство в руках «хозяина», и как бы ни рассыпался ассимилянт в заверениях о своей «преданности национальным интересам», от этой идеи он неспособен избавиться. Малейший намек на то, что исторический процесс может «отстегнуть» еврейский народ от русской «упряжки», которая его, ассимилянта, кормит, приводит последнего в бешенство. Так как до самого последнего времени еврейская политическая жизнь развивалась лишь в контексте чьей-либо другой политической жизни, ассимилянт не может себе представить независимой еврейской политики. Для него прогресс означает развитие русских, поляков, немцев, к которым евреи прицеплены в качестве «прицепного вагона». И всякая попытка «отцепить этот вагон от основного состава, направить его по своим рельсам», попытка создания независимого государственного образования представляется ассимилянту изменой делу прогресса. Он пойдет на любые уступки, признает хоть жаргон, хоть «древнееврейский», будет с утра до вечера скандировать: «Я еврей», лишь бы не отнимали у него его великодержавного подданства, не вынуждали его, принадлежащего к стасорокамиллионному русскому народу, «отойти» к маленькому и ничтожному еврейскому народу. Такая ряженная по последней моде ассимиляция происходит от древнего пристрастия раба к великолепию хозяйского дома. Особенно ярко выражено это пристрастие у социал-демократов, ибо само собой разумеется, что признание общенациональных целей и ценностей ведет к ослаблению накала классовой борьбы внутри нации. Этот фатальный факт сделал социалистов куда более яростными врагами национального вопроса, чем приверженцев буржуазной демократии.
«Бунд и сионизм», 1906; в сб. «Первые сионистские труды».
Эта критика была адресована «Бунду» – еврейскому социалистическому движению, весьма популярному среди евреев в первой половине XX века. «Бундовцы» были также ярыми противниками сионистов-социалистов, делавших в начале века свои первые шаги. Жаботинский принял участие в этой полемике и выразил свое отношение к пророчествам о грядущем, якобы социалистическом, «золотом веке»:
Вся эта бундовская литература проникнута безграничным оптимизмом – оптимизмом до абсурда, до бесчестности. Можно предположить, что, в связи с тем, что еврейская экономика еще ни разу никем не исследовалась, экономические прогнозы социал-сионистов будут иметь некоторые черные оттенки. Разумеется, все это потеряется на общем преувеличенно розовом фоне. Но эта «розовость» не идет ни в какое сравнение с тем, о чем пророчествуют бундовцы. У них нет даже преувеличений – у них нет розового. У них сплошные гимны будущему. Сплошные литавры. Будет революция, а там все станет на места, исчезнет антисемитизм, «еврейские ремесленники и лавочники будут чувствовать себя прекрасно». Да и сейчас-то все не так уж плохо – еврейский капитал постепенно растет, еврейский пролетариат постепенно захватывает все новые позиции, короче – мир во Израиле...
Я повторяю – можно было бы требовать от социал-сионистов более глубокого, серьезного, добросовестного анализа действительности и соответствующих прогнозов. Но обещать людям золотые горы, твердить, что антисемитизм – всего лишь досадный пережиток, который будет искоренен немедленно, да и сейчас его, в общем-то, нет, убеждать измученных погромами людей, что соседи их обожают,– на все это нужно иметь моральное право. Когда мы, сионисты, делаем свои выводы, мы основываемся на тысячелетнем опыте, повторявшемся многократно и повсеместно – в Галиции, во Франции, в Германии... В конечном счете мы призываем народ к самоопределению, и если допустить даже, что наши выводы ошибочны, особого вреда они никому не причинят. Принесут только пользу. Но где те посылки, где основания, где источники, где исследования, из которых вытекает, что можно сулить еврейскому народу невиданно счастливую жизнь? Откуда это право – призывать народ к потере бдительности с тем, чтобы, когда назавтра нагрянет беда, люди встретили ее безоружными и неподготовленными? Да прежде чем обещать сотую долю того, что наобещано, надо было перерыть горы материала, провести скрупулезные исследования, тщательнейшим образом проанализировать весь накопленный опыт. Где все это? Где хоть намек на серьезные исследования, подвигнувшие этих господ на пение хвалебных гимнов и бесконечные обещания?
И мы, сионисты, обещаем народу лучшее будущее, но мы ставим условием достижения этого будущего волю самого народа. «Если захотите– это не сказка». Эти же господа обещают золотое будущее, исходя из предположения, что другие народы «смилостивятся». Они хотят сделать еврейский народ заложником чужойволи. Простите меня за резкость, но во всем этом нет ни элементарного чувства ответственности, ни честности по отношению к своему страдающему народу – есть лишь страх, слепой страх перед действительностью.
Там же.
Через двенадцать лет русская революция подтвердила правоту Жаботинского – она не принесла и намека на решение еврейского вопроса. Сегодня мы знаем, что и через 50 лет после революции [*]в этом вопросе нет никакого «прогресса». Однако очень многие, даже и в лагере национального еврейского движения, были зачарованы достижениями социализма, не хотели или не могли видеть реальности. Они тешились иллюзией, что революция принесет избавление и счастье всем народам, в том числе и евреям. В 1930 году произошла трагедия – сын Герцля Ханс, не пошедший по пути отца, покончил с собой во Франции, в городе Бордо, над могилой своей сестры Паулины, тоже погибшей при трагических обстоятельствах. Жаботинский посвятил этому происшествию одну из самых волнующих статей, в которой предостерегал молодых сионистов об опасности «красной ассимиляции»:
Странную цепь подарил нам Всевышний, из странного золота она скована; выглядит оно тусклым, пыльным и серым. Если показать цепь большому ценителю,– даже гою, даже врагу – он сейчас же признает, что это чистое золото, золото высшей пробы. К сожалению, редко кто умеет оценить благородство металла или идеи. Большинство, созерцая пыльную, серую вереницу наших дней, лишенную всякого блеска, еврейскую обыденщину, даже наши лишенные веселья праздники – скажут: нет, это не золото, это свинец.
А у соседей даже свинец блестит, как золото. Не знаю почему, не знаю даже, действительно ли блестит – но нашим детям это так кажется, иначе они так не заглядывались бы через окна наших низких домиков на то, что делается на чужой улице.
До войны мы, влачившие цепь, знали нашего врага – ассимиляцию. Он назывался «ассимиляция» и выглядел, как ассимиляция, ясно и определенно: чужие языки лучше наших языков, чужие страны лучше нашей страны, чужие молитвы лучше нашего разорванного сидура [*]. С этим врагом мы боролись, победили его, потом наступила война и окончательно его доканала. Окончательно. Даже воспоминания от него не осталось. По крайней мере не в общественной жизни, не в странах Восточной Европы. Так мы думали, и вот вдруг обнаруживается, что это совсем не так. Враг жив и захватывает позиции. В наши дни он говорит на другом языке – на «национальном». «Национальном» в обоих смыслах: и в смысле собственно языка – идиш или даже иврит, к тому же с сефардским произношением, и в смысле содержания, связанного всегда с еврейской жизнью, например, с Палестиной или с еврейским школьным делом в галуте, или с еврейской кооперацией и еврейскими народными банками. И, тем не менее, под этим внешним покровом – тот же старый враг, ассимиляция, такая же трусливая, нищая, сама себе готовящая гибель, как предыдущая. Обеим формам ассимиляции свойственна одна общая черта: чувство еврейской неполноценности. Снова, как двадцать лет назад, мы слышим из уст молодежи, что одними еврейскими проблемами нельзя заполнить целую жизнь человека, что еврейских идеалов недостаточно для занятия всего алтаря, что на чужой улице гораздо лучше, шире и веселее и что единственное средство, которое еще может удержать у нас молодежь, чтобы она осталась работать в наших тесных пределах, в бедном еврейском саду, в скромном еврейском домике,– это дать молодежи постоянно сидеть у окна. Многие из них, действительно, сидят, постоянно высунув голову на чужую улицу – только ноги видны извнутри, и когда по чужой улице проходит процессия с красивыми знаменами, они едва сдерживаются – они должны высунуть голову еще дальше, протянуть руку и кричать: петь, петь, товарищи! Мы тоже! – В чем собственно выражается это «тоже» не важно. Это может быть Маркс, Ленин, Ганди, завтра, может быть Муссолини, главное, что это должно быть нечто не наше, нечто «более широкое», нечто «общечеловеческое». Старые, знакомые настроения; мы их уже видели, и чем они кончаются, мы тоже знаем. Кто сидит у окна, выглядывает наружу и высовывает голову все дальше и дальше, в конце концов выпадает и остается снаружи; целый или разбитый, это его забота, но – не у нас. Первые носители первой ассимиляции – той, которую мы, якобы, недавно «уничтожили», тоже облекались в идиш и иврит, тоже вращались вокруг еврейских, а не чужих дел: но в глубине души они стремились втолковать еврею, что его жизненная сфера – даже потенциально расширенная и обогащенная,– слишком узка для интеллигентной души. Такая проповедь всегда действует; сегодня точно так же, как тогда. Ибо это правда, мы этого совершенно не отрицаем, у гоев жизнь шире, красивее и веселее, и так еще долго будет, может быть – вечно; и не только их жизнь богаче, но и идеалы их заключают в себе более красочную радугу всяких благ. По меньшей мере – на вкус того типа людей, на которых влияет улица с ее шумом и шествиями с развевающимися знаменами. Но у большинства из нас – уличный вкус.
Враг жив. Склонность приспособлять наши мысли и стремления не к нуждам еврейского народа и его развитию, а именно к идеологической моде внешнего мира – тенденция, являющаяся корнем и ядом ассимиляции, поджидает наших детей за каждым углом: она провозглашается и культивируется на идише и на иврите, в еврейских организациях молодежи с национальными и сионистскими именами; даже в Палестине. Такая вещь может начаться где угодно и как угодно: безразлично,– окончится она в Бордо. Такие вещи всегда кончаются в Бордо. Конечно, не всякое самоубийство выражается в выстреле, но путь через те окна ведет всегда к тому же результату – бесполезно и бессмысленно прожитая жизнь, твои услуги совершенно не нужны чужой стороне. Троцкий сидит у турок и пишет похвалы самому себе, на сто лет германской национальной верности Германия отвечает евреям шестью миллионами плевков в лицо – какая разница, застрелиться из револьвера, или совершить духовное самоубийство? Станция Бордо – terminus.
«Его дети – и наши», «Рассвет», 1930.
Прочтя последние строки статьи, вы, конечно, удивитесь, откуда знал Жаботинский в 1930 году точную цифру – страшное число евреев – жертв нацизма? Что значит «шесть миллионов плевков»? Я сам долго не мог найти ответа. Покопавшись в прессе тех лет, я нашел следующее: на выборах в рейхстаг (Жаботинский писал статью через месяц после тех выборов) нацистская партия достигла первого значительного успеха – за нее было подано 6.000.000 голосов.
