Текст книги "Ковчег для незваных"

Автор книги: Владимир Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Прохлаждаешься, Самохин, особого приглашения ждешь! – Тот ядовито посверливал его стоячими глазками. – Остров объявлен на военном положении, так что шутки плохи, Самохин, являться обязан по первому приказанию, в случае неподчинения – под трибунал, ясно? – Горбун пожевал мятыми губами, сбавил тон. – Короче, дуй, заводи свой броненосец, оказываем тебе доверие, прикрепляем к ответственному товарищу из Москвы, гляди в оба, если что, с нас за него голову снимут, задание – вывезти его с острова в целости и сохранности, о готовности немедленно доложить, ясно? – Затем, проследив за метаниями хозяйки, брезгливо поморщился. – Раньше смерти не помрешь, Самохина, не суетись, у нас транспорт без расписания ходит, успеешь.

Гость круто развернулся на каблуках и канул в крикливой суматохе коридора.

– Вот заноза, – в сердцах сплюнул ему вдогонку Тихон, – в кажинной бочке затычка, везде поспевает, посередь светопреставления порядок навести норовит, чёрт окаянный! – И тут же с жалобной злостью отнесся к сыну. Беги, Федек, а то ведь гнус этот и впрямь под суд подведет, мы тут с матерью сами управимся...

Но когда в гомонящем потоке Федора вынесло наружу, ему навстречу из-под спуска, над головами бегущих, выплеснулся голос:

– Беда, Федек, – к нему наперерез спешил Овсянников, беспорядочно размахивая на ходу непослушными руками, – схватки, вроде, у девки, извелась в корчах, куда с ей податься, ума не приложу. – Приближаясь, он с надеждой ёрзал по Федору виноватыми глазами. – Может, пособишь, Федек?

С той памятной для него ночи под Иркутском Федор накрепко привязался к Любе, мысленно уже скрепив ее судьбу со своею. Всю последующую дорогу он дотошно следил за тем, чтобы она вовремя спала, досыта ела и, упаси Боже, не обременяла себя тяжестями. Соседи по теплуш-ке втихомолку посмеивались над ним, родители его хмуро косились, полагая, видно, что баловень их достоин лучшей доли, чем покрывать чужой грех, но высказаться вслух ни у кого из них не хватало духу: опасливо догадывались, что тот мягок-мягок, а в случае обиды спуску не даст. И лишь покойная бабка, знаками зазывая его в свой угол, не раз шепелявила ему на ухо беззубым ртом: "Держись, Федя, Любови, за такой супружницей, как за каменной стеной, клад девка, а где свои, там и чужой прокормится". Федор же давно свыкся с мыслью, что у него будет ребенок, заранее считал младенца родным, не изводясь догадками о возможном отце и нисколь-ко не ревнуя к прошлому будущей матери. Для Федора всё, связанное с Любой, являлось неотъе-млемой частью ее самой, а следовательно, его собственной частью. Поспевая сейчас за Овсянни-ковым, он чувствовал, как в нем, перехватывая ему горло, взбухает обжигающий страх: лишь бы обошлось, лишь бы ничего не случилось!

Люба, полулежа на неразобранной кровати, среди узлов и клади, встретила Федора вымученной полуулыбкой:

– Вот, Федор Тихоныч, всё у меня не ко времени,– воспаленное лицо ее затекало испари-ной, – такая уж я нескладная.

– Сейчас, Люба, сейчас, – лихорадочно топтался у порога Федор в поисках выхода из положения,– ты, главное, лежи, сообразим что-нибудь, обойдется. – Три пары глаз следили за ним с нарастающей в них надеждой. Вот что, дядя Коля, – решился он, наконец, – на берегу ей никак нельзя, сам видел, что делается, затопчут. Лучше всего ко мне на катер, меня к москов-скому начальству прикрепили, пока суд да дело, отлежаться время есть. – Он поворотился к хозяйке. – Тетя Кланя, надо бы в санчасть обернуться, позвать Полину Васильевну, пускай прямо в затон спускается, мы ее там ждать будем. – И подставил руки хозяину. – Берись, дядя Коль...

Вдвоем подняв Любу на сомкнутых крест-накрест руках, они вынесли ее из помещения и с тревожной оглядкой двинулись вниз, чутко нащупывая тропу под ногами.

Канонада над островом слилась в сплошную, без перебоев пальбу. Вершина сопки, будто раскаленное докрасна орудийное жерло, то и дело выплевывала вовне фейерверк огненной шрапнели, которая, падая, скатывалась по склонам, наподобие багрового цвета мячиков. Во многих местах вдоль подножья возникало языкастое пламя: полыхали заросли ольхового стланника. Вдобавок ко всему, сквозь пепельную порошу вокруг вскоре просеялся дождь, в зигзагах молний по всему побережью, хотя грозы за грохотом извержения слышно не было. "Без Полины, видать, не обойтись, – с каждым шагом утверждался Федор, искоса поглядывая в сторону Любы: лицо ее все более заострялось, испарина становилась обильнее и крупнее, – на пределе деваха!"

Судорожно цепляясь за них, она беспамятно откидывалась им на плечи, бормотала в полуза-бытье:

– Господи, да что же это!.. Неужто всегда так вот?.. Моченьки моей больше нету... Господи!

Скользкая от мокрого пепла тропа, словно намыленная, вырывалась из-под ног, липкий дождь застилал глаза, смешивая даль впереди в сплошную завесу, дыхание спирало серным удушьем, так что они порядком вымотались, прежде чем перед ними обозначился одинокий катер Федора в тихой воде заводского затона.

– Сейчас ляжешь, Люба, легче будет. – Ощутив под ногами твердую основу пирса, Федор облегченно расслабился. – Ладно, дядя Коль, тут мне одному сподручнее. – Он опасливо подхватил ее на руки и, преодолев куцый трап, ступил с нею на палубу.

– Потерпи, Люба, потерпи, мать за доктором побежала, скоро уж должна быть...

– Я потерплю, Федя, я потерплю, – еле расклеивая воспаленные губы, складывала она, – я терпеливая...

Терзаясь жалостью к ней и обморочным страхом за ее жизнь, он сложил ее на лавочке в каюте:

– Поспать бы тебе, Люба, – он вытащил из запаски спальный мешок, подоткнул ей под голову, затем сдернул с вешалки старенький полушубок, дай-ка я укрою тебя маленько... Вот так. Вздремни, Люба, вздремни, легче станет, поспать тебе сейчас – хорошее дело, а там доктор поспеет, лекарством каким попользует.

Люба покорно прикрыла глаза, смутное, без кровинки, лицо ее просветленно расслабилось:

– Вроде и взаправду легче стало, Федя, – скорее дышала, чем говорила она, – может, еще обойдется.

В алых отсветах и стрельбе снаружи улавливалось поступательное нарастание. Пар от накрывшего лаву дождя, стелясь вверх по склонам, смыкался вокруг вершины в одну клубящую-ся шапку. Остров, словно застигнутое штормом судно, трясло и раскачивало посреди клокочу-щего океана. "Когда это, Господи, кончится, – глядя в иллюминатор, с тоской думал Федор, – и кончится ли?".

Сверху в темном коконе зимнего платка выявилось вопрошающе вытянутое лицо Клавдии:

– Слава Богу, застала, бегит сейчас, – цепляясь за что попало, она неуклюже спускалась вниз по лестнице, – соберется только. – В изнеможении привалившись к стенке в ногах у дочери, женщина спешила отдышаться. – Земля кругом ходуном ходит, народ совсем с панталыку сбился, несутся с горы, как оглашенные, крик стоит, будто Содом рушится. – Отдышавшись, потянулась к дочери. – Слава Богу, заснула вроде!

– Согрелась, видно, – к Федору возвращалась его обычная уравновешенность, – пускай теперь спит, ей на пользу. – И окончательно успокаиваясь, стал подниматься наверх. – Время есть, пока еще начальство заварушку эту расхлебает, два раза выспишься!

На палубе в ожидании новостей снизу топтался Овсянников, угрюмо дымя "козьей ножкой".

– Ну? – подался он к Федору. – Чего там? – И еще раз, с крепнущей уверенностью. – Пронесло?

– Видать, пронесло, – поспешил облегчить его Федор. – Докторша придет, посмотрит. – Он отпер рубку, с обстоятельной зоркостью отметил на щитке приборов меру воды, масла, горючего, привычным движением включил двигатель, перевел его на холостой ход: машина прокручивалась без сучка и задоринки, пела ровным и чистым тоном. – Не подвели ремонтни-ки, стучит, как новенькая! – Он деловито обернулся к Овсянникову. – Побегу, доложусь, дядя Коль, начальство порядок любит. – Деревянный пирс мягко запружинил под ним. – Я бегом: одна нога там, другая – здесь.

Мокрый, светло-коричневого оттенка пепел глянцевитой окалиной покрывал траву, листья деревьев, крыши строений. Дождь пригасил пожары, но они продолжали дымиться, сгущая и без того удушливый воздух. С каждым шагом подъем становился все круче и неподатливее, подошва тщетно искала опоры, тропа ужом выскальзывала из-под ступни.

Где-то на полпути Федор увидел, как слева от него, почти над самым затоном, сопка вдруг зигзагообразно треснула и стала медленно расползаться, выбрасывая на поверхность фонтаны пара и раскаленных камней. Затем оттуда змеящимся потоком вырвалась лава, устремившись по желобу прибрежной лощины к холодному морю, которое при соприкосновении с ней мгновенно вскипело и затуманилось. "Быстрей выходить на рейд надо, – отворачиваясь, поежился Федор, – а тут и свариться ничего не стоит, потом хоть к пиву подавай!"

В отделе Гражданского управления фанерный закуток кадровика выглядел тихой заводью среди водоворота всеобщей сутолоки и шума.

– Явился! – деловито утвердил Пекарев, мельком окинув гостя с головы до ног. – Погоди чуток. – Горбун кружил в лабиринте связанных в большие пачки скоросшивателей, проверяя на глаз и на ощупь, сохранность сургучных печатей, скреплявших крестовины узлов. – Здесь, брат, глаз да глаз нужен, без личного дела человек – ноль без палочки, будто и нет его вовсе. Опять же, личное дело в руках врага – боевое оружие против нашего государства. Горб его плыл над бумагами, словно плавник стерегущей добычу акулы. Кажется, полный порядок. – Он разогнулся, повелительно кивнул в шумную бестолочь коридора: – Выноси, Тетерятников, готово. – И, минуя Федора, прошел вперед. – За мной, Самохин, начальству показаться следует.

Они перехватили Золотарева уже на выходе, где кадровик, преградив тому путь, вытолкнул Федора впереди себя, после чего между ними произошел беглый, на ходу, разговор, из которого выходило, что начальством принято решение уходить в последнюю очередь и что выделенный для этой цели маломестный катер ему вполне подходит, хотя сообщение о его с Самохиным землячестве не вызвало в нем особого воодушевления.

"Гусь свинье не товарищ, – самолюбиво заключил про себя Федор, однако мы и не напрашиваемся, сами с усами".

– Ни пуха, ни пера, Самохин, – попрощался с ним горбун, – разводи пары, выполняй задание. До скорого. – Цепко вперился в него и вдруг подмигнул с заговорщицкой ухмылкой. – Живы будем – не помрем, Самохин, а?

И канул в затихающей полутьме коридора, словно выключил себя из взаимосвязей с окружающим.

Возвращение Федора было похоже на зимний спуск с винтовой горки, он съезжал вниз, едва успевая тормозить на поворотах. Инерция наклонного падения волокла его по кочкам осклизлой тропы, сквозь пепельную завесу разбухающего хаоса к блиставшему у подножия сопки зеркалу затона. Когда наконец ноги Федора уперлись в твердый настил пирса, на нем не оставалось живого места: с ног до головы он был в липкой, ржавой окраски жиже.

Едва шагнув на трап, Федор лицом к лицу столкнулся с Полиной, выступившей ему навстречу из лестничного провала каюты:

– Хорош, нечего сказать! – Полину не оставляла ее обычная добродушная насмешливость. – Спешишь, боишься зазнобу украдут? – Она обогнула его и сошла на пирс. – Успокойся, ничего с ней не сделается, спит сном праведницы, в таком-то бедламе, кому сказать только! – Но снисходя, видно, к его тревоге, поспешила успокоить. – Я ей снотворного дала, укол сделала, день-два продержится, а там посмотрим, не вечно же этой прорве греметь. Беспокоить запрещаю, начальству скажешь: я приказала, авось не облиняет от одного пассажира. Родителей я уже отослала, пусть эвакуируются вместе со всеми. – Всё в ней вдруг отрешенно погасло; стоя вполоборота к нему, она слепо смотрела в пространство перед собой. – Прощай, Федя, всякое может случиться, жив будешь, не забывай Полину старую, у нее и для тебя сердца достало...

"Спасибо тебе, Поля, – мысленно понапутствовал женщину Федор, прослеживая взглядом ее удалявшийся вдоль берега силуэт, – не забуду, таких, вроде тебя, не забывают!"

Движения его сразу сделались механически расчетливыми: он ступил на палубу, сбросил трап, вошел в рубку, перевел двигатель в рабочее состояние, и обогнув крутую излучину затона, направил катер в открытый океан.

Первая же волна подхватила судно и принялась мерно швырять его вверх-вниз на своих текучих качелях. Грозовые тучи неслись так низко над водой, что на штормовых взлетах их, казалось, можно было коснуться рукой. Остров позади парил и дымился, свирепо испуская из себя нутряной избыток. Вдали на рейде маячила цепь спасательной флотилии, к которой со всех сторон устремлялись утлые скорлупки катеров и шлюпок. "Удержаться-то я удержусь, на глазок определил Федор, выравнивая судно прямо против волны и ветра, только как мне его на борт поднять, не миновать, верно, землячку моему выкупаться!"

Всё последующее запечатлелось в памяти Федора цветной каруселью отрывочных кадров: появление на берегу Золотарева, его странное молчание, его неожиданный уход, собственный голос ему вдогонку и, наконец, отступившая от берега вода, которая, увлекши сначала судно вместе с собою в океанский простор, затем с размаху накрыла явь вокруг феерически светящейся бездной.

За несколько мгновений перед тем Федор ринулся к рубку, чтобы выправить курс, и это спасло его от неминуемой гибели.

3

Когда Федор очнулся, катер несло между водой и небом в кипящую пропасть океанской ночи. Ледяной дождь барабанил по стеклам, вихревыми порывами заворачивал в рубку, стекая по полу в такт качке, с кормы на нос и обратно. Катер поскрипывал в штормовых клещах, словно оболочка треснувшего ореха, штурвал безвольно крутился то в одну, то в другую сторону, включенный на полную мощность двигатель не подавал признаков жизни. За бортом было гулко, темно, ветренно.

Первое, что пришло ему в голову прежде, чем он осознал случившееся, была мысль о Любе: что с ней, как она, жива ли? Превозмогая болезненный озноб и слабость, он с трудом заклинил штурвал и ползком потянулся вон из рубки. После мучительного противоборства с беспорядоч-ной качкой Федор достиг дверцы каюты и, сжавшись в комок, крайним усилием воли, чуть ли не кубарем скатился вниз, в хлюпающую темноту салона.

Воды здесь уже набралось по щиколотку, она кружила и плескалась в четырех стенах каюты, словно в подвешенной к маятнику консервной банке. Хватаясь за углы и выступы, Федор дотя-нулся до пассажирской лавочки и, с облегчающим колотьем в сердце, ощутил рядом с собою теплое дыхание спутницы: обошлось!

Каким чудом ее до сих пор качкой не сбросило с места – было непостижимо, но у него теперь не оставалось более ни времени, ни желания задумываться над этим: сил, какие в нем еще теплились, ему хватило лишь на то, чтобы рухнуть на скамейку напротив и тут же забыться в бредовой дреме...

И грезился Федору сенокос за сычевской околицей в пряных запахах жаркого лета. Вдвоем с отцом они лежат на недосметанном стожке, глядя в белесую от зноя высь. Отец косит на него озорным глазом, поддразнивает:

– Говорят, Федек, у тебя досе девки нету, негоже, брат, я в твои-то лета в больших спецах ходил по энтой части. Шевелись, сынок, нынче народ тертый пошел, не успеешь зевнуть, всех расхватают, неровен час, бобылем век свекуешь, не зевай, Федя, за такого малого любая подет...

Потом белесое небо обернулось белой порошей на оконном стекле, перед которым, близоруко щурясь, склоняется над вязаньем его – Федора – мать:

– Чего было, Федя, вспомнить страшно, одними молитвами я тогда тебя выходила, ничегошеньки в избе не оставалося, ни листа, ни зернышка, одна пыль по углам гуляла, считай, полдеревни в те поры перемерло, спасибо Ляксею Самсонову, отца нашего на путях пристроил, там макуху выдавали, на макухе и выжили...

И сразу вслед за этим, с осязаемой отчетливостью – их прощание с Мозговым во Владиво-стоке, в портовом буфете. Тот доверительно тянется к нему через стол, хищно поблескивает металлической челюстью:

– Слушай сюда, солдат, мое слово – закон: сказал – сделал. Отправляю тебя первым пароходом, хватай свое счастье, солдат, мертвой хваткой за самое горло, там сейчас таких ребят с руками рвут, чего хочешь проси, дадут, любую ставку.

– Выходит, прочие к шапочному разбору поспеют?

– Не бери в голову, солдат, сам, небось, по дороге нагляделся, мусорный народ, салажить, грузовой балласт, только горло драть мастера, на весь эшелон людей – раз, два и обчелся, ты да я, да мы с тобой, пускай подождут, ничего им не сделается. – Недвижные, в хмельной поволоке глаза его, приближаясь к Федору, росли, увеличивались, расширялись. – Ты человек, солдат, у меня нюх на людей есть, я человека по запаху чую. Не поминай меня лихом, солдат, гора с горой не сходится, а мы с тобой, верь моему слову, сойдемся...

Лица, лица, лица хороводом проплывали мимо него: кадровика, бабки, Полины, Золотарева, Конашевича, Овсянникова и чьи-то еще, размытые временем, полузабытые. Они кружились перед ним, повторяя друг за другом одно и то же, без перерыва, на все лады:

– Федя!..

– Федек?..

– Феденька...

– Федор Тихоныч...

– Товарищ Самохин!

– Федя-я-я...

Федор разлепил глаза. В мутном рассвете за иллюминаторами, захлестывая небо, колыха-лись тускло-серые волны. Качка сделалась тише, размеренней, холод мягче и уступчивее, воды почти не прибавилось. Сквозь потрескивание обшивки и беспорядочный плеск снаружи к нему пробился голос Любы:

– Федя-я-я! – Она жалась в своем углу, судорожно вцепившись в край скамейки, с натянутым на голову полушубком. – Что же это будет, Федя, пропадем теперь!

Окончательно стряхивая с себя сонное наваждение, Федор решительно потянулся к ней:

– Бог даст, вынесет, Люба, не пропадем. – Сообразив, что долго она так не продержится, он вдруг вспомнил об инструментальной запаске в глубине каюты. – Погоди-ка, Люба! – Через минуту он уже выбрасывал оттуда разный подсобный хлам. – Сейчас, Люба, сейчас, заснешь, как в люльке. – Руки его действовали сами по себе; опережая сознание: он бережно вытянул из-под нее спальный мешок, расстелил по дну запаски, затем помог ей встать и, обхватив ее одной рукой за плечи, а другой нащупывая путь, добрался с нею до ящика. – Ложись, Люба, тут покойнее. – Он сложил хрупкое, со вздутым животом тело Любы в емкий приют запаски и накрыл ее сверху полушубком. – Засни, Люба, во сне время быстрей бежит.

– Страшно, Федя!

– Знаю, Любаня, знаю.

– Будто снится всё.

– Может, и снится, Люба.

– Невезучие мы, Федя.

– Как сказать, Люба, как сказать.

– Да разве не видно?

– Спи, родимая, спи...

Вскоре она затихла. Опавшее, в темных пятнах лицо ее разгладилось, плавно раскачиваясь вместе с волной в тающих сумерках штормового рассвета.

"Будь, что будет, – смирился с судьбой Федор, вновь устраиваясь, чтобы вздремнуть, – всем смертям не бывать!"

4

Федор пробудился от слепящего солнца, бившего ему прямо в глаза. Оглушительная тишина вливалась в него, облегчающе растворяя собою застывшую в нем чугунную тяжесть. Он даже зажмурился, пытаясь собраться с мыслями, настолько невсамделишным показалось ему это радужное наваждение. "Неужто пронесло? – ликующе обмер он. – Неужто выбрались!"

С трудом расправляясь, Федор поднялся и приник к иллюминатору: за бортом, насколько хватало глаз, стелилось дымящееся, словно отполированное, зеркало моря, с врезанным в него откуда-то сбоку ломким контуром берега. Жадно впитывая в себя неожиданную благодать, он, в конце концов, облегченно утвердился: "Выбрались!"

Федор в возбуждении дернулся было к Любе. Та спала в запаске, по-детски подложив локоть под голову. Веснущатое лицо ее светилось блаженным забытьем. Можно было подумать, что штормовая кутерьма и смертная безнадежность минувших суток пронеслись где-то над ней, поверх вот этого ее сна, в стороне от этого ее случайного убежища.

Стараясь не разбудить Любу ненароком, он с трудом выбрался на палубу, задохнувшись открывшимся ему простором. Катер, почему-то кормой к берегу, прочно сидел на мели посреди подковообразной бухты с нависавшими над ней со всех сторон голубоватыми сопками в мареве раннего утра и с режуще желтой полосой песка по всему подножью.

– Федя, – чуть слышно донеслось сзади, – а Федь! – Он порывисто обернулся: жмурясь от солнца, Люба продиралась к нему взглядом, голос ее слегка подрагивал. – Где мы?

В ответ Федор засмеялся и, только отсмеявшись, выдохнул:

– Приехали, Любаня, станция Березань, кому надо вылезай... Берегите чемоданы, граждане!

– Куда приехали, Федя? – Она постепенно приходила в себя. – Где стоим?

– А за кудыкины горы, – снова не выдержав, засмеялся он, – разве не нравится?

– Тебе бы только шутки шутить. – Она шла, двигалась, плыла к нему из теплого полумра-ка каюты. – Правду скажи. – Двигаясь, Люба еще продолжала жмуриться, но едва она, выявив-шись из сумрака, поднялась над уровнем палубы, глаза ее удивленно распахнулись, а голос резко пресекся. – Господи, где же это мы!

– Не спрашивай, Любаня, где, – он помог ей выбраться на палубу, и она доверчиво приникла к нему, выжидающе озираясь вокруг. – Главное, выбрались, теперь, Бог даст, не пропадем.

– Боязно, Федя.

– Пострашнее было да вынесло, вынесет и тут.

– Тебе видней.

– Ладно, чего ждать у моря погоды, трогаться надо, неровен час, опять заштормит, вода здесь капризная. – Он бережно отстранил ее и стал медленно переваливаться за борт. – Держись, Любаня!

Вода с непривычки обожгла, но ее оказалось по пояс, и вскоре он уже попривык к ней, нащупывая вокруг себя ровное, почти без наклона дно.

– Может, подождем еще? – Она умоляюще смотрела на него сверху. Может, покличем кого?

Федор молча протянул к ней руки, и она послушно потянулась к нему, неловко перевалив свое тело через низкий борт прямо в его объятья. Он так и двинулся с нею на руках к берегу, глядя ей в глаза и безотчетно улыбаясь:

– Дышишь?

– Ага, – ответно светилась та, – ага.

– Замерзла?

– Что ты, Федя, что ты!

– Скоро придем.

– Тяжелая я, Федя?

– Еще бы, – хохотнул он, – вас, как-никак, теперь двое.

Тут они засмеялись оба: тихо, потаенно, доверительно.

Дно поднималось всё выше, выявляя песчаную рябь под ногами, пока не вывело их, наконец, на горячий уже песок береговой полосы. И только после этого он спустил ее с рук. И вздохнул. И оглянулся.

Берег вытягивался вдоль бухты ломкой полупетлей. Сопка нагромождалась здесь на сопку и поверх самой высокой из них Федор разглядел вышку, над которой свисало яркое полотнище флага: восходящее солнце на белом поле, – а разглядев, с обморочной остротой определил: чужбина!

Но предстояло жить дальше. И он сказал ей:

– Пошли, Люба.

5

"И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал.

Впредь во все дни земли сеянье и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекра-тятся".

Париж – ля Боль

1976-78 гг.