Текст книги "Жлобские хроники (СИ)"

Автор книги: Владимир Назыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 16

Дзинь… Дин-дон… Дзинь-дзинь…

Ощущение счастливого покоя, отрешенности от дел и забот теплой волной наполняло меня. Моей душе было удивительно уютно и хорошо. Я совсем не чувствовала своих рук, и это неведомое мне ранее состояние позволило впервые осознать свое собственное полновесное Я.

Мой мир больше не состоял из бесчисленных раздробленных кусочков, звуков, запахов, изображений и дел. Здесь не было направлений, расстояний и времени, а была одна только Я в бесконечно замкнутой изумрудной вселенной. Невероятно далекие от меня зеленые горизонты я запросто могла потрогать своей хваталкой, коснуться языком. Они были гладки на ощупь, прозрачны на взгляд и солены на вкус.

Я вглядывалась через них в межвселенскую пустоту и часто мне удавалось увидеть вытянутые туманные силуэты других миров. Они проплывали рядом, а иногда даже тихонько сталкивались друг с другом. Тогда небесные сферы мелодично звенели и наполнялись неведомым мне ранее восторгом. Я была счастлива.

Впервые за всю свою суматошную жизнь многорукий паук повседневных страстей отпустил меня и я познала настоящий покой. Мои темные ипостаси слонялись без дела, сохли прямо на глазах, но при этом боялись и пикнуть. Зато у Мудрости прорезались первые зубки. Она начала ползать и здорово прибавила в весе. Наблюдая себя, я могла подолгу любоваться кружевными танцами Радости и Счастья, сияющими глазами Доброты, день ото дня набирающими силу побегами Любви. Единственная, кто меня пугал, это была Скука. Она часто сидела, забившись в самый темный угол души, и бросала на меня укоризненные взгляды. “Я больше так не могу. Еще немного и задушу ее” – однажды послышалось мне. Я грозно посмотрела на неё, а она, встретившись со мной взглядом, не отвела глаз. Однако исполнить свою угрозу Скука не успела.

Однажды днем, утром или вечером – неизвестно – со стороны одной из небесных сфер раздался легкий хлопок, и меня сначала легонько, а затем все настойчивей и сильней потащило в образовавшееся в зеленой тверди отверстие. Разрушение своего мира я восприняла совершенно спокойно, хотя уже давно свыклась с мыслью, что умерла и пребываю на том свете, просто он выглядит совсем иначе, чем представляла себе. Изумрудный поток подхватил меня и ласково вынес в межвселенское пространство. То есть не так. Это я предполагала, что окажусь в пустоте, а обнаружила себя в своей Хижине над Смотрильным камнем, на котором, повалившись на бок, лежало мое тело. Вокруг камня бездумно бродили потерявшие свою хозяйку руки и лапы, а рядом со мной торжественно светился старый почтенный бог. В его золотистом сиянии ярко-фиолетовым цветом пылала большая энергетическая сеть с крупными ячейками.

С этой сетью старикан никогда не расставался, и всегда в ней носил несколько продолговатых темно-зеленых сосудов. При его ходьбе они мелодично звякали друг о друга и поэтому о приближении бога – защитника обездоленных, поруганных, беззаботных и ленивых было слышно издалека. В свои бутылки Авоська-Инфантил собирал мировое Зло и проносил его мимо паствы. Сеть с сосудами зла была настолько неотъемлемой частью бога, что получила имя своего хозяина. Особенно ревностные почитатели Авоськи в подражание ему плели из крепких волокон небольшие сеточки и таскали в них всякую разность, постоянно теряя ее. Я посмотрела на откупоренную бутылку, в которой совсем недавно была и почувствовала, как Гнев во мне распрямляет плечи, а Злоба точит быстрорастущие когти.

– Как посмел ты, многоопытный и многоуважаемый бог, заключить меня, рожденную во плоти, в один из своих сосудов? – заговорила во мне Гордыня.

– Э как, – удивился Авоська, – не додержал. Оно и понятно. Чужая ты мне, не моя.

– В твоей власти, Защитник Инфантил, переплетать ткань из нитей судеб и собирать исконное зло. Я уважаю твое ремесло, но насильно держать меня взаперти…Я разве похожа на ту черную липкую…

– Так куда же ты будешь жаловаться-то, голубушка, – перебил меня бог, – ты же не наша, а от Домовых.

– Как это? Местная я, – врать дальше было глупо, но иногда наглость неприступные Хижины берет.

– Да, местная, – согласился старик, – но вот только мы не любим ваше племя, и не держим вас. От вас, сестер, одни неприятности. Вы, к примеру, строя хижины, гложете горные кости аки черви песчаные, а от этого может случиться беда. Рухнет тут все.

– Ну уж, – фыркнула я.

– Бывали случаи. Поверь мне, не первую тысячу лет живу, – буркнул Авоська, – и не держал я тебя взаперти, доченька, а спасал и лечил.

– От кого? – удивилась я, – от моих рук и лап? Половина из них небось уже передохла, без хозяйки-то.

– Не поминай имя брата моего всуе, – мягко прервал меня Авоська, – он этого не любит.

Да, в самом деле, только Небоськи мне здесь и не хватало. Этот церемониться не будет. Живо выпьет душу и руками закусит.

– Вот горячишься ты, доченька, ругаешься на дедушку, знаешь, что добрый я, никого обидеть не могу. А вот ведь и твою беду подобрал по дороге, в бедолажку несу, – бог вытащил из сети бутыль и протянул ее мне.

Я внимательно всмотрелась в изумрудные дали сосуда зла, а разглядев содержимое, облегченно рассмеялась и вернула бутылку обратно.

– Пугаешь, дедушка, – беззаботно улыбнулась я, – там же у тебя Хижина с Черными Дарами. Сказка. Легенда. “И поставили Боги непослушным Черный Замок. И не смогли неправедные отказаться от даров его…” – я перестала цитировать Слово Непослушных и лукаво взглянула на Авоську, – А ведь вы, Чужие, не имеете никакой власти над своими троллями, откуда же Замок возьмется, кто воздвигнет стены его и положит дары?

– И вправду, дочка, что это я, – он взял у меня бутыль, покрутил ее и так и сяк и вдруг выбросил в сторону от себя. Я ожидала, что бутылка, ударившись о стену, разобьется вдребезги, но та, не пролетев и пары прыжков, исчезла. Неприятный холодок пробежал по моей душе. Сказка не сказка, но как-то в бутылке у Авоськи она смотрелась безопасно и весело. А теперь вот стало совсем не смешно.

– Что, все-таки напугал тебя старый божок? – Защитник Инфантил заметил темно-красные сполохи во мне, – а ты уходи отсюда, дочка, не задерживайся. Авось все и обойдется. А я ведь знаешь, распутал тебя со Скоком-то. Ты поспрашивай у своих драконов – может кто и вспомнит.

– Как – как ты меня распутал? С подскоком? – не расслышала я.

– С молодцем одним с Водопада. Скоком его кличут, – пояснил Авоська. – Ну, заговорился я что-то с тобой, а мне пора. Обиженные ждут.

– Подожди, дедушка. А где все остальные ваши боги? Следящий, например? – задала я давно мучивший меня вопрос.

– А чего тут следить-то? – удивился старец. – Мы тут тихо, мирно живем, по стариковски. Остальные разбрелись по другим долинам, кто куда. Мы с братом вдвоем справляемся. Он отдыхает – я хожу, я отдыхаю – он ходит. Да и ты, дочка, шла бы отсюда. Вот братец мой проснется сама пожалеешь, что не послушала меня. Сейчас оно уже, конечно, вечереет, ты пока соберись, осмотрись, как тут, что без тебя происходило, да завтра по утру и возвращайся к Домовым, – Авоська подхватил свою сеть и начал тихонько гаснуть, уходя от меня.

– Эй, дедушка, подожди! А долго ли я отсутствовала?

– Три дня, – раздалось из пустоты и я осталась одна.

Три дня? Тупые когти! Мои кулачки, руки, лапы! Вот старый маразмат! Ну я тебе покажу! Я, конечно же, завтра уйду, но не утром, а вечером. А утром я разорю это мерзкое гнездо на Водопаде. А этого, как его там, Попрыгуна я унесу с собой и буду дома учить дочку, как правильно разбирать живое тело.

Всю ночь я не сомкнула зрачков – много чего надо было успеть до утра. Я опустошила кладовую, накормив до отвала себя, свои руки и лапы. Я без устали пела восстановительные песни над кулачками, поила и кормила их. Я аккуратно сняла со стен шкуры золотых птиц и приготовила их к переходу. Я усиленно занималась физическими упражнениями с лапами, пытаясь наверстать упущенное за три дня. Я… Одним словом, к утру я была готова. Готова ко всему. Как полагала. Меня, конечно предупреждали, что в мире есть много чудесного, что и не снилось ученым Сестрам, но ведь не превращение же сказки в быль. Когда утром сторожевой рукой я открыла вход в Хижину, моим глазам предстал Черный Замок – Хижина с черными Дарами, она же Дом Мортала Комбата – духа смерти.

Привлекательная с виду Черная Хижина расположилась всего в нескольких десятках прыжков от моей пещеры. Ее открытый ход неотвратимо манил зайти и полакомиться волшебными дарами. Теплая волна блаженства, хлынувшая из Хижины, окатила меня и потекла обратно, зовя за собой. Растворившись в ее сладких грезах и обещаниях, я расслабила руки и они толкаясь и перепрыгивая друг через друга, кинулись в раскрытый зев Мортала Комбата. Раскрытый зев?

Сквозь пелену хоровода ярких красок, ласкающих звуков и мягких объятий мне почудилась оскаленная пасть духа смерти, поглощающая мои руки одну за другой. Мимолетное видение, которому я не поверила и тотчас же отмела, как провокацию других завистливых сестер, покушающихся на мой дар богов, все же успело напугать Страх. Он, визжа, полез наружу, расталкивая и будя другие мои ипостаси.

– Ты слишком медлишь! – загорелась Жадность. – Быстрее, быстрее, на всех даров может и не хватить.

– Чужие все делают через одно место, – забухал Гнев. – Они могли бы поставить замок и поближе.

– Ворота слишком узки, за один раз пролазит только одна рука. Мы так провозимся до вечера, – занервничала Торопливость.

– Расширь лапами ход, больше сможем просунуть, – предложила Неосмотрительность.

– …и лазгневался велховный бог на возголдившихся и повелел своим тлолям воздвигнуть хижину с далами духа смелти Молтала Комбата в одну ночь… – залепетала малышка Мудрость.

– Твоя дочь умрет без тебя!

– Кто это? Кто из вас это сказал? – вскричала я, сбрасывая с себя оковы черных даров.

– Вернись домой. Как только весть о твоей смерти дойдет до Долины, соседки разорвут ее, – с мольбой посмотрело на меня Материнство.

Яркие образы прошлых лет поплыли перед моими зрачками, заслоняя собой кутерьму волшебных завораживающих видений, посылаемых мне руками.

…я пою свою первую песню над главным кулачком…

…кулачок разжимается и я бережно принимаю дочь…

…ее первый осмысленный лепет…

…я дарю дочери ее первую руку…

…она гоняет зазевавшегося буку вокруг его гнезда. Девчонка заливается смехом. У нее уже три руки…

…я вишу над пропастью, а она уходит доить коров…

Схватив пытавшееся спрятаться от меня Мужество, я сжала его в хваталке и отказалась от рук. Сразу же стало легче. Взяв себя в лапы, которые, все это время прижимала к себе, я ринулась из Хижины, думая только о дочери. Три, четыре или пять, а может и больше лап из выбежавших со мной, оказавшись на плато пристроились в конец быстро двигающейся очереди за дарами и я без сожаления рассталась с ними.

Лишь оказавшись в спасительной щели, ведущей в нашу Долину, я остановилась, осмотрелась, задохнулась от осознания понесенных мною потерь и поклялась Матерью Сестер, обязательно вернуться на Водопад. Я приду скрытно с десятком-двумя отборных лап, и это будет быстрый, однодневный, беспощадный поход. Никакие боги не успеют спасти тараканов от гнева моего. Они сами отдадут мне этого Попрыгуна – Скакуна. Слава богам, я теперь знаю его имя. Поклявшись так, я оторвала лапой себе левую хваталку и положила ее на один из уступов в щели. “Когда мне нужна будет моя хваталка, я всегда буду вспоминать о тебе, Поскок,” – прошептала я и понесла себя домой.

Глава 17

… – Ну, а теперь что скажешь? – поинтересовался у отрока Демон и оторвал ему мизинец.

– Ийяяяя! – закричал отрок.

– Где-где оно? – не расслышал Демон и вырвал Сэму указательный палец вместе с корнем, прямо до локтя. Пацан захлебнулся от крика и отрубился.

– Теперь ты, – повернулся Демон к пигалице и с хрустом разжевал мальчишечьи кости.

Фродо нервно переступила своими волосатыми ножками, а Кольцо Всевластья истерически задергалось в ее животе.

– Не отдам, – прошептала она, – Хоботы умирают, но не …

Ну, наконец-то! Марица! Пришла! Одну тебя ждем, не начинаем. В тысячный раз Толькины рассказки рассказываю… Надоело уже. О! А чего это ты губы накрасила? На танцы, что ли собралась? Хага-га-га-га!

Ну, ладно, ладно! Продолжаю. Вдарил мне значит Одноглазый по башке – я и вырубился. Ничего больше не помню. Вплоть до вчерашнего дня. Хага-га-га-га!

Пошутил, пошутил!

Слушайте дальше.

Слова новой песни переполняли горло и мне срочно требовалось выплеснуть их. Желательно на кого-нибудь, а не в пустоту. Какой смысл в творчестве, если его никто не услышит, а тебя не оценят. Я рывком поднялся с лежанки и оглядел нору в поисках слушателей. Марица, дедушка Рэммерих и Одноглазый напряженно смотрели на меня. Мало, конечно, но лучше, чем ничего.

– Эй, Одноглазый, – тихо, чтобы не расплескать слова песни, я подозвал учителя, – ложись сюда.

Одноглазый испуганно посмотрел на дедушку Рэммериха, но тот успокаивающе кивнул головой, и учитель подчинился.

– Закрой глаза, – шепотом приказал я ему, – то есть глаз. Вот так, хорошо, – я положил руки на его глазницы и громко крикнул – Слушайте все! Песня над кулачками Одноглазого!

Учитель вздрогнул, и начал дергаться, пытаясь высвободить голову из моих рук, но я, покрепче нажав на нее, поправился: “Песня над глазами Одноглазого”, – и он сразу затих.

– Гм-гм, – прочистил я горло и начал:

Использовать Человека;

постоянная Адрес равная

Долина Љ1362, Семья у Водопада, Одноглазый;

переменные оЧеловек типа тЧеловек;

оГлаз типа тГлаз;

начало

Загрузить человека в оЧеловека из Адреса;

оГлаз положить равным Взятому глазу из оЧеловека справа;

Положить глаз в оЧеловека из оГлаза слева;

Сохранить человека из оЧеловека по Адресу;

конец.

Переосмыслить, составить, выполнить.

Легкое покалывание в ладонях, прижатых к глазницам, дало мне знать, что переосмысление и составление прошли успешно, а сейчас идет выполнение.

– Ну и что это за хренотень? – нервно облизнувшись, поинтересовался Одноглазый.

– Это Паскаль, хотя нет. Раз это все как-то связано со зрением, то значит – Делфи, – проговорил я и убрал руки с лица Одноглазого – ну, посмотри на меня.

Увидев лицо моего учителя, Марица испуганно вскрикнула, а дедушка Рэммерих, пробормотав что-то типа “так-так-так”, тихонько заерзал на месте.

– Эй, Скок, что такое? – Одноглазый удивленно уставился на меня, – я все вижу как-то не так, как всегда. Как-то правильно, что ли.

– Естественно, – довольно ответил я, – у тебя теперь не один, а два глаза, и оба они правые, вот ты и видишь теперь все правильно.

Одноглазый сначала окаменел, а потом, немного придя в себя, ощупал свои глаза.

– Я что, теперь могу поменять имя? – дрожащим голосом спросил он.

– Сомневаюсь, юноша, – хрипло сказал дедушка Рэммерих, – если я правильно понял этого одаренного молодого человека, у вас, в сущности, остался только один глаз, но он теперь с двух сторон.

– Глупо, как-то, – не согласился мой учитель, – у меня теперь два глаза, а зовусь я Одноглазым.

– Тебе подойдет Двуходноглазый или ПостОдноглазый, – предложила Марица, – по-моему, очень красиво.

Дедушка Рэммерих как-то нервно поерзал на своем месте, потом поднялся на ноги, суетливо потер руками и подошел ко мне.

– Я дико извиняюсь, молодой человек, – проговорил он, понизив голос, – но возможно ли составить новую песню. Еще одну. Для меня.

– Вам нужен третий глаз, дедушка Рэммерих? – не понял я – Или поменять местами левый с правым?

Внутри меня все пело и ликовало. У моего таланта уже появились поклонники. И еще какие! Один дедушка Рэммерих чего стоит. Да и Одноглазый до конца жизни мне обязан будет.

– Нельзя ли, юноша, как вам сказать, – неуверенно начал объяснять патриарх, – взять вот так же загрузить человека, скинуть ему годков так…э… побольше и сохранить обратно?

Я еще никогда не видел дедушку Рэммериха в таком состоянии. Сила продемонстрированного таланта была таковой, что старый един просто робел передо мной. О, да я далеко пойду!

– Почему же нельзя, конечно можно, – улыбнулся я. О боги, как здорово быть щедрым и добрым. Берешь и даешь, берешь и даешь, а оно все не скудеет и не скудеет. Перед моими глазами появилось ослепительное видение. Тысячи жаждущих, мечтающих испить из источника моего таланта. Бесконечный поток сил изливается из меня. И я, не прилагая никаких усилий и ничего не теряя, одариваю их всех. Ну наконец-то папашина кровь взыграла, а то я уже сомневаться начал в своем происхождении.

– Скок, любимый, – Марица тронув меня за руку, прервала мои сладкие грезы, – а я хотела бы вот здесь побольше, вот тут поменьше, а тут подлиннее.

– Сделаем, – я и ее одарил ослепительной улыбкой, – но сначала дедушка, ты понимаешь… – многозначительно добавил я.

– Ложитесь, пожалуйста, вот сюда, – я провел Рэммериха к своей лежанке, – закройте глаза и внимательно слушайте меня. Песня над дедушкой Рэммерихом: “Применить человека, непостоянная… ой… эта… хм… да…”

– Что, уже можно-таки подниматься, или мне еще полежать? – поинтересовался снизу патриарх.

Я ничего не ответил, потому что ни камни, ни пепел не говорят. А я сначала окаменел, потом сгорел со стыда. Я забыл все отложенные песенные слова. Они ускользали от меня и я никак не мог прилепить свои мысли к чему-то одному. Неожиданно мне удалось зацепиться на отложенном слове “начало”. Я ухватился за него, аккуратно потянул и все песенные слова с грохотом рухнули друг на друга. “Начало”, “конец”, “делать”, “если”, “пока“ и другие, визжа и хохоча, устроили кучу малу в моей голове. Они толкались, пинались, щипались, а потом вдруг собрались все-все в один блок и ушли, не оставив в моих мозгах и следа.

– У, – осторожно гукнул я в себя.

– Угу, – ответило мне эхо и пошло весело гулять под сводами пустой головы.

– Можно вставать, – пролепетал я.

Дедушка легко вскочил с лежанки, несколько раз подпрыгнул вверх, упал на пол, отжался раз десять, из положения лежа совершил сальто с переворотом через голову, приземлился на ноги и по пижонски подвалил к Марице.

– Станцуем семь сорок, крошка! – подмигнул он изумленной пигалице и галантно поклонился.

И тут внутри патриарха что-то громко щелкнуло, он несколько раз дернулся, но распрямиться не смог.

– Простите, молодой человек, – прокряхтел он, стараясь повернуться в мою сторону, – я чего-то не понял, или у Вас ничего не получилось?

– Что-то испортилось во мне, – еле слышно промямлил я.

– Во мне тоже, – прокряхтел дедушка Рэммерих, – не будете ли вы так добры, чтобы разогнуть меня?

Мы с Одноглазым бросились к патриарху и совместными усилиями вернули ему нормальное положение. Отдышавшись и попринимав различные позы, дедушка Рэммерих вдруг пал ниц и запричитал:

– О, Господь народа моего, прости недостойного, глупого сына своего. Возжелал я незаслуженно получить дарованное тобой Нытику за труды его..

– О ком это он? – тихонько спросил я Одноглазого.

Тот недоуменно пожал плечами, а Марица, услышавшая меня, пояснила:

– Нытик это тот самый един, который дал каждой твари по харе и засунул их всех в большой ящик. Поэтому никто не потоп.

– А зачем же он их всех бил по харе? – поинтересовался я.

– А никто не хотел лезть в его ящик по доброй воле. Но зато, когда Господь единов наслал потоп, они все спаслись. За этот подвиг Нытику было даровано долголетие. Он прожил 900 лет, – закончила Марица.

– Кем было даровано? – переспросил Одноглазый.

– Кем, кем, Господом единов, – фыркнула Марица и указала на молящегося дедушку Рэммериха.

В самом деле, нельзя же быть таким тупым. Одноглазый взрослый мужик с виду, а все задает такие глупые вопросы.

– Тогда я не понял, – протянула эта тупица снова, – если Нытик спас всех тварей от гнева Господня, то за что же Бог наградил его?

– За милосердие, – ответила Марица и, посмотрев на Одноглазого, выразительно постучала себя по голове.

– За что, за что? – я аж подпрыгнул от неожиданности, – да я вон целый выводок бук содержу исключительно из милосердия. Без меня они бы давно подохли, питаясь пылью подземелий. И никто никогда и ничем меня за это не отблагодарил!

– Ты своих бук держишь только для завлечения пигалиц в свою нору, – снова фыркнула Марица, – тоже мне милосердный нашелся.

– Что ты мне тут расфыркалась, – зашипел я, – итак уже весь мокрый из-за твоих фырков.

Марица вспыхнула, обожгла меня взглядом и отвернулась.

– Ну, ладно, ладно. Не обижайся, – я ласково погладил ее по руке, – я тут кое-что придумал насчет твоей просьбы.

Марица мгновенно развернулась и с надеждой посмотрела мне в глаза.

– Если вот тут и тут отрезать и вот сюда приклеить, а вот здесь мы с Одноглазым вместе потянем, то получится очень красиво, – предложил я.

Смотрящая за Советом в очередной раз фыркнула мне в лицо, и развернувшись, ушла.

– Что такого сказал-то? – обратился я за поддержкой к Одноглазому. – Она же сама попросила.

– А ну их, женщин, – попытался успокоить меня учитель, – никогда не поймешь, что им нужно.

Тем временем дедушка Рэммерих успел вымолить себе прощение и подошел к нам.

– Я очень извиняюсь, молодой человек. Моя алчность лишила вас такого необходимого всем нам таланта. Но Господь мой милостив, и я советую Вам молиться, молиться и еще раз молиться, тогда он обязательно вернет то, что забрал. – Он помолчал немножко и добавил, – а меня гоните прочь, – и медленно, шаркая ногами, вышел из моей норы.

Тысячи обездоленных и жаждущих застучали пустыми кружками о дно моего высохшего источника. Тысячи сухих шершавых языков вылизывали тысячи потрескавшихся губ в надежде хоть как-то смочить их. Тысячи пар воспаленных глаз с надеждой смотрели на меня, ожидая живительной влаги моего таланта. Тысячи скрюченных рук, тысячи изможденных тел и один сухой трупик дедушки Рэммериха, качающийся на горячем ветру.

– Он в алчности своей выковырял пробку из источника моего, – возвестил я, указывая на останки едина.

Многотысячный вой сотряс погибающую выжженную долину. Тысячи рук потянулись к трупику, но лишь десятки успели разорвать его на мелкие кусочки. Тысячи пар горящих глаз вновь обратились ко мне… Кстати, о глазах.

Лицо Одноглазого медленно проступило сквозь мои видения и погасило их. Мой учитель озабоченно ощупывал свое новое око и явно не замечал охватившего меня ступора.

– Эй, Одноглазый, – позвал я.

Учитель вздрогнул и посмотрел на меня обоими глазами. Очень непривычное зрелище. Мне даже стало как-то не по себе.

– А знаешь ли ты, – продолжил я, – что любые чары, наведенные колдуном, исчезают с его смертью.

Одноглазый осторожно кивнул в ответ.

– Ну так вот, береги меня, – важно закончил я.

– Да пошел ты… – беззлобно выругался Одноглазый, – какие это чары? Это же самый настоящий глаз! – он еще раз ощупал свое новоприобретение.

Я думаю, что если бы глаза можно было бы вытаскивать, то учитель носил бы свой левый в кулаке и постоянно любовался им. Я же настолько был поражен его неблагодарностью, что даже не стал возмущаться, а лишь поклялся когда-нибудь выковырять у него свой столь поспешный дар.

– А чего это вы ко мне приперлись сегодня с утра все вместе? – поинтересовался я.

– Старик велел, если очнешься нормальным, вести тебя к нему…

– Я – нормальным? А разве со мной что-то не так? – удивился я.

– А если не нормальным, – невозмутимо продолжал Одноглазый, – то снова дать тебе в лоб, чтобы опять затих.

– Ну так пойдем скорее к Старику, – предложил я, испугавшись за рассудок учителя. Надо же, как мой глаз на него повлиял.

Одноглазый внимательно осмотрел меня с ног до головы и с сомнением покачал головой:

– Какой же ты нормальный? Такие вещи творить, – он ощупал свой левый глаз, – это что, норма? Где это ты видел у человека два правых глаза? У всех людей правый и левый, а у меня? Нет, нормальные люди так не поступают, – уверенно закончил он и грозно посмотрел на меня.

– Да вы тут что, все с ума посходили? – подпрыгнув вверх, завизжал я. – один волшебного таланта меня лишил, другая на дельные предложения обижается, а третий вообще – птица волосатая неблагодарная! – я кинулся на Одноглазого, пытаясь отнять у него неправильный глаз, но тот как всегда, с легкостью отбросил меня на лежанку, и начал медленно, сверкая зрачками, приближаться. К своему удовольствию, я отметил, что его левый глаз сверкал поярче правого, оно и понятно, все-таки новый, а не царапанный старый.

– Ну ничего себе друг называется, – процедил я, прикрывая свой лоб обеими руками.

Одноглазый вдруг остановился и задумчиво посмотрел на меня.

– А откуда я знаю, что ты Скок, а не крыса переодетая, – с подозрением спросил он, – Скок-то знает, что у человека глаза с разных сторон разные, а ты – нет.

– Сам ты крыса, – ответил ему я и добавил страшное ругательство, – короткомягконогая!

Одноглазый взревел, как волосатая птица на взлете, и бросился на меня.

– Ага, угадал! – обрадовался я, и пробежав по потолку над учителем, выскочил из своей норы.

Ух ты, получилось! Этому трюку меня долго и безуспешно обучал маленький и верткий Жукочан из Людей Травы. Потом плюнул, и посетовав на мой немалый вес, предложил заняться чем-нибудь другим. И вот получилось. Представляю, как вытянулась морда Одноглазого, когда я совершил это малень… большое чудо. Хоть бы у него глаза от удивления выпали.

Не теряя ни мгновения я бросился бежать к Старику, чтобы пожаловаться на творящийся здесь произвол. В то время, когда крысы окопались в нашей долине… КРЫСЫ?! Лавина воспоминаний обрушилась на меня. Ужасы последней схватки, какой-то невосоздаваемый бред после нее, темнота, яркие свечения и голоса: “Зажим, еще зажим, тампон, скальпель… Все, шьем.” – “Смотрите, вот этот кусок неправильно распутали.” – “Поздно, уже зашили” – “Гм, ну ладно, само рассосется”.

Я зашатался, остановился и прижался к прохладной стене. Сзади стремительно налетел Одноглазый. Схватил и развернул меня, но почувствовав мое состояние, тактично отошел в сторону. Я опять прилип к камням и тоненько завыл, ощущая, как что-то рассасывается во мне, а что-то пытается сдвинуться с места, но не может – оно безжалостно пришито. Я прислушался к передвижениям тампона, скальпеля и зажимов в моем теле, и все похолодело у меня внутри. Я представил себе, как они перебирают своими мерзкими лапами и всюду суют сопливые носы и через некоторое время смог уверенно и безошибочно определять местоположение каждого из них. Послушав себя еще чуть-чуть, я установил конкретно, что во мне рассасывается, а что пришито. Не в силах больше сдерживаться, я горько разрыдался и сквозь слезы поведал Одноглазому о своей беде.

– Э, Скок, да это и впрямь ты, – выслушав меня, проговорил учитель, – насчет пришито-отшито ничего тебе сказать не могу, а вот никаких зажимов в тебе точно нет.

– Как это нет, – подавляя надежду, возмутился я, – я же чувствую, вот здесь колет, тут режет, а тут тошнит.

– Зажимы, Скальпели и Тампоны – это духи-помощники, – назидательно сказал Одноглазый, – они прислуживают Авоське, когда он распутывает ткань судеб. Хоть я и не верю в существование богов, но твои рассказы заставляют вспомнить старые детские сказки.

Одноглазый, что удивительно, оказался прекрасным лекарем. Его ласковые, убаюкивающие слова тихо и незаметно смыли с меня покалывания и порезывания зловредных зажимов. Уже через несколько мгновений я почувствовал себя прекрасно.

– А насчет твоих рассосется-засосется, я вот что думаю, – продолжил учитель, – пришили тебе танцевалку, а рассосаться должны танцульки, – и не дожидаясь моей ответной реакции Одноглазый громко расхохотался, и сквозь смех добавил, – Авоська же не дурак – понимает, что к чему.

Я со страхом осмотрел свое тело, не нашел ничего пришитого и хотел было сказать учителю что-нибудь обидное, но вспомнив, как Одноглазый спас меня от тампона, промолчал. Я совершенно не мнительный и никогда на понимал тех людей, которые постоянно ищут у себя различные болячки. Вот и тогда я ни в какую не хотел прислушиваться к своим танцулькам, но что мне было делать, если они и вправду начали рассасываться. Я отчетливо почувствовал это.

– Ну, все, обсох? – Одноглазый придирчиво осмотрел мое лицо, – пошли к Старику.

Делать было нечего и я поплелся за учителем. Через некоторое время Одноглазый обернулся, посмотрел на меня и спросил:

– А чего это ты так враскоряку идешь? Танцульки рассасываются? – затем обежал вокруг меня и добавил, – смотри-ка, какие маленькие стали.

Я резко остановился и принялся горестно рассматривать свои танцульки. Рядом со мной валялся Одноглазый. Он дрыгал ногами, держался за живот и тихо шипел. Я же изучал поврежденные места и прикидывал, перекинется ли рассасывание дальше, или остановиться на пораженных органах. Эх, судьба-злодейка! Я с горечью посмотрел на конвульсии Одноглазого. Вот так в одночасье Семья у Водопада потеряла двух своих лучших бойцов.

– Прощай, Одноглазый, – я положил руку на умирающего учителя, – но мы скоро встретимся с тобой, я ненадолго задержусь здесь.

Учительское шипение моментально превратилось в бульканье, и я с ужасом понял, что Одноглазый если и собирается умирать, то не от внезапно охватившей его болезни, а от смеха. Быстро оглядевшись вокруг и никого не заметив, я заподозрил, что он смеется надо мной, больным обреченным человеком. Вот зараза. Я отпрянул от своего бывшего учителя, развернулся, и гордо пошел в сторону Зала Совета. Гордо идти было очень тяжело, танцульки жгло и тянуло, они пульсировали и при каждом шаге бухались друг о друга, но я старался не замечать этого. Никто не увидит моих страданий. Я умру вдруг, неожиданно для всех, и они решат, что отказало сердце. Большое, отважное сердце…

– Эй, Скок, подожди, – Одноглазый догнал меня, – ты что, с ума сошел? Я же пошутил.

Я, демонстративно не замечая его, проследовал дальше.

– Когда же ты наконец вырастешь, Скок? Ну откуда же я могу знать, что у тебя там рассасывается, подумай ты своей пустой головой. Мне что, Авоська пришел и доложил? – продолжал убеждать меня Одноглазый.

– Не надо, не разоряйся, – гордо ответил я на его поползновения, но мне почему-то вдруг полегчало, – ты сам сказал, что они здорово уменьшились.

– Скок, помилуй. Да откуда мне знать, что у тебя там уменьшилось, а что выросло, я же сквозь доспехи не вижу!

В Зал Совета я вошел уже совсем здоровым.

Кроме дедушки Рэммериха там еще никого не было, и Одноглазый отправился искать Старика и других членов Совета. А я, посмотрев на патриарха, вспомнил о своих научных открытиях, Шнобелевской премии и подвалил к старому едину. Таким расстроенным я не видел его никогда. Он сидел закрыв глаза и мерно качая головой о чем-то переживал. Кто бы мог подумать, что вся эта утренняя история с лишением меня волшебного дара так подействует на него? Я представил себе, какие муки совести испытывает сейчас патриарх, с какими словами мысленно обращается ко мне, пытаясь вымолить прощение, и пожалел его. Даже не так. Я простил его. Теперь он просто обязан был мне помочь со Шнобелевской премией.