Текст книги "Когда жизнь на виду"
Автор книги: Владимир Шабанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
За пультом нашей службы сидит Валера Слободсков. Он прирожденный оператор. У нас есть еще немного времени. Слободсков иногда оглядывается, и я вижу его спокойное и ясное лицо. И все-таки он тоже волнуется.
Я мысленно прощупываю нашу систему в поисках слабых мест. Приборы у нас есть сложные, капризные. Все они были проверены несколько раз вместе с привязанной к ним автоматикой. Но, как известно, от неожиданностей никто не застрахован.
Руководитель эксперимента Гончаров Виктор Иванович следит за приборами на щите оператора. Собственно, эксперимент уже начался. Вспомогательное оборудование на восемьдесят процентов в работе. Все ждут пуска основной установки. К Гончарову время от времени подходят его коллеги по науке с вопросами. Но так как многих вопросов к этому этапу эксперимента быть уже не должно, то ответы его порой выглядят кратко и ясно:
– Посажу!
Никого он еще не посадил, но слышать это весьма неприятно.
Вдруг я замечаю, что взгляд Гончарова упирается в один из приборов на щите. Наш руководитель стоит к нам спиной и энергично машет кулаком. Один прибор не определяет качества всего процесса в целом. Поэтому Виктор Иванович смотрит на другие приборы и соображает.
На этой фазе эксперимента еще можно ходить по операторной, и я подхожу к щиту. Наше дело – приборы и автоматика, но технологию мы должны знать в обязательном порядке. Прибор, заинтересовавший Гончарова, сейчас должен показывать расход, а его нет.
Начальник нашей службы Орлов занят бумагами, и я, чтобы что-то делать, негромко звоню моим ребятам, которые сидят в безопасном месте, ожидая моих указаний.
– Все на месте? – спрашиваю я Колю Малышева.
– Все. Ну как там дела? – волнуется он.
– Да тут вот… – начинаю я.
– Подожди, Серега, кажется, Милеева нет, – говорит Малышев.
– А где он?
– Не знаю. Только что здесь был.
Я кладу трубку, мне становится жарко. Посылать людей на поиски Милеева я не имею права. Во-первых, их уже ни в какое помещение не пустят газоспасатели. Во-вторых, в случае аварии…
Додумываю я второй вариант уже на ходу. Выхожу из операторной и бегу в помещение, где находится датчик злосчастного расхода. Почему я бегу туда, мне пока самому не ясно. Но я знаю, что на данной стадии эксперимента в этом помещении минут через десять находиться будет очень опасно. Надежда на то, что Милеев там, очень слабая. Если его там нет, я хоть взгляну на неисправный датчик, а затем придется останавливать долгожданный эксперимент. Это уже скандал.
Добегаю до конца коридора. За углом пост газоспасателей. Дальше могут не пустить. Останавливаюсь, чтобы отдышаться, и прислушиваюсь. Все тихо. Осторожно выглядываю. Поперек коридора повешена веревка с предостерегающими плакатами. Газоспасатели куда-то удалились, и я быстро проскальзываю мимо поста. Прошло, примерно, минуты две. Добегаю до помещения и открываю дверь. Бледный Милеев с каплей на носу лихорадочно откручивает вентиль дифманометра.
Павел смотрит на меня, затем на часы. Ай да Милеев, все по времени рассчитал. Молодец, слов нет. Сознательно, значит, пришел, обдумав, а не под влиянием скоротечных возвышенных чувств. И тем не менее, несмотря на неожиданно проявленную надежность и элемент деловитости, все это дурно пахнет. Павел берет с полки ключи, открывает вентиль до отказа и идет мне навстречу.
– Быстро отсюда! – резко говорю я.
– Все в порядке, Серега, все нормально, – говорит он радостно.
– Ты почему здесь? – спрашиваю я Милеева.
– Дифманометр вчера меняли, а подключить забыли.
– Как меняли?
– Поставили с другой шкалой.
– Интересно, а почему я не знаю?
– Дел было много, – пожимает Павлик плечами. – Орлов, кстати, в курсе.
Мы выходим из помещения и закрываем дверь. Мне повезло, Милеев нашелся, живой и здоровый. Скандала тоже не будет. Несомненно, Милеев совершил поступок, но я все же зол на него. Чисто по-человечески для Милеева все это очень важно, да и не для него одного. Очень хочется иметь дело, ради которого можно рисковать жизнью. Ну, а с точки зрения делового, зрелого подхода, все это глупость и преступление, единственное оправдание которому – наша молодость. Я говорю наша, потому что сам поступил не лучше Милеева.
Я сменный инженер и для Павлика какой-никакой начальник. Раздетая правда, которую я ему должен бы сейчас выложить, смотрелась бы так: ты, парень, потенциально обязан быть готовым к подвигу, но делать его не надо. Твоя задача – доложить кому надо, а уж мы подумаем, что и как лучше организовать. И пошлем мы устранять ошибку или неисправность скорее всего не тебя, а человека, более осторожного и более толкового. А ты в это время будешь сидеть в безопасном месте, утешаясь чистой совестью, и смотреть со всем миром на дела других, которые уверенно и толково прибирают жизнь к рукам.
От этой правды мне самому становится муторно. Поэтому я иду и молчу, запутавшись окончательно.
– Откуда, голубчики? – встречают нас газоспасатели на посту.
Один из них расставляет руки, как будто хочет нас обнять. У него суровый вид, но он немного толстоват.
– Не шуми, Миша. Все в порядке, – говорю я и отвожу его руку.
– Меня Юра зовут.
– Извини, брат, думал, что Миша.
– Вот видишь, ты ошибся, – мы стоим почти вплотную и смотрим друг на друга.
– Мне необходимо о вас доложить, – говорит он.
– Мне о вас тоже, – спокойно отвечаю я. – Пять минут назад мы здесь шли и никого не видели. Ты что думаешь, я святой дух и вдоль плинтуса просочился?
Он стоит и взвешивает все «за» и «против». По громкой связи идут доклады о готовности к эксперименту операторов.
– Нам некогда, – говорю я и, не оборачиваясь, иду своей дорогой. Милеев идет за мной.
– Сиди и не высовывай носа, – провожаю я Павлика туда, где ожидают все не участвующие в эксперименте. Затем я ему ободряюще подмигиваю, жму руку и молча иду в операторную.
Эксперимент прошел удачно, и для многих наших научных сотрудников наступают звездные часы. И у Васи Меркулова работы прибавилось. Мы идем с ним по зимнему городу, и Вася жалуется на здоровье.
– Когда сетуют на отсутствие здоровья, – замечаю я, – обычно имеют в виду не то, что нечем жить, а то, что нечего тратить. «Лишнее» здоровье в наше время дефицит.
– Наоборот, – вздыхает он. – Здоровья у меня больше чем достаточно.
– Так в чем же дело?
– Понимаешь, Сережа. Работа у нас сейчас в основном творческая и столько ее накопилось – глухая тема. Для творчества нужна определенная степень болезненности, иначе я не могу сосредоточиться. Когда я здоров, как бык, я способен только на элементарные операции. Если одно вытекает из другого – тут я мастер, а если нужен качественный скачок, интуиция и так далее – я чувствую, что здоровье мне изменило.
Я озабоченно смотрю на Меркулова. На нем стандартное пальто, стандартная кроличья шапка и нелепые зимние ботинки. У Васи в меру вытянутое узкое лицо, красивый с горбинкой нос и, к его сожалению, здоровый взгляд умных темных глаз.
– Вася, – говорю я уверенно, – тебе нужно малость поистратить свое здоровье. Иначе успеха в науке тебе не видать. Надо продумать комплекс мер.
Меркулов смеется.
– Тебя должна мучить либо совесть, либо женщина, – продолжаю я. – Лучше совесть, с ней хоть можно договориться. Значит, рассуждая логически, тебе нужно либо что-то натворить, как Карлсону, либо, скажем так – жениться. Могу познакомить с прекрасной женщиной. Нервы истреплет в два счета. С ней день пойдет за три, как на войне.
Я смотрю на Ваську, ожидая, что он улыбнется, однако, натыкаюсь на вполне серьезный взгляд.
– В твоих рассуждениях есть зерно, – заявляет он.
– Ты меня больше слушай…
– Нет, нет, ты прав. Мне нужно немного встряхнуться. В кино, что ли, сходить.
– Чудовищную встряску ты себе придумал, – отвечаю я. – Смотри, не опали нервы.
Мы подходим к гастроному, который называется «Факел». Название нам нравится, тем более, что часть жизненного пути, отмеченная временными сумерками, им все же освещается. Кроме того, в столовых питаться надоедает и хочется что-нибудь приготовить самому. Запас продуктов никогда не мешает, особенно зимой, когда за окном вьюга и идти никуда не хочется.
В магазине народу много, поэтому мы расходимся. Васька идет смотреть витрины, а я занимаю очередь в кассу за девушкой в голубом пальто. Зовут ее Вероника. Я с ней два раза танцевал в местном клубе, поэтому на законном основании могу рассчитывать на приятельские отношения.
Мы радостно здороваемся друг с другом и осведомляемся о делах. Естественно, и у нее, и у меня дела идут нормально. Подходит Меркулов и, видя, что я весело беседую, все же начинает занудно перечислять: крупа, яйца, консервы… Я обнимаю его за плечи и поворачиваю к девушке:
– Василий Иванович, в обиходе – просто Вася. Он из будущих. А это Вероника, очень хорошая девушка. Уже.
Ребята смущенно смотрят друг на друга, и я замечаю, что девушка за тридцать секунд стала красивее вдвое. Я не раз зарекался знакомить молодых людей друг с другом: очень часто теряешь и того и другого, а приобретаешь массу довольно жестоких упреков. Но для Меркулова можно сделать исключение. Я ему верю, как самому себе, и Веронике вряд ли будет плохо рядом с ним. Правда, времена меняются и все чаще в пострадавших остаются мужчины. Ничего, вдвоем отобьемся.
Мы выходим из магазина, я подыскиваю благовидный предлог, чтобы удалиться, и, уходя, показываю Васе незаметно поднятый вверх большой палец.
Приехав через неделю в Каменогорск, я захожу в свою квартиру и, не успев переодеться с дороги, иду встречать гостя. Вася Меркулов энергично проходит и начинает метаться из угла в угол. Я устало гляжу на его передвижения.
– Что случилось? Ты добил теорему Ферма? – острю я вяло. – Или, может, что-нибудь натворил в газовой динамике?
Кстати, Меркулов отослал уже три доказательства теоремы Ферма. Это его хобби, он любит доказывать недоказуемое, балуясь своими силами. В ответ на свои письма он получил ровно столько же ответов с указанием его ошибок.
– Выкладывай все начистоту, – заявляет Меркулов, не глядя на меня. Я вдруг замечаю, что он бледен. – Все, что о ней знаешь.
– О ком? – не понимаю я.
– О… Веронике.
– Вон что! А я совсем забыл. – Я сажусь на кровать и закуриваю. – Девушка она хорошая, суховата, правда. Но это может зависеть от того, кто с ней рядом. Каждому человеку, чтобы раскрыться, нужны условия.
Васька молчит, давая мне высказаться.
– Прежде чем тебя знакомить, я все-таки успел подумать. Если у нее и был какой-нибудь роман, то я этого не знаю. Ты мне веришь?
– Я тебе верю, Сережа.
– Вообще-то говоря, Вася, ты и сам должен уже видеть, с кем имеешь дело.
– Наслушаешься вас, сам себе верить перестанешь.
– Не надо, не надо мне претензий. Если что потребуется, я помогу. А претензий мне не надо. Быстро ты, однако… ушел.
– Пойми меня правильно, Сережа…
– Давай-ка я лучше чаек поставлю. Я тебя понял. Понял правильно.
Вернувшись с кухни, я застаю Василия Ивановича совершенно счастливым и ищущим, чем бы себя занять, чтобы это не очень бросалось в глаза. Слава богу, кажется, наука спасена.
– Ты знаешь, Ильин-то исчез. Глухая тема.
– Куда исчез? – спрашиваю я удивленно.
– Исчез и все. Так же, как и появился, внезапно. Современный фантом. Он же был раньше крупным администратором, «за все хорошее» сняли, ну и приткнулся он в науку. Только ребята у нас не подходящие для таких номеров. Какой из Ильина ученый? Два человека в отделе его питали идеями, потом это им надоело. Ильин стал их выжимать, да не тут-то было. Ты знаешь, как у нас легко организовать «массовые выступления». Такие уж здесь условия. Сначала откровенно посылали подальше, а потом написали всем отделом письмо через несколько голов о профессиональном несоответствии, противоречивых указаниях, о том, что дело стоит, еще кое-что, и Ильин исчез. Растворился в тумане.
– Баба с воза… – говорю я, соображая. Насчет «растворился в тумане» – это новое, не свойственное Меркулову. Но он сидит очень довольный собой, судьбой Ильина и еще чем-то.
До города, согласно указателю, пять километров. Это уже совсем рядом. Я иду, как смазанный механизм, и поглядываю вперед. Вот он, Каменогорск. Многоэтажные дома новых микрорайонов резко очерчивают город и обрываются в степь, как отвесные каменные берега уральских озер. Прямых улиц не видать, в новых микрорайонах их и нет. Зато у дороги на двух столбах укреплен план застройки. Таким образом, от населения теперь требуется не только массовая грамотность, но и знание основ топографии. И все-таки задумано хорошо – ново, свежо, красиво.
Все эти мысли проходят у меня как бы на заднем плане. А на переднем плане смеющаяся подвижная девушка бросает в меня снежки. Она наступает, а мне хочется ее защищать. Какое прелестное женское качество.
Анна, Аннушка, Анюта… Музыкальный голосок, озорные, чуть насмешливые карие глаза, какие-то умные руки. Я пытаюсь ее остановить и рассмотреть как следует, но у меня ничего не получается. Нет, она не мельтешит впустую, но она всегда в движении и везде на месте. А ведь нашел я ее, можно сказать, в собственном кармане. Что легко находится, как известно, легко теряется: поэтому я и спешу.
Формально, идея сходить к Анюте в гости принадлежала не мне, а Валерке Слободскову. Он зашел за мной, скорее по привычке, и застал меня в тот момент, когда я раздумывал, брать ли с собой его. Мне стало неловко от собственного эгоизма, и вместо двадцати рублей, которые он просил в долг, я занял ему пятьдесят.
Мы втроем сходили в кино, затем как-то вечеровали уже вчетвером. С Анной в комнате живет ее коллега Роза, с которой у них возникла дружба. Со временем я начал замечать у Слободскова подозрительную рассеянность, и это меня совсем не обрадовало.
– Отличная женщина Роза, – говорит мне как-то Валерка. – И ростом она как раз пониже тебя.
Этот легкий маневр Слободскова, рассчитанный на отвлечение моего внимания, мне не понравился, и я решил: пора. Пора решать личный вопрос или, как говорят педагоги-кустари, пора браться за ум. Хватит быть наблюдателем, осмотрелся – и достаточно, надоела эта игра в жизнь, когда делаешь все вполсилы, потому что не хочется выкладываться на решении второстепенных, случайных, а иногда и никому не нужных проблем. Хватит растрачивать себя на бесплодную борьбу с самим собой, с тоской, со временем. Надо повернуть все так, чтобы время работало на тебя, чтобы не было пустых дней и чтобы дела, которые ты делаешь, были достойны затраченной на них жизни. Человек, свободный от всего, склонен к саморазрушению, потому нужно быть всегда в деле…
Я подхожу к городу и с лозунгов переключаюсь на чистую ругань, чтобы себя поддержать. Сорок километров по рыхлому снегу обочины дороги дают себя знать. Ноги мои подгибаются от большой нагрузки. Пора, как Корольков говорит, звереть. До дома я дохожу на одной злости или, красивее говоря, ярости. Навстречу мне идет Макаров.
Он помогает мне добраться до кровати, и я падаю. Макаров начинает расстегивать мне полушубок и опытной рукой вытряхивает меня из него.
– Сейчас, – бурчит он. – Поспи немного, и все будет в порядке.
Я холодею, ведь он никуда меня не выпустит. Макаров – здоровый парень и при желании он меня может успокоить в два счета. Я приподнимаюсь на руках, но Олег тут же реагирует, и я опять лежу. Мною начинает владеть истеричный смех. Макаров внимательно смотрит на меня. Я ему подмигиваю.
– Извини, Олег, за беспокойство. Ты меня неправильно понял. Я просто поскользнулся, упал…
– Очнулся – гипс, – острит он.
– …и зашиб оба колена. Сейчас мне нужно принять душ и идти в одно место. Ты мне немного помоги, а дальше я справлюсь сам.
Макаров смотрит на меня подозрительно, затем улыбается и качает удивленно головой. Хороший он все-таки мужик, думаю я и решаюсь ему открыться.
– Иду жениться, Олег. Надо же хоть раз попробовать, – говорю я, сажусь на кровати и закуриваю.
– Так бы и сказал, что побили из-за девки, – упрекает он. – Все бы тебе юлить. Одевайся, мы их сейчас найдем.
Ну что тут скажешь.
– Ладно, – вздыхаю я. – Лез я в женское общежитие по водосточной трубе и с третьего этажа в обнимку с ней рухнул на тротуар. Осечка небольшая вышла. Теперь вот женюсь, и пусть она меня лечит. Сама виновата.
Олег сочувственно смеется. Не говорить же ему правду, в конце концов. Он меня сейчас просто не поймет.
Немного отдохнув и приняв душ, я облачаюсь в белую рубашку и почищенный костюм. Макаров мне помогает, как может.
– А кто она, если не секрет? – смущаясь спрашивает он.
– Та самая Анна.
– Так, так. А она не родственница Валтурина?
– Нет. Я спрашивал.
– Тогда все в порядке, – говорит Олег и провожает меня до дверей. Я иду, стараясь не сгибать ноги в коленях.
По дороге дважды останавливаюсь в нерешительности, найдя в своих действиях чистейшую авантюру. Встретился с человеком три раза, а на четвертый заявляешься уже с предложением, сомневаюсь я. Для нее это ведь может оказаться серьезным испытанием, а ведь Анна, насколько я догадываюсь, легко ранима, хоть и не показывает вида. Ничего, уж какие мы есть, такие и есть, думаю я и опять прибавляю шаг. Нас можно или принять сразу, или не принять совсем.
Анна стала своей быстро, а уж чего это ей стоило, я понял лишь однажды, перехватив ее усталый, отрешенный взгляд. Мы тогда, пожалуй, слишком засиделись в гостях, я сгреб Валерку, и мы засобирались домой. Вышло все неожиданно резко, и с каким отчаянием она на меня тогда глянула. Долго я потом переживал эту ненароком причиненную боль, а в тот момент я все же сказал: «Ты не рассчитывай, мы завтра опять придем». Она засмеялась, и с тех пор с какой-то шальной радостью я стал ощущать ее пока еще редкие и несмелые порывы опереться.
Ободренный удачно вспомненным эпизодом, я покупаю цветы и появляюсь у Анны.
– Сережа, ты почему такой грустный? – встречает она меня.
– Я не грустный, – говорю я, – а серьезный. Вот это тебе, – разворачиваю газетный пакет и достаю цветы.
– Какие симпатичные гвоздички, – сияет Анна и идет ставить цветы в вазу. Я снимаю шубу и быстро сажусь за стол.
– Если бы ты знала, Анюта, как у тебя тепло, – говорю я медленно.
– Да, у нас очень хорошо топят. Даже слишком.
– Я не имею в виду температуру.
Она настораживается. Поставив вазу на окно, Анна остается стоять, выглядывая на улицу.
– Сережа, а почему вдруг цветы? – спрашивает она и поворачивается ко мне.
– Мне давно хотелось подарить тебе цветы, и это совсем не вдруг, – поясняю я. Она вспыхивает, но смотрит мне в глаза. Я выдерживаю взгляд, и она поворачивается опять к цветам.
– Ну хорошо, считай, что это произошло случайно, – пробую я подойти с другой стороны. – Собственно, так оно и есть потому, что я уже забыл, когда покупал цветы в последний раз.
Аня наклоняет головку и любуется букетом.
– Так ли уж это на самом деле, Сереженька? – сомневается она.
– Представь себе.
Она изучающе смотрит на меня.
– Как мне принимать твои сомнения? – спрашиваю я. – Как комплимент, или…
– А это уж ты сам решай, – смеется она. – Как тебе больше нравится.
– Спасибо и на том, что хоть выбирать позволяешь… – Я внезапно начинаю понимать, что если и дальше вести разговор в этом тоне, я уже ничего серьезного сказать не смогу. Или хуже того. Все может превратиться в пародию. Мне очень приятно вот так с ней беседовать, но я резко меняю настроение.
– Что с тобой, Сереженька? – замечает Анна перемену во мне.
– Аня, у меня есть к тебе дело, – говорю я. Получилось это у меня скорее озабоченно, чем серьезно.
Я встаю, подхожу к Ане и беру ее за плечи.
Сколько же в этом лице родного, и сколько в нем еще незнакомых черточек. Когда она успела стать мне такой близкой, и почему, однако, я сейчас нахожу в ней столько нового? Она всегда была в движении, а теперь замерла и ждет моих слов. И я ее не узнаю. Все в ней меня пленяет, и я не нахожу ни малейшего штриха, который бы меня оттолкнул. Конечно же, это она приходила ко мне в моих лучших снах, ею я грезил в трудные минуты моей жизни, ее я искал во всех других, ушедших и не оставивших следа. Это она мучила меня своей призрачностью и ускользала, разделившись на множество частей, которые я видел в других. И вот теперь она здесь, вся, и я не хочу и не могу ее упустить.
Мне хочется ей сказать новые, волнующие слова о том, как я плутал без нее в этом обманчивом мире, как звал ее, глядя на далекий свет в черной степи или упершись неподвижным взглядом в безжизненную стену гостиничного номера. Рассказать, как научился смотреть вокруг себя пустыми и холодными глазами, запрятав надежду как можно глубже, чтобы вот сейчас она затрепетала, спасенная, живая. Я хочу сказать ей красивые, как в старинном романсе, наполненные чувством слова, потому что устал от бледного, бескровного, практично приземленного ощущения бытия.
Я тщетно ищу эти слова и к ужасу своему не могу найти. Вместо этого от меня исходит популярное признание и не менее известное предложение. Тем не менее, Анна смотрит на меня трогательно, но затем освобождается и садится на тот стул, где сидел я.
– Сереженька, милый, – обжигает она меня легкостью обращения. – Как бы это сказать… Бывает так, что человек засмеется не в тот момент, не в том месте… Да что это я в самом деле… – злится на себя Анна. – Я ведь как-то должна была ожидать этого, – продолжает она. – Чувство ведь должно созреть, Сереженька. Неспелое, оно ведь то горчит, то кислит. Ты ведь умничка, Сереженька, ты все понимаешь…
Анна берет себя в руки и переходит на свой обычный тон. Он у нее какой-то ласковый, почти материнский. Я чувствую к ней такую тягу, что в какой-то момент перестаю понимать, зачем она мне все это говорит. Однако, собравшись, я думаю о том, а что же дальше. Мужчина должен быть твердым, а это требование самих же женщин чревато определенными обязательствами. Наверно, решаю я, с женщинами нужно поступать методом от обратного.
– Я вот тебе фотографию принес, Анюта, – кладу я на стол ее фото, которое мне дал Валтурин в свое время.
– Или грудь в крестах, или голова в кустах, – грустно улыбается она. – За что же ты меня так, Сереженька?
Я подхожу и сажусь рядом с ней. В душе у меня как-то уютно, тепло и грустно. Мой официально-серьезный тон куда-то улетучился. Напряжение спало, ко мне медленно подкрадывается усталость сегодняшнего дня.
– Ты прости, что не так, – говорю я уже спокойно. – Переполнила ты меня, вот через край и полилось, – добавляю я. Я понимаю, что сказал в духе Слободскова. Глубоко же сидят во мне мои друзья. – Ну, что ты молчишь?
– Видишь, Сереженька, наконец-то ты и обо мне вспомнил…
– Ты несправедлива, – говорю я, понимая ее правоту. – Все эти крупные словеса у меня из-за того, что я чувствую себя с тобой счастливым мальчишкой. Надо же мне как-то с этим бороться.
– Как-то все… Да нет, Сереженька, ты славный, хотя толком себя и не знаешь. Но вот ты решил и баста. А я ведь уже была раз замужем… Правда, недолго, – наконец говорит она.
– Я тебя, Анюта, об этом не спрашивал.
– Ты еще спросишь… Не прямо, конечно. Откуда все берется, почему все так складывается… И это, наверно, правильно.
Мы молчим, и я жду, когда она выскажется.
– Жили мы с ним, можно сказать, по соседству, – продолжает Анна. – С детства нас привыкли видеть вместе, ну и как-то так сложилось общественное мнение, что мы всю жизнь должны быть вместе. Он был не против, а я привыкла. Наша свадьба ни для кого не была неожиданностью, а самое плохое, что и для нас тоже. Ну, а дальше… мы просто потеряли друг к другу интерес, которого по-настоящему никогда и не было. Вот и все.
– А что он был за человек?
– Человек он неплохой, а вернее… никакой. Что мне нужно, я и сама не знаю.
– Все. Будем считать, что один вопрос мы уже решили.
Второй вопрос не заставил себя долго ждать. После стука в дверь в комнату входит Валера Слободсков и дарит Анне цветы.
– Я не вовремя? – спрашивает он непринужденно. Анна смотрит на меня.
– Вовремя, раздевайся, – говорю я. Валера снимает пальто, и я вижу, что он в белой сорочке. Не зря я, выходит, сегодня землю шагами измерял.
– У тебя что, сегодня праздник какой? – спрашиваю его, кивая на цветы.
– Не поверишь: чистая случайность…
Анна вдруг закрывает лицо руками, плечи ее дрожат, и нам с Валеркой непонятно: плачет она, или смеется. Судя по всему, и то, и другое. Слободсков смотрит на меня и пожимает плечами. Что нужно делать – мы не знаем. Она сидит перед нами в простом халатике, волосы нехитро прихвачены заколками, на ногах теплые домашние тапочки. Кажется она нам беспомощной, трогательной, и мне становится больно.
Наконец все проходит.
– Да, кстати, – спохватывается Слободсков, – ты откуда взялся? Ты ведь в степи остался. Пешком, что ли, пришел? – он просто так задал последний вопрос, но я вижу, что эта мысль ему все больше начинает нравиться. Тяжелый случай.
– Да ну, что ты, – отвожу я нелепый вопрос. – Только вышел на дорогу, сразу попутная машина подобрала. Повезло.
– Какие сегодня, в воскресенье, попутные машины? – думает вслух Слободсков. – Сорок с лишним километров…
Анна внимательно смотрит на меня:
– Сереженька, – говорит она, – тебе должно было повезти. Ведь правда, тебе повезло?
Я удивленно смотрю на Анну и давлю в себе неожиданно возникшее раздражение.
– Я же сказал уже. Гончаров на «Жигулях» довез. Он тоже только сегодня выбрался домой. Да и вообще… Кому в наше время нужны подвиги?
– Да подвиги-то, они, Сереженька, нужны, – озабоченно говорит Анна и вздыхает.
Мы сидим и смотрим друг на друга.
– А где Роза? – спрашивает на всякий случай Слободсков. – Я люблю с ней ругаться по различным жизненным вопросам.
– Ты уж, Валера, Розу не обижай, – защищает Анна подругу. – Она хорошая женщина, не везет ей только.
– Я ее обижаю?! – возмущается Слободсков. – Это она меня третирует, как собственного мужика.
– И правильно, если ты так бестактно задеваешь ее больные места. Она ведь старше тебя.
– Ну и что же? – отбивается Валера. – Если она старше, так значит, ей все можно говорить, а мне нельзя? Когда она не права, я хочу, чтобы она это прочувствовала. Вовремя ее не одернули, поэтому ей сейчас и не везет.
– Ишь ты, какой! – встает Анна со стула и начинает в волнении прохаживаться взад и вперед. Она так увлеклась, что то, с чем пришел я, мне уже кажется пресным и малозанимательным. Они весело переругиваются, доставляя удовольствие друг другу. Валерка всегда умеет найти безошибочный тон и выяснить все, что ему нужно, обходясь без затрагивания высоких материй, так как любая, даже шуточная перебранка – это срез, который показывает куда больше, чем обмен любезностями. Я так не умею.
Беру сигарету и встаю. Они разом смолкают.
– Ты куда, Сережа? – спрашивает Анна.
– Я выйду в коридор, перекурю, – от моей наигранной бодрости меня самого передергивает.
– Кури здесь, – машет рукой хозяйка.
– Я сам не люблю сидеть в накуренной комнате.
В коридоре тихо. В воскресенье вечером везде тихо. Для нас это самое тяжелое время недели. Утро понедельника, когда приезжаешь на работу, по сравнению с этим вечером – праздник. Все встает на свои места, работа – она всегда упорядочивает жизнь.
Я только сейчас понял, насколько огрубел. Тяжеловесность ощущается физически, как камень за пазухой. Я огрубел не только внешне, но и в чем-то еще более существенном. Что-то уходит от меня гибкое, живое, трепетное, а я… радуюсь. Я ведь считаю, что становлюсь все сильнее. Я и сейчас почти уверен в этом… Как же так?
Я взрастил в себе большой потенциал сопротивляемости, вряд ли кто меня сможет столкнуть с пути, который я считаю правильным, и уж сломать меня будет сложно. Все это дала мне степь, и мне нужно быть таким, этого требует жизнь.
Но мы научились и другому. Мы привыкли выходить к цели кратчайшими путями, не считаясь ни с чем. Проблемы, встающие перед нами, бывают таковы, что, порой, не до тонкостей. Мы научились обходиться весьма бесцеремонно с людьми. Иногда всего этого требует дело, но чаще мы давим друг в друге живое просто от скуки и тоски, и это понимают немногие.
Вот здесь-то и предлагает Рудик «озвереть». Как я сейчас понимаю, это, оказывается, легче всего. Много труднее остаться человеком до конца. И как все это сложно. А Королькову спасибо хоть на том, что он умеет называть вещи своими именами.
Я докуриваю сигарету и иду в комнату. Если Слободсков что-то хотел сказать Анне, то уже сказал. Время я ему для этого дал, и он это знает.
– Ну вот, Аннушка, – встречает меня весело Валера, – оба мы перед тобой. Выбирай.
Такое заявление Слободскова для меня не новость, но сейчас оно меня коробит. Я виновато гляжу на Аню, а та совсем смешалась.
– От кого же или от чего вы так бежите, ребята? – тихо спрашивает она. – А может быть, вы вообще не ко мне шли? Так, случайно, попали сюда…
Слободсков, судя по всему, собирается что-то сострить.
– Ты помнишь, что сделал Афанасьев? Тогда? – перебиваю я его.
– Ну помню, – отвечает он, смутившись.
– А знаешь почему?
– Он вообще был какой-то…
– Да не «какой-то», – говорю я резко. Мною вдруг овладевает злость на него и самого себя. – Не «какой-то». Его хотели всем кагалом втиснуть в элементарную схему, а он в нее не помещался. Он был глубже и сложнее нашей схемы, только с этим никто не хотел считаться…
– Что ты разошелся, – спокойно говорит Слободсков. – Глубина и сложность не должны мешать человеку быть… мужчиной, – добавляет он уже тверже.
Мы смотрим друг на друга и молчим. Присутствие женщины при таком разговоре – дело нежелательное.
– «Быть мужчиной», – говорю я наконец. – Уж кому-кому, а тебе-то не нужно, по-моему, объяснять, какая душевная нищета, порой, прячется за этой ширмой. Шли-то мы к тебе, Анюта, – продолжаю я, – только вот нас ли ты ждала?
– Эх вы, «мужчины», – вздыхает Аня, смущенно улыбаясь, – давайте я вас чаем угощу. – Она открывает шкафчик и достает посуду. – Как же мне вас не ждать… – добавляет она тихо.
Рядом, но каждый сам по себе, мы с Валерой не спеша продвигаемся по заснеженной улице. Уже достаточно темно, и фонари нехотя включаются в работу. Прохожих на улице мало, многие провожают гостей, и разговоры в основном деловые. Завтра на работу.
Я ожидал иных чувств и мыслей после неудачи, поэтому с удивлением обнаруживаю в себе мощное и ясное спокойствие. Я уже не боюсь впасть в тоску, мне даже смешно от этой мысли. Что-то произошло, от чего я стал сильнее и чище. Неудачей это, пожалуй, не назовешь, скорее всего, это удача. И чувства мои к Анюте стали не те. Они углубились и уплотнились, как будто я прошел пенный слой и добрался, наконец, до живительной влаги.
Мы останавливаемся и закуриваем.
– Ничего, все образумится, – говорит Слободсков.
– Да, если принимать Анну такой, какая она есть, а не подгонять ее под другую, попроще. Неужели ты не видишь, ведь она же…
