Текст книги "Когда жизнь на виду"

Автор книги: Владимир Шабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

После подселения к нам Валтурина Олег ходил справляться о причинах этого акта и узнал, что был приказ о расформировании неблагополучных квартир и расселении жильцов в более здоровую атмосферу. После выхода приказа все, однако, осталось на своих местах, переселили только Валтурина и успокоились.

Все это показалось мне очень странным. Я настойчиво склоняюсь к мысли, что сделано все «с подачи» Ильина. Ну, что же, в некотором смысле приятно. Надо же, снизошел до борьбы со мной! Но что же он хочет? Лучше всего, чтобы я исчез. Но уволиться-то я не могу – молодой специалист. Мы с Валтуриным нежелательные для Ильина фигуры, правда, по разным причинам, и расчет может быть прост. Либо мы уничтожим друг друга, либо кто-нибудь станет продолжением другого. Любопытно.

Я лежу на своей кровати и просматриваю старый журнал. Семен сидит за столом.

– На вот, сбегай в магазин, – заявляет Валтурин и бросает на стол пять рублей. – Я тебя кое-чему поучу.

Между нами должно произойти выяснение отношений. Я это знаю. Всевозможными увертками здесь не отделаешься. Семен на десять лет старше, да и физически, пожалуй, помощнее. Работает он здесь гораздо больше, чем я, и чувствует себя хозяином положения. Контакт у нас налаживается с большим трудом, так как более резкой антипатии я еще ни к кому не испытывал.

– Тебе нужно, ты и беги, – говорю я.

– Сбегай, сбегай, – командует он по-хозяйски.

– Отстань. «Учило» нашелся, – огрызаюсь я.

Наверно, это слишком смело сказано, поэтому Валтурин медленно и молча начинает вставать из-за стола, пожирая меня глазами. Вот оно. Откладываю в сторону журнал, сажусь и не спеша беру с тумбочки сигареты.

– Вот что я тебе скажу, Семен, – говорю я спокойно, хотя меня и знобит от возбуждения. – Ты мне не нужен, и я тебе тоже. Ты будешь жить своей жизнью и не мешать мне жить своей. Ты, конечно, можешь сейчас грозно прыгнуть и даже откусить мне ухо, если я позволю. Но ведь через полчаса ты придешь такой пьяный, что можно делать с тобой что захочешь. Ты что, рассчитываешь на жалость, на то, что я буду тебя щадить, так, что ли? Я прощаю многое, но не все и не всякому.

– Ты что же, молодой, мне угрожаешь?

– Объясняю ситуацию. А бояться ты можешь только самого себя.

Я зажигаю спичку и прикуриваю. Валтурин сгребает с размаху пятерку со стола и молча идет в магазин. Через полчаса он появляется и наливает себе и мне.

– Ладно, Серега, – миролюбиво говорит он, – давай примем.

– Не хочу.

– Боишься, что ли?

– Странный ты человек. Русским языком объясняю: не хочу.

– Черт с тобой, – ругается он и залпом выпивает.

Я по-прежнему лежу и «читаю» журнал. Может быть, мне надо было бы уйти, но я этого не делаю. Разговор еще не кончен.

Через десять минут Валтурин приходит «в норму». Он, как всякий «волевой» мужчина, скрипит зубами и делится со мной своими жизненными достижениями.

– Когда едешь в отпуск к матери, – говорит он, – займи денег на подарок. Обязательно. Мать – это мать. Еще. Займи у ребят костюмчик, рубашку белую и обязательно галстук. Ты должен выглядеть солидно.

– Зачем мне занимать, у меня все есть.

Его слова меня коробят, как будто кто-то ворует, а на меня списывают.

– Нет, ты меня не понял.

– Я тебя прекрасно понял.

– Затем наготовь телеграмм, и пусть ребята тебе отсылают. Штуки четыре.

– Каких телеграмм?

– Вот я, например, написал себе такие телеграммы: «как твое здоровье, соскучилась, люблю, Лена»; «поздравь меня, я – доктор наук, Коля»; «без тебя встала вся работа, приезжай быстрей, друзья»; «твое изобретение одобрено, поздравляю, шеф». Знаешь, как мать была рада.

Я молчу.

– Между прочим, – продолжает Валтурин, – я один раз поспорил, что съем килограмм сала. На бутылку. И выиграл. Самое главное в этом деле – не пить холодную воду. Ни грамма.

– Это, конечно, дело серьезное, – зеваю я.

– А ты умеешь ушами шевелить? – спрашивает он, уже кое-как удерживаясь на стуле. – Вот смотри.

Он дергает-таки ушами, а затем медленно сползает на пол. Я встаю и тащу его на кровать, где он и успокаивается. «Боец…»

Да, веселая жизнь. Я еще не знаю как, но с Семеном надо что-то делать.

Дверь у нас не запирается, поэтому без стука входит Слободсков. Увидев спящего Валтурина, он резко смеется.

– Это что за чучело?

– Новый жилец, – ворчу я.

– Откуда он взялся?

– А черт его знает.

– Слушай, уж не Ильина ли это дело? – удивленно спрашивает Валера. – Недавно комиссия ходила по квартирам, все что-то присматривались.

Мы глядим друг на друга.

– Если уж на то пошло, – волнуясь, говорит Слободсков, – мы этого бича в момент «перелицуем». Пусть только пикнет.

– Не спеши, поживем – увидим.

Утром Валтурин деловито заявляет:

– Ты должен мне помочь.

Я настороженно гляжу на него.

– Сегодня у нас одно собрание намечается, мне нужно оттуда вовремя уйти, – поясняет он. – Ты ровно в час постучи в тридцать вторую квартиру и скажи, что меня просят к телефону.

– Хорошо, – пожимаю я плечами.

– Скажи вот так: «Будьте добры, позовите, пожалуйста, Семена Николаевича. Ему звонит профессор Житковский».

– Ну ты, Семен, загнул, – смеюсь я. Профессор Житковский – директор нашей фирмы, и о каком-то там Валтурине он и понятия не имеет.

– Ты запомнил? – серьезно спрашивает Семен. – Слово в слово скажи, это очень важно. Давай порепетируем. Значит, так…

Он откашливается и произносит еще раз текст, да с таким подобострастием, будто я должен обратиться как минимум к академику.

– Повтори, – командует он.

– Ладно, ну тебя, – отмахиваюсь я.

– Понимаешь, это очень серьезно, – еще раз просит он.

– Хорошо, подойду.

В оговоренное время, выждав на лестнице две минуты для точности, стучу в нужную дверь. В благородности моих намерений я не сомневаюсь, считая, что он наконец-то берется за ум. Если человек решает ограничить время пребывания в сомнительных компаниях – это уже гигантский шаг вперед. Даже если он при этом прибегает к моей помощи.

Я замираю в ожидании шагов за дверью и вдруг слышу голос Валтурина. Похоже на то, что он выступает. В первую же паузу снова стучу, но уже погромче. Щелкает замок, и передо мной появляется сутулая фигура определенно молодого человека, но уже наполовину седого с тусклыми и усталыми до предела глазами.

– Будьте любезны, – говорю я очень громко и очень вежливо, отдаваясь игре. – Мне нужен Семен Николаевич, если он не занят. Его хочет побеспокоить профессор Житковский. Он звонит к дежурной и просит подойти туда. Телефон ждет.

– Опять Житковский звонит? – слышу я из глубины квартиры раздраженный голос Семена. – Я же сказал ему, что в среду зайду! Хороший человек – профессор, вроде твоего Сани, – объясняет он кому-то. – Занял у меня трояк, и все ищет случая рассчитаться. Придешь к нему, опять за стол потащит, ну как тут отказать…

Он шумно вздыхает и появляется в коридоре.

– Скажи ему, что у меня важные дела. Не до него, – говорит он менторским тоном и хлопает дверью.

Я стою на месте, как идиот, слушая доносящийся из квартиры глухой шум одобрения. В первый момент мне хочется садануть в дверь ногой, но я сдерживаюсь и не спеша ухожу. Семен с самого начала был для меня за чертой нормальности.

Вечером, отжимая в ванне постиранное белье, вдруг слышу за спиной голос Валтурина.

– Ты извини, если что, – кричит он весело сквозь плеск воды.

Я слегка мну мокрую рубашку и молча выхожу, чтобы взять в шифоньере свободную вешалку. Семен прилипает сзади ко мне, и мы идем нога в ногу, как в строю. Это у него юмор такой. Я морщусь от запаха водки, но вижу, что он почти в форме.

– Понимаешь, баба Сашки Ананьева на развод подала, вот мы их и мирили, – объясняет он сегодняшнюю ситуацию. – Собрались все друзья: Мишка, Иван, Петька, Терехов, каждый выступил, осудил…

– Ананьева осудили? – спрашиваю я, глядя на него с интересом.

– Ссору осудили… В общем, все, что положено. Она обещала забрать заявление.

Я удивленно качаю головой. Все перечисленные приятели Семена под стать ему самому, и я уже представляю, что за «толковище» там собиралось.

– Но без меня они бы, конечно, ничего не добились, – продолжает он самодовольно. – Я подготовил блестящую речь, да еще с иллюстрацией, – он виновато смотрит на меня. – Баба Сашки так потрясена была, что познакомила меня со своей подругой, на черта она мне нужна. Но делать нечего, придется «крутить педали», хотя бы первое время.

Семен отстает от меня, он ходит по комнате и над чем-то посмеивается. Несмотря на это, я чувствую, что он растерян.

Следующий день я целиком провожу у друзей, предоставив Валтурину квартиру для закрепления необычных для него отношений. Забежав перед обедом на минутку к себе, я нашел квартиру чисто вымытой и заполненной запахом кислых щей. На окне у кровати Семена к своему изумлению я вижу всю нашу рвань – замусоленные и потертые книги, брошенные или забытые жившими здесь до нас. Долго, видно, Семен собирал их по нашим тумбочкам и шкафам, чистил и ровненько выстраивал на подоконнике. Пустить пыль в глаза он любит, и все-таки меня это тронуло.

Подруга Валтурина показалась мне несколько мрачноватой. Она прочно ступала по полу, и когда я к ней обращался, она разворачивалась всем корпусом и смотрела долго и настороженно. Я так и не смог отделаться от тяжелого душевного напряжения, вызванного ее присутствием. Выйдя из квартиры, я успокоил себя тем, что это, слава богу, его подруга, а не моя.

Надоев всем за день, к вечеру я оказался на улице. По моим расчетам, к одиннадцати часам можно было возвращаться домой, значит, продержаться мне оставалось час.

Стемнело давно, на то она и осень. Кто-то сейчас блаженно потягивается у телевизора в предвкушении ночного покоя, я примеряю ситуацию на себя, и от этого холодный ветер становится еще более жестким. Улица пустынна, и лишь обрывки газет ползут по дороге в неподвижном свете фонарей.

Интересно, о чем беседует эта пара, думаю я, гуляя вокруг общежития. Любопытство мое настолько взыграло, что мне даже становится теплее. Месяц с небольшим я знаю Семена, но сколько уже всего было… Даже из окна его кто-то выронил; благо с первого этажа, и Валтурин отделался простодушной шишкой на изрезанном морщинами рыхлом лбу. Нормальному человеку его месячных приключений на всю жизнь хватило бы, а ему все нипочем: «Серега-а-а, все нормально!»

Приключения… Пожалуй, это слишком хорошее слово для той немыслимой грязи, в которой он живет. Грань, отделяющая человеческое достоинство от унижения, давно стерта, и уже вряд ли кто ему докажет, что она существовала вообще. Когда я приезжаю на выходные в Каменогорск, он старается пить на стороне и дома не появляется. Этого мы добились. Однако наблюдать его пьяные выходки мне все же приходится. И тогда наутро, как обычно, звучит миролюбивое: «Серега, давай забудем вчерашний день, если ты человек». Я знаю, это для проформы. Более существенное следует дальше: «Был ли он, вчерашний день?» «А был ли мальчик?» По моим скромным подсчетам, лет пять ему можно смело забыть. Если вдруг когда-нибудь случится чудо, Семен переродится и начнет осмысливать, что у него за плечами, можно уверенно опасаться за его рассудок.

Впрочем, вряд ли оно случится, думаю я, поднимая воротник легкого пальто. Такие люди, как он, не смотрят ни назад, ни вперед. «Мы фонари на краю ямы, – сказал как-то Терехов, приятель Семена. – Мы сгораем, чтобы не упали вы». Ну, а как же. Не было еще на свете такого безобразия, которое не пыталось бы подкраситься в благородные цвета.

Я смотрю на часы и поворачиваю в сторону общежития. Какое-то необычное чувство не дает мне покоя, я пытаюсь понять, в чем тут дело, и вдруг все становится ясным. Мои размышления сегодня о Валтурине в первый раз серьезны по-настоящему. Ну спился мужик, казалось бы, что здесь сложного – отрицай да отрицай. Шут гороховый – больше и сказать-то о нем нечего. Однако сегодня мне почему-то так не думается. Может быть, оттого, что я увидел его рядом с женщиной.

Наша квартира встречает меня теплом, ярким светом и тишиной. Валтурин лежит на своей кровати и молча смотрит, как я раздеваюсь. Интерес мой поразвеялся на холодном ветру, но я с удивлением поглядываю на разглаженное лицо Семена, отмечая в нем даже некоторую одухотворенность. Закуривая, присаживаюсь к столу и с удовольствием вытягиваю ноги.

– Какая же она примитивная, – вдруг говорит Валтурин и тихо посмеивается.

Я молчу.

– Сначала она рассказывала мне о том, как умирал ее дедушка, – продолжает он, глядя в потолок. – Обстоятельно говорила, в подробностях.

– Любила, наверно, дедушку, – пожимаю я плечами.

– Потом закрутила разговор вокруг случая, прикрытого пылью уже, слава богу, двух десятков лет. «Представляешь, – копирует он женский голос, – соседи заходят, а он жену топором рубит и в мешок складывает…»

Я с интересом смотрю на Семена, который рассказывает без обычной резкости и злости, находясь в редчайшем состоянии умиротворения.

– После обеда я слышу рассказ о том, как неделю назад в квартиру забрались два вора. Они почему-то думали, что квартира пустая, наверно перепутали в ночи. Так вот, хозяин так испугался, что его в сумасшедший дом отправили…

Он смеется.

– Да, еще… какой-то пацан из рогатки выбил…

– Видишь, – перебиваю я его, понимая, куда он клонит, – за все у женщины душа болит.

– Конечно, о чем еще можно говорить, находясь в интимной обстановке с мужчиной.

– Ну ты-то, наверно, задавил ее интеллектом? – улыбаюсь я.

– Я все про страдающую душу, про одиночество, Печорина вспомнил… Не смог я с ней остаться самим собой, каким я себя мыслю и уважаю. Она меня уродует.

«Страдающую душу», «Печорин», «уважаю», «уродует» – словеса-то какие, думаю я вдруг со злостью. Абсолютно не видит себя со стороны человек.

– Может, это к лучшему, что не смог остаться самим собой? – спрашиваю я жестко.

– Не понимаешь ты меня, – глухо говорит он и отворачивается к стене. Мне становится его жалко.

– Я тебя, Семен, понимаю, не волнуйся. Я вот смотрю на тебя и вижу, что жизнь давно ушла вперед, ты изменился, и сильно, а мерки у тебя остались еще те. Все ты говоришь правильно, но это правильно для другого человека.

– Выгнал я ее, понял! – вдруг кричит он. – Дура она… Я не могу так…

Я молча иду застилать постель. Прав скорее он, а не я, и по-человечески я ему сочувствую. Но как разрешить вот это жестокое противоречие его жизни – я не знаю.

В пятницу вечером, после традиционной бани, сижу на своей кровати в Каменогорске и отдыхаю. Сегодня редкий вечер – мы все дома. Валтурин никак не найдет себе места. Он то ходит из угла в угол, то пьет чай, то ложится читать затрепанный журнал, то курит, глядя в окно. Что же, организационные неувязки бывают у всех.

Олег обложился рыболовными снастями в своем углу, заваленном рюкзаками, плитками свинца, какими-то сетями, удочками, черными котелками, кружками. Он что-то чинит, связывает, рвет. На кухне на полу лежит щука, размерами с небольшое бревно, а Макаров снова с утра собирается на рыбалку. Куда он девает рыбу, с кем ее ест – я не знаю. Во всяком случае нас с Валтуриным он редко балует свежей рыбкой. Парень он неплохой. Ему, очевидно, есть кого порадовать, тем он и жив. Кроме того, у каждого из нас свои друзья, свои обязанности и никуда от этого не денешься. Так уж повелось.

Сидеть мне надоело, я устал от степи и мне не терпится пройтись по узким улочкам города и упорядочить свои растрепанные мысли.

Я надеваю свой почти новый костюм, и вдруг чувствую, что где-то что-то не так. Я еще не понимаю что, поэтому оглядываюсь по сторонам в поисках источника тревоги, затем более внимательно приглядываюсь к себе. Ага, вот. Пятна неизвестного происхождения на пиджаке и общая потертость. Я сомневаюсь, свой ли надел, потом соображаю, что других таких у нас нет. Валтурин косит на меня своим прозрачным глазом. Я механически лезу во внутренний карман и внезапно для себя достаю оттуда фотографию девицы. На обратной стороне надпись: Анна Алесина. Девица как девица, одно меня смущает – я ее не знаю.

– Совсем кто-то обнаглел, – взываю я возмущенно к публике. – Мой костюм до того своим считают, что даже не затрудняются очищать карманы. Какого черта, чья дама?

– Какая, ну-ка покажи, – просит Макаров. Он крутит фотографию и видно, что в первый раз.

– Твоя работа? – спрашиваю Валтурина. Тот молча протягивает руку за снимком.

– Ты ведешь себя, как свинья, – говорю я спокойно. – Ты зачем мой костюм износил?

Макаров весело заливается в своем углу.

– Ладно крохоборничать, – зло кричит Семен. – Подумаешь, надел пару раз.

– Ты мог бы и у меня спросить хотя бы. Я бы тебе дал. Но почему так-то? Я его для тебя что ли покупал?

– Все. Хватит ныть, – резко обрубает Семен. – Разоряешься так, как будто у тебя детство украли. Ты, Серега, ведешь себя иногда, как баба.

Я смотрю на Валтурина и пытаюсь раздавить его взглядом, как Корольков. Но он и без меня резко переходит к состоянию крайнего заискивания. Сгоревший, думаю я, человек. Тридцать его лет спокойно потянут на пятьдесят, да и по виду ему не меньше. Он что-то мямлит, и я с трудом заставляю себя понять, что он хочет сказать.

– На вот, почитай, – говорит Семен и протягивает мне письмо.

– Я чужих писем не читаю.

– Но я очень прошу, – гнется Валтурин.

Мне очень неприятно, но, морщась от его унижения, беру письмо и читаю с пятой строки на десятую. Письмо хорошее, к моему удивлению, очень человечное и ласковое. Кто-то просит Семена встретить ту самую Анну, которую я нашел в кармане. Она приезжает в Каменогорск по распределению.

– Ну и что? – спрашиваю я.

– Понимаешь, какая история, – мнется Валтурин. – Мой отец воевал вместе с ее отцом. Эту Анну я и сам никогда не видел. Родители переписывались, поэтому я знал только, что она существует и что моложе меня. Теперь она сюда приезжает и будет жить здесь, в городе. Представляешь?

Чего ж тут непонятного. Когда все вплоть до лица пропито, скучновато становится перед памятью отцов.

– И что же ты хочешь предпринять? – спрашиваю я Семена.

– Я хочу уехать отсюда, – говорит он торжественно. Голос его крепнет. – Брошу пить, обзаведусь семьей. Короче говоря, заживу заново.

– Благими намерениями… – бормочет в углу Макаров и похохатывает под нос, покачивая головой.

– Ты что, мне не веришь? – зло спрашивает Валтурин.

– Какая тебе-то разница, верю я или нет? – отзывается тот.

– Разница большая.

Макаров опять посмеивается, раскручивая леску. Я и надеяться не смею, что Валтурин уедет отсюда. Это будет большая радость, подарок судьбы.

– Так вот, Серега, – командирским голосом обращается Семен. – Я уезжаю на этой неделе, а Анна будет через неделю. Я очень прошу тебя ее встретить. Как друга прошу.

От последних слов меня передергивает.

– Сам встретишь, – говорю я и встаю.

– Сере-е-га… – тянет Семен, затем кричит: – Человек ты или нет?

– Никуда ты не уедешь…

– Я уже заявление написал и матери телеграмму отправил, – выпаливает Валтурин.

– Серьезно?

– Вполне.

Я вздыхаю, беру фотографию и кладу обратно в карман.

– Договорились, встречу, – соглашаюсь я.

Семен кладет мне руку на плечо.

– Только чтобы все было… понял, да? – спрашивает он. Я смотрю на него удивленно. – Ну, ну, не обижайся. Я знаю, все будет в порядке. Поэтому и прошу именно тебя.

– Так-то оно так, – говорю я Макарову. – Но с другой стороны, с каких это пор мне стали доверять девушек в расчете на полную гарантию?

На кухне шипит закипевший чайник, и Семен идет туда. Надевая пальто, я вдруг слышу с кухни отборную ругань, вой и падение на пол чего-то твердого. Я быстро выглядываю из-за двери и вижу, как Валтурин в бешенстве выталкивает раскаленную электрическую плитку в форточку голыми руками. Плитка за что-то зацепилась, из нее выпал кирпич, а горячая спираль, размотавшись, оказалась у Семена в руках. Еще два замысловатых прыжка с ревом и плитка за окном. Следом летит кирпич.

Плитка у нас, конечно, старенькая. Мало того, самодельная, купленная у частника. Она была сделана из двух кирпичей, с прорубленной канавкой для спирали и уложенных в металлический каркас. Спираль тоже была старая, во многих местах скрученная. Семена, видно, тронуло током, и он волевым решением избавился от плитки, чтобы купить новую.

Я раздеваюсь, и мы с Макаровым перевязываем бинтом руки Семена.

Это все происходило в пятницу. А во вторник меня после обеда зовут к телефону. Голос звучит издалека, но не искажается.

– Кто это? – кричу я.

– Макаров. Здорово.

– Здорово. Что случилось?

– Семен отравился.

– Сколько ни пить всякую дрянь, – говорю я.

– Да нет, – кричит Макаров, – он специально. Решил покончить с собой. Посмотрел вчера фильм по телевизору про декабристов, как его… да, «Звезда пленительного счастья» и что-то так расчувствовался… Только вот не пойму, как он в больницу попал. Меня дома-то не было.

– Так он в больнице?

– Да. Вот я тебе и звоню. Ты бы приехал, навестил как-нибудь. Все по-человечески будет.

– Он что, в очень тяжелом состоянии? – спрашиваю я.

– Дела не так уж плохи, не обязательно ехать срочно. Приедешь, расскажу подробнее.

Положив трубку, я с досадой выругиваюсь про себя в адрес Валтурина, затем начинаю раздумывать, все больше волнуясь. Есть, значит, у Семена живая ткань в душе, если она задета вот таким образом. Ясно одно. Надо быть кем-то до конца. Жизнь не любит половинчатости. Но, если уж ты решил сменить ипостась, то менять нужно тоже до конца.

Во вторник я вырваться с работы не смог и появился в Каменогорске только в среду. Купив по дороге продукты для передачи в больницу, я зашел домой, чтобы переодеться, и застал там Макарова в весьма веселом расположении духа.

– Что у вас тут стряслось? – спрашиваю я с порога.

– Да смех один, – улыбается Макаров. – Съел тут Семен какую-то отраву и сел ждать смерти. Пока ждал, видно, подумал получше или испугался. Сам знаешь, какие у него нервы потрепанные. Короче говоря, он сам позвонил в «скорую помощь», да еще наорал на них, чтобы быстрее приезжали. В больнице его вычистили и все дела. Через два дня будет дома.

– Он уезжать-то не передумал?

– Кто его знает. Скорее всего, у него денег на билет нет. А увольняться он увольнялся.

– Ничего. Мы ему поможем.

– Я согласен.

В больнице я натыкаюсь на аккуратно сложенный кукиш. Валтурин с синим лицом в огромной полосатой спецовке смотрит на меня каким-то живым взглядом, как будто в вагонном окне после безликой пестроты он увидел нечто интересное.

– Во! – говорит он и скрипит зубами. – Подождет старушка. Успеет еще прибрать к рукам. Я еще молодой.

– Семен, ты прямо как мальчик, – выговариваю я. – Раз повезет родиться, и то не знаешь куда себя деть. Уж тебе-то положено это знать.

– А ты-то знаешь? – зло спрашивает Валтурин.

– Догадываюсь.

– Вот что, давай не будем.

– Действительно, на кой черт ты мне сдался, – обозляюсь я.

– Ну, ну, ладно, Серега. Знаю я тебя. Я тут столько передумал.

– Ты билет на самолет купил?

– Я остаюсь здесь.

– Но ты же уволился?

– Устроюсь в другую организацию.

– Езжай ты, Семен, домой, – говорю я устало. – Дома обогреешься, перестанешь жить на износ, все у тебя войдет в норму.

– У меня и так все в норме.

– И поэтому ты здесь?

Семен отворачивается.

– На вот, молока тебе принес, – вытаскиваю я бутылку из портфеля. – Не знаю, что тебе можно, что нельзя.

– Мне все можно. Я сильно хочу есть.

В ближайшую субботу мы с Макаровым провожали Валтурина. Приятели Семена не смогли его сопровождать, а самого Семена мы постарались сберечь. Недовольный, но трезвый, он прощался с нами, и я чувствовал легкую утрату. Ничего не поделаешь, он тоже маленькая частица моей судьбы. Частица опасная, тяжелая, иногда смешная, а иногда трагичная.

В аэропорту тихо и безлюдно. Редкие пассажиры и встречающие переговариваются негромко, сидя в мягких креслах. Мы со Слободсковым тоже сидим и смотрим на летное поле, где стоят два лайнера. Чуть в стороне на подставке лежит разобранный вертолет, и пассажиры, выходя на посадку, частенько и с тревогой посматривают на него. Он мешает им верить. Психология.

Мы поджидаем знакомую Семена, которую ни он, ни мы никогда не видели. Слободскова я пригласил с собой за компанию, чтобы не было скучно. Ему все равно делать нечего, и я уже отвык что-либо предпринимать в одиночку. Новая привычка. Только среди людей я чувствую себя спокойно, работаю я или читаю только в сопровождении радио, магнитофона, шума разговора и движения вокруг. В противном случае мне чего-то не хватает, и я не могу сосредоточиться. Раньше все было наоборот.

– Как там Тамара Ивановна себя чувствует? – спрашиваю я Валерку.

– Нормально, – говорит он, думая о своем. Аэропорт всегда располагает посмотреть на свое житие-бытие как бы с высоты птичьего полета и, что называется, подбить бабки.

– Вчера Вику видел, – навожу я Слободскова на нужный разговор. – Первая поздоровалась.

– Ты насчет Антона интересуешься? – спрашивает Валера. – Когда я появился в поле зрения Тамары, она была на стадии раздумий. Мы побеседовали с ней раза два, не больше. Только, говорит, я взялась за него как следует, он сразу распался и заныл. Ноет и ноет.

– Заноешь тут, – смеюсь я.

– Как ты, говорит, образовался возле меня, я сразу поняла, что с Антоном мне будет жить скучно. Но и на таких, как я, видишь ли, у нее уже нет времени.

– Ты что же, настолько ясен, что совсем не нужно времени, чтобы в тебе разобраться?

– Это мой принцип. С женщинами я стараюсь быть ясным. Предельно. Особенно, когда все ясно мне.

– Это верно, – соглашаюсь я с удовольствием. – Сам не люблю, когда спекулируют серьезными вещами и выставляют на продажу все без разбора. Однако гнусная она все-таки бестия. Человек ведь женат, а для нее это так, чепуха.

– Нечего было самому дурака валять, – говорит Слободсков. – Ладно, все в порядке. Я сказал, чтобы она оставила его в покое.

– Ну и что? Она тебя послушает?

– Обязательно, а куда она денется? – Он опять смотрит в окно, где самолет начинает выходить на взлетную полосу. – Все, – добавляет он. – Я не хочу больше об этом говорить.

– Что-то я тебя не узнаю.

– Пойдем покурим, – предлагает Слободсков и встает. Мы выходим на улицу.

– Интересное дело, Серега. Раньше я жил по вдохновению, что ли, или, как говорят классики, страстями. А в данном случае никаких симпатий у меня особых не было и мне пришлось играть самого себя. И что же я увидел? – он смеется и машет рукой. – Ты как-нибудь попробуй сыграть самого себя. Очень полезное дело, как в зеркало на себя смотришь.

Я молча курю и искоса поглядываю на Валеру. Мне хочется его обнять, но он того никогда не узнает. Вот так жизнь и учит: на крутых виражах, куда мы выходим не сбавляя скорости по молодости лет.

Мы прислушиваемся к металлическому голосу диспетчера. Наш самолет идет на посадку.

Пока лайнер выруливает на стоянку и глушит двигатели, мы с Валерой стоим за изгородью, глазеем на искусственную вьюгу и переступаем с ноги на ногу. Декабрь. Ветер холодный и нам все равно, какого он направления: от этого он приятней не становится. Трап, как обычно, подавать не спешат, чтобы мы немножко поостыли перед теплой встречей.

Наконец, появляются пассажиры. Чемоданы раздают тут же, и получившие проходят в здание аэропорта поодиночке. Мы пробираемся к нужной двери и смотрим на входящих. Все появляются помятые нездоровым сном, но довольные. Чуть ли не последней открывает дверь девушка с двумя чемоданами, и Валера толкает меня в бок. Она проходит в здание и останавливается посередине. Мы следуем за черной шубкой, заходим спереди и на культурном расстоянии с интересом разглядываем девушку.

Сходство ее с фотографией весьма отдаленное: она, как говорится, выросла, из нее. Лицо очень приятное. Может быть, потому, что она из других, чем мы со Слободсковым, мест. Возможно, в тех местах, откуда она родом, таких лиц множество, но здесь она – неожиданность.

Анна делает вид, что не замечает двух молодых людей, и оглядывается по сторонам. Мы подходим к ней.

– Девушка, вы не нас ждете? – спрашивает Слободсков.

– К сожалению, мальчики, не вас, – улыбается она.

Улыбка у нее очень хороша, и я чувствую, что Валера про себя тоже взвешивает каждый ее жест.

– К сожалению, не нас, – огорчаюсь я.

– Вы здорово-то не сожалейте, – заявляет Слободсков, – мы ведь пока еще не ушли.

Да, способный Слободсков парень, думаю я. Мы стоим втроем и оглядываемся по сторонам.

– Не тот вон? – показываю я на пузо в кресле.

– Нет, не тот, – смеется она.

Затем следует идиотский разговор насчет ревнивого мужа, неблагодарного приятеля и, наконец, мне все это надоедает. Я достаю фотографию и на расстоянии показываю ее девушке. Та вдруг становится серьезной, затем удивленной, затем смущенной и протягивает руку. Но я сразу убираю фото в карман. Так, на всякий случай, мало ли что.

– Мне очень неприятно вас огорчать, но встречаем вас именно мы, – говорю я.

– А где же Семен Николаевич?

– Он очень сильно хворает, – поясняет Слободсков. – Так что, Аннушка, давайте-ка мы вам подсобим.

Девушка удивленно хмыкает, Валера берет оба чемодана, и мы идем к выходу.

– Дай, – говорю я, – мне-то один, ты, сутулый эгоист.

Слободсков на ходу взвешивает чемоданы и тот, что побольше, отдает мне. Анна смеется. Мы выходим на улицу и идем к стоянке такси. В этом городе с такси все благополучно, поэтому мы сразу загружаемся. Девушка, в нерешительности, но Валера объясняет, что Семен дал денег и просил довезти именно на такси, чтобы все было, как надо. Мол, Семен, – это очень хорошо замаскированный фирмач.

– Вы знаете хоть, куда ехать-то? – спрашиваю я. Анна достает из сумочки адрес и мы знакомим с ним водителя.

По дороге выясняется, что девушка будет работать в вычислительном центре программистом. Слободсков бросает реплики самого смачного содержания, но Анна до конца их не воспринимает. Как и то, впрочем, что говорю я, хотя и говорю по делу. Душа у нее пока не на месте. Она волнуется, а иначе и быть не может.

Мы добираемся до общежития семейных, и Анне там выделяют место. Втаскиваем чемоданы на третий этаж и прощаемся. Девушка, уже успокоившись, смотрит на нас более внимательно.

Уходя, я оглядываюсь и запоминаю номер комнаты – 36. Глянув на всякий случай на Валерку, я ловлю его взгляд, также скользящий по двери, отмеченной несложным номером.

В пультовой шумно, но лишних людей здесь нет. Через несколько минут начнется научный эксперимент, который готовился давно. Ответственность, лежащая на нас, приглушает интерес к событиям. Мы отвечаем за жизнь людей, за вложенные в науку государственные средства, за судьбу нашего научного направления и еще много чего. Всякая наука – это передовой край человеческой мысли, и сознание этого несколько ласкает наши натянутые нервы.

Столы стоят в ряд. Перед нами щит оператора и несколько пультов. Техника красива, глаз не оторвать. Видно, что с ней работали на совесть. На щите и пультах сотни лампочек ясно выделяются в искусственно созданном небольшом полумраке. Это разноцветие сигнализации притягивает к себе уставшие взгляды, но нам сейчас не до любования.