Текст книги "Когда жизнь на виду"
Автор книги: Владимир Шабанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Предгорья
Сегодня мы укладываемся спать рано, сейчас около одиннадцати часов. Проветриваемая комната медленно заполняется свежестью апрельской ночи. Каждый из нас молча сопит, застилая свою постель. Транзистор, лежащий на столе, заканчивает передачу каких-то важных новостей, но мы его почти не слышим за рвущимся с улицы счастливым женским смехом, записанным на пленку. Какой-то идиот вот уже полчаса издевается над нашими чувствами, пустив в дело все децибелы своего магнитофона.
– Если бы ты, Андрюха, сходил конем, затем слоном объявил «шах», мне бы пришлось продвинуть вперед пешку, и ты бы выиграл ладью, – изрекает один из нас – Толя Григорьев. Он обращается к Андрею Денисову, который сегодня выглядел весьма неважно на нашем маленьком блицтурнире.
Григорьев лежит на спине, заложив руки за голову. У него отличная память, и он вспомнил ситуацию, которая была в партии, сыгранной чуть ли не в начале вечера, проанализировал ее и решил. Андрей тоже знает, о чем идет речь, а я с усилием сосредоточиваюсь, уходя от бездумного весеннего настроения и поражаясь бесчувственности Григорьева. Нежность проступает на его лице только при виде отлично работающего механического сустава какой-нибудь машины.
Вот уже несколько лет мы живем втроем в общежитии в комнате номер 315. Все мы работаем на заводе со времени посвящения нас в молодые специалисты. Григорьев уже забыл этот возраст, да и мы с Андреем, слава богу, уже не молодые. Денисов работает в АСУТП инженером по электронике, я специализируюсь по измерениям в цехе контрольно-измерительных приборов (или сокращенно КИП), а Григорьев сидит в конструкторском бюро. Он механик. Все мы закончили институты в разных городах, и судьба совсем не обидела нас, сведя вместе. Скорее, я бы, наверно, удивился, если бы все было иначе.
– Да, – повторяет Толя, – если бы ты пошел конем… Что-то ты сегодня невнимательно играл. Начальник, что ли, новый обидел? Наведет он у вас порядок-то; слышал я, что он серьезный мужчина с какой-то ультрафирмы и, кажется, кандидат?
– Да, – рассеянно отзывается Андрей. Поражение есть поражение и, как всякий нормальный человек, он, очевидно, вспоминает более удачные партии или внушает себе, что все это мелочи.
– Так расскажи, Андреи: как новый шеф, злобствует? – интересуется опять Григорьев.
– Он учится на нас работать. Это намного хуже. И вообще, со странностями.
– Ну, ну.
– Собрал всех инженеров в одну комнату, дал всем по столу, а сам сел сзади, как Цербер, и спину сверлит: ни повернуться, ни покурить. Сегодня сижу после обеда за столом, вроде схему изучаю, расслабился, а он тихо сзади подошел и шепчет на ухо: «Ты что же, мать-перемать, преобразователь запорол?» Я сначала одеревенел, поворачиваюсь, и мы, упирая нос в нос, беседуем. «Нет, – говорю, – все в порядке. Заводской брак, отремонтировали».
– А он что? – спрашиваю я.
– «Так, так», – и на место сел.
– Под загадочного работает, – констатирует Григорьев. – Стратег.
За окном, наконец, выключили магнитофон, и мы окунулись в беспокойную, неустойчивую общежитскую тишину. Я думаю о том, как мало мы еще приспособлены к жизни. Перед нами даже не стоит такая задача: приспособиться или, что одно и то же, освоить курс житейских наук. В лучшее время жизни мы их вообще не признаем. И только набив шишек, начинаем приобретать опыт, считая, что опускаемся и мельчаем.
Наша задача на производстве не выпуск основной продукции, а косвенное обеспечение выпуска. И психология наша близка к психологии футбольного защитника. Мы не «забиваем голов», во всяком случае, очень редко, а выйти в люди мы тоже обязаны. Этого от нас ждут семья и школа, которые пока еще не потеряли к нам интереса и которые в обмен за свой труд и надежды ожидают получить от нас нечто само собой разумеющееся – блестящую карьеру. Но нас много, мы теснимся вокруг одного и того же, а с годами мысли о карьере начинают вызывать в нас смущение.
Пример деловитости и предприимчивости являет собой Григорьев. Ничего не скажешь – живет человек умно. Он уже связался с кафедрой института, заключившего с заводом хоздоговор, привносит чистую науку в деятельность своего бюро, где-то лидирует, не считая еще и большой общественной работы, которую он ведет.
Денисов тоже по-своему деловит: «Спасибо за комплимент, но эта идея, прямо говоря, ваша, так как логически вытекает из ваших общих указаний», «Я человек прямой и говорю наотмашь: да, в этой ситуации начальник отдела совершенно прав».
В своей же деятельности я что-то не улавливаю никакой системы, что иногда навевает мне грустные мысли.
– Тактика, стратегия… – замечаю я. – Работать надо, как положено, вот и вся тактика. Тошнит уже от всяких хитрецов, которые на производстве видны, как блохи на ладони.
Григорьев молчит, но я с любопытством ожидаю его саркастического смеха. Однако этого не происходит.
– Ну и работай, кто тебе не дает, – отзывается он и зевает. Нервно.
– У некоторых еще и профессионализма-то должного нет, а все туда же… Тактика, стратегия… – добавляю я, чувствуя, что он на «грани».
– Ты вот мне скажи, Алексей, – наконец «заводится» Анатоль. – У тебя есть хоть какие-нибудь стремления, желание чего-то достичь, цель, в конце концов?
– Конечно.
– При твоем подходе ты сначала будешь плохим киповцем, потом хорошим, затем гениальным, наконец, лысым киповцем, – Григорьев взял тон, которым он обычно громит претендентов на высшую, чем у него, эрудицию. – Твое кредо для ленивого семени, прикрывающегося высокопарным лозунгом: куда занесло, там и расцвел. Я имею в виду лень не в общепринятом смысле.
– Видишь ли, – отбиваюсь я, – должность начальника вспомогательного цеха как-то не вяжется с такими словами, как мечта, цель. Я бы занялся исследовательской работой, но для начала надо просто утвердиться в технике. Да и попасть на научную работу не просто. Нужен шеф, нужно, чтобы ты был нужен, и так далее.
– «Утвердиться в технике…» Не зли меня своей дряблой обстоятельностью.
– Не вижу разницы между моей старческой обстоятельностью и твоим голым расчетом. А то, что я делаю на работе, мне нравится. Я частенько выкладываюсь, и для меня это имеет смысл.
– Ну, ну. Представляю тебя через двадцать лет: тихий непротивленец, уютная супруга, огородик, мягкие тапочки, рюмка коньячка по огромным праздникам – культурные серые перспективы.
– Положим, выпивать лишнее даже по праздникам не ахти какое достижение.
– Правильно, этого ты, как лысый киповец, себе позволить не сможешь. Да и еще многого чего. А ты знаешь, например, что кое-чему давно сменили название?
– Я не собираюсь ничему давать другие названия. Во всяком случае, в области морали.
– Действительно, пожалуй, тебе это не понадобится.
– Слушай, Толя, – говорю я, – ты ведь не самый обычный, ты махровый карьерист.
– И опять же неверно, – отвечает тот, вздыхая. – Состояться как личность – вот как это все называется. Учу его, учу…
Я смеюсь.
– Черт возьми, объясни мне одно, – перебиваю я его. – Ты вот и мыслишь дерзко, и кажется иногда, что верно. Но почему же правота твоя, Толя, как правило, такая однозначная?
– Ага! – ревет Григорьев. – Правда-то она глаза колет.
– На видении одной изнанки жизни, по-моему, далеко не уедешь.
– Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, от твоей мерной скорбной поступи прямо скулы сводит, – парирует он.
Все, что он говорит, весьма неприятно слушать, хотя и разговор наш скорее символический. Мы уже не раз беседовали вот так, знаем друг друга хорошо и знаем, у кого что болит. Денисов помалкивает, он не хочет «попасть под трамвай».
Тоже принцип. Мои позиции в жизни относительно прочнее, на мой взгляд, чем его. Поэтому Григорьев бомбит в основном меня, пытаясь за мой счет разобраться и в себе. А вообще, я ему даже завидую. Недремлющий ум, руки развязаны от борьбы с самим собой, поэтому чаще всего он занимается другими. Административный талант, как я его понимаю. Таких женщины любят.
Мы молчим, каждый думает о своем. Где-то хлопнула дверь, и по бетонному полу нашего коридора из конца в конец зацокали дамские шпильки. Коридор длинный. Шпильки не спешат. За окном капель. Весна. Шпильки прошли треть коридора. Ребята молчат. Сквозь щели окна просачивается хмельной воздух. Шпильки прошли половину пути. Потолок начинает приобретать перспективу. Где-то открывается дверь, поставленный мужской голос что-то говорит, шпильки приостанавливаются, начинают хохотать и затем продолжают путь. Денисов чертыхается и переворачивается.
– Что, Андрюха, душа линяет? – спрашивает Григорьев.
Мы с Андреем смеемся.
– Ну и грубый ты, Толя, – отмечает Андрей.
– Женился бы ты, Анатоль, что ли, – говорю я, пользуясь случаем. – Считай, уже полгода, как вы с Маринкой знакомы. Куда еще тянуть.
Григорьев смеется.
– А что, – продолжаю я, – она рядом с тобой чувствует себя дамой, а это приятнее, чем чувствовать себя женщиной. У тебя же, вон, мышление обострилось, несвойственная доброта иногда проглядывает. Качественный скачок. Мы с Андреем будем в гости ходить к вам, чтобы «погреться у чужого огня». Марина в тебе всякие неровности компенсирует, ботинки заставит твои истоптанные выкинуть и, таким образом, ликвидирует последний источник твоей неуверенности в себе.
– Размечтались, – останавливает меня Анатоль весело. – При современной изощренности женских желаний только идиот может позволить подарить кому-то себя и больше ничего. Современный брак – это слияние двух независимых фирм с родителями-служащими, а не праздник страждущих, но голых душ на обломках одиночества, как ты думаешь.
Это он может, вот так сформулировать, не отнимешь. Андрей смеется. Вот он-то за бодрым тоном резких суждений Григорьева, пожалуй что, ничего и не видит. А там явно сквозит сожаление, которое я очень ценю, и тем не менее спорить с Толей трудно, потому что много еще чего в жизни не проверено.
– Ты, конечно, дальновидный политик, – говорю я. – Но я надеюсь, что ты не отрицаешь исходных моментов…
– Нет, – прерывает он меня, – я просто не считаю их основными. Кстати, ты не мог бы достать метров пятьдесят кабеля для проводки?
– А где я их возьму, пятьдесят метров?
– Поговори с мужиками, может, найдут где.
– А ты сам что не поговоришь?
– Ты же ближе к производству, а у меня и знакомых подходящих нет.
– А зачем тебе кабель?
– Для школы, где Маринкина сестра работает. Им освещение в подвале делать надо.
– Я поспрашиваю, но ничего не обещаю.
– Да, ты попробуй достать, Алексей. Марина говорит, что очень нужно.
Мы замолкаем. Денисов повернулся и глубоко вздохнул, как перед прыжком. Где-то хлопает дверь. Я засыпаю не сразу. Ночью мне снились шахматы и тяжелые раздумья над каким-то ходом.
Утром подхожу к своему начальнику участка.
– Алексей Петрович, дело тут у меня возникло, мне не с кем даже посоветоваться.
– Что ты хотел? Выкладывай, – говорит он мрачно. Только что кончилось совещание, и я, кажется, не вовремя вылез со своим делом.
– Мне нужно пятьдесят метров кабеля для проводки в подвале.
– Ты что, смеешься? Где я тебе возьму? Да и не время сейчас этим заниматься, каждая минута на счету. Вы мне цех остановите с такой работой. – Он поморщился.
– Вы меня не поняли, Алексей Петрович, – говорю я внятно, чтобы дать ему сосредоточиться. – Кабель мне нужен, так сказать, для дома, для семьи. Я и пришел посоветоваться, где бы его попросить.
Начальство любит, когда с ним советуются не приспособленные к жизни товарищи. Мой Тимохин тоже всего лишь человек, поэтому сразу смягчается.
– Надо, значит надо, – устало говорит он, что-то соображая.
Затем берет трубку: «Коля? Здорово. Алексей… Как «ничего»? Ничего… Слушай, тут от меня человек придет, ты его выслушай… Да… Да нет… Очень надо, понял?.. Ну все, пока…
– Иди, – говорит мне Тимохин. – Я звонил начальнику участка электриков Мартынову. Знаешь, где он сидит?
– Знаю.
– Скажешь, что тебе нужно. До обеда управишься?
– Может, потом? Срочная работа вроде.
– Ничего, ничего, – по-отечески хлопает меня по плечу Тимохин. – Справимся. Надо, значит надо.
– Спасибо, Петрович. Я постараюсь побыстрее.
Полчаса добираюсь до электриков.
– Если просить что пришел, то зря. У нас ничего лишнего нет, – весело встречает меня в дверях Мартынов. Я подсаживаюсь к столу.
– Николай Ильич, нам вот кабель нужно, – говорю я неуверенно. – Проводка в подвале сгорела, сырость.
– Ну, дорогой, – он откидывается в кресле и расслабляется облегченно. – У меня все бытовки в третьем цехе в темноте стоят, кабеля нет. Это же дефицит… Вот что, – он оживляется, – зайди в следующем квартале, кабель мы заказывали, должен поступить. Так и передай Петровичу. Ясно? В следующем квартале. Привет.
Он протягивает руку, уже уткнувшись в бумаги, я жму и оглядываюсь беспомощно на машинистку. Та тоже смотрит на меня и нехорошо улыбается. Ее короткий, густо накрученный волос, невыгодно подчеркивает крупные черты ее лица. «Чтоб ты совсем полысела, ведьма», – ругаюсь я про себя и не спеша иду к дверям. Если мне совсем недавно было все равно, достану я кабель или нет, то теперь вот такая концовка моего вояжа меня несколько удручала.
– Слушай, – вдруг останавливает меня Мартынов, оторвавшись от бумаг, – а зачем вам кабель для проводки? По-моему, вы за другую работу зарплату получаете?
– Понимаете, кабель нужен не для работы, а мне лично.
– А сколько?
– Метров пятьдесят.
– Ну, ты артист, – смеется Мартынов, – что же ты мне сразу не сказал? Садись.
Я опять сажусь к столу и мельком бросаю взгляд на машинистку. Та с серьезным видом правит свои бумаги. Все встало на свои места. Я уже не смешон, потому, что я вроде как деловой человек. У меня же вместо маленького огорчения появляются чувства, похожие на надежду. Но я опять думаю, что в принципе это неважно, достану кабель или нет.
Мартынов берет трубку: «Вадя, это опять я. Тут понимаешь какое дело… Да нет, товарищ к тебе придет, помочь надо… Что?.. Ладно, ладно, сделаю… Давно обещал?.. Теперь сделаю… Ну все, привет».
– Это мастер монтажников Родин, – он тычет пальцем в телефон, затем объясняет, где его искать. – Кстати, вы спирт получили?
– Да, вроде.
– Это хорошо. Теперь с Тимохиным я договорюсь. Привет. – Он потирает руки.
Монтажники обитают в вызывающем жалость вагончике, который, однако, внутри оказывается отлично обставленным и по-деловому обжитым. Стены оклеены обоями, которых почти не видать из-за огромного количества плакатов, графиков, шкафчиков, календарей. Я жду в тепле и чистоте, пока Родин переругивается со всеми абонентами, которых он знает. Во мне начинает расти нетерпение.
– Что случилось? – наконец, обращается он ко мне. Я объясняю, добавляя сразу, что кабель нужен для «дела».
– Это понятно, – говорит он и, вздыхая, берется за телефон: «Леня? Здорово… У тебя машина на ходу?.. Как, опять ремонт?.. Да что ты за шофер такой, черт тебя возьми…»
– Понимаешь, за кабелем на склад ехать надо, – объясняет мне Родин, бросив трубку. – До склада километров десять, а этот балбес опять машину запорол. Ремонтируется он по полгода, так что ты извини, брат, – он досадливо морщится, встает, засовывает руки в карманы и начинает прохаживаться у окна. Мне уже становится жалко убитого времени и сил.
– А много тебе? – спрашивает Родин.
– Метров пятьдесят, если получится.. – Во мне опять заворочалась надежда. Во всяком случае, отступать мне уже некуда.
– У тебя знакомые электронщики есть? – спрашивает вдруг Родин.
– Да, у меня приятель в АСУ работает.
– Микросхемы кое-какие нужны, – озабоченно объясняет мне Родин. «Ну и нахал, – думаю я. – Мало ему Мартынов, что ли, обещал?
– У меня самого есть микросхемы, – говорю я с радостью. – Я, когда радиолюбительством занимался, приобрел в магазине.
– Так то свои…
– Какая вам разница?
– Ну, ладно, – флегматично соглашается он. – Тогда пошли.
Он одевается, и мы, к моему удивлению, идем в заводоуправление в кабинет заместителя главного энергетика.
– Ага, – констатирует замглавного, – сам пришел. – Он жмет Родину руку, плотоядно разглядывая его с ног до головы. Меня он не замечает. – Ты что же, уважаемый, делаешь? Ты когда обещал монтаж закончить?
– В марте.
– А сейчас?
– Александр Герасимович, отложим пока этот разговор. Я к вам по другому делу. Мне нужно пятьдесят метров кабелька для проводки. Лично мне, – еще раз подчеркивает Родин.
– Это не проблема, давай вот с чем разберемся, – говорит замглавного, и они начинают тягучий разговор о взаимных обязательствах, условиях, обещаниях, уступках и т. д. Их дела настолько завязаны и сложны, что понять, о чем конкретно идет речь, я не могу. Мне становится тоскливо. Наконец, к моему удивлению, Родин на что-то соглашается, и видно, что это ему далось нелегко. Замглавного пишет записку и отдает мастеру. Тот прощается, и мы выходим. Родин взмок.
– На, – говорит он, отдавая мне записку. – Иди на заводской склад. Мой телефон ты знаешь. Счастливо.
Я благодарю его и иду на склад, где получаю злополучный кабель. Вдруг меня осеняет.
– А как же я через проходную пойду? – спрашиваю я кладовщика тоскливо.
– А я откуда знаю? – говорит тот вяло, глядя на меня утомленно.
Меня уже настолько раскачали, что я готов просто вышвырнуть этот кабель, но останавливаюсь и иду в курилку, чтобы успокоиться. Только сейчас я глянул на все это другими глазами, проклиная себя и Григорьева с его поручением.
– Закурить не найдется? – вдруг слышу я. Передо мной останавливается товарищ в фуфайке. Я угощаю его сигаретой.
– Дорогие! – говорит он и смотрит на меня с уважением. Я мычу в ответ, что, мол, ничего, сам иногда стреляю.
– Ты чего завял? – спрашивает он, глядя на мой понурый вид.
Я объясняю.
– Тьфу, – сплевывает он, – нашел проблему. Штоф будет?
Я поднимаю глаза. Я потрясен. Мне казалось, что я прыгаю по кочкам на болоте, а оказывается я еду по отлично накатанной дороге.
– Будет, – говорю я. – А как же вы…
– Это не твоя забота, – говорит он, берет мой кабель и бросает его на кучу мусора в машину, стоящую рядом.
– После смены зайдешь в недостроенную будку за заводом, знаешь где? – спрашивает он по-деловому. – В правом углу будет лежать. Меня найдешь… – он дает телефон.
К обеду подхожу на свое рабочее место.
– Ну как, все в порядке? – спрашивает меня Тимохин.
– В порядке, – говорю я. Однако еще долго не могу сосредоточиться на деле.
Вечером вхожу в свою комнату и бросаю у порога плод моей сегодняшней авантюры. Я весь вывозился, по спине между лопаток струйкой течет пот. Григорьев встает с кровати и откладывает в сторону книгу под названием «Инквизиция». Он читает очень много, интересы его весьма обширны. Они простираются от сказок до Библии, включая весь ассортимент интересов промежуточного возраста между детством и старостью. Я не уверен, что у него в этом деле есть какая-нибудь система, однако знания его, как ни странно, упорядочены и небрежных суждений о чем-либо в своем присутствии он не терпит. Сейчас он смотрит на меня уставшими глазами, он как-то осунулся, резче стала обозначаться его сутулость, но в его постоянной собранности сомневаться не приходится.
– Попрошу в дальнейшем освободить меня от подобных поручений, – спокойно говорю я, раздеваясь. Я, что называется, перегорел. Раньше все это я бы выразил иначе.
Григорьев закуривает и молчит.
– Ладно, – говорит он наконец, – и на том спасибо.
Я размышляю о том, что старался в общем-то не для себя, никаких корыстных интересов в своей деятельности я не усматриваю. Можно даже говорить о рациональном перераспределении ценностей, о шефстве производства над средним образованием и т. д. Однако дело представляется «добрым» с большим натягом.
– Много наобещал? – спрашивает Григорьев.
– Достаточно, – говорю я с неохотой. – Оброс связями, а чем больше связей, тем меньше «степеней свободы». Я правильно излагаю законы механики?
– Брось ты это чистоплюйство. Ты взрослеть-то собираешься когда-нибудь?
– Мы с тобой живем разными вещами, – говорю я и тоже закуриваю, – иногда мы смотрим на один и тот же предмет, а видим два разных.
Он смеется.
– Знаешь, Лешка, кто-то не то с «науки», не то с «жизни» проводил опыты с баранами. Первому преграждали путь палкой, и он через нее прыгал. Затем палку убирали, но все остальные повторяли прыжки. Так вот, ты зря иногда прыгаешь, палку-то уже убрали.
– Это ты здорово придумал, – говорю я по поводу его аргументации. – Только кто же тебе сказал, что ее убрали?
– Ладно, не будем усложнять. И так все сложно.
Я улавливаю новые ноты в его голосе и настораживаюсь.
– Знаешь, Толя, у меня иногда создается впечатление вынужденности твоих позиций. Зная тебя, я чувствую какую-то нестыковку. А в итоге ведь и действовать-то тебе придется в соответствии со своими рассуждениями.
– «Чувствую», – передразнивает он меня. – Мало ли нам приходится делать того, чего не хочется делать. И если мы все будем рассуждать, как ты, мы не двинемся с уровня пятого класса.
– А с твоей логикой можно пойти слишком далеко. Надо уметь иногда взглянуть на вещи свежим взглядом, а не бежать за стадом. Иначе можно быстро умориться.
– Ловко ты вывернул, – смеется Григорьев, затем берет книгу и укладывается читать. – Еще и ты меня будешь дергать, друг называется, – добавляет он, и я начинаю понимать, что у него какие-то неприятности.
Я оглядываю комнату. Вокруг Григорьева на тумбочке, на окне, на полу – везде книги. Это его слабость. Над каждой кроватью на стене что-нибудь наклеено. У Денисова огромные фотографии каких-то пещер, подземных гротов. У Григорьева на стене прибиты оленьи рога и портрет Королева. Надо мной свисают две колонки, на тумбочке стоит стереопроигрыватель. Между колонками огромный календарь и расписание самолетов на фоне улыбающейся стюардессы, вызывающей к себе законный интерес.
– А где Андрей? – спрашиваю я Григорьева, которому что-то не читается. Он опять встал и выглядывает в окно, решая, очевидно, куда сегодня с Маринкой податься.
– У Славки Тихомирова. У них сегодня очередной праздник беззаботного благополучия.
– Схожу и я посмотрю, – решаю я.
– Сходи, сходи. Спустись с высот высшей нервной деятельности.
Я иду к Тихомирову в комнату. Там живут молодые специалисты, которые пооканчивали все, что могли и хотели. Уже издали слышу гул голосов и лязганье металла. Я прибавляю шаг и вхожу. Здесь традиционна атмосфера спортивного азарта и мушкетерского благородства. Стол отодвинут ближе к дверям, вокруг него сгрудились человек шесть шумных болельщиков, ждущих своей очереди. Денисов и Тихомиров, мокрые от напряжения, лихорадочно орудуют ручками детского хоккея. Видимо, его конструкция не приспособлена для таких скоростей и изредка ее приходится ремонтировать.
У окна собрались поклонники более серьезного вида спорта. Здесь обстановка более сдержанна. На стене висит жестяная мишень с изображением бедного льва, в которого плюют присосками из детского духового ружья.
– Десятка, – с удовольствием отмечает Гена Смуглов. Еще вчера я видел, как он получал в кассе солидный гонорар за какое-то очень дельное рацпредложение. Сейчас он выглядит куда более счастливым, чем вчера, подтверждая актуальность лозунга: не в деньгах счастье.
– На что играем? – спрашиваю я у Олега Петрова, который стоит рядом и готовится выступать, внутренне мобилизуясь.
– На интерес. Время убиваем, – говорит он.
– За окном весна, девушки ваши стареют в одиночестве, а вы время убиваете, – говорю я, наблюдая, как Виталик Фролов, изогнувшись, словно змея перед атакой, выплевывает присоску. Та, мощно ударившись в девятку, падает на пол.
– Стоп! – весело кричит Смуглов. – Не зафиксировалась, не считать.
Он отталкивает Виталика от турнирной пульки, лежащей на окне. Возникает небольшая заминка. После короткого совещания решили: попытка не засчитывается. Ко мне поворачивается Петров.
– Ты что, очумел? – спрашивает он меня. – В такую слякоть с девушками гулять? Сплошная антисанитария.
Все смеются, кроме Петрова, который получил трубку и сейчас выбирает стойку, скребя ногами.
– Ты, дядя Леша, не прав, – говорит мне самый молодой из нас – Фролов. – Наши девушки сейчас сидят, и носки вяжут, и думают точно так же, как и мы.
– А за что борются наши соседи по жизни? – спрашиваю я у Виталика, показывая на мокрую спину Андрюхи.
– За очередь.
– Какую очередь?
– На детектив свежий, вон лежит.
Я проглядываю предельно изношенную «новинку», название которой прочитать уже невозможно.
– Ты, дядя Леша, или не мешай, или давай тоже с нами, – говорит Виталик. – В пульке как раз для тебя место осталось.
– Давай, записывай меня четвертым, – наконец говорю я. – Затем и пришел.
– Давно бы так, – смеется Петров. – Морочить голову каждый дурак может. Ты вот плюнь красиво.
Я включаюсь в игру и, к своему большому удивлению, чувствую облегчение и максимальное удовольствие. Я, как в бане, слой за слоем смываю бремя каких-то неуловимых, но гнетущих забот, ощущая себя школьником на перемене между двумя напряженными уроками. В меня вливается спортивный азарт, вызывая к жизни здоровые человеческие эмоции, которым я не помню когда давал волю в последний раз.
Я чувствую себя молодым, таким, какой я и есть на самом деле.
– Безответственность – это гарантия сохранения здоровья, – говорит мне Денисов, когда мы возвращаемся к себе. – Даже если эта безответственность перед самим собой.
Он несет под мышкой детектив, у него свежее лицо, и он острит. Я улыбаюсь и молчу. Где-то этажом выше кончилась популярная песенка в исполнении Африка Симона, но у меня внутри она еще продолжается. У меня нет проблем.
Всякое занятие, имеющее смысл, всегда хочется поставить на широкую ногу. Славка Тихомиров побледнел бы от зависти, если бы видел, как я, весь в белом, стою на коленях вместе со своими единомышленниками – дзюдоистами на жестком полу, ноги противно зудят, но все мы бодры и упиваемся свежестью бытия.
Наш строй безликим, пожалуй, не назовешь. Каждый одет сообразно своим возможностям и желаниям – от свитеров в палец толщиной для сброса лишнего веса до настоящих кимоно. Нас двадцать пять человек. Слева от меня гнездится человек с благородным лицом и наполовину седой головой, справа расположилась девушка лет девятнадцати, которой есть что защищать и которая наводит на меня неспортивное настроение. Девушек у нас четверо. Если сказать, что они не обделены внешностью и всем, чем положено, – это будет слабо сказано. Тем не менее все они горят желанием владеть тем, что в иных ситуациях более совершенно, чем обаяние, – хитрющим приемом.
Как я попал в секцию, рассказывать не буду. Все это смахивает на детективную историю. Нас всех связывает строжайшая конспирация, иначе желающих будет столько, что спорт станет действительно массовым. Возраст моих коллег разбросан от двадцати до сорока пяти лет, вилка весов еще более удивительна. Мы знаем друг друга по именам и только. Вся остальная информация сосредоточена у тренера и хранится в его зеленом сейфе. О профессиях и должностях можно судить только по разговорам в раздевалке. Я не считаю себя проницательным, но некоторые реплики запоминаются хорошо и впечатляют. Наслушавшись, например, такого: «Когда я вчера выходил на министра…», «…у нас в автосервисе…», «…это было после моей защиты…», «…завтра операция», «…ко мне на склад завезли…», «…моя лаборатория», «мои студенты…» и т. д., я со своей плебейской должностью инженера чувствую некоторую внутреннюю неустроенность.
Мы существуем под вывеской группы здоровья, что вполне соответствует истине. Инфаркт молодеет, и предприимчивые люди ищут здоровья. Для настоящего спорта мы стары, и никто с нами заниматься не будет. Наш тренер по ходу тренировок делает себе какие-то пометки и что-то на нас пишет. В этом я вижу его выгоду. Правда, иногда он беседует кое с кем о дефиците и возможностях, но в основном причина траты времени на нас базируется у него на любви к профессии.
Отрабатывание приемов мы проводим, как правило, со своими постоянными партнерами. Я работаю с Женей Озорновым. Мы чувствуем друг друга прекрасно, боремся аккуратно, что называется сошлись и даже вроде подружились. Женя старше меня. Он работает главным инженером в научно-исследовательской лаборатории крупного объединения. К этому можно добавить, что он учился вместе с моим шефом Тимохиным. Этот факт для меня является не только подтверждением плотности нашего существования. Каждый специалист нет-нет, да и посмотрит на общежитейские дела сквозь призму своей профессии. Я тоже не исключение и считаю, что в данном случае у меня образовалась глубокая положительная обратная связь.
Время тренировки подходит к концу. Мы массажируем друг друга. Затем не спеша следуем в душевую. Вся эта лавина удовольствий действует на меня умиротворяюще, мирит меня со всем и вся. Все встает на свои места: мелочи опять становятся мелочами, крупное начинает манить и волновать. Люди представляются мне трогательными и беззащитными в их постоянном поиске внутренней и внешней гармонии. То, чего мы не можем добиться путем изощренных умозаключений или скрытой атакой со сложными ходами и изнурительной методичностью, нам дает совершенно бесплатно простая, открытая и ясная борьба. Передо мною широкая спина Озорнова, я тру ее мочалкой, он мычит от удовольствия. Вряд ли разгадка мировой проблемы принесет ему большее удовлетворение. Сзади меня кто-то кого-то элементарно пнул ногой, правда, по-японски, и все дружно смеются. Даже те, кто в обычных условиях в ответ на сверхостроумную и тонкую шутку только кривит губы.
Мы идем с Женей по улице и глазеем по сторонам. Весна есть весна, и добавить тут нечего.
– Алексей, у тебя срок отработки уже кончился? – спрашивает вдруг Озорнов.
– Да, я уже год, как не молодой специалист.
– Я тут звонил Тимохину, он неплохо о тебе отзывается. – Женя достает сигарету и на ходу энергично, «по-спортивному» закуривает.
– В принципе, мы живем с ним хорошо и делить нам нечего, – я пожимаю плечами.
– У меня есть предложение, – говорит он, думая о своем. – Я беру тебя заместителем начальника отдела автоматизации. Отказа я не принимаю, через полгода будешь начальником отдела, когда Чумнов уволится.
– Я так быстро не могу принимать решений, – говорю я, помолчав. – Мне нужно подумать.
– Что тут думать? Оклад приличный, темы пошли крупные, есть возможность начать писать диссертацию…
Я думаю о внезапно свалившихся на меня перспективах. Это как раз то, что я хотел, но я ощущаю внутреннюю неподготовленность к возникшей альтернативе. Во мне поднялась завеса разнородных чувств и мыслей, как при падении небесной звезды на пыльную дорогу. Я с трудом беру себя в руки и прощупываю первую упорядоченную мысль: если Григорьев отдает всего себя тому, что я нашел, потерев спину кому надо, то во что вообще может превратиться наша деятельность? С другой стороны, рекомендации тоже надо заслужить…
