Текст книги "Когда жизнь на виду"

Автор книги: Владимир Шабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Раиса Петровна сегодня тоже небольшую акцию провела, – говорю я Татьяне. – Уж не проверка ли на прочность, Раиса Петровна? Может, я «под колпаком»?

– Да, Танечка, тут такая история вышла, – хозяйка озорно посматривает на меня и пододвигается на диване к девушке. – Забыла я, посадить Полкашку на цепь, а сама иду открывать Саше калитку. Песик тут как тут, морду в щель, ну и… И что, ты думаешь, делает Сашенька? Кричит? Взлетает птицей на забор, как все нормальные люди? Нет, он быстро хватает руками пса за обе челюсти, – она показывает на себе, как это было, – и молча, спокойно запихивает его обратно, как будто всю жизнь только этим и занимался. Прямо гангстер какой-то. Я, например, его боюсь.

Девушка смеется. Я первый раз в жизни вижу женщину, которая умеет вот так говорить. Умеет подтрунивать весело, умеет создать атмосферу, да много она чего умеет.

– Это не «Полкашка», – отвечаю, – а чумовой бронтозавр. Сколько живу, и все чужой.

– Так за что же ему, Сашенька, тебя любить-то? Ты вот сам посуди. Будка у него протекает, а ведь, вроде, мужик в доме. Мы-то с тобой понимаем, что некогда: занятия, синяки часами отмачиваем, а он-то ведь глупенький, сырость, к тому же, не любит.

– Раиса Петровна, в ваших словах проскальзывает явная несправедливость! – возмущаюсь я.

– Ах, проклятый склероз, – бьет она ладонью по коленке. – Нет, Сашенька – он молодец. Курятник подправил, яблоньки обкопал, – хозяйка наклоняется к Татьяне и на ухо громко шепчет: «Лопату поперек корней поставил и ну копать, да так быстро, что я подумала: все, саду – конец. Кое-как успела поправить». – Так что, тут я немного обмишурилась, – говорит она громко.

Хитрая она, Раиса Петровна, опять каких-нибудь дел у нее накопилось для меня. Как правило, помалу их у нее не бывает, поэтому она меня исподволь заранее морально подготавливает. Обычно, весьма ловко это все у нее получается, так что я помогаю ей с удовольствием.

– Сегодня Антонине Ивановне квартирант продуктов навез, на полгода хватит, – докладывает хозяйка новость, вздыхая. – Одно слово – деревенский. Всю жизнь ведь говорю себе: «Рая, бери только из деревни. Там люди работящие, обеспеченные…» И чем вы мне приглянулись – ума не приложу.

– Пора нам с тобой, Таня, в общежитие перебираться, – говорю я. – Не доходные мы с тобой, взять с нас нечего.

– Ну, что вы, ребята, я же шучу, – отзывается хозяйка. – Я вас ни за что не отпущу. Тонин квартирант ведь трех слов за полгода не сказал, только молчит и сопит. Страсть как не люблю тех, кто молчит. С таким же успехом я и кота могу завести. Уж лучше я с вами буду пироги с селедкой есть под хорошую беседу, чем сало под молчанку. Давайте я еще чайку вам подолью.

Очередная серия закончилась. Я иду спать, женщины убирают стаканы. Потом приходит Таня и устраивается по другую сторону «железного занавеса».

– Что она за человек, никак не пойму, – негромко говорит она.

– Ты знаешь, сам не пойму. Иногда мне думается, что мы воспринимаем ее несколько иначе, чем ей хочется. Сложный человек. То она дама с манерами светской львицы, то превращается вдруг в крикливую торговку. Но в основном она «свой парень». У нее ведь кроме дальних родственников да подруг никого нет, а тут мы с тобой…

Мы молчим. Обычные разговоры перед сном неожиданно обрели для нас мощный и ощутимый смысл. Я чувствую, как засасывают меня и ее эти вечерние минуты, приоткрывая тайники человеческой психологии, унаследованные от наших предков. Иногда мы внезапно замолкаем, как бы опасаясь чего-то, и засыпаем, остерегаясь самых простых безобидных слов.

Уже несколько вечеров подряд я рассказываю о тайге и пустыне, о медведях и змеях, об уголовниках и героях. Это самые безопасные истории – без всякого второго плана, и рассказывать я их люблю. Но сегодня, несмотря на просьбу Тани, говорить мне об этом почему-то не хочется.

– Расскажи мне сегодня что-нибудь ты, – прошу я ее.

– Что тебе рассказать?

– Расскажи, например, что за ребята у вас в группе подобрались.

– Ребята у нас хорошие.

– Знаешь, как один приятель начал писать дневник?

– Как?

– 26 июня. Я сегодня проснулся с хорошим настроением. Пошел на работу. Там хорошо поработал. Пришел с работы и очень хорошо провел время. В общем, день был очень хороший.

Она смеется.

– А что бы ты хотел услышать?

– Что-нибудь конкретное.

– Вот, например, Паша Сахнов – очень интересная личность.

– Чем же он интересен? – спрашиваю я.

– Модно и красиво одевается, толковый в учебе, первый разряд по борьбе, играет на гитаре, фортепьяно, разбирается в литературе, музыке, живописи.

Мне почему-то это слышать не очень приятно, хотя и у нас бывают минуты, когда мы знаем и умеем много.

– Все? – спрашиваю я.

– Все.

– Какой страшный человек, – говорю я, – как хорошо, что я его не знаю.

– Почему же? Наоборот. Он мне нравится.

– Такие люди сеют вокруг себя семена рабства, – заявляю я безапелляционно. – Он раздавит в тебе личность.

– Почему? – опять спрашивает Таня, и я чувствую, что она улыбается в темноте.

– Ты человек впечатлительный, а значит, незащищенный. Тебе трудно устоять против живого справочника. Что может быть ужаснее справочного пособия.

– А по-моему, все девушки любят талантливых и интересных ребят.

– Что ты привязалась к этому слову – интересный? Интересный человек – это тот, который поступает и думает не стандартно, не шаблонно. И вообще – думающий, а не тот, кто прикрывается спасительной эрудицией, как фиговым листком.

– Ты знаешь, у нас в городе есть даже место, где содержат людей с нестандартным поведением.

– Не лови меня, пожалуйста, за язык, – говорю я назидательно. – И у вас все такие, как Паша?

– Мне вообще везет с людьми. Класс у нас был дружный, и в группе все ребята значительные.

– Такие, как Паша, – не унимаюсь я, – делают все, не отдаваясь целиком никакому конкретному занятию. Они обычно преданы коллективу, не будучи преданными ни одному конкретному его члену. Это явление новое, но имеет очень старое название – эгоизм.

– Ты очень складно говоришь, но все это неверно, – вздыхает в темноте Таня. – Надо знать человека, чтобы о нем судить.

– А девушки значительные у вас есть? – спрашиваю я после некоторой паузы.

Вопрос мой, собственно, простенький, однако Таня некоторое время думает.

– Конечно, у нас много девушек серьезных, которые далеко пойдут, – отвечает она осторожно.

– Видишь ли, за такими девушками я могу и не угнаться. Ты меня познакомь с нормальной, чтобы в кино ходить, на пляж, как положено. Да, желательно, чтобы не ищущая натура была.

– А какая же?

– Такая, которая не только всю жизнь ищет, но и находит иногда.

Молчание.

– Ищи себе девушку сам, – отрезает Таня и желает мне спокойной ночи. Я желаю ей того же. Разговор получился не дюже умный, но в некотором смысле познавательный.

Утром мы с Таней дружно идем на лекции. Нам по пути, поэтому вполне естественно, что она берет меня под руку. Меня подмывает оглянуться по сторонам, но я решил, что нахожусь пока в безопасном районе. Здесь наших не должно быть. Я некоторое время чувствую себя человеком солидным, на которого уже возложена ответственность.

– Тань, ты где живешь официально?

– На квартире.

– А, я извиняюсь, с кем?

– С хозяйкой. – Она смотрит на меня и улыбается. – А ты?

– И я с ней. – Потом думаю и добавляю: – То есть у нее.

Таня смеется, я смотрю на нее. Меня берет досада. Щепетильность в некоторых вопросах, оказывается, совсем не украшает мужчину. Но как она, однако, красива, когда вот так смеется. Впрочем, когда не смеется, тоже. Я уже, кажется, об этом говорил. Это, наверно, очень много, когда идущая рядом с тобой женщина вот так насыщена жизнью и в этом есть и твоя заслуга.

Таня останавливает меня и поправляет галстук. Галстук мой на резинке и безнадежно устарел. Сразу же появляется неприятное ощущение, как будто в меня заглянули, как во взломанный сейф, и, не найдя там ничего интересного, так и ушли, забыв с досады закрыть дверцу.

– Никакой в тебе элегантности, – констатирует она и смотрит на меня весело и внимательно.

– Я вообще консерватор и сторонник старых взглядов.

– Каких же?

– Я считаю верхом элегантности мужскую естественность и печать опыта на лице. – Пустая болтовня тоже имеет свои законы, согласно которым придерживаться истины совсем не обязательно.

– А как же ты думаешь предстать перед хорошей девушкой, с которой ты просишь тебя познакомить? И кто, по-твоему, хорошая девушка?

– Хорошая, это такая, которая понимает столько, сколько я хочу, чтобы она понимала, и не понимает того, чего бы я не хотел, чтобы она понимала. Женщина, которая понимает все, по-моему, ужасна.

– А та, которая не понимает, по-моему, скучна.

– Мои жизненные убеждения, девушка, весьма основательны, и я живу за ними как…

– …в маске, – завершает она мою мысль. – Ты сам не знаешь, чего тебе нужно.

Ну это, положим, мне лучше известно – знаю я или нет.

– Всю жизнь мечтаю встретить человека, который бы мне сказал, что знает меня лучше, чем я сам, – говорю я. – Я бы его тогда кое о чем поспрашивал.

– А что бы ты хотел узнать?

– Я бы хотел узнать, например, что я скажу, когда тебе дадут общежитие.

Она насторожилась.

– Ну, это не вопрос. Ты скажешь: «Как хорошо! Теперь я заживу в полную силу».

– Конечно, если ты так рьяно будешь разрушать мои лучшие иллюзии.

– Женщины для того и созданы, чтобы разрушать мужчинам иллюзии, а себе их создавать.

– Глобальное заявление…

– Это я где-то читала. А тебе почему-то все время хочется уколоть меня.

– Я совсем не хочу тебя обидеть, Танюша. Ты создана для того, чтобы быть всегда правой. На то ты и женщина.

Мы стоим на остановке и молчим. Наконец из-за угла появляется трамвай.

– Не знаю почему, – говорит мне девушка, – но мне хочется, чтобы в основном был прав ты. Ну и я тоже. Иногда. Наверно, я очень слабая.

Говорит она это нелегко и не сразу. Потом вскакивает на подножку трамвая и весело машет мне рукой. Вслед за ее трамваем уходит сразу мой. Странно, как это я не заметил, когда он подошел.

Добираюсь до института и вхожу в свою аудиторию. Сегодня первой парой у нас семинар и присутствует только наша группа. Подсаживаюсь к Валерке за стол. Он почему-то начинает меня разглядывать и странно ухмыляться. Я оглядываюсь. Все также посматривают на меня и улыбаются. Я внутри мрачнею. Причиной этого безмолвного оживления может быть только одно. Достаю учебник и начинаю листать. Валерка кладет мне руку на плечо, и принимается водить пальцем по странице моего учебника. Взрыв уже почти назрел, когда входит преподаватель и начинает занятие. Я облегченно вздыхаю.

В принципе, ничего особенного не произошло. Наверно, меня кто-нибудь видел с Таней. Событие, конечно, не ахти какой важности, и вряд ли они знают о нас все. Мне совсем не хочется сопротивляться, и все-таки мало ли с кем я мог быть.

Звенит звонок. Валерка опять улыбается, словно его дернули за нитку. Поворачиваюсь к нему.

– Ты сегодня здоров? – спрашиваю я его спокойно, но с участием.

– Познакомишь?

– С кем?

– Брось ты прикидываться, раз засветился. Мы все-таки друзья, можно даже сказать – корешки.

Я, естественно, удивлен.

– С кем это тебя видели? – Валерка опять кладет руку на плечо. Идиотская привычка.

– А-а, – вспоминаю я, наконец, и начинаю облегченно улыбаться, – вот вы о чем. Так это хозяйкина племянница. Она Раисе Петровне помогать иногда приходит. То убираться помогает, то постирать. А я-то думал, что это вы такие таинственные.

Кругом, хоть и заняты своими делами, но к нам прислушиваются. Валерка внимательно смотрит на меня, как факир на пустую коробку, из которой так ничего и не появилось. На его лице разочарование. Надо интересоваться инженерной психологией, думаю я, а там написано, что, если с явлением нельзя справиться, его нужно усугубить и учесть. Странные все-таки люди, как будто хозяйкина племянница не может быть отличной девушкой.

– Извини, брат, – говорит Нестеров, – мы так хорошо о тебе подумали.

– Что вы подумали? – теперь уже я полон интереса.

– Мы подумали, что кроме нас ты еще кому-нибудь нужен.

Если бы на моем месте был кто-то другой, ему были бы сказаны те же слова. Но я почему-то чувствую непонятную вину и мысленно извиняюсь перед Таней. В конце концов, если я в чем-то и виноват, то у меня есть смягчающие вину обстоятельства. Я еще не могу их точно сформулировать, но они у меня есть. Я это чувствую.

И еще. Я вдруг поймал себя на какой-то постыдной легковесности. Я же знаю, что могу оборвать Нестерова резко и холодно, но я этого не делаю, подчиняясь правилам какой-то игры. И самое главное, всем эта игра нравится, хотя она зашла уже слишком далеко, диктуя нам способ мышления и определяя черты характера.

И все-таки, нас можно понять. Многие просто беспричинно счастливы, потому что молоды и талантливы. Нестеров же частенько болеет и очень остро чувствует прелесть каждой полноценной минуты. Миша Болотов всю жизнь рос без отца, и мы с трудом отучали его сокрушаться чисто по-женски по каждому пустяку и декламировать: «Господи, боже мой…» когда надо, и когда не надо. Поэтому он просто рад, что попал в хорошую мужскую компанию, где ценят хлесткое слово и дают проявить характер.

День показался длинным, и даже долгожданная тренировка прошла вяло, и тяжело…

Сижу опять за малиновым столом и считаю курсовой. Восемь часов вечера. Весь стол завален книгами. Как говорит мой друг: «Списывать у одного – плагиат, у нескольких – компиляция, у многих – эрудиция». Раиса Петровна поглядывает на меня с тоской: когда-то я это все прочитаю, чтобы сесть и немножко поболтать.

Подружки хозяйки, приходя в гости и застав нас с Татьяной в трудах и заботах, обычно начинают сокрушаться, жалеть и называть молодцами. Мы их в это время почти не слышим, потому что все это мелочи. Что-то вроде черты под словом. Налицо еще одно отличие квартиры от общежития, где все мы одинаковые, делаем свое дело, не выясняя его значимости. Если бы древние строители пирамид знали, что их творения потянут на одно из чудес света, они бы еще не таких гор наворотили.

Татьяна где-то задерживается, я бы даже сказал: куда-то запропастилась. Где может ходить человек в восемь часов вечера – не ясно. Работа моя движется с трудом, мысли перебегают то, вон, на египетские пирамиды, то еще куда подальше, как распряженные лошади: а воз все на месте. Привык я уже работать не один… Скоро уже темнеть начнет… да что там говорить.

Беру сигареты, выхожу на тихую улицу и вдыхаю свежий воздух. Хотя на улице и сыровато, но вечер сегодня отличный. Осень с бесхозяйственной щедростью выплеснула все свои оставшиеся краски, ублажая людей, способных использовать подобные вечера по назначению. Ну а тех, кто упустил весну и лето, такие подарки наводят только на бестолковые размышления о том, что недурно было бы разделить с кем-то это очарование, окунуться в бело-розово-синеющее небо парой лебедей, слиться с грубоватой зеленью соснового бора, взявшись за руки, и так далее. А некоторые в это время могут задерживаться на сколько им заблагорассудится.

Из-за угла медленно появляется сосед, живущий за стеной. Судя по всему, его мысли движутся совсем в другом направлении, чем этого желала бы природа. Я с тоской ощущаю вокруг его головы очередное бледное кольцо замыкающихся друг на друге проблем. У этого человека своеобразный дар сгибать любой вопрос в петлю. Уж с кем сливаться с природой – только не с ним. Мне очень хочется нагнуться за палисадником и шмыгнуть во двор, но я этого, к сожалению, делать не умею. Сосед, заметив меня, спешит поздороваться, а я готовлюсь к встрече с жизнью, как он ее понимает.

– Подселила? – говорит он, когда мы садимся на скамеечку под окнами. Соседа зовут Григорием Филипповичем, ему тридцать лет. Он на десять лет старше и, значит, умнее.

Я молчу.

– Раиса – она еще та язвочка, – продолжает он. – Они вдвоем тебя теперь скрутят, это уж точно.

– Не зуди, пожалуйста. Чего ради они меня будут скручивать? Да и чего в студенчестве не бывает.

– Да, студенчество… Завидую.

– Чему? – спрашиваю я.

– Походы, книги, литературные общества… весело было.

Изумительная по своей свежести мысль. По-моему, еще не родился человек, который сказал бы, что плохо, мол, мне было, когда я был молодым и холостым, и как мне теперь хорошо становится с годами. Однако пункт о литературных обществах мне почему-то не нравится.

– Студенческая жизнь – это в первую очередь труд, – цитирую легендарный лозунг.

– В работе-то вся и прелесть, – он жует папироску, жертвенник, вроде как родственная душа. – Когда у тебя появится много свободного времени, ты поймешь, что боролся ты не за это.

– Сколько я ни знал семейных людей, ни одного еще свободное время не измучило.

– Семья – семьей, но этого мало.

– А что ты еще хочешь?

– Мужчине нужно дело.

Я почти понимаю его, но не совсем.

– А чем ты сейчас занимаешься на работе? – интересуюсь я.

– Пишу инструкции.

– А для чего?

– Так надо, – он долго, до слез зевает. – Наверно.

– «Походы, книги, литературные общества…» При твоей былой предприимчивости такое отсутствие всякого интереса более чем странно.

– Ничего странного. Обычное познание собственных границ. Молодые годы – фонтан иллюзий и миражей. Теперь их у меня нет совсем.

Человек он, конечно, опытный и много повидавший, как каменный истукан на пустынных островах. Правда, у меня сложилось мнение, что заядлыми пьяницами становятся обычно люди, которые в прошлом были абсолютными трезвенниками. Борьба и единство крайностей.

– Интерес, брат, его кормить надо, – Григорий Филиппович, кажется, просыпается. – А пока что использую я сам себя на пятьдесят процентов.

– То есть?

– Вот сижу на работе и знаю, что мог бы сделать в два раза больше. Только никто этого не требует. Все, что нужно, я делаю, и все довольны.

– Реализовать свои способности тоже, говорят, не просто, – вставляю я.

– Дело не в этом. Для выявления способностей нужны условия. Чтобы расти как инженеру, нужна сложная техника, чтобы раздвигать масштабы работы, нужно двигаться по служебной лестнице, – Григорий Филиппович даже оживился. – Сложной и меняющейся техники у нас нет, а служебная лестница заранее размечена. Через двадцать лет я буду старшим инженером, через тридцать лет – замом и так далее.

– А ты увольняйся, ищи работу с перспективой.

– Не могу: очередь на квартиру скоро подойдет.

– Ну потом уволишься, как получишь.

– Квартира-то ведомственная, уволишься – отберут. – Интерес к беседе у соседа начал медленно затухать. Мне становится не по себе.

– Тогда начни работать, как вол.

Он, как конь, размахивает головой.

– Я что, лучше всех? Ты хочешь, чтобы я всех друзей потерял?

– Ну… тогда напейся до состояния мешка.

– Тоже не могу, – Григорий Филиппович вздыхает. – Жена развод даст, это ей раз плюнуть.

– Вот что. Живи тогда женой, ходи на рыбалку, купи машину…

– Это все развлечения, а мужчине надо дело, – он щупает себя за нос, – дело надо.

Круг замкнулся. Мне становится грустно. Я мысленно стараюсь отпихнуть от себя всю эту свору проблем. Ведь, если рассудить формально, я, учась, борюсь за то, что имеет он. Я не знаю производства, а вот такие «просветители» прямо по рукам бьют. И безысходность-то у него какая-то липкая, достоверная. В конце концов, получается так, что каждый имеет то, что он заслуживает. Какой, однако, вечер испорчен. Я закуриваю.

– Вообще-то говоря, Григорий Филиппович, я хотел бы от тебя услышать не это. Дело, о котором ты мечтаешь, – это, по-моему, удел молодых.

– То есть?

– Мы этим летом работали в тайге: валили лес, строили. Так вот, кто помоложе, тот шел пилить и таскать сосну. Причем каждый норовил за комель ухватиться. За день натаскаешься – руки, ноги гудят, зато куча леса до небес. Удовлетворение полнейшее, потому что результаты труда – вот они, только глаза подними. А вот опалубку под бетон у нас делали ребята постарше, те, что пришли в институт после армии. Молодежь на эту работу не загонишь – сложно, ответственно, терпение требуется. А те, что постарше, – они понимали, что это нужно делать, и делали. И удовольствие от работы у них было другого рода.

– Ты что, считаешь, что мой подход к делу незрелый?

– Так получается. Должно же быть в деле еще что-то, кроме престижности…

– Зарплата.

– …скажем – красота.

– Какая красота?

– Красота дела – это точность, широкий захват, качество, я бы сказал – скрупулезность, исчерпанность, четкость…

– Ну-у, наговорил. Ты просто теоретик и не знаешь жизни, – подытоживает Григорий Филиппович. – Кстати, жить только женщиной нельзя. Она сама тебе это не позволит. Смешные они все – бабы.

– В чем?

– В принципах, в начинаниях, в желаниях. – Он некоторое время молчит. Потом снова закуривает. – Извечная и недосягаемая мечта всех мужчин – любить женщину без оглядки. И большая глупость. Хотелось бы, конечно, в лице женщины видеть существо, которому можно доверить все, включая тонкие душевные места, и погреться этим доверием. Однако впоследствии почему-то оказывается, что она тебя и любила-то за то, что не подозревала о существовании этих самых тонких мест. Смешно.

Я вдруг слышу шаги, вижу приближающуюся Татьяну и, неожиданно для себя, встаю. Потом соображаю, что это зря, но делать уже ничего не остается, и я прощаюсь с Григорием Филипповичем. Тот поглядывает на меня с каким-то отвратительным пониманием.

– Зашла сегодня в гости к девчонкам в общежитие, – щебечет Таня сзади меня, – у них так весело. Маша Кузнецова, да я тебе о ней рассказывала…

Мы идем через двор, я угрюмо молчу. Закрыв на щеколду дверь, мы проходим в свою пристройку.

– Саша, ты что, с Гришкой беседовал? – доносится из спальни голос хозяйки.

– Да.

– Зря теряешь время, он неисправимо ленив. – Это, конечно, сугубо женская точка зрения.

Таня посматривает на меня чуть виновато, но, мне кажется, я этого не добивался. Мне вообще все равно.

Вечер. Мы с Таней стоим в очереди в кафе. Очередь небольшая, но есть. Кафе это отличное, и мы сюда частенько заходим.

– Обрати внимание на это семейство – вот это школа! – говорю я ей.

За столиком неподалеку расположился серьезный мужчина, про которого мой дед бы сказал: «Такой чемодана не отдаст». Рядом с ним чинно сидят двое сыновей, одному лет десять, другому – лет пятнадцать. Невысокая худощавая женщина, видно мать, их обслуживает. Она уже побежала за третьим плотно загруженным подносом. Мужчины терпеливо ждут. Они свое дело знают.

– Какое нахальство! – замечает Таня и, насмотревшись, вдруг направляется к их столику.

Она начинает говорить, что им всем должно быть стыдно, и объясняет почему. Мужчина смотрит на нее оловянными глазами.

– Это ваш муж? – спрашивает он, когда Таня кончила, и тычет в мою сторону пальцем. Не дождавшись ответа, заявляет: – Идите учите его. Меня учить не надо.

– Мне вас просто жалко, – говорит Таня.

– Таня, – подхожу я, – не обижай товарища, его и так природа обделила.

– Молокососы, – шипит «товарищ», не глядя на нас.

Его подошедшая супруга с тревогой смотрит на насупившегося мужа. Я чувствую, что она хочет, не разобравшись, ударить по нам. Поэтому я увожу Таню от бесполезных разговоров. В очереди уже стоять не хочется. Я предлагаю зайти в другое кафе, что мы и делаем.

Помещение узкое, длинное и закручивается в виде запятой. Наш столик находится посередине, так что мы видим весь зал. Недалеко от дверей расположилась небольшая музыкальная группа из саксофониста, баяниста, ударника и контрабасиста. Изредка на маленькую сцену выходит певец и начинает тревожить нас есенинскими откровениями. Но я бывал в этом кафе и знаю, что к середине вечера в душу публики начнут вливать тяжелую эмигрантскую тоску. А кульминация – песни слепых, искалеченных, лишившихся на некоторое время свободы из-за коварности женщин. Эрудиция на этот счет колоссальна. Но это в конце, а пока нам тепло, уютно, дел переделано за день много и можно заслуженно отдохнуть.

Мы сделали заказ и выжидаем. Вдруг в дверях появляется не кто иной, как Миша Болотов. Он шарит взглядом по столикам в поисках свободного места. У нас их целых два, поэтому он, вполне естественно, спешит «на огонек».

– У нас все занято, заказ уже сделали, – говорю я ему.

Таня смотрит на меня удивленно. Мишка все равно садится напротив. Болотов парень умный, и я ему рад.

– К несчастью – это мой друг, – говорю я со вздохом и представляю их друг другу. – Три ужасных года в одной комнате прожили.

Миша улыбается, хочет что-то мне ответить, но мешает, видно, небольшая деталь – мы не одни. И он решает подождать и осмотреться.

– Так вы уже действительно сделали заказ? – спрашивает он Таню.

– Да, но мы сейчас официантку позовем.

– Миша, – вмешиваюсь я, – ты что, мне не веришь? И это друг называется.

– Несерьезный человек, – бросает он Тане, как старому приятелю, и сдвигается в кресле так, что мне начинает казаться, что это я к ним подошел, а не он к нам.

– Ты почему один, а где Валя? – интересуюсь я.

– Она тебя сегодня что-то искала, – нагло врет Мишка, – видимо, хотела пригласить куда-нибудь.

– Миша, ты извини, но повода для ревности я тебе не давал.

– Странный ты человек, Иванов. Какая может быть ревность, если она моя родственница.

– Стал бы я ночи напролет с родственницей на подоконнике сидеть, как ты.

– Ну, не ночь, а, скажем, полчаса, – быстро ориентируется Мишка. – Она мне про тебя говорила. Кому, как не двоюродному братцу доверять душевные тайны.

– Ты не крути. Только вчера Валя мне сказала по секрету, что вы заявление подаете. Ты что, решил жениться на кузине? Редкий случай в наше время. Одобряю.

– Это она тебя поддразнивала, – он хитро смотрит на меня и выжидает. – Ты ей, конечно, больше нужен, чем я. Если хочешь, я даже тебе завидую.

Таня смотрит на нас обоих.

– Научил на свою голову, – бормочу я. Мне остается клонить только в сторону их еще более плотных отношений, но я вовремя останавливаюсь. Мишка прекрасно понимает момент, он смотрит на Таню и доверительно кладет свою руку на ее, как подвыпивший маэстро.

– Вы не волнуйтесь. Никакой Вали, конечно, не существует.

Я смотрю на его губы и к своему удовольствию отмечаю, что все, что я слышал, было действительно сказано. До чего же я люблю серьезных людей. Таня смеется, Болотов мне весело подмигивает.

Официантка приносит заказ. Я нахваливаю Мишку как большого знатока бифштекса. Он отвечает мне тем же, подчеркивая мои побочные достоинства и выдавая их за основные. На этом дружеская пикировка заканчивается, и мы начинаем есть, не разгибаясь, как будто над головой пролетают снаряды. Оркестр исполняет: «Все прошло, все умчалося…», но и это нас не останавливает. Наконец, Мишка поднимает голову.

– Когда говорит желудок – музы молчат, – изрекает он. Затем энергично вытирает руки салфеткой. Пожалуй, слишком энергично. У меня начинает закрадываться подозрение, что, пока он ел, его мысли крутились не только вокруг бифштекса. Мы извиняемся перед Таней и идем курить в фойе.

– Это и есть племянница твоей хозяйки? – спрашивает он, когда мы выходим.

– Нет, то была другая женщина. Это моя невеста, и мы собираемся подать заявление, – говорю я так, как будто проделываю подобные вещи каждый день.

Мишка смотрит в угол. Из носа и рта у него валит дым, как у сказочного змея.

– Вернее, уже подали, – добавляю я, чтобы исчерпать вопрос.

– Быстро ты, однако.

– Жизнь не ждет, обстоятельства, – напускаю я туману.

Наконец он оживляется и начинает трясти мне руку. Я благодарю за поздравление.

– Это дело ведь как-то надо отметить, – замечает он.

– Все будет, как положено, – уверяю я. Он, вроде, успокаивается.

Мы пробираемся мимо танцующих. Мишка вдруг отрывается от меня и с ходу приглашает Таню танцевать. Мне ничего не остается делать, как сидеть и ждать. Они о чем-то оживленно беседуют. Я подзываю официантку и расплачиваюсь. На душе скверно. Нельзя было допускать их общения. Она ведь не знает, что уже почти что замужем.

Музыка кончилась.

Болотов по инерции садится, наклонившись корпусом к Тане. Я встаю и усаживаю его прямо.

– Ну, Миша, мы пошли. Сиди, отдыхай, нам надо еще позаниматься наукой.

– Давайте еще потанцуем, – Болотов все время смотрит на Таню и не смотрит на меня. Это начинает меня злить.

– Вы извините, но мне пора идти. Саша меня проводит. До свидания. – Татьяна подает Мише руку.

Мы идем по мокрому тротуару и молчим. Окна домов освещены изнутри голубым светом. Чем занимались люди, когда не было телевизоров, – уму непостижимо. Уличные фонари почему-то разные по цвету. Те, что отличаются, нервно вздрагивают. Все, как у людей. По противоположной стороне улицы, наклонившись на одну сторону, застенчиво прошел троллейбус. Мимо проносится трамвай. Он идет в нашу сторону, но спешить не хочется.

– Что он тебе там наговорил? – спрашиваю я Таню мимоходом, пассивно поглядывая по сторонам.

– Он меня поздравлял, – тихо роняет она.

– С чем?

– С обручением.

– И что ты ответила?

– Я его поблагодарила. Я подумала, что тебе это нужно.

Я останавливаюсь и смотрю на нее. Она немного устала за день. Внезапно я чувствую ее такой родной, что у меня перехватывает дыхание.

– Таня, таких, как ты, не бывает, – слышу я свой голос.

Она медленно поднимает руку и нежно, чуть касаясь, проводит мне ладошкой по щеке. Мы стоим и не двигаемся. Меня парализует переполнившая меня нежность.

– Так не бывает, – твержу я. – Я должен был тебя отбить, вынести из горящего дома, вырвать из лап хулиганов.

Таня как-то тихо улыбается и осторожно берет меня под руку.

– На месте Мишки я бы нас не выпустил, – замечаю я.

Она вдруг начинает смеяться, и я заражаюсь от нее. Мы проходим мимо скамейки, на которой сидит старушка и вяжет.

В сущности, в вязании нет ничего необычного, если бы это было не под фонарем глубокой осенью.

Она глядит на нас и качает головой. Весело болтая, мы добираемся, наконец, до нашего жилища. Моя веселость сменяется легкой грустью, правда, после того, как я заметил это в Тане. Думая, что гармония чувств – вещь вполне реальная, я продолжаю неуклюже острить. Слова всегда были злейшим врагом любого чувства. В них можно утопить все.

Переступив порог клуба поэтов, я сразу понял, что совершил непоправимую ошибку, взяв с собой Татьяну. Так как наше общество представляло из себя монолитный мужской кристалл, чистый, как детская совесть, то вполне понятно, что все замерли, как будто в комнату влетела шаровая молния.

Надо сказать, что наша обособленность от смешанного общества мужчин и женщин диктовалась не нашей прихотью, а суровой необходимостью. Дело в том, что далеко не каждая современная практичная женщина способна понять такую слабость мужчины, как склонность к поэтическому расслаблению. Коля Хворостов как-то приводил супругу на наше сборище, тем самым подарив ей на всю жизнь козырного туза. Так что при розыгрыше очередной партии игры в дурака, как он называл семейные ссоры, с его мелкими козырями ему приходилось туго.