Текст книги "Когда жизнь на виду"

Автор книги: Владимир Шабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Когда жизнь на виду

Солнечные лучи, столкнувшись с неприветливой жесткостью безукоризненно чистых снегов степи, рассыпаются острыми искрами. Ослепительный азарт жизни захлестывает и меня, возрождая во мне силу и уверенность. Я рад, что я двигаюсь, что у меня есть цель. Если не догонит попутная машина, мне придется пройти сорок с лишним километров. Это мне тоже нравится. Я не боюсь замерзнуть; я вообще вечен.

От яркого снега начинают болеть глаза, и я надеваю темные очки. Списанный солдатский полушубок уютно стягивает талию, вызывая у меня приятное ощущение прочности. Тактика моя проста: на протяжении всего пути выдерживать ритм и деловой настрой. Зимняя степь – это не бульвар, где можно бездумно прогуливаться, отдавшись первому попавшемуся настроению. У нее своя логика, свои законы, с которыми она заставляет считаться все живое.

Неприятный осадок минувшего вечера начинает понемногу дробиться во мне, и я заглядываю во вчера, как в яму с осыпающимися краями. Песня старая – тоска, неопределенность. Кажется, что жизнь проходит мимо, что накал твоего существования недостаточно силен, что тупеешь необратимо и стареешь душой, силой давя в себе всяческие желания из-за невозможности их теперешнего осуществления. А потом они уже и сами перестают появляться. Давит и огромная пустая равнина, вызывая сомнение в необходимости проявления какой бы то ни было энергии с твоей стороны. Но самые скверные часы диктует одиночество. Никогда не думал, что это чувство сможет забить все остальные.

Головой-то вроде понимаешь, что просто сменился образ жизни. Из бурной городской круговерти мы попали на почти безжизненную землю, ритмичные студенческие годы сменились естественным образом на жизнь более размеренную, четко очерченное бытие кончилось, и теперь ты должен определить себе дорогу сам. Короче говоря, объяснить можно все, и будет действительно ясно, откуда, почему и зачем. Но иногда очень хочется подпеть аксакалу на одной ноте. Тихонько так, чтобы никто не слышал, потому что этим желанием трудно кого-либо удивить.

Работа у нас интересная, и страсти человеческие бурлят не в меньшей степени, чем в столичном городе. Однако ты постоянно чувствуешь нелепость всего того, что раньше было нормой: суеты и скорости, глупых случайностей, решающих порой очень много, мелких удач и неудач, воспринимающихся полновесно, но от которых на следующий день и следа не остается. И согревает-то тебя теперь то, на что ты раньше и внимания не обращал, – самые элементарные человеческие действия, будь то пришивание пуговиц или приготовление яичницы.

Работаем мы в филиале НИИ, расположенном в степи в сорока с лишним километрах от небольшого городка. Пять дней в неделю мы проживаем по месту работы в благоустроенных бараках, а в пятницу вечером отбываем на выходные в наш Каменогорск. Женатые торопятся выбить половики, по которым они не ходили, а мы, неженатые молодые специалисты, едем решать одни и те же вопросы, которые нам уже порядком надоели. Мы заселяем шумное общежитие и квартиры с подселением, ходим в кино и в баню, изредка собираемся кучками, чтобы не потеряться в этом людном мире, а иногда расходимся парами, чтобы не толкаться.

Под «мы» я подразумеваю рабочих, инженеров и техников, молодых специалистов и вольнонаемных – всех, кто представляет команду научного корабля. Наши научные сотрудники занимаются исследованием природных газов: разрабатывают новые технологии разделения газа на составляющие, пытаются получать новые материалы, думают над новыми системами управления и так далее. База нашего НИИ находится в Каменогорске, а в степи, где мы работаем, – опытно-экспериментальные лаборатории.

В нашем НИИ работает в основном молодежь. Все мы равны перед делом, и у нас в ходу «натуральные» человеческие отношения.

Каждый из нас ищет здесь свое. Кому приглянулась зарплата, кто жаждет настоящего дела, кто хочет вырасти профессионально, как я, например. Некоторым по душе пестрота жизни, кому научный престиж и многим – та самая «натуральность» человеческих отношений, о которой я уже говорил. Мы все собрались с разных мест и, порой, глядя-друг на друга, удивляемся: вон какие люди бывают…

Все это хорошо, но деградаций и искалеченных судеб тоже хватает. Чтобы научиться ценить необходимое, бывает, приходится с ним расстаться. Многие специально ищут потерь, чтобы найти что-то более весомое, причем, сами не понимают, что это будет. Вот это: снова найти – не всегда получается. И уезжают мальчики и девочки, поломанные собственными и чужими слабостями, домой, где сущность человеческая бывает запрятана за сотнями мелких, но, вроде, нужных забот, за отчужденностью соседей в больших городах, за ворохами чужих новостей о событиях, происходящих в жизни других. Но и это в лучшем случае.

Прошедшая пятница ничем не отличалась от других пятниц. Почти все уехали в Каменогорск, а из нашей компании я один остался на выходные в степи. Хотелось что-нибудь почитать по делу в тишине. И я действительно читал. Сколько мог. Затем, если глядеть со стороны, я просто лежал на спине, ходил из угла в угол, ворочал гирю до дрожи в коленях, курил, плясал матросский танец «Яблочко» и гладил брюки. Эти труды не прошли бесследно, и на исходе длинного и пустого субботнего вечера у меня родилась блестящая идея. Улегшись спать, я облегченно вздохнул в темноте и заснул с улыбкой на лице. Как младенец.

Я иду по бровке, где дорога не так скользит. Ветер боковой, слабенький, но неприятный. Он меня не пугает. Мне вдруг слышится далекий звук мотора. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Нет, это только показалось.

– Звереть, быстрее звереть! – Рудик Корольков, весь в порыве, смотрит на меня черными немигающими глазами, в которых нет и тени улыбки.

Рудик – старый «бродяга», ему уже за сорок. Однако, судя по его интересу к жизни, сразу и не скажешь, что возрастной холодок коснулся и его страстей. Тонкое породистое лицо Королькова аккуратно обрамляется густым черным волосом, а гордость Рудика – борода – торчит вперед совковой лопатой. Он как-то заикнулся мимоходом, что его родители из казачества. Вроде мелочь, но я об этом почему-то помню. Наверное, потому, что приятель детства обладал той же наследственностью. Уж если он вспылит, смотреть на него страшно, как на сумасшедшего. Раньше все это лихостью называлось. Рудик однако не тот, он спокойнее и много умнее.

Сегодня после работы я зашел к Королькову, потому что соскучился по его обществу, по логике, риторике и неожиданным поворотам его мысли. Мы сидим вдвоем и пьем чай из жестяных кружек, которые он, как реликвию, возит с собой во все походы. Я проникаюсь симпатией к Рудику после его слов, потому что прошлый раз мы вот так же мирно пили чай и он мне доказывал преимущество гуманности перед варварством. Я тогда ушел от него законченным филантропом.

В данный момент я борюсь с естественным желанием, которое всегда омрачало и без того непростые отношения старших с младшими. Это желание – «подколоть».

– Да тебе вроде дальше уже и некуда, – не сдерживаюсь я. – Волки тебя сторонятся, а о людях и говорить не приходится.

Рудик понимает мою слабость и ее причину, он вздыхает и, думая о своем, подливает чай. А насчет волка – это он сам рассказывал, что как-то видел в степи. Якобы тот посмотрел на Королькова да и потрусил своей дорогой.

– Сегодня работал с Фоминым, – говорит Рудик, берет с батареи сухарь и сосредоточенно тычет им в кружку. – Ты знаешь Фомина?

– Видел.

– Как он тебе?

– Странный какой-то. Вроде как на внушительность претендует.

– Раздавленный он, – говорит Рудик внятно. – Страшное дело… Он даже кошачьего взгляда не выдерживает.

– Может, он от рождения такой?

– В том-то все и дело, что нет, – Корольков смотрит в угол и соображает. – Друзья у Фомина больно прыткие, сильные, энергичные, и держат его рядом цепко за «пятачок». Знаешь, для сравнения на фотографиях рядом с предметами кладут? Нет, – говорит Рудик зло, – они его пить не заставляют. Это было бы слишком примитивно. Просто они всегда правы, много лет, каждый день, всякую минуту. Друзья эти смяли фоминскую волю, уничтожили всякую сопротивляемость. Он на себя-то смотрит только чужими глазами. Парализовано даже мышление. Он не выберется из этого болота, даже если пойдет по крови. Звереть, только звереть. Иначе мы не выживем, Серега.

Рудик встал и прошелся по комнате. Я, как всегда, критически перевариваю сообщение.

– А ты не боишься необратимых процессов? – спрашиваю я.

– Зато сохранишь главное, – говорит Корольков зло и энергично, – останешься человеком.

– Интересная идея, – отмечаю я, – озвереть, чтобы остаться человеком.

– Именно так.

– Тогда давай еще чайку, – говорю я. – Вот так придешь к тебе за советом как к старшему товарищу, а ты научишь…

– Совет? Всегда пожалуйста, – говорит Рудик, орудуя чайником.

– Ну, ну.

– Не бойся язвительных и изощренных умов. Всегда помни, что у тебя есть средство, затерянное где-то промеж интеллигентов, – он подносит к моему носу огромный волосатый кулак, – и которое распутывает порой немыслимой сложности ситуации в мгновение ока.

Я закуриваю, обдумывая сентенции Рудика.

– Теперь насчет советов, – Корольков отклоняется, чтобы охватить меня всего взглядом. – В твоем возрасте они ни к чему. Ты что, боишься прогореть? Да тебе это даже полезно, прогорать по мелочам. Советы нужны людям постарше, для которых ошибки – большая роскошь.

– Что ты имеешь в виду под «прогорать по мелочам»?

– Если, например, тебя выгонит женщина – это мелочь.

– А что не мелочь?

– Не мелочь, если она выгонит меня.

– И как же ты с этим борешься?

– Я должен предвидеть, – говорит Корольков самодовольно. У Рудика красивый басок, солидный, и я понимаю, что предвидеть он сможет.

– Руди, ты прямо бестактно хвастаешь своим возрастом, – отмечаю я. – Меня так и тянет постареть.

– Зачем? – спрашивает он удивленно.

– Мне тоже больше нравится предвидеть, и я не хочу прогорать.

– Кстати, могу подкинуть поплавок, – великодушно сообщает он. – Самые отвратительные глупости совершаются от скуки. Они идут от порочности натуры. Глупости, совершаемые от тоски, будут поблагороднее. Их корни в условиях существования.

– Знаешь что, товарищ Карманный оракул, если ты думаешь, что ты меня расковываешь и делаешь свободным, то ты крупно заблуждаешься. Ты связываешь меня по рукам и ногам.

Корольков хитро ухмыляется, поглаживая бороду.

– Если я жил как бог на душу положит и ничего из жизни не выбрасывал, то теперь ты опубликовываешь мне гнусную идею насчет того, что, идя на что-то, можно заранее это списать. Безболезненно.

– А ты эгоист, Серега, – довольно басит Рудик. – Я тебе подбрасываю орешки, а ты хочешь, чтобы я же тебе их и раскусывал! Эгоист! Привыкли все вы получать в чистом виде, полуфабрикаты вас не устраивают.

Корольков докуривает сигарету и снова садится за чай.

– Почему же, устраивают, – говорю я и дую в кружку. – Ситуация вроде той, для которой сказано, что половина больше целого. А тебе все неймется плюнуть в сторону нашего поколения.

– Ладно. Мы вот выгребали грязь войны, видели ее последствия и еще много чего. Ладно. – Рудик хитро улыбается. – А вот ты, Серега, назови мне четыре события, которые тебе запомнились в жизни или были бы толчковыми к чему-то существенному. Пусть даже к крупной мысли.

Вопрос мне показался несложным, и я отвечаю почти сразу.

– Первая любовь. Раз.

– Раз.

– Второе… – я некоторое время размышляю. – Меня потрясло, когда отец, а он у меня всю войну окопы грел, заплакал, увидев мой новенький студенческий билет.

– Два.

– Третье… когда я в первый раз назвал человека свиньей. Он это заслуживал.

– И последнее.

Оказывается, не так-то это просто.

– А почему, собственно, четыре события, а не три? – спрашиваю я Королькова. – Три – это по-русски. Зачем четыре-то?

– Я думаю, ты понял, что я хотел сказать.

– Ну, ты фрукт! – возмущаюсь я. – Так дела не делаются.

– Именно так они и делаются.

– А вот взять тебя, – настраиваюсь я на атаку. – Со шпаной сотрудничал в свое время?

– Да. На атасе стоял.

– Странное дело. Кого из вас ни спросишь – все на атасе стояли. А куда же девались те, другие? Одно время такие морды на улице появились, что хоть я тогда и пацаном был, и сейчас отчетливо вижу. Можешь записать это воспоминание четвертым пунктом моего ответа на твой гнусный вопрос.

Рудик посмеивается.

– Ты сам-то можешь вспомнить хоть одно солидное событие? – чувствую я себя «на плечах противника».

– Есть немного, – успокаивается он и умолкает. Я, довольный, жду.

– Раз рапортовал министру от лица пролетариев электролампового завода, когда там работал.

– Да. На тебя где сядешь, там и слезешь, – говорю я с удовольствием.

– Мы люди простые, говорим стихами, – скромничает Рудик на свой лад. Это его излюбленная присказка.

Я смотрю на Королькова, он поглядывает на меня, и мне приходит в голову, что мало в жизни того, что могло бы встать на уровень мужской дружбы. Разве что семья, да и то весьма благополучная. Так или иначе, старая дружба хранится у каждого из нас в самых неприступных уголках души всю жизнь.

– Рудик, тебе ведь, наверно, и на нож приходилось ходить в свое время? – спрашиваю я неожиданно и для самого себя.

– Было дело, – просто отвечает Корольков.

– Понимаешь, мне иногда кажется, что вот вам, старшим, было в чем-то легче… Яснее, что ли. Сейчас же можно шею свернуть, пока до сути добираешься, а уж на саму схватку может и здоровья не хватить.

– Не болтай ерунды, яснее нам не было. Подонков время не меняет, они были и останутся скользкими.

– Хорошо. Вопрос в твоей манере: какова самая большая неудача в твоей жизни?

– Мелковат, мелковат вопросец-то, – шумит Корольков. – Прямо голыми ладошками хотят взять. Что за люди.

– А что тут особенного? – гну я свою линию, чтобы завуалировать свое дураковатое положение. – Вот я считаю неудачей своей жизни то, что я здесь вот сижу в богом забытом краю, а в это время мои коллеги делают карьеру, семью, деньги, пишут диссертации, углубляются, расширяются, растут, крепнут, встают на ноги и так далее. Мои же основные усилия прикладываются даже не к работе, а так, распыляются. Между прочим, это место распределения выбирал сам.

– Зато ты делаешь биографию, – спокойно говорит Корольков. – Это не так уж мало.

– А зачем мне живописная биография? – спрашиваю я, не успев подумать.

– Доживешь до моих лет, начнешь понемножку оглядываться назад – тогда узнаешь, что такое биография.

Я вдруг настораживаюсь. Много всего может высыпать Корольков в разговоре, своего ли, чужого – одному ему известно. Но в этой мешанине взглядов и идей нет-нет, да и мелькнет отчаянно верная мысль, после чего уже не хочется говорить о пустяках.

– Вот что, – предлагаю я, – давай-ка мы с тобой в шахматишки сыграем.

– Это идея, – кивает головой Корольков. – Давненько я тебя не наказывал.

– Ну, это мы еще посмотрим.

За окнами пасмурный день начала августа, небо набухает тучами, и я, выглядывая в окно, пытаюсь сдержать свои радостные чувства, чтобы не испытывать разочарования, если дождя не будет. Дождь в этих краях редкость, и я так по нему истосковался, что мечтаю по приезде в отпуск зарыться в нашу уральскую грязь по самые подмышки и надышаться запахом хвои и прелой земли.

И все-таки, вот эта степь, с чахлой растительностью, с местами будто выжженной земли, где ничего не растет совсем, с ландшафтом, как бы вылепленным второпях, чтобы сделать и забыть, – она становится нам со временем ближе. К ней даже можно питать симпатии. А как же иначе, ведь у нас же общая жизнь: общие радости, огорчения, заботы. Обживая степь, мы вкладываем смысл в ее нехитрое существование, меняем ее облик. Она в свою очередь не остается в долгу и меняет нас, воспитывая в каждом хозяина. Степь ревнует нас к прошлому, старается понравиться и заслонить все, что было раньше.

Символ окружающей нас природы – пыль. Она царит и летом и зимой, если снега выпадает немного. Ненависть к ней не имеет смысла, как желание согреться под звездами. Пыль – это фон нашей жизни, так как ездить нам приходится много. Ее вкус и запах – неотъемлемые наши ощущения, как запах конского пота у кочевого племени.

Надо отметить, что, кроме созерцания капризной природы за окном, я еще занимаюсь работой. В моем распоряжении небольшая установка, где я проверяю схемы автоматики и внедряю рацпредложение. Оно хоть и не хитрое, но требует домонтажа. Поэтому я укладываю провода в жгуты и расключаю их на клеммниках. Работа эта не инженерная, но мне нравится: руки заняты, а голова почти полностью в моем распоряжении.

Рядом занимаются своим делом Валера Слободсков со своим постоянным помощником Павликом Милеевым. Я сменный инженер, Валера с Павликом – мои люди, и делаем мы одно дело. Слободсков техник, но работает прибористом пятого разряда. Мы с ним одногодки, Павлик моложе нас и устроился к нам недавно. Монтируя измерительные приборы, Валера спокоен и деловит. Внутренние передряги выше воротничка у него не поднимаются, В этом есть какая-то надежность.

– Мой любимый герой – Гриша Мелехов, – смачно говорит Слободсков, закручивая винт.

– От Мелехова невесты не уходили. Он их сам бросал, – отмечает Павлик. Невеста Валеры недавно на родине вышла замуж, Слободсков послал ей поздравления на красивом бланке, и мы это дело торжественно отметили. Чтобы все, как у людей, было. – Хороших людей невесты не бросают, – добавляет Милеев.

– Если бы ты, молодой человек, слышал, как за хорошими людьми двери стучат, ты бы подумал, что началась атомная война, – отвечает Валера.

– Нет, – говорит Милеев, – не зря твой любимый герой бандит и бабник.

– Гриша – это человек, это сила, – входит Слободсков в спокойный азарт. – Только вот некоторые книги пишутся для умных людей, а не для таких, как ты. Насколько я понимаю, у тебя-то героев нет совсем. Ты ведь, Паша, «Чапаева» смотришь по телевизору с меньшим интересом, чем «Дело об убийстве леди Мортон». Для тебя ведь что глаза закатывать, что думать – это одно и то же.

Опять конфликт поколений. Конечно же, наше со Слободсковым поколение лучше, чем Милеева. Мы хоть люди обязательные и словами не бросаемся, в конце концов.

– Во всяком случае, я общественное сознание не покупаю по сходным ценам, – отзывается Милеев. Они крепят приборы, находясь по разные стороны щита, и, не торопясь, переговариваются.

– Да, при твоей зарплате в этом пороке не погрязнешь.

– О чем это он? – спрашиваю я Слободскова. Валера у нас личность известная, и многое, что с ним связано, довольно любопытно.

– Едем, как-то в автобусе, – смеется Павлик, – а на задней площадке пьяный к женщине привязался и ругается. Все сначала молчали, затем ропот начался. В воздухе, как обычно, мечется вопрос: где настоящие мужчины? И тут Валера отважно подошел к дебоширу, который был уже в плечах раза в два, и дал ему три рубля, при условии, что тот выйдет на первой же остановке. И он торжественно вышел с сальной миной на лице.

– А ты что, хотел бы, чтобы я, как Свиридов, на пятнадцать суток попал? – спрашивает Валера. – Тот в прошлом году блеснул, да выронил алкаша неудачно из автобуса. И так уже всю мою фотографию затрепали, переносимши с Доски почета на Доску тревоги и обратно.

– Я знаю, почему ты так сделал, – хихикает Милеев. – Потому что ты сам такой же.

– Какой?

– К девушкам пристаешь в общественном транспорте?

– Как положено. И не только в транспорте.

– Ну вот.

– Ты, Паша, можешь не волноваться. Гриши Мелехова из тебя, конечно же, не выйдет. Будь ты умнее, ты бы заплакал от этих моих слов, – говорит спокойно Слободсков. – У тебя и девушек-то нет, кстати. А почему? Да потому, что их ведь развлекать надо, трудиться, что-то говорить, стараться быть фигурой, рисковать. Тебе это трудно… Живешь ты вот с родителями в тепле и сытости и ничего-то тебе не надо.

– Наши эмигранты во Франции, – замечаю я, – одно время презирали тех же французов за то, что у них не хватает силы воли застрелиться при соответствующих обстоятельствах.

– Не мешай мне проводить воспитательную беседу, – реагирует Слободсков, – не сбивай мне мысль. Так вот, насчет этого товарища в автобусе. Во-первых, он не алкаш, а просто нормальный дурак. Мы с ним часто в городе друг на друга натыкаемся. Во-вторых, это все мне самому не очень понравилось, и я на следующий день, случайно его встретив, трешку обратно отобрал. В-третьих, ты что же думаешь, я его испугался или его друзей? Да у меня приятелей около трехсот человек. Короче говоря, все ясно. А вот ты мне ответь: сколько раз в этом году ты с насморком бюллетенил?

Милеев начинает чем-то скрести за щитом.

– Бережешь, значит, себя… – продолжает Валера. – А зачем? Кому ты нужен – бесплатная нагрузка на общество? Что ты вообще можешь?

– Все, что требуется, – бурчит Паша.

– А что от тебя требуется, ты можешь сказать? Я допускаю, что бриться ты умеешь, а еще что? Ты что там лепишь? – вдруг кричит Слободсков. – Ну-ка, поаккуратнее. Снова, снова все переделай.

Я улыбаюсь, Валера – это фирма, глаз у него наметанный, и нечистой работы он не любит. Слободсков назначен наставником у Милеева и руководит последним жестко, но не без сердечности, претендуя чуть ли не на отцовские привилегии.

– Таких, как ты, Паша, – снова переходит Валера на ровный тон, – проваленный нос обычно смущает, а вечное дилетантство нет. А ведь эти две болезни должны вызывать одинаковые ощущения.

– Учитель нашелся, – смеется Павел, обращаясь ко мне. – Целыми днями только курит по углам, а не работает. Поэтому и премию-то тебе платят меньше, чем, к примеру, Шевчуку.

– Вот здесь, конечно, ты с меня примера не бери, – назидательно говорит Валера. – Наш уважаемый начальник, товарищ Орлов, платит ведь нам не столько по результатам, сколько по усилиям. А уже усилия показать – это Шевчуку раз плюнуть. Издергает начальство, а потом докладывает: все сделано. Каждый вздох облегчения начальника обычно материализуется лишней десяткой. Организации ритуальных обрядов в производстве тебе надо поучиться.

– Каких обрядов?

– Да любых. Ты пройдись, к примеру, с какой-нибудь бумажкой по инстанциям. Скажем, в бухгалтерию сходи уточнить расчетный лист. Так везде ты должен понравиться, иначе тебя просто вышвырнут. И ты танцуешь танец обольстителя, джентльмена, сироты, делового человека или гангстера, в зависимости от обстоятельств. И это все от тебя требуется, хотя дело, может, и выеденного яйца не стоит.

– А ты сам что же не учишься?

– Несерьезно все это, да и скучно. Меня от сохи оторвали для того, чтобы работать по делу, а не по поводу дела.

– Оно и видно, что ты далеко от города родился, – острит Павлик, как может.

– Произрастал я, конечно, не на Арбате. И даже не на Старокладбищенской улице Каменогорска, как ты. Куда мне до тебя. Ты прямо подавляешь нас всех своей развитостью, деловитостью и умом.

Милеев смеется.

– Ловко ты вчера своего приятеля за пояс заткнул, – продолжает Валера. – Прямо «затоптал» мужика аргументацией, доказывая, что иметь машину приятнее, чем мотоцикл. Только вот у меня в твоем обществе приступы ностальгии начинаются. Ты знаешь, что это такое?

– Понятно, что не насморк, – уверенно говорит Паша, и мы чувствуем, что он все-таки подозревает, что это что-то с носом.

– Ладно, – говорит Слободсков, – а то у тебя голова будет вечером болеть от перегрузки. Возьми спирт, протри контакты.

– А где спирт? – спрашивает Милеев.

– Вон пузырек стоит. А стакан поставь на место. Там спирта – в глаз закапать нечего, а он со стаканом пришел.

Я еще раз оглядываю свою работу, включаю напряжение и иду за пульт, чтобы проверить работу схемы. Собственно, можно и не проверять, и так все ясно. Предложение у меня без экономического эффекта, без высокого полета фантазии, но оно полезно, так как увеличивает надежность работы большой системы. Оформлять мне его не хочется, но для порядка я все-таки это делаю.

За окном тучи рассеиваются. Три капли все же на стекле появились, но ждать более нечего. Зато, как Слободсков говорит, какой ритуал был.

«Черный пудель шаговит, шаговит, шаговит…» Невесть откуда взявшиеся слова назойливо крутятся у меня в голове. «Белый пудель шаговит, шаговит, шаговит…»

Пейзаж вокруг статичен, как фотография. Там, куда я всматриваюсь, снежные горизонты незаметно сливаются с белесыми краями небосклона. Матовая накатанная дорога лениво извивается между редкими холмами, как узенькая трещина в огромной белой чаше. Кроме нее на всем белом просторе нет ни одной темной линии.

Желая перейти с «черного пуделя» на что-нибудь более подходящее, я начинаю рыться в памяти в поисках песни борьбы и с удивлением обнаруживаю, что найти ее не так просто. Песни наших отцов и дедов вроде не к месту, хотя я их и люблю. А песня нужна.

Хорошо, когда ты в полном согласии с самим собой и окружающим тебя миром, когда можно поговорить о глубине и тонкости мысли, изящности вкуса, благородстве желаний. И совсем другое дело, если кругом узлы и не знаешь, какой рубить первым, если внутри и снаружи тишина и неясно, живой ты еще, или только кажется, или когда думается, что терять тебе уже нечего.

Вот, нашел: Высоцкий. Я начинаю напевать в такт шагам об альпинистах и корсарах, песни меня согревают и прибавляют сил.

Балконная дверь открыта, и свежий ветерок тихо волнует шторы. Магнитофон негромко воспроизводит грустную песенку по поводу уходящего лета. Это настроение созвучно с нашим, ничего не поделаешь: через неделю сентябрь.

В Каменогорске мы живем в общежитии квартирного типа и сегодня собрались у Васи Меркулова. Мы со Слободсковым встретили его в столовой, куда пришли поужинать. Целый день мы с Валерой просидели с удочками на реке, но так толком ничего и не поймали. Пацаны рядом наловили больше, и мы отдали им наш скромный улов. Вася нам посочувствовал и пригласил к себе. Позднее подошел Корольков.

Я привык видеть Меркулова при галстуке, и не знаю, снимает ли он его вообще. Все в нем жестко закреплено, и его корректность в мелочах частенько нас царапает при плотном с ним контакте. Вася толковый научный сотрудник, но с юмором у него бывает туговато. Несмотря на это, Женя Капленок прекрасно сочетает свой живой ум с Меркуловской щепетильностью, вот уже несколько лет проживая с ним в одной квартире. Женя тоже представитель науки, как и Меркулов, и оба они живут и работают в нашей же фирме в Каменогорске.

Мы все негромко беседуем. Вася объясняет Жене Капленку принцип устройства какой-то железки: здесь отверстие, зазор, здесь поворачивается… Механика – дело не его, но у нас уж так повелось, что все стараются охватить как можно больше дел, чтобы больше знать, больше успеть сделать, борются за большее влияние в деле. Иногда чужие проблемы исследуются так, что завидуют свои собственные, потому что чужие кажутся «вкуснее». Но, в итоге, мы обретаем солидную техническую эрудицию и умение мыслить широко.

Четкую и красивую мысль я люблю, но в данный момент у меня не то настроение. Я подсаживаюсь к Рудику, который вталкивает Слободскову некоторые тонкости таежного бытия.

– А ты сам-то гасил свечи из винта? – спрашивает Слободсков.

– Элементарно, – басит Корольков. – Берешь загодя патрон и просверливаешь отверстие под углом к оси в пульке. Ну и споришь, что погасишь свечу. Когда целишься, старайся брать подальше. Завихрения от просверленной пульки такие, что, того гляди, дерево свалят, не то что свечу.

– Так каждый дурак может свечи гасить, – замечает Валера.

– Вообще, свечи гасят только шарлатаны, – поясняет Корольков авторитетно, – но в данном случае нужно проявить ловкость, чтобы свечу не сдуло вместе с пламенем.

– Это действительно так сложно? – спрашиваю я.

– Ты как-нибудь попробуй, если не веришь, – шумит Рудик. – Не так-то все просто. А мы что, мы люди простые, говорим стихами. У меня, кстати, первый разряд по стрельбе. Из всех видов оружия больше всего люблю «максим».

Слободсков смеется.

– Да, между прочим, – добавляет Корольков, – аборигены охотники, может, и гасят свечу. Но у них тоже какие-то хитрости. Они, например, пороху в патрон сыплют столько, что пуля летит почти без траектории.

– Как это? – изумляется Валера.

– Я хочу сказать – почти по прямой.

– Руди, как твои молодые поживают? – спрашивает Капленок, оторвавшись от своих технических проблем.

– Так себе, – без охоты говорит Корольков. – Жалко мне их.

В отличие от всех нас, Корольков живет в двухкомнатной квартире с подселением. Одна комната его, а соседнюю недавно отдали молоденькой семье. Живут они там уже месяца три, и мы стараемся ходить к Рудику в гости пореже, чтобы не мешать жить молодым.

Незвановы – симпатичные ребята, но близко с ними я не знаком. Вика с виду вся какая-то чистенькая, светлая, приветливая. Об ее молодом супруге можно сказать то же самое. Она работает в Каменогорске, а ее Антон ездит с нами. Видятся они, как и все семейные, по выходным. С Антоном мы по работе не связаны.

– А что случилось? – спрашивает Меркулов.

– А ничего. Все одно и то же, – Корольков закуривает. – А то ты сам не знаешь. Откуда берется это желание – перебеситься? Отпить свое, налюбиться от души, хватить жизни, чтобы через край полилось. А потом жалуются, что скучно, мол, жить, ничего не хочется.

– Это ты о Незвановых говоришь? – удивляюсь я.

– Да и о них тоже, – морщится Рудик. – К Вике, говорят, ее начальник на холодный ужин заявлялся как-то, пока Антон неделю в степи трубил. А самого Антона Тамарка обкручивает.

– Растаскивают, короче говоря, семью, – замечает Вася. – Я ее шефа Ильина знаю. От него просто так не отвяжешься. Не захочешь, так сам заявится. А уж если общее воспоминание появится – пиши пропало. Попробуй выстави его. Вике, очевидно, нелегко приходится.

– Это ты верно говоришь, – басит Корольков. – Вика – интересная женщина, а вот выгнать в шею, да еще самого Ильина – это ей трудновато будет.

– Тем более, – продолжает Меркулов, – что тот умный, наглый и симпатичный мужчина. Ему уже, наверно, за сорок, а как смотрится.

– А ты, Рудик, вместо того, чтобы сплетни слушать, взял бы да помог молодым, – подсмеивается Капленок. – Квартира-то ведь и твоя тоже. Хоть ты и ходишь, как чистоплюй, а ведь если что… Мы должны быть умнее ситуаций.

Женя хитер. Иногда он начинает говорить так, что его слова можно трактовать и как шутку, и как серьезное заявление, и как обычную подковырку. Корольков внимательно смотрит на него, выставив вперед бороду.

– Глухая тема! – радостно вопит Васька. – Мужики, у меня есть идея. Давайте возьмем их на поруки.

Неожиданная идея развеселила всех. Корольков молча прикидывает.

– Выставить этого дядю надо, – говорит он. – Я сам об этом думал.