Текст книги "Глубокая разведка"

Автор книги: Владимир Добряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА 9

…эти не грешили;

не спасут одни заслуги,

если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут.

Данте Алигьери

– Прежде чем искать место для ночлега и шастать по округе, – говорю я, – не мешало бы определиться, обитаема эта Фаза или нет?

– А здесь и определяться нечего. Конечно, обитаема. Вряд ли здесь водятся бобры с такими зубками.

Анатолий показывает на сосну, ствол которой подрублен, несомненно, топором. Поодаль мы замечаем еще несколько пней явно искусственного происхождения. Фаза обитаема, это ясно. Знакомиться с аборигенами будем завтра. А пока надо найти такое место для ночлега, чтобы аборигены эти не смогли застать нас врасплох. Лучше мы их увидим первыми. Всегда хорошо иметь в запасе время для принятия решения.

Подумав, мы отправляемся вверх по берегу ручья и скоро выходим на опушку леса. Ручей стекает с небольшой возвышенности, на которой беспорядочно нагромождены крупные камни. При ближайшем рассмотрении эти камни оказываются остатками каких-то древних развалин. Это нас вполне устраивает. Крыши над головой не будет, зато камни защитят нас от прохладного ветра, и местность просматривается на приличное расстояние.

Мы распределяем ночные дежурства и укладываемся. Моя смена – ближе к рассвету. Меня будит Лена, когда небо уже тускло светлеет и тянет утренним холодком.

– Ну, что наблюдалось?

– А ничего. Нигде ни огонька, ни подозрительного шума либо движения. Только ночные птицы да мыши.

Лена укладывается досыпать, а я взбираюсь на камень повыше и обозреваю окрестности. Через полчаса становится уже настолько светло, что я начинаю прикидывать утренний маршрут. Местность вокруг довольно дикая. Кроме тех развалин, где мы находимся, незаметно никаких следов чьей-либо деятельности. Я принимаю решение: спуститься вниз по ручью. Так мы скорее выйдем к каким-нибудь поселениям.

Ручей вытекает из-под двух крайних камней. Я подхожу к ним и останавливаюсь как вкопанный. Между камнями в траве мирно спит абориген. Он чуть выше ста восьмидесяти сантиметров. Одежда его состоит из темно-зеленой, пятнистой куртки, заправленной в штаны такого же цвета с темно-коричневым поясом. От середины икр ноги обмотаны тонкими ремешками, которые переходят в шнуровку коричневой кожаной обуви, наподобие тапочек. Длинные светло-русые волосы схвачены на лбу желтым кожаным ремешком. Ни усов, ни бороды у аборигена нет. На вид ему лет тридцать с небольшим. Кроме охотничьего ножа на поясе, никакого другого оружия я у него не вижу.

Внимательно изучая спящего, я стараюсь понять, как он здесь оказался. Когда мы сюда пришли, его не было. Мы внимательно осмотрели все вокруг, и проглядеть его не могли. Значит, он пришел, когда мы уже улеглись. Следовательно, кто-то из наших дежурных проворонил. Ладно, с этим разберемся потом.

Не теряя аборигена из виду, я отхожу к тем камням, среди которых спят мои друзья. Тихо бужу их и объясняю ситуацию. Через две минуты мы осторожно подходим к спящему с разных сторон. Некоторое время мы рассматриваем его и решаем: будить его или подождать, когда он сам проснется. Однако абориген не оставляет нам выбора. Внезапно он открывает глаза и видит склонившегося над ним Анатолия. Переход от сна к активной деятельности у аборигена резкий, как у хищника. Он вскакивает, в правой руке сжимает короткое копье, дротик. Дротика я не видел. Видимо, он спал на нем.

Я не успеваю принять никакого решения. Абориген вдруг успокаивается, так же внезапно, как и пробудился, и опускает копье. Оглядев нас, он произносит короткую фразу на каком-то малознакомом мне языке. Лена оживляется:

– Это похоже на старочешский!

Она начинает разговаривать с аборигеном. Интонации у нее спокойные, доброжелательные. Абориген окончательно успокаивается, вонзает копье в землю и присаживается на камень напротив Лены. Они оживленно беседуют. Через несколько минут я тоже врубаюсь в лексику аборигена и присоединяюсь к разговору. А еще немного погодя, в разговор вступают и Наташа с Анатолием.

Аборигена зовут Лей Вир. Он живет в поселке, который расположен в шести кахах отсюда. Нас он сначала принял за хассов, но потом увидел, что у нас светлые волосы, нет усов и одеты мы иначе. Тогда он подумал, что мы тоже лей, но откуда-то из очень далекого поселка. Таких шуков, он показывает на наши ботинки, он никогда не видел. Да и хассы, видно, редко нас посещают. Вон сколько железа с собой носим.

– Так, говоришь, твой поселок недалеко? – прерываю я его болтовню.

– Рядом. Пойдемте, я отведу вас, – с готовностью предлагает Вир.

– А почему ты ночевал здесь, а не дома?

– Ночь на охоте застала. Пришлось здесь укрыться. В темноте ходить опасно. Можно и на хасса напороться. Пойдемте.

Он встает и идет вниз по течению ручья. Мне сразу становится ясно, почему никто из наших не услышал, как Вир подходил к развалинам. Он идет профессиональной походкой охотника, совершенно бесшумно. Его шуки, сделанные из очень мягкой кожи, почти не оставляют следов. А Вир на ходу продолжает говорить. Но из его речи мы почти ничего не можем почерпнуть для себя. Кто такие хассы? Все, что мы в состоянии узнать про них, это только эпитеты. Проклятые, сволочи, гниды чешуйчатые, жабы желтоногие и тому подобное. Единственно полезную информацию Вир выдал о том, что хассы не любят, когда у леев появляется много металла. Они его отбирают, а кузнецов и рудознатцев безжалостно уничтожают. Поэтому наконечник копья у Вира и его нож для леев – целое состояние. Леи – это, видимо, племя, к которому принадлежит Вир. Впрочем, леи, скорее всего, раса. Ведь нас он тоже принял за леев.

Внезапно Вир умолкает и останавливается. Он делает нам знак оставаться на местах и не шуметь, а сам принюхивается. Потом быстро и бесшумно исчезает в зарослях. Оттуда слышится приглушенный шум и чей-то короткий визг. Через минуту Вир возвращается, неся на плече небольшую дикую свинью. Он доволен. Вчера он весь день гонялся за стадом свиней и к ночи потерял его. А сегодня эта свинка отбилась от своих, и теперь он, Вир, возвращается в поселок не с пустыми руками.

Поселок действительно оказывается неподалеку. Если бы вчера мы пошли не вверх по ручью, а вниз, то вышли бы прямо на него. Боюсь только, что наше появление на ночь глядя вызвало бы там панику, и дело могло бы дойти до стычки. А сейчас, когда мы появляемся вместе с Виром, нас встречают с любопытством, но спокойно.

Поселок состоит из четырех бревенчатых срубов без окон и полутора десятков землянок. Срубы крыты жердями и хвойными ветками, а накаты землянок выполнены из ошкуренных бревен. Все жители поселка одеты одинаково, как и Вир, и мужчины, и женщины, без различия пола. Впрочем, одно отличие есть. У женщин пояса шире и ярче, и волосы схвачены более светлыми ремешками, чем у мужчин. У некоторых ремешки даже вышиты незатейливыми узорами. Все жители поселка высокие и светловолосые. У мужчин нет и следа от усов и бород. Но что-то в этом поселке еще есть особенное, что до меня доходит не сразу. Лена понимает это раньше и спрашивает Вира:

– А почему у вас так мало детей? Их почти не видно.

– Все хассы, будь они прокляты! – непонятно отвечает Вир.

Он приводит нас в большую землянку. Она довольно просторна. Вдоль правой и задней стены тянутся нары-лежанки, покрытые шкурами. Слева от входа – очаг. Дым от него выходит в отверстие в накате землянки и через вход. Потолок основательно закопчен, но пол чистый, посыпан песком. Над очагом пристроен большой глиняный котел, а сбоку, над углями, помещен вертел, на котором печется мясо.

Землянка рассчитана примерно на пятнадцать человек. Но мы застаем там только двух женщин – одна уже в годах, другая помоложе Вира, – маленького мальчика лет четырех и девочку лет восьми.

– Это леи из дальнего поселка. Я встретил их в старых развалинах, – представляет нас Вир и покидает землянку.

Мы не успеваем перекинуться с женщинами и парой слов, как он возвращается, и с ним приходят человек шесть мужчин. Все рассаживаются на нарах. Вир усаживает и нас, а молодая женщина достает откуда-то большой кувшин и, двигаясь по кругу, наполняет кружки, которые раздала нам пожилая хозяйка. Судя по пене и запаху, это пиво. Мужчины поглядывают на нас с любопытством, но вопросов пока не задают. Правильно. По всем обычаям гостей сначала угостить надо, потом уж и расспрашивать. С особым интересом они поглядывают на Наташу. Оно и понятно. Она единственная среди нас имеет темные волосы.

Вир поднимает свою кружку и делает первый глоток. Мы собираемся последовать его примеру, но распробовать местное пиво нам не удается. Со двора доносится шум, и испуганные выкрики: «Хассы! Хассы!» Все меняются в лице, оставляют кружки и быстро покидают землянку. В том числе и Вир с хозяйками. Снаружи доносятся шум голосов и топот множества ног. «Хассы! Хассы идут!»

Мы осторожно выходим из землянки. Леи мечутся по поселку, а Вир и несколько мужчин командуют: «В лес! Бегите в лес, за ручей!» Большинство леев бежит в указанном направлении. Быстро подавляю в себе желание бежать вместе с ними. Мы здесь не для того, чтобы прятаться, а чтобы во всем разобраться. Осматриваюсь.

Со стороны, противоположной ручью, слышится шум неторопливых и уверенных шагов. Идут не таясь, сучья вовсю хрустят под ногами. То же самое и справа. Между деревьев мелькают красные и желтые пятна. Слева тихо. Там и деревьев нет, только кустарник и небольшая возвышенность. Показываю своим направление и скрываюсь в кустах.

Ползком поднимаемся на вершину поросшего вереском холма и осматриваемся. В поселке уже хозяйничают хассы. С первого же взгляда становится ясно, что это другая, во многом отличная от леев раса. Они низкорослы, не выше ста шестидесяти сантиметров, черноволосы и коротко острижены. Все с длинными висячими усами. Как и леи, хассы одеты все одинаково. Но если в одежде леев выражены их условия лесной жизни, то одеяние хассов вызывающе яркое и явно не предназначено для того, чтобы маскироваться в лесу. На хассах ярко-красные куртки и желтые штаны в обтяжку. Все это поблескивает на солнце и производит впечатление кожаных. Еще более вызывающе выглядят сапоги, отливающие бронзой. Вооружены хассы мечами и длинноствольными ружьями довольно большого калибра.

Хассов человек сорок. Они шарят по землянкам и срубам и выгоняют тех, кто не успел убежать в лес. При малейшей попытке к бегству пускают в ход оружие. Действие их ружей ужасно. Одна женщина, обезумев от отчаяния, бросается через кусты в нашу сторону. Хасс снимает с плеча ружье и, не спеша, целится в бегущую через кусты женщину. Выстрел гремит, когда ей остается до нас не более десяти шагов. Грудь бегущей словно взрывается изнутри. Кровь и истерзанные ошметки плоти едва не долетают до нас, а женщина без звука тычется лицом в землю. Впечатление такое, словно ружья хассов заряжены разрывными пулями.

Из леска напротив нас группа хассов гонит человек двадцать леев. Отстающих безжалостно рубят мечами, пытающихся бежать пристреливают. Анатолий бледнеет, снимает автомат с предохранителя и досылает патрон. Но я решительно накладываю ладонь на его прицельную планку. Он недоуменно смотрит на меня.

– Отставить! – решительно говорю я. – Мы здесь не для того, чтобы вмешиваться в чужие дела, мы на разведке. И оружие у нас для обороны, а не для того, чтобы устанавливать здесь справедливость по своим понятиям. Тем более что о здешних понятиях справедливости мы и понятия не имеем.

– О местной справедливости, допустим. Но есть еще и законы гостеприимства.

– Законы гостеприимства везде и всюду предписывают хозяевам защищать гостей, а не наоборот. Леи же разбежались, даже не предупредив нас об опасности.

– Но тем не менее леи нам ничего плохого не сделали, скорее наоборот, даже угостить собирались, – не сдается Анатолий.

– Хассы нам тоже пока ничего плохого не сделали. Откуда ты знаешь, вдруг они, обнаружив нас, организуют в нашу честь пир на весь мир. Так что, Толя, держи палец от спускового крючка подальше и поставь автомат на предохранитель. Стрелять будем всегда и везде только в порядке самозащиты. Понял?

В поселке тем временем разыгрывается настоящая драма. Со стороны ручья хассы гонят толпу леев. С отстающими и беглецами они также не церемонятся. Я замечаю, что в толпе леев нет Вира.

– Андрей, смотри, – тихо говорит Лена.

Я оборачиваюсь и смотрю, куда она показывает. Примерно в двух километрах в поле стоят шесть каких-то темных сооружений. Опустив светофильтр с биноклем, я различаю, что это какие-то громоздкие транспортные средства.

Очень напоминают БТР-152, но только значительно крупнее и выше. И еще одна деталь. Над машинами постоянно клубятся довольно густые дымы. Понятно, почему леи не побежали в эту сторону. А впрочем, как я успел заметить, они жители лесные, и в поле им укрыться гораздо труднее.

А хассы разделяют леев на четыре неравные группы. В одну они отводят полтора десятка зрелых мужчин и привязывают их попарно к деревьям. В другую они отбирают стариков, старух, часть детей и молодых женщин. Их загоняют в самую большую землянку. Третью группу формируют исключительно из молодых девушек и детей постарше. Их попарно связывают за руки, и шесть хассов уводят эту группу к своим машинам. Оставшихся леев хассы ударами палашей и прикладов заставляют разобрать один из срубов и завалить бревнами землянку, куда они перед этим загнали стариков, женщин и детей. По завершении этой работы хассы разжигают громадный костер на скате землянки. После этого они выстраиваются напротив привязанных к деревьям леев и дают по ним залп из ружей.

Не обращая внимания на оставшихся в живых леев, хассы перезаряжают оружие и уходят в сторону своих машин. На их лицах видно удовлетворение хорошо и добросовестно исполненным долгом. Они оживленно переговариваются. Речь их похожа на речь леев, только смысл отдельных слов не доходит.

Едва хассы скрываются в лесу, как леи бросаются к горящей землянке и пытаются спасти гибнущих собратьев. Но сухие бревна, жерди и ветви уже хорошо разгорелись. Похватав кувшины и котлы, леи бросаются к ручью за водой. Но все их попытки бесполезны. Ясно, что те, кого загнали в землянку, обречены. Недаром хассы ушли отсюда так спокойно, не выставив у горящей землянки охраны. Накат землянки прогорает, и масса горящего дерева обрушивается вниз на, скорее всего, уже мертвых людей. Все кончено.

Мы встаем и наблюдаем за хассами. Они загоняют захваченных леев в машины и усаживаются сами. Машины, интенсивно задымив, вытягиваются в колонну и медленно, не спеша, куда-то направляются. Мы спускаемся в поселок. При нашем появлении никто не выказывает ни малейшего удивления, не проявляет никаких эмоций. Все заняты делом. Они отвязывают от деревьев тела расстрелянных, собирают убитых и укладывают их в два ряда. В один ряд – мужчин, в другой – женщин. Мы тоже принимаем участие в общей работе и приносим убитую женщину.

Осмотрев ее рану, я прихожу к выводу, что она убита не разрывной пулей, а чем-то вроде картечи. Причем очень грубой картечи. Не круглой, а словно сделанной из обрубков прутка. Мы укладываем тело в женский ряд. Про себя я с некоторым удивлением отмечаю, что на лицах у леев не видно ни скорби по погибшим, ни ненависти к убийцам. Словно все происшедшее для них в порядке вещей, и они давно к этому привыкли и считают это делом обыденным.

Со стороны ручья появляется еще одна группа леев. Они тоже несут убитых. С ними идет и Вир. У него на руках тело молодой женщины, что была с ним в землянке, в которую он нас привел. Судя по всему, это была его жена. Но, как и у всех других леев, на его лице нет ни скорби, ни гнева. Поначалу это меня удивляет, но потом я вспоминаю бесстрастные лица североамериканских индейцев и фразу из анекдота: «Каждый рвет волосы там, где ему удобнее».

Уложив всех убитых в два ряда, леи посыпают их каким-то синим песком. Потом они усаживаются в круг и молча сидят полчаса. Мы не нарушаем церемонии и почтительно сидим в сторонке. Леи встают и идут в лес. Оттуда долго доносится стук топоров и треск дерева. Возвратившись, леи по двое берут тела погибших и уносят их в лес. Там, на большой поляне, сооружен погребальный костер. Хотя леи не обращают на нас внимания, я решаю не присутствовать на церемонии. Время знает, не воспримут ли они это как кощунство. Мы уходим на берег ручья и подкрепляемся там десантным пайком. Впервые за этот долгий день. Обмен мнениями идет вяло. Видели мы немало, вопросов много. А вот информация почти нулевая. Кто такие эти хассы? Почему они так безжалостно, безнаказанно и методично истребляют леев? Почему леи не оказывают никакого сопротивления? И почему они так спокойно воспринимают гибель сородичей и разорение своего поселка? И что нам предпринять дальше? Попытаться расспросить обо всем леев? Или попробовать добраться до хассов? Я с любопытством поглядываю на ребят. Мне интересно, как они выдержали первое испытание такой натуралистической реальностью? Наташа выглядит несколько подавленной. Я ее понимаю, меня это зрелище тоже не оставило равнодушным. Если бы не мой опыт, я бы не только не стал сдерживать Анатолия, но и сам положил бы всех этих хассов из пулемета. Анатолий тоже нервничает, но старается скрыть это. Ему и стыдно за свою несдержанность, и в то же время он не до конца со мной согласен. Но спора не затевает. И то хорошо. Нам сейчас не до этических норм. Нам нужно просто во всем разобраться. Но как это сделать?

За этими размышлениями нас застает Вир. Он неслышно подходит и присаживается рядом. Мы замечаем его только минут через пять.

– Все закончилось? – спрашиваю я его. Вир кивает.

– Что дальше будете делать?

– Они будут жить, охотиться.

– Они. А ты?

– А я пойду с вами.

– Почему?

– Мне здесь нечего делать. Не хочу здесь оставаться. Тилю убили, мать и сын сгорели, дочку угнали хассы. Что мне здесь делать?

– А ты знаешь, куда мы пойдем?

– Не знаю. Не все ли равно.

– А если мы сейчас пойдем к хассам?

– Пойду с вами.

– Не боишься?

– Нет. Что они мне сделают?

Мы переглядываемся. Ситуация, непонятная пять минут назад, становится еще более непонятной. Только что хассы перебили половину поселка, уничтожили его семью, и вдруг он заявляет, что они ему ничего не сделают! Я осторожно спрашиваю:

– А ты знаешь, где живут хассы?

– Знаю. В городе.

– Далеко?

– Не очень. Полсотни кахов.

Я прикидываю. Развалины отсюда были в шести кахах. За день доберемся.

– Ты бывал в этом городе?

– Нет. Но дорогу знаю.

– А почему ты решил, что мы куда-то пойдем?

– Вам здесь тоже нечего делать. Вы ведь не леи. Это я сначала ошибся, когда принял вас за леев. Вы думаете, хассы вас не видели, когда вы лежали в кустах? Хассы все видели, но вас не тронули. И глаза у вас другие. Значит, вы не леи, вы – люди.

Вот это да! Выходит, кроме леев и хассов, здесь еще и какие-то люди живут? Я пытаюсь расспросить подробнее:

– А люди где живут?

– Тоже в городе.

– Вместе с хассами?

– Нет. Хассы живут под землей, а люди – наверху. Хассы им служат.

Интересно было бы добраться до тех людей, у которых такие ретивые слуги. Прямо-таки зондеркоманда.

– Хорошо, Вир. Мы пойдем в город на рассвете. У вас найдется место, где можно переночевать?

– Найдется. Сейчас и в землянках, и в домах много свободного места.

Вир отводит нас в поселок, где мы размещаемся в опустевшей землянке. По распоряжению Вира две женщины приносят нам пиво и жареное мясо. Приносят, низко кланяются и тут же уходят. В землянке с нами остается один Вир.

– Садись, поужинай с нами, – предлагает Лена.

– Я не могу есть вместе с людьми, – отказывается Вир.

– А если люди приказывают тебе? – вхожу я в роль.

Вир молча кланяется, наливает себе пива, отрывает кусок мяса и присаживается в сторонке. Я по каплям выжимаю из него информацию:

– А здесь у вас бывают еще люди, кроме нас?

– Нет. Сюда они присылают только хассов.

– И хассы всякий раз вытворяют здесь такое?

– Что вытворяют?

Похоже, что он не понимает, о чем идет речь. Я уточняю:

– Расстреливают, сжигают, угоняют с собой.

– Нет. Сюда они приходят редко. Только когда мы сдаем мало белмы. Но если они приходят, то всегда угоняют детей и девушек. Расстреливают они только кузнецов и рудознатцев. И сжигают тоже не всегда.

– А почему они иногда сжигают, иногда нет?

– Не знаю.

– Хорошо. А как они узнают кузнецов и рудознатцев? У них здесь есть соглядатаи?

– Нет. Они узнают их по рукам.

А ведь верно. Руки людей, которые работают с металлом, красноречиво говорят об их профессии. «Руки в порохе! Расстрелять!» Я вспоминаю, как хассы внимательно разглядывали руки мужчин, когда сортировали их направо и налево. Информации прибавилось, но до выводов пока далековато. Мы укладываемся спать. Завтра предстоит дальняя дорога.

Утром мы первым делом отрабатываем пути отхода. Мой искатель, как и вчера, ничего не показывает. Зато установка Ручкина фиксирует множественные флуктуации темпорального поля. Так что, в случае острой необходимости, мы всегда сможем покинуть эту Фазу. Вир запасается в дорогу провиантом и пивом, и мы, подкрепившись на дорогу, выступаем.

Сначала мы идем лесными тропами, но через полчаса выходим на дорогу. Дорогой этот проселок можно назвать только с большой натяжкой. Сразу видно, что по ней ездят от случая к случаю. Возле дороги, на поляне, сооружение в виде обширных многоярусных стеллажей. Вир показывает на восток, и мы направляемся туда.

Я пытаюсь узнать у Вира больше подробностей и деталей местной жизни. Но это весьма непросто. Многого он просто не знает. А о том, что знает, сведения его скудны. И рассказывает он так своеобразно, что его приходится переспрашивать, уточнять. А после этих уточнений ситуация не только не проясняется, но и, наоборот, становится еще более непонятной.

Тогда я пытаюсь подойти с другой стороны.

– Вир. А всегда так было? Я имею в виду ваши отношения с хассами. И откуда пришли эти хассы? Ведь они даже не похожи на вас.

– Нет. Так было не всегда. Раньше жили по-другому. И хассов не было.

– А когда это все началось? И как?

– Очень давно. И при моем отце, и при его отце, и при отце моего отца. Давно.

– Хорошо, ты не знаешь, когда это началось. Но ты знаешь, как это началось, и как было раньше.

Вир надолго замолкает, потом глухо и коротко говорит:

– Об этом нельзя рассказывать.

– Почему?

– За это хассы убивают.

– Но ведь ты говорил, что не боишься смерти.

– Э, Андрей! Одно дело, когда тебя застрелят или зарубят, или сожгут. А тех, кто рассказывает, как было раньше, хассы гвоздями прибивают на верхушках высоких деревьев, и они висят там, пока птицы и муравьи не очистят их кости до блеска. А перед этим они несколько дней мучаются и стонут. Я так не хочу.

– Но ведь ты знаешь, как было раньше?

– Знаю.

– Значит, тот, кто тебе это рассказал, не боялся такой смерти.

– Это был мой отец. Он погиб на охоте.

– А! Отец. А ему, наверное, рассказал его отец?

– Конечно. Кто же еще? А я бы рассказал своему сыну.

– Но сын-то твой погиб. Тогда расскажи нам. Клянусь, мы не станем прибивать тебя гвоздями к дереву и хассам ничего не скажем.

Вир долго колеблется. Потом начинает говорить. Сначала робко, но потом по ходу дела все более и более оживляясь. Понять его все так же трудно. Но мы не перебиваем ею, не задаем никаких вопросов, чтобы он не забрался в дебри еще более непонятных разъяснений. К тому же сам Вир несколько раз возвращается к одним и тем же событиям и, повторяясь, рассказывает о них уже другими словами. Постепенно перед нами вырисовывается картина прошлого этой Фазы.

Раньше здесь не было ни леев, ни хассов. Здесь жили просто люди. Кто жил в городах, кто – в поселках. Жили нормальной жизнью: трудились, строили, торговали, но не воевали. Воевать было не с кем. Кто стоял во главе этого общества и как оно было организовано, осталось для нас непонятным. Вир этого, судя по всему, просто не знал. Люди верили в одного бога, могучего и справедливого, и молились ему в храмах. В развалинах одного из этих храмов мы и встретились с Виром.

Но когда-то давно между жрецами бога, а потом и между верующими зашел спор: как правильно надо молиться. Одни говорили, что надо опускаться при этом на оба колена, а другие, что на одно. Было и еще несколько столь же незначительных разногласий. Но я понял, что в основе этого лежала ревизия религиозных догматов, вроде той, что была произведена патриархом Никоном и послужила причиной религиозного раскола на Руси. Вряд ли здесь имели место столь серьезные разногласия, какие были во Франции между католиками и протестантами.

Но, в отличие от Руси, здесь пустяковые разногласия имели куда более серьезные последствия, чем во Франции. Все общество раскололось на два непримиримых лагеря, и началась многолетняя кровопролитная гражданская война на религиозной почве. Сколько она длилась, Вир не знал. «Отцы рождали детей, а сами погибали в боях. Дети вырастали, рождали своих детей и сами брались за оружие, чтобы защитить и детей, и себя. И так было без конца». Сколько там было Варфоломеевских ночей, одно Время знает. «До сих пор множество городов разрушается в запустении. В них за один-два дня те, кто молился так, перебили тех, кто молился не так. А потом из другого города приходили те, кто молился не так, и убивали тех, кто молился так. И так было много, много раз».

Странно, что почти не было попыток примирить враждующие стороны, найти компромисс. Более того, едва вожди враждующих партий садились за стол переговоров, как распри вспыхивали с новой силой, и переговоры заканчивались примитивной поножовщиной. Едва жители соседних поселков, устав от вражды, примирялись, как кто-то натыкался на тело изнасилованной и зверски убитой женщины. И все начиналось сначала. У нас сложилось твердое мнение, что кто-то усиленно и весьма искусно подогревал религиозные распри и постоянно подливал масла в огонь войны.

Обезлюдели многие города и целые области. «Волки перестали охотиться на косуль и свиней. Они под каждым кустом находили свежее, не успевшее еще испортиться, мясо. Стаи волков заходили в города и нападали на редких жителей. И некому было дать им отпор».

Неизвестно, чем бы и когда это кончилось. Но на какой-то горе собрались «зеленоглазые братья». Откуда они взялись, никто не знает. Наверное, собрались из разных разрушенных храмов. Эти «зеленоглазые» призвали верующих отречься от старого бога, вера в которого заставляет их проливать кровь своих собратьев. «Братья» построили большой храм и начали там молиться великому, истинному и триединому.

Я поначалу заподозрил в этом образе Великую Троицу, но здесь не было даже намека на христианство и на искупление Сыном Божьим грехов рода людского. Вир плохо разбирался в религиозных догматах. Леи были вообще отстранены от религии. Но из его туманных речей я уяснил, что новая вера объединяла две ветви старой и дала им новое направление. Отсюда и триединость.

Отчаявшиеся и уставшие от бесконечной войны люди толпами потянулись в храм «зеленоглазых братьев». Те обращали их в новую веру водой. Нет, они не кропили водой, как христианские священники. Они давали неофитам выпить по полстакана «святой» воды и тем самым приобщали к новой вере. Но были и ожесточившиеся фанатики, которые не хотели переходить в новую веру, не хотели бросать оружие и были готовы воевать за «истинную веру» до бесконечности. К таким жрецы «зеленоглазых братьев» шли сами. Нет, они никого ни к чему не принуждали. Безоружные жрецы приходили к людям с увещеваниями. Если кто-то выражал желание перейти в новую веру, ему давали полстакана «святой» воды и уводили из поселка в храм. Если же желающих не было, жрецы просто уходили и больше в этом селении не появлялись.

Вир несколько раз отметил интересную деталь. Жрецы, проповедуя в воинствующих селениях, всегда стояли у колодцев.

Жизнь вернулась в прежнюю колею. Правда, оставались непримирившиеся фанатики. Они время от времени повоевали друг с другом. Им в этом никто не мешал. Поначалу они пытались делать набеги на поселки и города, населенные приверженцами новой веры, но получали жестокий отпор и удовлетворились наконец враждой друг с другом.

Жрецы «зеленого братства» на ежегодных праздниках регулярно причащали верующих «святой» водой. Они выезжали даже в самые отдаленные селения. Не пропускали никого – от стариков до младенцев. Все получали положенную толику «благодати» великого, истинного и триединого. Только в непримирившихся селениях жрецы больше не появлялись. Они попросту игнорировали их. Так продолжалось несколько лет.

А потом началось странное. В селах и во многих городских семьях дети стали много выше ростом, чем их родители. Они стали крепче и здоровее. Все они были светловолосые и голубоглазые. Но самое главное, достигнув десятилетнего возраста, они все как один стали отказываться от причащения «святой водой». Отказываться категорически. Тем самым они вызвали справедливый гнев жрецов. Человек остается человеком только тогда, когда он во что-то верит. Раз ты отказываешься от причастия, значит, ты отказываешься от веры. А раз ты не веришь, значит, ты – не человек. Этих отступников стали называть леями. Родители леев умерли. Леи сами обзавелись потомством. Постепенно вся сельская местность оказалась заселенной леями.

Но еще более странные вещи творились в непримирившихся селениях. Там перестали рождаться девочки. Рождались исключительно мальчики. Все они были малого роста, плотные, коренастые. Все без исключения черноволосые, темноглазые и широкоскулые. Работать, в отличие от трудолюбивых леев, они не умели и не желали. Они умели только воевать. Старую веру они забыли, к новой не пришли. Значит, решили жрецы, они – не люди. Их стали называть хассами.

Хассов переселили в опустевшие города, и они стали доставлять туда белму, которую собирали в селениях леев. То есть попросту они стали сборщиками оброка или дани, понимай как нравится. Еще они выполняли карательные и охранные функции.

Тут Лена не выдерживает и прерывает Вира:

– Подожди. Раз у хассов не рождаются девочки, значит, у них не может быть и потомства. Они давно уже должны были бы вымереть.

– А наши женщины на что? Они же постоянно угоняют в город наших девушек и девочек. Вот от них они и имеют потомство.

– Но от хасса и лейской женщины кто может родиться?

– Я понял тебя, Лена. Дело в том, что у них родятся только хассы и только мальчики. Иногда родятся и леи. Но редко, очень редко. Один на несколько десятков.

– Понятно, – говорю я. – А людей в городе много?

– Не знаю. Я никогда не видел. Но говорят, что мало. Меньше, чем хассов.

– Значит, в городах живут только люди, хассы и лейские женщины?