Текст книги "22 июня, ровно в четыре утра (СИ)"

Автор книги: Влад Тарханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава семнадцатая. Черные вести

Глава семнадцатая

Черные вести

23 июня 1941 года

Гнат Горилко появился у их ворот ровно в шесть часов утра. Казалось, что время не властно над этим человеком – он выглядел таким же, как и пять-шесть лет назад, ну да, куда ж ему еще дальше-то стареть? Сухой, сморщенный, сгорбленный, пропитавшийся запахами несвежего тела и самогонными испарениями, дядька Гнат был в своей повседневной одежде – не слишком-то и опрятной, с рваными заплатами, да еще и в кирзовых сапогах, не смотря на летнюю погоду. Удивительно, что его лошадка, Ганька, выглядела полной противоположностью Гнату: она была откормлена, лоснилась вычищенными боками, а грива была аккуратно расчесана. Да, за лошадкой он ухаживал, это было очевидно.

– Дорий ранок, дядь Гнат, нема на вас твердої жіночої руки![1] – поприветствовала гостя Ульяна.

В селе встают рано. В это утро молодая женщина проснулась в полпятого, у нее было так много дел, что спать дальше просто смысла не было. В курятнике орал петух, словно недорезанный, где-то на горизонте начинало светлеть, еще чуть-чуть и утро полностью будет в своем праве. Быстро накрыла на стол, слава Богу, после вчерашнего торжественного ужина много еще чего осталось, только вот капустки квашеной достала свеженькой да покрошила в него зеленый лук, который быстро поутру сорвала с грядки. Братья встанут сами, они тоже пересыпать не будут, да и не пьют они столько, чтобы поутру дрыхнуть без задних ног. Все работу свою утреннюю знают: почистить в хлеве, наносить воды, да мало ли работы на крестьянском подворье? Поставила греться воду, разогрела на плите пищу скотине, даже успела накормить всю живность, да и сама немного перекусила, она как-то с утра всегда не очень хотела кушать, не слишком много ела в обед, который был похож на небольшой перекус: схватит за обедом кружку молока да кусок хлеба, ну и ладно, а уже вечером, за ужином, могла позволить себе поесть вдоволь. Братья проснулись в пять, перехватили из того, что было на столе и тоже занялись хозяйством. Остап уйдет в семь, к восьми на работе, как штык, а ему идти до конторы сорок минут, это если очень-очень спешить да по хорошей дороге. А вот и Богдан все неотложные дела закончил, он такой, он быстрый, теперь собирает материалы на крольчатник. Потащил какие-то бруски, примеряет, вон, сетку нашел, она старовата, но сгодиться, кроли, чай, не крысаки, чтоб сетку железную перегрызать. И тут как раз подъехал старик Горилко.

– Доброго ранку, Ульяша, с днем народження тебе, а шо хлопці твої роблять?

– Дякую, ми вас вчора чекали, на жаль, не було… А хлопці ось вони, вже йдуть, що їм зробиться, повечеряли вчора, а зранку вже та по роботах, хто куди.

– Та ви шо, нічо не знаєте?[2] – Гнат вытаращил на подходящих парней глаза. По их физиономиям понял, что и вправду, ничего не знают. Радива у Майстренков не было, вчера никто никуда не ходил, вот так и добираются новости в украинскую глубинку. Братья вежливо и с достоинством поприветствовали боевого друга отца. Тот окинул их всех тяжелым взглядом и произнес:

– Оце ми в таку халепу вскочили… Війна. З германцями війна. Вчора по радіво Молотов промовив, що в чотири години ранку на нас напали. Бої йдуть по усіх границях. Отакої нам хлопці та дівчата. Уля, я тобі подарунок привіз, ось, забирайте.[3] – Гнат видел, как ошалели от вестей Майстренки, потому постарался перевести разговор совершенно в другую плоскость. Под тревожные взгляды братьев он с кряхтением стал стаскивать с возка тяжелый мешок, но тут опомнился Остап и бросился на помощь старику. Они стащили мешок и поставили его на землю.

– Що там?[4] – еле-еле нашла в себе силы спросить Ульяна.

– Та це сіль, беріть, як раз стане в нагоді.[5] – Гнат усмехнулся. Он понимал, что молодежь, которая не видела и не помнила войны, еще не понимает, что тут и к чему.

– Та навіщо, дядьку Гнате, в нас ще майже мішок є,[6] – попыталась возразить Ульяна, но Гнат сразу же заговорил властным тоном, не терпящим возражений.

– Під час війни сіль – це найбільший скарб, я це знаю, ви мене слухайте! А ти, Богдане, поїдь в місто, візьми ще декілька мішечків, та ще й мило, скільки здужаєш купити, купуй, теж згодиться, сіль та мило заховайте, це я вам кажу, бо знаю, що треба робити, був би Архип живий, казав би те саме, а тепер я замість нього.

– Та чи треба, дядьку Гнат? Наші зараз як вдарять німця тій й покотяться назад, будуть драпати аж до Берліну, Червона армія їм відразу так відшмаляє, через пів року війна скінчиться![7] – это подал голос Остап.

– Ти, Остапе, послухай мене, я з германцем воював, і у нас, і під Верденом, ми з твоїм батьком багато що бачили. Германець воїн справний, його побити складно.

– Та все одно лупцювали його, еге ж?[8] – снова Остап постарался вклиниться в монолог Гната, тот в ответ только поморщился, как будто ему вместо водки налили стакан плохонького уксуса.

– Лупцювати то лупцювали, еге ж… Тільки й він нам ляпасів надавав, поки ми його бити навчилися. Германець він по науці воює, все в нього продумане, все є. Складно було, важко! Я впевнений, зараз теж буде непереливки. Так, всипемо германцю перцю під хвіст, але й нам буде ой як важко. Так що війна не на пів року, мабуть, що й не на рік. В будь-якому випадку сіль їсти не просить, стане у нагоді. Богдане, а про місто не забудь, скупися там, якщо треба, грошей дам.

– Ні, дякую, дядько Гнат, справимось, поки що грошей вистачить.[9] – Богдан, в отличии от брата, был задумчив, было видно, что его мысли совершают тяжелый оборот, пока же он не разобрался в мыслях, то ничего говорить не будет, он был человеком обстоятельным, старался все продумать, ему бы еще твердости характера, был бы точь-в-точь как Архип.

– Ну, той добре. Вибачте, я поїду, якось потім зайду, чарку за тебе перехильну, Уля, бувайте![10]

Гнат Горилко легонько тронул поводья, и его Ганька неторопливо поплелась от подворья Майстренков по направлению к Бандышовке. Видно, у старого друга семьи действительно было много дел, раз приехал он почти трезвый, да и видок был настолько озабоченный, что было ясно, к войне он отнесся со всей возможной серьезностью. И сама черная весть, и вид дядьки Гната принес в семью Майстренков сумятицу. Застыла, не зная, что делать, Ульяна, внезапно потеряв силы, присела на краешек лавочки, сложила руки, вот-вот, гляди, запричитает, расплачется. Застыл с вилами Остап, Богдан уставился взглядом на облако, одинокой кучей застывшее прямо над горизонтом. Чем-то это облако мешало ему, какая-то важная мысль ускользала от его сознания, но что за мысль, Богдан никак не мог уразуметь. Удивительно, но именно он первым пришел в себя.

– Так, сьогодні нічого не вирішити. Я поки що закінчу крільчатника, Уля, в тебе справ багато, рухайся. Остапе, як на роботу підеш, в конторі взнай, що сталось, ще й точніше, не забудь до діда Пройдисвіта зайти, гроші дам, на зворотному шляху захопиш кроля та крільчих. Ось що, візьми підводу, тобі зручніше буде, а я завтра вирушу у Могильов, зайду до Івана, він у нас влада, він повинен щось знати. А там вже й міркувати будемо, що робити.

– А на базар заїдеш?

– Скуплюся обов’язково.[11] – ответил Богдан сестре, та утвердительно кивнула головой. Война войной, а работа стоять не будет, в крестьянском хозяйстве упустишь минуту – весь год потом голодать будешь.

Остап засобирался на работу, Богдан пошел доставать инструмент, чтобы к приезду брата крольчатник был готов. Ульяна знала, что крольчатник будет что надо. Остап мог сделать что-то на скорую руку, как-нибудь, чтобы отстали от него, особенно если был чем-то увлечен. Брату и сестре надо было периодически поглядывать за младшеньким, чтобы не халтурил, тогда он делал все справно. А вот Богдану ничего такого не требовалось, он всю работу делал аккуратно, может быть, даже слишком аккуратно, но такова была его крестьянская натура, раз взялся – делай на совесть, чтобы стыдно не было, чтобы не переделывать по пять-шесть раз. Этого (переделок) Майстренко терпеть не мог, поэтому и сейчас работа спорилась. Так что к приезду брата новенький крольчатник стоял на выбранном Ульяной месте, готовый принять переселенцев. Под вечер приехал и Остап, переселенцы торжественно (за уши) были внесены в новое местообитания. А вот по поводу войны младший никакой ясности не внес. Из района привезли газету с выступлением Молотова по радиво, срочно напечатанную, Остап ее сумел вырвать, на всех газет не хватало, но что-то понять из напечатанного сообщения было сложно. И это тревожило больше всего. Богдан хорошо помнил. Как отец однажды сказал, почему-то по-русски: «О победах трубят, о поражениях молчат»! И эта фраза отца постоянно сегодня всплывала в его памяти.

[1] Доброе утро, дядь Гнат! Нет на вас твердой женской руки.

[2] – Доброе утро, Ульяша, с днем рождения тебя, а парни твои что делают?

– Спасибо, мы вас вчера ждали, жалко, что не было… а парни, да вот они, уже идут, да что им сделается, вчера отужинали, сегодня поутру уже по работам, кто куда.

– Да вы что, ничо не знаете?

[3] Вот… мы в такой переплет попали… война! С германцами война. Вчера по радио Молотов сказал, что в четыре утра на нас напали. Бои идут на всех границах. Вот так нам, парни и девчата. Уля, я тебе подарок привез, вот, забирайте.

[4] Что там?

[5] Это соль, берите, как раз пригодиться.

[6] Да зачем, дядя Гнат, у нас же еще почти мешок есть.

[7] Во время войны соль – наибольшее сокровище, я это знаю, вы меня слушайте! А ты, Богдан, поедь в город, возьми еще пару мешочков, да еще мыло, сколько сможешь купить, тоже пригодиться, соль и мыло спрячьте, это я вам говорю, потому что знаю, что делать надо, был бы живым Архип, говорил бы тоже самое, а теперь я вместо него.

– Да нужно ли, дядя Гнат? Наши как ударят сейчас по немцу, те и покатятся назад, будут драпать аж до Берлина, Красная армия им сразу так накостыляет, через пол года война кончится.

[8] Ты, Остап, послушай меня, я с германцем воевал, и тут, и под Верденом, мы с твоим отцом много что видели. Германец воин справный, его побить сложно.

– Так все равно били его, так ведь?

[9] Бить то били, ага… Только и он нам по щекам надавал, пока мы бить его научились. Германец он по науке воюет, все у него продумано, все есть. Сложно было, тяжело. Я уверен, и сейчас будет непросто. Да, насыплем германцу соли под хвост, но и нам будет ой как тяжело. Так что война будет не на полгода, да и не на год. В любом случае, соль есть не просит, пригодиться, а ты, Богдан, про город не забудь, скупись, если надо, денег дам.

– Нет, спасибо, дядя Гнат, справимся, денег пока что хватит.

[10] Ну и хорошо! Извините, я поеду, как-то в другой раз зайду, чарку за тебя опрокину, Уля, прощавайте.

[11] Так, сегодня ничего не решить. Я пока закончу крольчатник. Уля, у тебя дел полно, двигайся. Остап, как на работу пойдешь, выясни, что произошло, да поподробнее, да не забудь к деду Пройдысвиту зайти, денег дам, на обратном пути захвати кроля и крольчих. Вот что, возьми подводу, тебе удобнее будет, а я завтра поеду в Могилев, зайду к Ивану, он у нас власть, он должен что-то знать. А там уже будем думать, что делать.

– А на базар заедешь?

– Скуплюсь обязательно.

Глава восемнадцатая. Иван

Глава восемнадцатая

Иван

24 июня 1941 года

Быть председателем горисполкома очень непросто. Особенно в такое непростое время. Ну и что, что городок маленький? А ответственность все равно большая! В последнее время Иван Майстренко стал чаще прикладываться к оковитой, но позволял себе это только после работы, когда приходил домой и мог позволить себе расслабиться, полагая, что там он недоступен всевидящему оку товарищей из органов. Впрочем, иллюзиями себя Иван Архипович не тешил, а потому даже дома не позволял себе в словах ничего лишнего. А, думаете, легко быть вот так, постоянно начеку? Говорят, самые-самые профессиональные разведчики проваливаются из-за того, что им надо с кем-то поделиться сокровенными мыслями. А он, Иван, никакой не разведчик, обычный чиновник, каких тысячи.

В семье Майстренков Иван был самым старшим сыном, он родился еще до войны, как и Богдан, а вот потом, как отец вернулся из-за границы, появились Ульяна, Антон и Остап. В гражданскую, когда отца не было дома, двенадцатилетний пацан прибился к отряду красных, стан чем-то вроде сына полка, ходил в разведку, прикидываясь сиротой-попрошайкой, пару раз чуть не попался, да умел косить под дурачка. Так всю гражданскую провоевал, повезло. Дважды их отряд был разбит, а как ушел из бойни под Варшавой, до сих пор вспоминал с содроганием. Из их полка тогда вернулось сотни полторы, кто погиб, кто потом сдох от голода в польских концлагерях. Война дело жестокое, даже слишком. В двадцать пятом Иван демобилизовался из армии. Время было сложное, ему предложили идти на курсы красных командиров, но Иван видел, как живут краскомы, перебиваясь с хлеба на воду, а у многих жены занимались проституцией, чтобы хоть как-то прокормить семью. Подумав, решил вернуться на Украину, там все-таки не так голодно. Да и родные. Застал семью с пополнением.

Гражданская война расколола семьи. Это правда. Брат шел на брата, сын на отца. Почему-то Архип был единственным, кто встретил сына не слишком приветливо. Нет, батя, вообще был человеком, который не слишком ярко проявлял эмоции, когда Иван вступил на отчий порог, обнял его, но было видно, что красноармейская форма как-то отцу неприятна. А еще, еще крестьянский труд, которым занималась вся семья Майстренков, повоевавшего Ивана не слишком-то привлекал. Он уже знал, что есть другие, не столь тяжелые, способы зарабатывать на жизнь. Немного погостив у родных, размявшись в ежедневных хозяйственных хлопотах, Иван решительно направился в город. Мать плакала, отец попрощался сухо и холодно, Уля и Богдан – с явным сожалением, только младшенькие носились по двору, не слишком понимая, почему их брат, привезший гостинцы, куда-то там уезжает. Еще в армии Иван вступил в партию, его партийность никого в семье не смутила, даже отец ничего не сказал, хотя, Ивану казалось, что вот-вот что-то скажет резкое, нехорошее, да нет, Архип молчал, пусть и казалось, что с осуждением, но кто отца знает. А вот в районе его приняли хорошо, дали небольшую должность при райсовете, так постепенно Иван стал двигаться по линии советской власти. Он прошел обучение в партийной школе, благополучно избежал компаний по очистке рядов, трудился прилежно, был исполнительным, изобличал врагов, клеймил, кого надо было заклеймить, ни с кем не сходился, ибо подружиться не с тем человеком было себе дороже. Начальство чтил, так как без чинопочитания что при царе, что при советах было никак нельзя. В тридцать девятом Иван Афанасьевич Майстренко резко пошел на повышение. В конце сорокового стал председателем горсовета Могилева-Подольского.

А вот с личной жизнью у старшего из братьев Майстренко было неладно: он был еще холост. Причин этому было множество: и природная осторожность Ивана, который предпочитал никого к себе в душу не пускать, тем более женщину, и несколько горьких неудач в попытках устроить личную жизнь еще в бытность молодым парубком. Одна из его временных подруг наградила его венерической болезнью, хорошо, хоть не сифилисом, доктора бойца подлечили, но посоветовали (в шутку) член завязать бантиком и никаких половых контактов. И только на гражданке, демобилизовавшись, Иван попробовал найти себе женщину. Удача пришла в тридцать шестом, когда уже и не надеялся. Катерина была вдовой, детей ей Бог не послал, жила постирушками да подторговывала на базаре, если было чем, иногда подкидывали товар знакомые контрабандисты. Конечно, как только появился в ее жизни мужчина, базар и постирушки ушли на второй план. Даже небольшой чиновник имел возможность прокормить не только себя, но и женщину. Теперь вся жизнь Катерины крутилась вокруг мужа. Это было ее привычное существование: в детстве ее мир и все хозяйство крутилось вокруг отца, потом все силы свои тратила на первого мужа, железнодорожника, который надолго стал центром ее вселенной. Гражданская забрала мужа, будучи беременной, подверглась групповому изнасилованию петлюровцев во время еврейского погрома, ну и что, что была не еврейкой, попалась под руку… Выкидыш. После этого врачи сказали, что детей у нее не будет. Поставила было на себе крест. А тут такое дело… Иван женится на Катерине не собирался, он хотел иметь детей, но про это женщине не говорил, жили вместе, гражданским браком, ну и ладно. Зато обстиран, выглажен, накормлен, в постели ублажен и никакого риска. Катерина была не красавицей, но ему-то красавица зачем? Головной боли и так хватало.

А теперь, как только объявили о войне, этой самой головной боли стало значительно больше. Впервые за последнее время ему стало не до выпивки. Конечно же, он поначалу растерялся, звонил в область, правда, как только получил первые инструкции, сразу же успокоился. Потом было совещание у первого секретаря горкома, они проводили его вместе с первым секретарем райкома, кроме партийных и советских руководителей там были и военные. Работы сразу стало выше крыши, так Иван Майстренко никогда от работы не бегал.

Ночью удалось поспать два часа, да и то, не дома, а в исполкоме на диване. Хорошо, поутру Катерина принесла теплую еду и выглаженную рубашку. Она попыталась было запричитать, по глупой бабской привычке, но Иван шикнул на нее, сказал, что на обед не придет, оставил себе на перекус пару кусков хлеба с салом и два малосольных огурца. А вот ужинать, если не придет, попросил принести сюда. Катерина, аккуратно вытерев слезы платочком, забрала пустую посуду и вышла из его кабинета. А Иван тут же включился в работу, совершенно забыв о ее существовании.

Конечно, нарастала усталость и раздражение. Опять поспать почти не удалось. Пару раз перекемарил, по пару часов, да разве ж то сон. А тут еще поутру появился Богдан, братик, вот уж кого не хватало! Из его братьев самым нормальным был Остап, Антон, пока не пропал, был каким-то святошей, очень уж религиозным, мамашино влияние, а Богдан слишком уж носился со своей украинскостью, буржуазным национализмом попахивало, Иван пару раз провел с ним работу, объяснил, что если что, от органов он его не спасет, а тот еще и его утопит, вроде бы успокоился, но вот и сейчас, вошел и стал бубнить приветствия на ридний мови.

– Богдан, ты в государственном учреждении, разговаривай на государственном языке.

Неожиданно, брат не стал перечить, говорить, что государственным тут является украинский язык, а перешел на нелюбимую им «москальську мову».

– Здравствуй, брат! – он говорил на русском спокойно и легко, так же, как и на украинском, его стремление говорить только на украинском, было только формой упрямства и фрондерства, Иван в этом опять убедился.

– Здравствуй, Богдан, что у тебя? Извини, брат, не смогу тебе времени уделить, дел по горло.

– Понимаю, скажи, что слышно? Что нам делать?

– А что делать? Красная армия ведет бои по всей границе. Отшвырнем врага и начнем наступление на Берлин. Товарищ Сталин сказал, что Красная армия самая наступающая армия в мире! Так что делайте, что делали. Инструкции придут, все указания получат, будем воплощать указания партии и правительства в жизнь. Война, дело неприятное, но мы победим! А сейчас извини, времени нету…

Почувствовав, что как-то переборщил с лозунгами и повел с братом себя как-то не по-семейному, добавил:

– Я уже две ночи в исполкоме ночую, спал шесть часов за двое суток, вымотался, а работы еще непочатый край, извини, Богдан, что делать… Да, деньгами помочь? – И он сунул в руки Богдану несколько бумажек, которые собирался дать Катерине на продукты, да забыл, они так и лежали на столе, теперь вот пригодились. Неожиданно и для себя, и для брата, Богдан от денег не отказался, в его кармане, кроме записки с перечислением соли, мыла и спичек, лежал дополнительный список самого нужного от Ульяны.

– Прощавай, брат. – произнес Богдан.

– Да, и тебе до свиданья, – на автомате произнес Иван, мысли его уже были далеко от брата и семьи, как только закрылась дверь, он тут же поднял трубку телефона, готовилось совещание партактива города, он там должен быть, надо бы уточнить повестку.

Глава девятнадцатая. Богдан

Глава девятнадцатая

Богдан

24 июня 1941 года

Надо сказать, что разговором со старшим братом Богдан был не просто недоволен, он был в бешенстве. То высокомерие, с которым его встретил родной, вроде бы, человек, его не просто расстроило, это его выбесило! Еще никогда Иван не был с ним таким, официально-замкнутым, похожим на изваяние стального большевика. Что он о себе возомнил? А так грубо оборвать его по поводу родного языка, это вообще неслыханно! Если бы не надо было получить от брата сведения о войне, так сорвался бы, нагрубил, промолчал, ну и дурак, все равно от разговора толку не было. Так ничего и не выяснив, Богдан отправился на базар делать закупки. Уже чувствовалось, что начинается ажиотаж. Правда, люди не успели смести с прилавков все, что могли, но, если дядька Гнат прав, очень скоро прилавки магазинов опустеют, а что-то купить станет серьезной проблемой.

Уже сейчас Богдан озаботился тем, чтобы сделать несколько надежных сховов[1] для продуктов, в первую очередь, для зерна. У них оставался один надежный схов, в котором прятали зерно от продотрядов, но он был небольшим, большой бы обнаружили. А что будет теперь, во время войны? Опять потребуется зерно, продукты питания, может, еще и лошадей реквизируют для армии, как было в Первую мировую? От этой власти всего можно было ожидать. Прикинув в уме места возможных закладок, Богдан решил, что один все-таки надо будет сделать в стороне от их хуторка, в небольшой балке, да на этом и успокоился. Чтобы скупиться, пришлось объехать почти весь город, благо, Могилев-Подольский городок небольшой, зажатый в компактной долине меж холмов, что окружали левый берег Днестра. Намного чаще местные жители называли его просто Могилевом, или Могилевом-на-Днестре. Эти названия остались еще с царских времен, только при советской власти, в двадцать третьем году, город получил приставку Подольский, чтобы отличать его от Могилева в Белоруссии. Город небольшой, его пройти пешком – час делов из конца в конец, а если самый центр, там, где вся жизнь, около базара, так это вообще двадцати минут с гаком хватит.

Недалеко от базара располагался шинок, небольшой, уютный, в нем собирались местные балагура, там можно было найти людишек, баловавшихся перевозом через стремительные быстрины Днестра контрабанды, всюду, где существует граница, будут существовать и контрабандисты. Сейчас, когда граница прошла по Пруту, местные контрабандисты как-то захирели, за товаром приходилось ехать далеко, доставать сложно, перевозить – тот еще геморрой, но как-то выживали. Богдан хотел зайти в шинок не столько для того, чтобы выпить, сколько для того, чтобы послушать, что люди говорят. Нет, выпить немного тоже было можно, ну, чуть-чуть разве что, как раз так, чтобы Уля не заругалась.

В полуподвальном помещении людей было немного, балагура Хума, его товарищ по извозчичьему делу Сулима, Петро Наливайко, что промышлял мелкой торговлишкой (то есть контрабандой), да цыган Роман, этот и таскал товар через Днестр, ушлый был, проскочит где угодно, как ужик втихаря проберется, да не просто так, а с товаром. Еще за одним столом сидели трое каких-то незнакомых человека, все в простой одежде, но было в них и что-то непонятное, неприятное глазу, что ли. Богдан подсел к Роману, если кто что знает, так это хитрый ром.

– Доброго дня, ромале. – поприветствовал.

– Тобі теж не хворіти, – ответил тот.

– Ти чув, війна… всі вже чули, так? – цыган в ответ утвердительно качнул головой. – А ти не чув, що зараз робиться? Може щось знаєш?[2]

– А знаю я, Богдан, что наших бьют, и что наши бьют, а кто кого побьет, так этого никто не знает. Сейчас мобилизация будет, это я тоже знаю, а что будет дальше, так это кони в степи знают, про это ковыль под их конями шепчет, да вольный ветер поет. Мое дело что, собрался и поехал, вольному воля, а тебе вот, скажи, куда деться, тебя земля держит… ты к ней привязан, а я нет. – цыган перешел на русский, Богдан сам не заметил, как перешел на него.

– Удержат или нет, дойдет ли сюда немец? Вот чего не знаю, чего боюсь, Роман. – почти шепотом, оглядываясь на незнакомых людей, произнес Богдан.

– Все говорят, что удержат, – твердо сказал ром, а потом прошептал, тоже тихо-тихо, – немец прет, может его и остановят, только не здесь, так говорят умные люди.

Богдан купил бутылку водки, понимал, что Роману надо проставиться, а то потом и не подходи, а сам начал раздумывать о словах цыгана. Было в них что-то такое, что заставляло верить, конечно, что-то цыган знал, что-то додумал, но у этого прощелыги башка варит, это любой на базаре скажет. Его отец знатный кузнец, его инструмент на базаре расходится, как горячие пирожки в морозный день. Как только они выпили по стопочке, в шинке появился еще один посетитель, лицо которого показалось парню немного знакомым, впрочем, закусив первую стопку кислой капустой, он разлил еще по одной. А посетитель, по одежде похожий на тройку за крайним столиком, оглядел зал, метнул взгляд на Богдана, потом еще раз, и только потом подсел к троим товарищам.

После третьей чарки Майстренко оставил почти половину бутылки Роману нисколько не сомневаясь, что цыган ее преспокойно докончит в самое ближайшее время. Пирожок с горохом да пучок кислой капусты не самая лучшая закуска для выпивки, но и выпито было всего ничего, так что соображал парень вроде бы неплохо. Он вышел на свежий воздух. До вечера было достаточно времени, так что домой должен был вернуться засветло. Вчера Ульяна провозилась весь вечер, располагая кроля и крольчих, кормила их, гладила, игралась ими, как дите малое, право слово. А Иван сегодня про сестру ни слова не спросил, вот сухарь черствый. И в душе Богдана опять стало горько и обидно. И тут его окликнули.

– Богдане! Богдане Майстренко! Доброго дня![3] – Богдан оглянулся. Он уже совсем было подошел к подводе, как был остановлен тем самым, смутно знакомым человеком, который только что был еще в шинке. Невысокий, худощавый, чуть прихрамывающий на левую ногу, на продолговатом небритом лице красовался шрам, делавший человека довольно приметным. Парень напрягся, но то ли от выпитого, то ли от общего настроения, вспомнить подошедшего не мог.

– Так, це я. Чим можу бути вам корисним?[4] – выигрывая время, Богдан постарался отделаться общими фразами, чтобы вспомнить, наконец, где и когда они встречались.

– Ви, мабуть, мене не запам’ятали, ми зустрічалися з вами у Миколи Савуляка. Я приїздив до нього, ви ще тоді молодим хлопцем були, та Микола казав, що подаєте великі надії.[5]– и незнакомец усмехнулся. Эта его улыбка, напоминающая, скорее, оскал, позволила Богдану вспомнить, действительно, он видел его в гостях у Сауляка. Он даже фамилию хозяина тогда произносил с этим самым «в»: Савуляк, а еще у него тогда шрама не было, а вот улыбка, напоминающая волчий оскал была такая же, нет, теперь она стала еще страшнее.

– Так, згадав, пан Панас…

– Просто, пан Панас, цього досить.[6] – перебил Богдана незнакомец, которого он видел очень давно, так давно, что сейчас и представить не мог, зачем ему понадобился.

– Богдане, сподіваюсь, можу вам довіряти, як другові Миколи Миколайовича?[7] – когда Богдан кивнул в ответ, тут же продолжил:

– Ви, пане Майстренко пам’ятаєте, як ми казали в той час: Україна понад усе![8] – сказал, и внимательно посмотрел на парня.

– Так, Україна понад усе! – мгновенно повторил эти сладкие его слуху слова Богдан.

– Бачу, що вам, Богдане, я можу довіряти. Так?

– Звістно.

– Ви знаєте, до якої організації належав покійний пан Микола?

– Так, він мені відкрився.

– Не будемо казати ці слова вголос, пане Богдане, ми з паном Савуляком побратими, так що в мене одне запитання: ви з нами, чи ні?

– Україна понад усе! Я з вами, пане Панасе.[9]

Услышав последнюю фразу, его собеседник, принадлежавший к организации украинских националистов, ощерился улыбкой, напоминающей волчий оскал. Впрочем, это, наверное из-за шрама мне так кажется, ершил про себя Богдан. Он в свое время тесно сошелся с учителем Савуляком, понимал, к какой организации тот принадлежит, но правду про ОУН Николай Николаевич ему рассказал незадолго до совей смерти. Сказал он ему и пароль, по которому тот узнает посланца провода (руководства), как и указал ему место, где спрятал важные документы, которые надо будет передать сказавшему пароль человеку.

– Добре, пане Богдане, ви пам’ятає, як швидко біжить Дністер за його порогами?[10]

Богдан встрепенулся, это был пароль. Отзыв он выучил наизусть. Он ждал этой минуты. Ждал, боялся, надеялся, верил и терял веру. А потому спокойно так сказал:

– За порогами течія Дністра вдвічі менша, ніж до них, пане хороший.[11]

– Скажи, друже Богдане, а нічого тобі побратим Микола не передавав?[12] – спросил собеседник, уставившись на парня, высверливая его взглядом.

– Так, він вказав на схованку, там документи, що треба вам віддати.

– Добре, завтра вранці зустрінемось на базарній площі. Я сам тебе знайду, спитаю за зерно, кинь на підводу пів мішка. Там і документи сховаєш. Зрозумів?

– Так! Зроблю.[13]

Панас опять ощерился доброй такой улыбочкой, от которой дрожь шла по телу, и перешел на очень доверительный тон:

– Наш час настає. Україна стане вільною. Гітлер дав згоду на створення незалежної української держави, тепер ми москалям дамо прикурити! Наші йдуть за німцями і вже створюють адміністрації на місцях. Всі органи місцевої влади будуть нашими. Так, поки не розбили більшовиків, ми будемо під контролем німців. А потім – ні. Тільки ми будемо панувати у своїй сторонці. Моя місія попередити вірних людей, я вже збирався до вас на хутір, та сталося вдало. Через тиждень-другий німці будуть тут. Не уявляєш, яка сила вдарила по москалям та жидам, їм всім капут! А до осені німці дійдуть аж до Уралу, тоді Сталіну та його голопузим підпанкам кінець! Взимку будемо в своїй державі.

– Так, а мені що робити?[14] – спросил огорошенный новостями Богдан.

– До часу заховатися і дочекатися визволення. Тільки німці прийдуть, за ними прийдуть наші, вони тебе на хуторі знайдуть. За цей час придивись до людей, розміркуй, кого рекомендувати до влади, до поліції, бо ми самі будемо підтримувати на нашій землі порядок. Добре? Бачу, що все зрозуміло, що згоден. Так, скаже ще, Богдане, а що кажуть про укріплення, ну, ті що по старій границі?[15] – Богдан пожал плечами.