Текст книги "Ласточка-звездочка"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Горит Дом Советов, универмаг, музыкальная школа… – начал перечислять Хомик. Он торопился показаться Сергею старожилом в этом разбомбленном городе.

Ему подсказывали:

– Финансово-экономический институт.

– Филармония.

– Театр.

– И театр?!

– Прямое попадание.

Сергей молчал. Он был подавлен.

Самолеты уходили. Зенитки провожали их за город.

Потом зенитки замолкли, и где-то далеко по самолетам ударили из винтовок, зачастили из пулеметов.

– И пушками, и пулеметами, – сказал Сергей зло, – и все никак не собьют. А они себе долбают спокойненько по квадратам.

– То фронт, – оборвал Сагеса, верный привычке многозначительно, будто уличая собеседника в невежестве, произносить обыкновенные слова.

– Где? – потрясенно спросил Сергей.

– А вот сам послушай, – сказал Сявон.

– Разное говорят… – начал Сагеса.

– Чего «говорят»! – перебил Сявон. – Слышно же! За Заводским городком. Ночью лучше будет слышно. Из пушек уже бьют иногда по городу.

– То дальнобойная, – сделал осторожную поправку Сагеса.

– Ты знаешь, – сказал Хомик, – Гайчи на фронте. Ушел с ополчением. Только он ушел, а отцу глаз осколком стекла повредило. Он дома лежит. В подвал не спускается.

– Не боится? – поразился Сергей.

Хомик пожал плечами.

– Больной же, – сказал Сявон, – ему покой нужен, а то глаза лишится. Да и не один он не спускается. Гладыш из одиннадцатой квартиры тоже не выходит. «Мне, – говорит, – все равно где умирать». Пенсионер же.

– Надо к ним сходить, – предложил Сагеса.

– Пошли к Гайчиному бате, – кивнул Сявон.

Поднялись из подвала во двор и огляделись. В детстве была такая игра – затаиться в темной комнате и ждать, пока кто-нибудь войдет, чтобы дико заорать над его ухом. Она была интересна тем, что сам пугающий начинал бояться темноты и орал уже от страха. Сейчас у Сергея было такое ощущение, что кто-то или что-то гигантское внимательно поджидает их в темноте. На него не заорешь, чтобы испугать собственный страх. В тишину, потрескивавшую слабыми винтовочными и пулеметными выстрелами, не верилось. Это была тишина у жерла ищущего цель орудия. Она могла мгновенно разразиться пальбой и грохотом разрывов. И пальба, и разрывы неслышно присутствовали в этой тишине. И еще в ней было то самое, отчего женщины переписывали заговор от нечаянной смерти.

Сергей украдкой поглядывал на ребят – боятся ли они? Сявон деловито-тороплив, Сагеса тоже, Хомик тоже. Может, если на Сергея посмотреть со стороны, он тоже деловито-тороплив?

Странно было войти в парадное, ведущее в абсолютно пустые квартиры. Странно, что лестница сохранила свой годами въевшийся запах – у каждого парадного свой запах. Тревожным казалось эхо от своих же шагов (никогда раньше здесь не слышали эха), страшно было подниматься от земли.

Лучины жили на третьем этаже. Дверь в квартиру не заперта. Сявон постучал на всякий случай, потом приоткрыл дверь и крикнул в темноту:

– Иван Лукич, вы здесь? Это мы.

Из дальней комнаты слабо отозвались. Суетливо теснясь друг к другу, опасаясь сбить в темноте какую-нибудь вещь, ребята ощупью – расположение комнат в квартире Гайчи им было давно известно – прошли в спальню.

– Иван Лукич, – сказал Сявон, – это мы. Может, вам чего нужно, Иван Лукич? Мы сделаем.

– Это ты, Слава? А Гарик ушел на фронт. Знаешь?

– Знаю.

– А кто с тобой?

– Сергей, Генка, Мика.

– Сергей же в колхозе?

– Он вернулся.

– Я вернулся сегодня, – сказал Сергей.

– Вернулся? А Гарик ушел на фронт. Ты знаешь?

– Знаю.

– Вы извините, ребята, – сказал Иван Лукич, – я вас не вижу. Поврежден-то у меня один глаз, а перебинтованы оба. Врача на работе не было, а сестра говорит: «Пока врач не посмотрит, с глаз повязку не снимайте». Я-то, конечно, приподнимаю краешек, если что надо, но стараюсь это делать не часто… А Генка – это какой? Сагеса, что ли?

– Сагеса, – подтвердил Сявон.

– А ты знаешь, Геннадий, что Гарик ушел на фронт?

– Знаю, Иван Лукич.

– Ты понимаешь, такой хитрец! Пошел относить тетке завтрак и не вернулся. Записку мне переслали, что вдвоем ушли с ополчением на фронт. Тетка будет перевязки делать, а он стрелять.

– Он хорошо стреляет, Иван Лукич, – сказал Сагеса. – Он в тире лучше всех из духового ружья стрелял.

– На фронте не из духовых стреляют, – сказал Иван Лукич. – Да и немцы небось тоже неплохие стрелки.

– Да что немцы! – сказал Сявон. – Вот увидите – наши скоро их погонят. Мне один военный говорил…

– Вот видишь, – усмехнулся Иван Лукич, – ты меня уже успокаиваешь.

– Да нет, – смутился Сявон, – мы же пришли узнать, чем вам нужно помочь. Может, в подвал спуститесь, Иван Лукич? Мы вам кровать снесем.

– Сын на фронт ушел, а отец – в подвал?

– Да при чем тут это?

– Иван Лукич, – вмешался Сагеса (как старший, он должен был бы сам вести этот разговор, но Сявон все время мешал), – у Сергея отец и двоюродный брат на фронте, у меня – отец, у Славки тоже. Мы же из-за этого не выбегаем во время бомбежки на улицу.

– Я же шучу, ребята. Разве вы сами не видите? Мне просто нужен покой и врач. А бомба, я уверен, сюда не упадет. Зачем ей сюда падать, правда?

– Иван Лукич, – сказал Сявон, – мы сбегаем за врачом. Я знаю, тут недалеко один врач живет. Бридман или Бровман.

– Бровман. Только Бровман – специалист по желудочным болезням, а мне нужен глазник. А где сейчас взять глазника?

Сергей давно уже не вникал в то, что говорили. Все внимание его было сосредоточено на том, что у него делалось внутри. Там работал какой-то неумолимый часовой механизм. Он начал стучать сразу после того, как самолеты ушли. «Улетели, но скоро прилетят опять», – отстукивало внутри.

Когда вышли из подвала, секунды побежали тревожней и торопливей. Они почти загрохотали, когда ребята поднялись на третий этаж. А теперь Сергей всего себя чувствовал механизмом какой-то адской машины, отбивающей последние секунды перед взрывом.

Надо было уходить отсюда, пока не поздно, но Сявон почему-то медлил, и Сергей не осмеливался его поторопить. Но вот вдали ударил выстрел зенитки – Сергей его услышал первым. Это, конечно, мог быть случайный выстрел, но сразу же за первым хлопком ударили еще две пушки, и опять стал накатываться на город орудийный гром.

Предчувствие не обмануло Сергея.

– Пошли! – скомандовал Сявон.

На лестничную площадку выходили, стараясь не опережать друг друга.

– Стойте, – сказал Сявон. – Подлецами будем, если не достанем Лукичу глазника. Правильно? Гарик на фронте, – слышали, как говорит? – а мы его бате глазника не достанем? Сбегаем к Бровману, он должен знать, где живет глазник. А здесь кто-нибудь останется. Хотя бы Сергей. Он с дороги устал, быстро не побежит. Решено?

– Да, – сказал Сергей. Он не знал, как осилил это «да». Оно отозвалось в нем похоронным звоном. Но ничего другого он сказать не мог. – Только поскорее, – попросил он, – мать будет беспокоиться.

– Ничего, Ласточка, – крикнул на бегу Сявон, – пусть побеспокоится!

По лестнице прогрохотали опережающие друг друга шаги, хлопнула входная дверь, и все затихло.

Теперь ничто не мешало Сергею прислушаться к грохоту накатывавшихся зенитных разрывов. Он стоял на лестничной площадке и всматривался в окно, даже не в окно, а в стеклянную, почти во всю ширину лестничной клетки стену – такое большое это было окно. За ним была зыбкая, встряхиваемая зенитной пальбой темнота. И вдруг эта темнота, плавясь, зашипела и вспыхнула бледным, пронзительным светом. Вспышка была так сильна и так ослепляюща, что казалось – энергии ее хватит лишь на одно мгновение. Но свет не гаснул. Его ровная, присматривающаяся к земле мощь нисколько не убывала. Даже наоборот…

Сергей заметался. То есть все в нем заметалось. Сам он оставался на месте и, вцепившись в перила, смотрел сквозь стекло на пустынные коробки домов, на этот вымерший, перебравшийся под землю город, в котором он, Сергей, один-одинешенек стоит над землей, отделенный от людей тремя предательскими этажами. Отсчитывающий секунды механизм уже остановился, минута взрыва наступила, но взрыв все медлил и медлил. Вынести это не было никаких сил. И все-таки Сергей стоял у окна. Потом в грохоте стрельбы он различил вой бомбы и лег на лестничную площадку, отвернув лицо от стеклянной стены. Ах, как долго летит бомба, как надрывается она от собственного рева! Кажется, она сама не выдерживает этого страшного рева и только потому разрывается пронизанным ненавистью ко всему живому грохотом… Три этажа вместе с их бетонными перекрытиями стремительно оборвались под Сергеем. Он поднял голову – все на месте, лишь звенят на лестнице разбившиеся стекла.

И опять вой…

Сергей вскочил и бросился в ярко освещенную квартиру Ивана Лукича. Свет был дневной, только тени от вещей по-ночному черные. В прихожей Сергей увидел тумбочку, висячее зеркало над ней, несколько пар ботинок и галош под вешалкой, распахнутую дверь в уборную, тусклый кафельный пол под умывальником, еще одну полуприкрытую дверь. Он толкнул ее и увидел Ивана Лукича. Было странно, что Иван Лукич непричесан, что на кровати он сидит полуодетый, было странно видеть у него на голове белую повязку, приподнятую над здоровым глазом.

– Боишься? – спросил Иван Лукич.

Сергей кивнул.

– И правда страшно. Необыкновенно сильный свет. Так и кажется, что тебя одного высматривают.

Сергей кивнул.

– Но в общем это же не опаснее, чем днем. А дневную бомбежку мы уже сколько раз переживали. Город-то большой. Кидает, кидает, а у нас с тобой все равно остается много шансов.

Слова Ивана Лукича не задерживались в сознания Сергея. Важно было, что Иван Лукич говорил спокойно. Важно было, что он что-то доказывал. У Сергея мелькнуло воспоминание о теории вероятности. Мелькнуло и исчезло. Гарик не раз говорил, что теория вероятности дает гарантию против второй бомбы.

– На фронте бомбы кидают прямо в тебя, специально целятся, и то вероятность попадания ничтожна. На одного убитого тратятся тонны взрывчатки и сотни выстрелов. А тут швыряют с такой высоты, а город-то огромный. Понял?

Сергей кивнул. Это у Гайчи и у Ивана Лукича было семейное – страсть к математическим выкладкам.

И все-таки Иван Лукич тоже боялся. Почему Сергей не спустился в подвал, он спросил только тогда, когда потухла осветительная ракета и напряжение бомбежки немного спало. Самолеты, должно быть, заходили на новый круг, зенитная пальба сдвинулась к окраинам.

– Ребята за врачом пошли, – сказал Сергей.

– Слава, Геннадий и Мика?!

– Да. Они быстро!

Иван Лукич испугался по-настоящему:

– Но ведь если с ними что случится…

Он поднялся, засуетился, высунулся в окно:

– Это же бесполезно. Где можно сейчас найти врача?

Но врача все-таки привели. Толстый испуганный мужчина появился на пороге и сразу же заявил:

– Предупреждаю – в такой обстановке я мало чем могу быть полезен. Чем-нибудь помочь я вам смогу только в больнице. И потом: посылать за мной в темноте, во время бомбежки – значит слишком хорошо думать о людях. И, пожалуйста, поменьше разговоров. Организуйте место, где я смогу вас посмотреть.

В уборной ребята закрыли одеялом окно, зажгли керосиновую лампу. Осмотр длился ровно одну минуту.

– Сожалею, – сказал доктор, – но и в больнице я вам уже не смогу помочь. Однако и с одним глазом люди прекрасно живут и видят. Будьте здоровы и не посылайте ребят по этой бомбежке к другому врачу, чтобы проверить мой диагноз.

4

Мальчишки не ложились спать до глубокой ночи. Лазали с Мексом на чердак и на крышу – не тлеет ли здесь не замеченная с земли зажигалка? Убирали осколки стекол в парадных. До войны мальчишки были в оппозиции к большинству взрослого населения дома. Они прекрасно видели, что взрослые слишком часто не те люди, за которых стараются выдать себя детям. И ничьего этим взрослым не прощали. Ребята свято верили: только они, мальчишки и девчонки, сумеют стать действительно такими людьми, за которых взрослые себя лишь выдают. Только им, нынешним мальчишкам и девчонкам, будут под силу несгибаемая чистота правды, самоотверженность товарищества, пылкость любви. Разумеется, ребята знали, что на свете много и настоящих взрослых – героев. Они совершают беспосадочные перелеты на Северный полюс, дрейфуют на льдинах, поднимаются в стратосферу. Но эти герои прописаны не в их доме. В их доме жили самые обыкновенные, самые заурядные взрослые: рабочие, конторщики, техники.

Война сразу же подравняла и сблизила детей и взрослых.

Раньше, например, Мекс и Сявон были злейшими, беспощаднейшими врагами, сейчас они примирились.

…С крыши ребята видели, как бьет немецкая дальнобойная артиллерия через город и реку, вдоль дороги, по которой Сергею так счастливо удалось проскочить домой и по которой еще предстоит пройти Тейке, Аннушке, ребятам (вдруг они сейчас там идут!)

Беззвучные разрывы кучно рвали темноту. Вспышки были так сильны, что Сергей до боли в глазах всматривался: не увидит ли он при их свете далекую дорогу, людей, бегущих по ней? Он вспоминал: снаряды рвутся как раз там, куда он с ребятами в весенние разливы ходил за раками. Весной река разливалась километров на двенадцать. По ночам было видно, как отражаются в воде на левом берегу огни соседнего городка. Утром мальчишки переходили по мосту на высокую насыпь шоссе и на втором километре, у полосатого столбика, спускались к насыпи прямо в воду. Они брели к далекому островку, который не заливало в любое половодье. Плохо плававший Сергей шел, тревожно ощупывая ногами илистое дно, холодел, когда оно вдруг начинало уходить вниз, с восторженным ужасом оглядывался: кругом вода, вода и вода!

Сейчас по той насыпи, по повозкам, по автомашинам била немецкая артиллерия, и запаздывавший гром разрыва приносил на крышу отзвук причиненного снарядом несчастья.

Часа в три ночи Сергей, укладываясь на жесткий матрац, расстеленный на пустых ящиках рядом с маминой кушеткой, прислушивался к шепоту двух старух.

– Слышали, немцы бросают листовки, что побьют всех коммунистов за то, что они Христа распяли…

– Немцы не выносят, когда много ругаются. А наши, известно, какие ругатели. Ни святого не щадят, ни материнского имени.

Старухи были древние, и несли они страшную старушечью чушь. Но удивительно – какой-то стороной эта страшная старушечья чушь задевала и Сергея. Своим ослабевшим разумом старухи пытались объяснить чудовищное разрушение и убийство; потускневшим, но не злым разумом старухи пытались найти хоть сколько-нибудь приемлемые для них причины, которые толкают страшных немцев (но не звери же они!) на это разрушение и убийство. И в том, что старухи искали «не там», что «там» они просто и не могли бы искать, было что-то человеческое.

Снился Сергею отец. Он снился ему небритым, как будто только что вернувшимся из командировки. Небритым отец нравился Сергею. Лицо его тогда переставало быть лицом служащего, лицом, как отец сам говорил о себе, человека умственного труда. Тогда сразу становились заметными толстые короткие пальцы отца, его широкая грудь, невысокий лоб, словно вместе со щетиной из-под кожи проступала наследственная, дедовская крестьянская складка, кряжистость и простоватость, очень приятные Сергею. Снилось Сергею, что он принес судки с обедом во Дворец культуры электриков, а часовой не пускает наверх: «Нет твоего отца, уехал, с дороги напишет». Но Сергей не верит, что-то ему подсказывает: нельзя верить! Он бежит наверх и там за отодвинутым от стены стендом находит отца. Отец смотрит на него и смущенно поглаживает небритые щеки и подбородок. «Понимаешь, – говорит он, – не могу к тебе выйти. Здесь негде побриться».

Сергей проснулся испуганный – он слышал, что небритый снится к недоброму.

К рассвету улицы города ожили. По ним, используя двухчасовую передышку, потянулись к переправам тысячи беженцев.

Глава пятая

1

Сергей постепенно привыкал к бомбежке. Удары часового механизма, который отсчитывал в нем секунды перед налетом, уже не были так болезненны. Несколько раз в разгар бомбежки он лазил на крышу сбрасывать зажигалки, бегал к соседям в шестиэтажный дом тушить запущенный пожар – зажигательная бомба успела прожечь крышу, чердак и свалиться огнем в верхнюю квартиру.

Город горел. Днем, в минуты затишья, даже в отдаленные, нетронутые кварталы вползали неторопливое потрескивание и шелест – звуки тропически знойного дня, звуки пожара.

Освоившись с бомбежкой, уловив ее ритм, мальчишки почти каждый день выходили в город. («Идем на чердак дежурить», – сообщали они поначалу матерям. Потом ограничивались простым: «Ма, я пошел». Родительская власть исчезла.) Они шли стеклянно хрустящими улицами, перегороженными рухнувшими столбами электросети. Иногда столбы, накренясь, повисали на собственных проводах, цеплялись за ветки деревьев – деревья лучше выносили бомбежку. В центре – коридор из горящих зданий. Жилые дома отстаивали сами жильцы, но никто не мешал гореть гигантскому недостроенному Дому Советов, финансово-экономическому институту, кинотеатрам, радиокомитету. Пожар здесь не полыхал, не рвался к небу, – он медленно съедал деревянные перегородки, назойливо дымил, оплавлял стены домов сажистым стеклянным шлаком. Горели и строительные леса недавно заложенного универмага, в котором, писали газеты, должны были работать грузовые лифты, ресторан и маленькое кафе-мороженое.

Люди не мешали пожару, и он не торопился.

Если бомбежка заставала ребят на улице, они прятались в баррикады с богатырской кирпичной грудью, которыми были перегорожены почти все улицы. Но они не сидели все время бомбежки, сжавшись в темноте. Они выбегали наружу смотреть, как отрываются от самолетов черные капли бомб. Охотились за еще теплыми осколками зенитных снарядов. Странно, это была игра, обыкновенная мальчишеская игра. И еще, конечно, желание победить страх.

Страх медленно отступал. На десятый или одиннадцатый день бомбежки Сергей вдруг подумал о себе, что он счастливец. Если его до сих пор не убило, то, наверно, и совсем не убьет. И правда, зачем в его жизни было так много любви, так много хорошего и плохого, если его должны убить? Если его должны убить, все было бы проще и грубее. Сергей никому не рассказывал об этих своих мыслях – он прекрасно понимал их «научную» ценность. Но он и не изгонял их – ведь они помогали победить страх.

Больше всего Сергея сейчас волновало, будут ли в городе уличные бои. Он прицеливался из баррикадных амбразур в перспективы улиц, откуда, прячась за деревьями и прижимаясь к стенам, должны были появиться немцы. Но пока немцев там не было.

В городе вообще почти не было военных. Военные были за городом, там, где трещала и ломалась пулеметная и винтовочная пальба. И когда однажды перед рассветом главные улицы заполнились густым шорохом человеческих шагов, лязганьем гусениц и сигналами автомобилей, в подвалах домов поняли: настала та самая минута, в которую никто так до конца и не верил.

Солдаты отступали двумя потоками – к мосту у ковша и к понтонной переправе, переброшенной саперами у северной окраины города. Солдаты шли угрюмые, пыльные, серые. Усталость делала их мелкорослыми, щупловатыми. С самого утра немецкие самолеты повисли над переправами, и многие наши части по два, а то и по три раза проходили мимо Сергеева дома то в одну, то в другую сторону – от разбитого к еще уцелевшему мосту.

В минуты затишья из подвалов выходили женщины. Смотрели молча. Плакали. Ребята бежали следом. Проводят одну часть на квартал и привяжутся к новой.

– Ухóдите, дяденька? – спрашивал Сявон.

Солдат молча кивал. Но Сявона этот ответ не удовлетворял. Он, наверно, и сам не знал, чего хотел, потому что упорно спрашивал снова и снова:

– Ухóдите, дяденька?

Иногда ему не отвечали совсем, иногда сердито прикрикивали. Сявон не обижался. Он не замечал ни тех, кто ему отвечал, ни тех, кто прогонял его.

– Ухóдите, дяденька? – спрашивал он.

Потом Сявон начал выпрашивать оружие. Вместо «уходите, дяденька» он говорил:

– Дяденька, лишний наган есть?

Конечно, лишнего нагана не оказывалось.

– Кто тебе даст наган? – убеждал Сявона Сагеса. Но Сявон не слушал. На Сявона нашло. И ребята ходили за ним, не споря.

Потом было решено отправиться в поиски за оружием. Часа полтора мальчишки лазили в подвалах горящего Дома Советов, но ничего путного не нашли. Правда, Хомик отыскал спортивную тозовскую мелкокалиберку, но кто ж в современную войну воюет таким оружием! Тозовку хотели разбить, но до времени решили подождать. Пока не найдется что-нибудь получше.

Получше нашлось в проходном дворе. Между мусорным ящиком и домом Сявон заметил серый сверток – гимнастерку, противогаз, подсумок с патронами. Там же оказалась трехлинейная винтовка, в нескольких шагах валялась зеленая каска.

Сявон вытащил винтовку, щелкнул затвором – все на месте: патроны в магазине, патрон в канале ствола.

– Даже затвор не выбросил, – осуждающе сказал Сагеса.

– Этого гада из его бы винтовки, – сказал Сявон.

– Местный какой-нибудь, – предположил Хомик. – Переоделся и отсиживается в подвале.

Винтовку и патроны взяли. Подумали и взяли каску. Сявон надел ее и потребовал у Сагесы:

– А ну, ударь прикладом!

Сагеса ударил.

– Сильней!

Сагеса ударил сильнее, но все еще осторожно, и Сявон еще раз попросил, чтобы ударили сильнее. Каску с потемневшим от чьего-то пота кожаным амортизатором по очереди надевали Хомик, Сагеса, Сергей и с боязливым восторгом ожидали, когда их ударят по голове.

– И не больно! – удивлялись они, как хитро это придумано: тебя бьют прикладом по голове, а голове не больно.

Конечно, мальчишки лукавили, они сами били не сильно и знали, что их тоже бьют с оглядкой. Но все же удивлялись. Каску тащили квартала два и все-таки выкинули. Куда ее деть? Винтовка тоже не приводила в восторг.

– Образца тысяча восемьсот девяносто какого-то года, – неодобрительно говорил Сявон, рассматривая стертый лак на ложе и забеленный многочисленными протираниями когда-то вороненый ствол.

Винтовка была слишком велика для ребят. Она, понятно, совершенно не годилась для партизанской войны в городе. Да и от своих, взрослых, которые сейчас же поднимут панику, как только увидят оружие, ее тоже трудно прятать.

– Не найдем пистолеты – сделаем обрез, – сказал Сагеса.

– Какой он будет длины? – спросил Сявон.

Сагеса показал.

– Все равно велик, – остался недоволен Сявон, – и не спрячешь, и стрелять неудобно.

Во двор винтовку проносили, сомкнувшись вокруг нее вчетвером. Спрятали ее между корнями дикого винограда и кирпичной стеной соседнего дома.

– Потом придумаем, что с ней сделать, – сказал Сявон, – а сейчас айда на набережную. Там сильнее бомбит, может, там что найдем.

Набережная – огромная портовая территория, застроенная складскими зданиями, амбарами, заваленная песочными, гравийными, угольными курганами, перерезанная ведомственными заборами, – и правда стала ловушкой для военной техники. В ее тупиках, поворотах, переездах через железнодорожные рельсы застревали грузовики, водители которых стремились пробраться от одной переправы к другой, не выезжая в город, а прямо по берегу. В одном месте ребята увидали даже брошенный танк. Он невесть как попал в загороженный каменным забором складской двор: забитые наглухо, засыпанные с внутренней стороны высоким холмом паровозного шлака, старые железные ворота давно не открывались, а сквозь неширокую калитку танк никак не мог проехать.

На набережной ребята натыкались на первых неприбранных убитых. Все убитые казались очень маленькими людьми, просто малышами. В солдатском строю они, наверно, бывали замыкающими, вроде тех коротышек, которые всегда в одиночку – им не хватает места в последнем ряду – вприпрыжку догоняют свой взвод или свою роту. Пристраиваются и никак не могут пристроиться, ловят «ногу» и никак не могут поймать. Вокруг убитых образовалась гнетущая тишина, настороженность не растворившейся в воздухе, поджидающей новых жертв опасности. Сергей старался стороной обходить эти места. Но обойти не всегда удавалось. Тогда он как-то особенно пристально видел вяло подломленные или остановленные в энергичном движении руки, равнодушные к жужжанию осенних мух, серые лица. Это равнодушие серых лиц и было самым страшным в убитых.

Сявон смело подходил к мертвым, но и на мертвых пистолетов не было. Если бы, конечно, поискать в карманах… Но в карманах искать никто не решался.

Ребята лазали по закоулкам набережной, а на затылки им словно что-то давило. Может быть, постоянный гром бомбежки на переправах, может быть, иногда падавшие на набережную артиллерийские снаряды. Привыкнув к бомбежке, мальчишки пренебрежительно относились к артиллерийской стрельбе. К тому же до сих пор по самому городу артиллерия не била. Воющие траектории проходили где-то высоко над домами – снаряды рвались вдоль единственной дороги из города по двенадцатикилометровой залиманенной пойме реки. Изредка снаряды сбивались с пути и рвались в городе, но эти одиночные взрывы никого не могли напугать. Один снаряд даже попал в дом, где жили мальчишки. Он пробил крышу, вошел через потолок в квартиру Макарьиных, вывалил на улицу большой кусок стены и сам вместе с кирпичами плюхнулся на проезжую часть асфальта. Так он и лежал – длинный, тяжелый, иссиня-черный, перекалившийся в воздухе, хотевший разорваться и не разорвавшийся. О том, что снаряд попал в дом, несколько часов никто не догадывался. Лишь после бомбежки старуха Макарьиха поднялась зачем-то к себе и закричала от страха…

И сейчас снаряды вдруг срывались с накатанной в воздухе дороги, соскальзывали, будто неожиданно для самих себя, в сторону и падали на набережную, на улицы, близкие к порту. Один такой снаряд угодил в угольный холм, от которого мальчишки были шагах в двухстах. Они увидели черную грузную вспышку, черную пухлую тучу, едва не поднявшую в воздух весь тяжелый холм, и, улегшись на землю, нюхая мазут и масло, которые подтекали из букс брошенных товарных вагонов, пережидали, пока осыплются на землю куски угля и штыбная пыль.

Оттого, что мальчишки ходили все вместе, опасность для них значительно увеличивалась. Они изо всех сил хвастались друг перед другом, старались «не гнуться» перед снарядами.

На набережной им довольно часто попадались винтовки и патроны к ним, но пистолетов по-прежнему не было. Тогда было решено запастись гранатами и взрывчаткой. Два раза ходили домой, набив карманы плоскими брусками тола, засунув под рубашки зеленые колотушки пехотных гранат. А потом, расхрабрившись, взяли за веревочные ручки тяжелый деревянный ящик с длинными, уложенными в специальные гнезда минами и оттащили его к себе на чердак. Идея была проста – миномета у них, понятно, нет, но если бросить мину с крыши в проходящую машину, то мина, безусловно, должна разорваться.

На другой день, едва рассвело, опять спустились к порту, пересидели утренний налет в брошенном танке и опять отправились за минами. Теперь взяли мины меньшего калибра – аккуратненькие снарядики, у которых стабилизаторы были больше самой боевой части. Сявон предложил тут же, на набережной, испытать, как будет работать такая мина, если ее использовать как ручную гранату. Опять забрались в танк, приникли к смотровым щелям, а Сявон из башни одну за другой швырнул две мины. Обе не взорвались.

– Надо отвинтить колпачок над взрывателем, – сказал Сявон, – как думаешь, Сагеса?

Сагеса побледнел. После того как Гайчи ушел с ополчением, Сагеса как-то стушевался, ходил всюду с ребятами, но на свою роль старшего, ведущего не претендовал. Он послушно бил Сявона прикладом, когда тот просил его, сам надевал каску и ожидал, когда его ударят, и вообще делал то же, что и мальчишки, но все это без интереса. Наверно, Сагесе все это казалось не тем, что он должен делать. Сагеса давно, раньше всех в компании, даже раньше своих собственных лет, повзрослел. Он повзрослел с тех пор, как ушел из школы, с тех пор, как начал подрабатывать, починяя разную хозяйственную мелочь – примусы, кастрюли, электроплитки. До войны он чувствовал себя взрослее Гайчи, собирался бросить школу и поступить работать, а Гайчи думал долго учиться. И вот теперь Гайчи в ополчении, а он с мальчишками лазает по набережной, собирает брошенное оружие, ненужно рискует жизнью…

– Попробуй, – кивнул он.

– А ну спрячьтесь! – приказал Сявон Хомику и Сергею (все-таки младшие!) и взялся за колпачок.

Но Хомик и Сергей не стали прятаться. Так и стояли они втроем – Сагеса, Хомик и Сергей, – не отрывая глаз от пальцев Сявона. Ничего не случилось, колпачок отделился от маленького, как детский кулачок, плотного черного тельца.

– А ну подержи! – сказал Сявон Сергею и протянул ему мину без колпачка.

Сявон опять поднялся в башню, стал попрочнее на железное, похожее на тракторное сиденье стрелка-башнера и опустил руку вниз. Как спичку, зажженную на ветру, передавал Сергей мину Сявону. Потом за танковой броней что-то стеклянно лопнуло и зазвенело.

– Как тысячесвечовая лампочка! – восхитился испуганный Хомик.

– А сколько осколков? – наставительно сказал Сявон. – А я что говорил? Мины – это то, что надо!

Солдатами, побывавшими в удачном бою, возвращались ребята с ящиком мин в город. Теперь они не боялись этих мин, теперь они были с минами на «ты».

– А вдруг бы взорвалась? – спросил Сагеса Сявона, когда уже подходили к дому: – В руках?

– А если б в немца кинули, а она не взорвалась? – спросил Сявон.

– В немцев! – неопределенно хмыкнул Сагеса. – До этого нам еще… А так откручивать… Что мы, на мусорной свалке головы нашли? – Он неведомо почему закипал. – Что мы, и так бы не узнали, как с ней обращаться? Вон солдат еще сколько в городе!

– А чего ж ты раньше не сказал?

Сагеса пожал плечами. Он был бледен, будто опять смотрел, как Сявон отвинчивает черный колпачок.

До своего дома ребята не дошли. Дома происходило что-то необычное – мальчишки это еще издали заметили. Обе половинки давно не открывавшихся ворот были раскрыты, в глубине подъезда виднелся плащ-палаточной окраски крытый кузов большого грузовика. Пришлось ящик с минами припрятать в ближайших развалинах.

– Пошли быстрее, – почему-то заторопился Сявон. – Может, это отец прикатил, а? – посмеялся он сам над собой (отец Сявона командовал автобатальоном). Но нервничал Сявон по-настоящему и торопился тоже.

У ворот ребят встретил Мекс.

– Твой отец приехал, – сказал он Сявону, – целый час здесь. Тебя, наверно, ждет. Поднялись с матерью и Сонькой наверх.

И Сявон побледнел, как Сагеса, когда Сявон откручивал предохранительный колпачок на мине.

2

Может ли за полчаса человек измениться? Когда Сявон вышел из дому, у него бесполезно было спрашивать, что делать с минами, которые они оставили в развалинах. Он просто не понимал, о каких минах речь. Отбившись короткими «не знаю», «да», «нет» от жадно окруживших его женщин, Сявон сообщил ребятам то, ради чего он спускался вниз.