Текст книги "Ласточка-звездочка"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Отличная стенная газета! Прекрасно оформленный плакат!

Должно быть, у него была своя какая-то цель, и он ждал, когда учительница закончит рассказывать. И, как только Мария Федоровна отпустила его, корреспондент ринулся к классу. Он именно ринулся, засуетился и стал похож на затейника с районной детской площадки.

– Ну как, ребята, – спросил он, – вы дружно живете?

– Дружно! – вразнобой, довольные нежданным срывом урока, загудели ребята.

– А девочек не бьете?

– Не-ет!

– А учиться интересно?

– Интересно!

– Вот видите, как хорошо! А кто у вас лучше всех рисует?

В классе на минуту замялись. Иванников сказал:

– Рязанов.

И сразу остальные подхватили:

– Рязанов!

– Сережка!

– Ласточка-Звездочка!

Это крикнул Петька Назаров, всеми признанная сволочь. Сергей грозно обернулся к нему.

– А где Рязанов?

– Поднимись, Сергей, – сказала Мария Федоровна, – с тобой разговаривают.

Сергей, безобразно краснея, поднялся и уставился на парту. О том, что он рисует неплохо, в классе было давно известно, но заветный титул «лучше всех» ему выдали вот так, сразу, с легкой руки Вани Иванникова.

– Ты чего ж смущаешься, герой? – спросил корреспондент. – Ты же герой?

Сергей потупился еще больше.

– Он у вас что? – обратил к классу замаскированное мощными очками лицо корреспондент. – Всегда такой стеснительный? Как красная девица? Ты красная девица? – спросил он у Сергея.

В классе радостно засмеялись. Хохотал Гриня Годин, фыркал Ваня Иванников, и Сергей начал сердиться и освобождаться от своего смущения.

– Никакая я не красная девица!

– Вот и хорошо, – подхватил корреспондент, – я так и знал. Ты – будущий тракторист.

– Никакой я не тракторист.

– А кто же ты? Кем ты будешь, когда вырастешь?

Вопрос был дурацкий, и Сергей сразу бы перестал уважать корреспондента, если бы не его пуленепробиваемые стекла и не подозрительно оттопыренный правый брючный карман.

– Полярником? – подсказывал корреспондент. – Инженером?

– Моряком он будет, – опять вмешался Иванников.

– Моряком?

Сергей молча кивнул. Он не собирался быть моряком, он вообще никем еще не собирался быть. Но надо же что-то отвечать, когда тебя вот так берут за горло.

– А твой сосед?

– Летчиком, – рявкнул класс, уже усвоивший правила игры.

– Летчиком, – робко кивнул струсивший Гриня.

– Ну вот и отлично! – Корреспондент обрадовался: должно быть, сделал свое дело. Он еще зачем-то спросил у Марии Федоровны, где работают родители Сергея и Грини, и попросил ее отпустить Сергея с урока. Потом корреспондент затащил Сергея в пустую комнату за учительской, где в холоде и пыли мерзли рулоны географических карт, литографий с картин великих художников и горы других наглядных пособий, дал ему лист бумаги и, погладив по голове, попросил:

– Нарисуй мне, мой юный художник, знаешь что? Корабль и над ним самолет…

Газета с рисунком Сергея появилась в школе дня через три. Ее прямо посреди урока принесла в класс сама завуч первой ступени Лидия Михайловна. Она поздравила Сергея и Гриню и пожелала Сергею «развивать и совершенствовать дальше свой талант». Рисунок был помещен на самой интересной и самой почетной, по мнению Сергея, четвертой странице. Он не понравился Сергею. Он не нравился ему еще тогда, когда он в спешке – корреспондент торопил – кое-как набрасывал контуры немыслимого броненосца, который теперь, почти переламываясь пополам, будто его взорвала невидимая торпеда, плыл над красочным заголовком большой шарады. Не понравилась Сергею и надуманная подпись под рисунком: «Сережа Рязанов и Гриня Годин – настоящие друзья, они хорошо учатся, помогают друг другу и мечтают о больших дорогах в морском и воздушном океанах. «Я буду моряком», – твердо говорит Сережа. «А я – летчиком», – заявляет Гриня. Ребятам можно верить».

Во-первых, не такие уж они с Гриней друзья. Только что на одной парте сидят. А во-вторых, ничего такого он «твердо» не заявлял.

Но уже через минуту Сергей стал меньше бояться, что ребята его засмеют, и даже стал лучше думать о своем рисунке.

– Не правда ли, дети, – сказала Мария Федоровна, – эта картинка Сергею удалась? – Мария Федоровна прижала «Костер» подбородком к груди и указывала на рисунок тупым концом ученической ручки – так она обычно демонстрировала наглядные пособия. – Самолет над кораблем и вовсе неплохо получился.

– В газете плохой рисунок не напечатают, – вдруг решительно сказал Гриня.

– Да, – кивнула Мария Федоровна, – теперь Гриня и Сергей должны учиться еще лучше. Да и все ребята тоже. Теперь на вас большая ответственность лежит.

Понравился рисунок и дома. Мать, правда, почти не взглянула на газету. Она смотрела на Сергея и улыбалась.

– Да ты не на меня смотри! Да ты не так смотришь! – кричал на нее раздосадованный и уязвленный Сергей. – Ты, ма, ничего не понимаешь!

– Ну, я смотрю, смотрю, – улыбалась мама и переводила взгляд на газету. Но все равно она смотрела не так – Сергей это ясно видел.

Зато отец сразу все понял и оценил. Он смотрел на рисунок именно так – восторженно и восхищенно. Он показал газету Хомикиным «папане» и «мамане», сам спустился к газетному киоску и закупил «на память» с десяток экземпляров «Костра». А утром на стуле у своей кровати Сергей обнаружил прекрасный «альбом для рисования» с глянцевыми, жестяной прочности листами и зеленый железный ящичек с выдавленными в нем шашечками – набор взрослых акварельных красок.

За один день слава просто навалилась на Сергея.

Сволочь Петька Назаров даже подобострастно спросил у него:

– А тебя не просили еще что-нибудь для газеты нарисовать? Они могут попросить.

Сергей смутился. Эта мысль не приходила ему в голову.

– Да, – неопределенно сказал он, – понимаешь… Но вообще…

– А хочешь, – сказал Петька, – давай дружить? Хочешь, сядем вместе? Хочешь, пойдем после уроков ко мне домой? У меня есть две рапиры. Я тебе покажу свои книжки.

И Сергей неожиданно для себя сказал:

– Ладно, давай.

Ему не хотелось садиться к Петьке – тот недавно грозился доложить о револьвере, – не хотелось обижать коротышку Гриню, но что-то его уже понесло.

– Знаешь, Гриня, – сказал он Годину, – я пересяду к Петьке Назарову. – И, чтобы как-то оправдаться, пояснил: – Я ненадолго, ладно? На десять дней. Он мне покажет свои рапиры.

Сергей пересел к Петьке и после уроков пошел к нему смотреть рапиры. Он честно старался вызвать в себе дружбу к Петьке, но никакой дружбы не получалось. И в Петькиной квартире все, начиная от бабки, черной от платка до ботинок, кончая спортивными рапирами, скрещенными над Петькиной кроватью, Сергею не понравилось.

Петька влез в ботинках на кровать, снял одну рапиру, спрыгнул, согнул левую руку кренделем над головой и стал старательно колоть воздух, притопывая правой ногой.

– Вот так это делают, – сказал он.

Сергей засмеялся. Рука, согнутая дурацким балетным кренделем! Разве настоящие мушкетеры унизили бы себя такой немужской позой?!

– Пусть это будет шпага д'Артаньяна, – уклончиво сказал он.

– Это же не шпага, – покровительственно поправил Петька, – это рапира. Спортивная. Видишь, у нее на конце шарик. Это чтобы не уколоться. Смотри, как ее надо правильно держать. Видишь?

Петька взрослыми шагами ушел на кухню командовать злой черной бабкой, а Сергей поиграл сам с собой, помахал рапирой и заскучал.

– Покажи книги, – сказал он, когда Петька вернулся.

– Хочешь «Судебную медицину»? Колоссальная книга! Там есть про всё !

«Судебная медицина» действительно оказалась потрясающей книгой. В ней, правда, было про всё. Сергей листал ее с болезненным любопытством.

– Твой отец – следователь? – спросил он.

– Нет, – сказал Петька, – он ответственный работник.

– Ну ладно, – сказал Сергей, – я пошел. Дома будут ругаться.

А через два дня Мария Федоровна спросила его в классе:

– Это верно, Рязанов, что ты для «Костра» готовишь новый рисунок?

Сергей онемел.

– Может быть, ты и для школьной художественной выставки сделал бы что-нибудь большое?

– А я уже делаю, – вдруг ляпнул Сергей, – я рисую картину маслом.

Почему он это ляпнул, как он это ляпнул – Сергей не знал. Он никогда не рисовал маслом, даже не представлял себе, что значит рисовать маслом. Просто, спасаясь от меньшей лжи, ухватился за большую.

Неделю он жил надеждой, что все – и выдуманный рисунок для газеты и картина маслом – постепенно забудется. Но ровно через неделю Мария Федоровна спросила, скоро ли он закончит работу. «Скоро», – ответил Сергей. И еще раз десять говорил: «Завтра. Скоро принесу». А потом однажды утром не свернул направо за трамвайными путями к школе, а пошел прямо. К реке. В школе звенел звонок, а он шагал к реке, и каждый шаг его был преступным. Сергей остро чувствовал свою отверженность и свое одиночество, слоняясь со своим разоблачительным портфелем между угольными курганами порта, читая заводские штампы-надписи на причальных тумбах или от нечего делать плюя с высоты гранитной набережной в холодную, чугунную воду. Он остро чувствовал отверженность и одиночество во дворе, играя с ребятами и сидя за обедом дома. Он совершил преступление – солгал, и теперь самый маленький шаг его был новой ложью.

– Ну как наши дела? – спрашивал отец за обедом.

– Хорошо, – лгал Сергей.

Мама прикасалась на ночь теплыми губами к его лбу – проверяла, нет ли температуры. Он не имел права на этот поцелуй. Утром он набивал портфель книгами и тетрадями, нужными по расписанию, – и это было ложью. Враньем были и сам портфель, и будильник, поставленный на семь часов утра, и горячий завтрак, с которым его ждала мама. Враньем была и поспешность, с которой он съедал свой завтрак и выбегал за ворота. Теперь у него была масса свободного времени, и он мог бы, например, подфутболить пустую папиросную коробку, валявшуюся на дороге. Но он проходил мимо. Он надолго застывал у киновитрин, но фотографии не заставляли его фантазию работать. Фантазия Сергея теперь работала только в одном направлении – она упорно искала выход. Заболеть? Схватить воспаление легких? Чтобы мама и отец готовились его похоронить, а потом… Или забраться тайно в трюм морского парохода, устроить себе среди ящиков и тюков маленькую темную комнатку, заснуть и проснуться где-нибудь у берегов Африки, и слушать, как булькает за бортом океанская вода?

В груди у него все время звенел остренький звоночек. Он заглушал все привычные городские шумы, мешал Сергею понимать то, что ему говорили ребята. И когда боль, питавшая этот звоночек, стала уже совсем невыносимой, когда тяжесть незаслуженных маминых поцелуев совсем подавила его, Сергей однажды перешел по мосту на левую сторону реки, разделся и двинулся к воде.

Войти в чугунную, каменную воду сейчас было так же противоестественно, как, скажем, босиком прыгнуть в сугроб. Сама пустынная поверхность реки – даже пароходы, готовясь к зимовке, попрятались в затоны – угрожала Сергею. Казалось, войти в реку – нарушить какой-то страшный закон. Да и не должна была вода впустить в себя человека.

Но она впустила. Сергея удивил ее легкий, по-летнему ласковый всплеск. На мгновение вода показалась горячей, и только пальцы, сквозь которые продавливался маслянистый, с прожилками водорослей ил, сразу же почувствовали ледяной холод. Сергей ступал осторожно, боясь порезаться, – здесь, рядом с мостом, и летом никто не купался. Зайдя в воду по грудь, Сергей начал окунаться. Он окунался с головой и, когда выныривал, видел над собой темную громаду моста, машины, двигавшиеся по нему, кирпичную мешанину домов на правой стороне реки. А от моста к нему уже бежали люди…

В сторожке у моста Сергея растерли спиртом, одели и спросили:

– Кто таков?

Сергей молчал.

– Да вот портфель его, – сказал человек в форменной шинели, враждебно рассматривавший Сергея. – Сейчас увидим, что это за утопленник на нашу голову!

Дальше события разворачивались сами собой, и Сергей не обращал на них никакого внимания. Он прислушивался к тому, что делается у него внутри, и иногда осторожно покашливал: не начинается ли? Он равнодушно шел за форменной шинелью, равнодушно поднимался по школьной лестнице, равнодушно что-то говорил Марии Федоровне и наконец вместе с ней пришел домой, где все по-настоящему должно было начаться и кончиться.

– Где ты был? – спросил отец. – Где ты был вчера, сегодня, позавчера, во все те дни, когда ты лгал нам? Нам всем – маме, Марии Федоровне, отцу, своим товарищам?

…Сергей не заболел. Он удивительно перенес купание. Но в классе к нему приклеились два новых хлестких прозвища – Художник и Утопленник.

Впрочем, эти два прозвища скоро забылись.

3

В третьем классе Сергей начал читать. То есть он читал и раньше – сборник адыгейских сказок, например. Или рассказы о животных-героях. Но раньше он мог свободно оставить книгу для того, чтобы выбежать во двор на свист Сявона. Теперь, раскрыв первую страницу «Трех мушкетеров» или «Спартака», он слышал только свист или шорох, который доносился к нему со страниц романа. Жизнь книги никогда не кончалась для Сергея на последней странице. Даже если героя настигала смерть. Жизнь книги продолжалась на улице, куда Сергей выходил, чтобы купить в магазине хлеба или отнести в сапожную мастерскую ботинки отца. Теперь он не звал с собой Хомика или Сявона: «Айда, вместе сбегаем». Сергею нужно было одиночество. Одиночество забрасывало его в Древний Рим, он брел по обочине тротуара (хорошо, если рядом мчался поток дождевой воды), а сам в это время, собрав остатки разгромленных отрядов Спартака, нападал на римлян, и короткий древнеримский меч бешено сверкал в его руке. Уже было праздновавшие преждевременную победу легионеры поспешно отступали, а Сергей бросался к раненому Спартаку и… Вообще смерть Сергей из книг вычеркивал. Он находил десятки способов помешать врагам убить или отравить героя. Он всегда вовремя приходил к нему на помощь – распиливал тюремную решетку, стрелял в палача, убирал чашу с ядом или даже посылал в Древний Рим маленький современный броневик, или прилетал туда на самолете, чтобы в самый критический момент сражения склонить воинское счастье на сторону рабов и гладиаторов.

В третьем классе Сергей еще не научился прочно соединять название книги с именем писателя. Писатель еще не был нужен ему. Писатель даже мешал. Сергей обиделся и разочаровался, когда его убедили, что «Три мушкетера» и все «Двадцать» и «Десять лет спустя» – сочинение. Любая книга с ее напряженной жизнью, опасностями и приключениями казалась ему слишком большой, слишком значительной, чтобы ее мог создать один человек.

И только одного писателя Сергей запомнил – Жюля Верна. Запомнил потому, что невзлюбил. Жюль Верн раздражал его несправедливым отношением к слугам. Слуги – Жюль Верн сам об этом рассказывал! – совершали все главные подвиги: защищали слабых, жертвовали собой, добывали провизию, но все результаты их подвигов – благодарность спасенных, любовь прекрасных женщин – немедленно приписывались хозяевам, а сами слуги покорно ожидали, пока их унизительное бескорыстие понадобится еще раз. Сергей ясно видел: совершается вопиющая несправедливость, которая сама по себе обязательно заставила бы слугу возмутиться. Но тут вмешивался Жюль Верн, произносил несколько слащавых фраз, и слуга, подобострастно раскланиваясь, отступал.

После каждого такого эпизода Сергей откладывал книгу. Читать было противно.

Но вообще-то книги пока редко доставляли ему огорчения. Они открывали такой огромный мир событий, что сама его безбрежность заставляла сердце сжиматься сладким предчувствием счастья, уверенностью, что и ему, Сергею, найдется место в этом гигантском мире штормов, путешествий и необыкновенной любви.

Да, и необыкновенной любви! Никто никогда не видел Сергея играющим с девчонками. Никто не писал на стенах: «Сергей плюс Нина (Люба, Вика, Зина и т. д.) равняется любовь». Не было для этого оснований. Но девчонки всегда потрясали Сергея. Он постоянно чувствовал себя в зависимости от них. И когда Сергей шагал по обочине тротуара (чтобы встречный прохожий, толкнув, не перебил связного течения фантазии) и «в уме» отправлялся по следам Дерсу Узала или искателей «Острова сокровищ», он выбирал для своего путешествия героиню. Это было очень нелегким делом. В классе училось четырнадцать девчонок, и трое из них – высокомерная Лана Петровская, подвижная и крепкая, как мальчишка, Зина Скибина ипаникерша Ада Воронина – одинаково нравились ему.

4

– Па, – спросил однажды Сергей, – ты читал «Дерсу Узала»?

– Не читал.

– А «Остров сокровищ»?

– Нет.

– А «Трех мушкетеров»?

– Нет, – насторожился отец. – А что?

– Да я, – сказал Сергей, – хотел тебя спросить, видел ли ты живую кабаргу? У нас в зоопарке нет. Но раз ты не читал…

– Ты у Жени спроси, – посоветовал отец. – Пойдем к тетке обедать – ты и спроси.

– Ладно, – кивнул Сергей. И вдруг отец взорвался:

– Не «ладно», а «хорошо»! По-русски надо говорить! Сколько ни проси тебя – все как о стену горохом.

– Хорошо, – покорно сказал Сергей.

5

Любимой шуткой третьего класса было нагружать добряка Гриню всеми мыслимыми общественными нагрузками. Едва становилось известно, что третий «Б» должен выделить на дежурство по школе двух санинструкторов, над партами взвивался целый лес томимых страстным нетерпением рук.

– Уже обдумали? – радовалась активности своих воспитанников Мария Федоровна. – Скажи ты, Чекин.

– Гриню Година, – выпаливал Хомик и, обессиленный, плюхался на парту – таких трудов стоило ему не расхохотаться.

– А ты, Назаров?

Петька поднимался спокойненько, вежливо склонял голову перед Марией Федоровной и елейно произносил:

– Гринечку.

– Камерштейн?

Эдик Камерштейн, новичок в третьем «Б», кивал, хотя и без особого энтузиазма:

– Година.

Мария Федоровна уже начинала что-то подозревать и принималась за девчонок:

– Николаевская?

Длинная Николаевская, сгорая от смущения, долго вытягивалась над партой. Казалось, конца этому не будет.

– Ну же, девочка, не горбись, – подбадривала ее Мария Федоровна, – век сутулиться будешь!

А где-то внизу, под партами, стлался угрожающий шепот:

– Година!

И длинная, несчастная Лида тихо пищала:

– Година.

Класс смешливо и облегченно вздыхал и нацеливался на очередную девчонку. Подвох был явным.

– Это нехорошо, несерьезно! – сердилась Мария Федоровна, – Вы несерьезно относитесь и к своему товарищу и к своему доверию. А ведь и Годину и всем вам еще предстоит стать взрослыми… – Она поднимала Иванникова: – А ты что думаешь?

Староста Иванников переставал смеяться – положение обязывало! – и называл новую фамилию. Мария Федоровна успокаивалась, успокаивался и класс. Ребята понимали: Иванников – староста, ему иначе нельзя.

И только Гриня чего-то не понимал. Он краснел, но не от смущения, становился невыносимо серьезным и из-под своей коричневой челки преданно, как в тот первый день, когда он схватил ее за палец, смотрел на Марию Федоровну.

Дежурил Гриня не въедливо. Никогда не делал замечаний старшеклассникам и вообще тем, кто сразу ему показывал, что никаких его замечаний слушать не будет. Но красную повязку носил охотно и старался почаще попадаться на глаза дежурному учителю или директору.

Смеялись над Гриней не зло, и он добродушно сносил все насмешки. Врагов у него не было, не было и близких друзей. Правда, к нему потихоньку стал прибиваться Петька Назаров, у которого тоже ни с кем не было настоящей дружбы, и новичок Эдик Камерштейн.

Новички всегда начинали с дружбы с Гриней Годиным. На переменах, когда одиночество совсем невыносимо, они в толпе бешено носящихся, разгоряченных ребят безошибочно отыскивали спокойную, улыбающуюся, лучащуюся готовностью откликнуться физиономию Грини.

Иногда новичок надолго привязывался к Грине, просился к нему на парту. Но вскоре новичка уносил азартный поток, который на переменах проносился мимо Грини. Гриня к таким потерям относился философски, не ревновал, не рвал демонстративно дипломатические отношения, не требовал назад свою тетрадку. Как ни странно, предлоги для ссор обычно отыскивали сами бывшие друзья – их тяготило чувство вины перед Гриней. Ссора кончалась, как только у новичка, становившегося своим в классе, исчезало смущение перед Гриней. Тогда приходила очередь смущаться Годину. Гриня словно извинялся перед своим бывшим другом за то, что с самого начала не предупредил его, что в классе есть куда более достойные ребята.

Эдик Камерштейн тоже начал с дружбы с Гриней, тоже с его помощью познакомился с другими ребятами, но с Гриней не поссорился, хотя и стал относиться к нему чуть иронически. А Гриня привязался к Эдику гораздо сильнее, чем это случалось с ним до сих пор. Гриня понял, что этот сутуловатый, тонкорукий мальчик не обидит его.

Сергей давно искал случая сблизиться с Камерштейном. Его, как и Гриню, что-то притягивало к Эдику. Вот хотя бы костюм – поношенный, не очень опрятный, с чернильными пятнами на рукавах, но совершенно взрослый. За право носить такой костюм Сергей отчаянно воевал дома с самого первого класса.

– Ты просто не понимаешь, – убеждала Сергея мама, – как красиво и здорово ходить, не пряча ноги от солнца и ветра, – И облачала его в короткие бархатные штанишки.

Мама не понимала: Сергей хотел быть как все. В своих коротких штанах он глохнул под градом насмешек. Правда, домашнее сражение за длинные брюки он выиграл довольно скоро, но его всегда могли нарядить в какой-нибудь невыносимо яркий джемпер, в какую-нибудь обезоруживающе нелепого покроя рубашку.

Эдик никогда не знал такой войны. Он оказался и единственным человеком, не заметившим ярко-красных лыжных штанов, в которых Сергей однажды заявился в школу.

Очередная мамина фантазия, одобренная отцом, – в вопросах воспитания родители должны быть едины! – стоила Сергею страшнейших мучений. Посмотреть на пылающие праздничным кумачом, невиданные штаны прибегала ребята из соседних классов, спускались мальчишки со второго этажа.

– Вот этот? – спрашивали они и показывали на Сергея пальцем.

– Этот! – отвечали им.

– Эй! – кричали Сергею. – Почем материал брал?

– Монах в красных штанах!

Гнусные штаны сразу же сбросили Сергея со всех с трудом завоеванных школьных ступенек куда-то к дуракам и идиотикам. Даже Гриня Годин вел себя так, будто Сергей навеки опорочил себя ужасным проступком.

Издерганным, ненавидящим родителей («Спокойнее, спокойнее! – скажет отец. – Что, собственно, произошло? А ты не можешь стать выше этих насмешек?») выходил Сергей из школы. У ворот собралась негустая толпа. Ожидали его. «Сейчас я объясню им, – лихорадочно искал выхода Сергей, – я при чем, если родители…» Но ему и слова не дали сказать.

– Монах в красных штанах! – преградил ему дорогу плотно сомкнувшийся хор.

– Ребята, – сказал Сергей, – я же не…

Тут его толкнули. Сергей оглянулся – широкое веснушчатое улыбающееся лицо Гришки Кудюкова показалось ему отвратительным. Сергей нагнулся, схватил камень-ракушечник и изо всей силы швырнул его в толпу. Кто-то крикнул. Толпа расступилась.

Чтобы не встретить знакомых, Сергей свернул в сторону. Решил квартала два обойти стороной. По дороге его окликнули:

– Рязанов, разве ты здесь живешь?

Оказывается, он обогнал Камерштейна. Меньше всего Сергею хотелось бы сейчас встретиться с этим тонкоруким новичком, меньше всего он хотел выглядеть дураком в его глазах.

– Разве я сам? – путаясь, заговорил Сергей. – Что я, хотел? А если бы их так родители одели?

Эдик согласно кивнул. Сергей смотрел на него с подозрением:

– Тебя так никогда не одевали?

– В детстве, – улыбнулся Камерштейн, – еще до школы.

У Эдика была поражавшая Сергея улыбка. Она странным образом казалась продолжением его тонких рук, его острых, смущенно выпиравших из-под пиджака лопаток. И в то же время она была защитой этих тонких рук, этих смущавшихся самих себя лопаток. Невозможно было представить Камерштейна дерущимся с кем-нибудь. Невозможно было представить такого отпетого хама, которого не удержала бы эта улыбка, которому не захотелось бы понравиться человеку, умеющему так просто, так умно, так нежно и с таким чувством собственного достоинства улыбаться.

– Вообще-то я им дал! – сказал Сергей. Он испытывал сильнейшее желание показаться Камерштейну. – Как шарахнул одного! Сразу замолчал. А ты дал бы на моем месте?

Вопрос был ехидным. Важно, чтобы Камерштейн сам признал Сергеево превосходство.

– Не знаю. – Острые лопатки под пиджаком смешно приподнялись.

– Не знаешь! Скажи: не дал бы!

– Может быть, – согласился Камерштейн.

– Скажи: не дал бы!

– Пожалуй, не дал бы.

Сергей обиженно замолчал. Это было не по правилам, Камерштейн не должен был соглашаться. Он, Сергей, ни за что бы не согласился. И никакой мальчишка не согласился бы, а Камерштейн согласился, словно он в десять раз умнее Сергея, словно он взрослый. Надо бы запомнить этот прием и тоже вот так скромненько, но наповал поразить им какого-нибудь настырного противника.

– Это правда, – спросил Камерштейн, – что тебя дразнят Ласточка-Звездочка?

Сергей насторожился, но ничего оскорбительного в тоне Эдика не услышал.

– Раньше дразнили. Только я тем, кто дразнил… – Сергей запнулся и с неожиданным великодушием сообщил: – А еще меня дразнили Художник и Утопленник. Вот я злился! Честное ленинское!

Эдик засмеялся по-своему, мягко и необидно, и вдруг Сергей понял: Камерштейну и не пришлось бы давать. Даже если бы он явился в школу в дурацких красных брюках, никто бы над ним не издевался, потому что Эдик не стал бы стесняться самого себя, своих красных штанов. Он улыбнулся бы нежно и твердо, и каждому стало бы понятно: «Что делать, если штаны красные? Что ж тут такого? А если нету других?»

Да и вообще трудно представить Эдика выпутывающимся из таких положений. Договорился он, что ли, со своими родителями?

– Вот здесь я живу, – сказал Эдик и показал себе под ноги. – Зайдем?

Сергей удивился:

– А разве здесь живут?

Под асфальт рядом со стеною старого дома, защищенные решетками, уходили две довольно глубокие, выложенные камнем ямы.

– А чем плохо? – сказал Эдик.

Они вошли в ворота, обогнули насквозь прокопченный керосиновой гарью двухэтажный дом, спустились по сбитым деревянным ступенькам и оказались в гудящей примусами темноте.

– Постой, не двигайся, – предупредил Камерштейн, – сейчас зажгу свет.

Тусклый свет неуверенно задрожал в несильной лампочке.

– Испорченный выключатель, – объяснил Эдик. Он тянулся к высоко укрепленному черному рычажку. – Сам выключается. Проходи в дверь, пока я свечу.

Сергей ткнулся в серую дощатую дверь и робко постучал.

– Да входи! Там только бабушка и дед.

Но Сергей не решался, и Камерштейн, отпустив выключатель, двинулся в темноте к Сергею. Сергей слышал его дыхание, чувствовал прикосновение тонкой руки, отыскивавшей его руку, и Сергею хотелось продлить эту минуту темноты, с которой, ему казалось, и начнется их дружба.

В квартире Камерштейнов горел свет. Он горел в первой комнате, где совсем не было окон, и во второй, окна которой выходили на улицу. Должно быть, электричество здесь не выключали никогда.

Бабушка и дед сидели под окнами. Комната длинная, у дверей полусумрак, под обеденным столом густая тень, яркие солнечные пятна под окнами.

– Баба, – сказал Эдик, – это Сергей. Он еще не был дома.

– Сейчас я вас накормлю, – сказала бабушка. – Раздевайтесь, мойте руки.

– Дед, – сказал Эдик, – это Сергей.

Дед, совсем не похожий на Эдика, высокий, широкоплечий, с толстыми, веселыми губами, с хитровато свернутым набок большим, клоунским носом, поднялся навстречу, протянул руку.

– Школьный приятель Эдуарда? Будем знакомы. Дед Эдика.

«Приятель» было очень взрослым словом, оно поднимало Сергея, показывало, что к нему тут намерены относиться серьезно. Рука у деда была большая и осторожная, глаза внимательные и вежливые: смотрели, но не осматривали. Кумачовые брюки дед просто не заметил, не стал он и задавать Сергею лишних вопросов: как учится, что им задали на завтра, разрешили ли родители задержаться после школы… Сергею не нужно было придумывать ответы, а деду трудиться над вопросами. Обоим удобно, как и должно быть.

Вообще в темноватой, сырой и не очень опрятной квартире Камерштейнов Сергей сразу же почувствовал себя удобно и свободно. Не было здесь стеснительной зависимости от вещей, как в квартире у Хомика, не было подавляющей зависимости от взрослых, как дома или даже как у Сявона. За столом Сергей не стал чиниться – съел борща и даже попросил добавки. А потом, хоть ни дед, ни бабушка из комнаты не ушли, они с Эдиком остались будто бы вдвоем.

– Мой стол, – показал Эдик заваленный книгами и тетрадями небольшой столик на покосившихся ножках. – Ты читал Вальтер Скотта?

– Не читал.

– Хочешь, я тебе дам «Айвенго»? Знаешь, какая книга!

– «Айвенго» я читал, – сказал Сергей.

– Так это же Вальтер Скотт написал! И вот еще «Квентин Дорвард».

Книги на столе были зачитанными, с потемневшими переплетами, с округлившимися углами на срезах страниц.

– Знаешь, когда мне дед стал дарить книги? – спросил Эдик. – Когда мне исполнился год. Тогда он мне подарил полное собрание Вальтера Скотта. А на следующий день рождения – Жюль Верна.

– Жюль Верна я не люблю, – сказал Сергей.

– Правда? – удивился Эдик. – За что?

– Понимаешь, он… ну, несправедливый. У него слуги все делают, а хозяева – герои…

Эдик слушал внимательно, а дед вдруг сказал:

– Интересно.

Оказывается, он тоже слушал.

Потом Эдик одну за другой показывал Сергею свои книги, и Сергей, к собственному и Эдика удовольствию, говорил:

– Читал. И «Аскания-Нова» читал.

– Ты любишь про зверей? – спросил Эдик.

– Ага. Очень. Вот есть книга! «Джерри-островитянин»! Про собаку.

– А «Белый клык» читал?

– Рассказ?

– Нет! Рассказ – это сокращенно, для детей. Я полную читал!

– У тебя есть?

– Есть.

– Дашь почитать?

– Спрашиваешь!

– А какая книга тебе больше всех нравится? – спросил Сергей.

Эдик задумался, и Сергей сам поторопился ответить:

– Мне – «Три мушкетера», «Спартак», «Как закалялась сталь». – Он поколебался и добавил: – И еще «Джерри-островитянин». И еще тоже очень нравятся «Дерсу Узала», «Остров сокровищ». – Сергей вздохнул: перечень получается слишком уж большим.

Было уже совсем поздно, когда Сергей собрался домой. Эдик пошел его провожать.

– А ты любишь рисовать? – спросил Сергей.

– Люблю. Срисовывать.

– И я.

Они торопились спрашивать: «А ты?» – торопились отвечать: «И я!» Они были счастливы оттого, что думали и чувствовали похоже, спешили убедиться, что у них есть еще и еще много общего…

– А ты не обидишься, если я тебя буду называть Ласточка-Звездочка? – спросил Эдик.

– Сколько хочешь! Никогда! – горячо сказал Сергей. Он и правда не чувствовал сейчас ядовитого привкуса в этом так много неприятностей принесшем ему прозвище. Даже напротив, когда Эдик его произносил, оно нравилось ему. Просто даже очень нравилось.