Текст книги "Ласточка-звездочка"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Как же Аннушка тебя отпустила? – спросил Сергей.

– Она не отпускала, – сказал Тейка. – Она говорила: «Ты мне стал как сын».

– А Гришка Кудюков?

– Гришка? Воровал…

И Тейка рассказал, как в поезде Гришка воровал у эвакуированных хлеб, консервы, вообще все, что можно было есть или обменять на еду. Один раз он попался, его хотели бить, но Аннушка не дала, отстояла. Гришка смылся на какой-то станции. И Слона с собой увел.

Немцев Тейка почти не видел, больше по дороге сталкивался с полицаями. Собаки они, конечно, но Тейка от них ничего хорошего и не ожидал.

Бомбежку он тоже не видел. Убитых тоже. Раза два был налет на эшелон, в котором они ехали, но все в общем обошлось благополучно.

– Вот хорошо, что ты тогда не пошел со мной, – сказал Сергей. – Судьба, наверно. Знаешь, теперь все какие-то суеверные стали! И я не то чтобы суеверный, а вроде бы немного и суеверный. Под бомбежкой лежишь – ни о чем не думаешь, а бомбежка кончится – начинают разные мысли в голову приходить. А тут еще сны дурацкие ночью снятся. Раньше редко-редко когда сон приснится, а тут что ни ночь, то сон. Я, знаешь, когда в первую бомбежку попал? – и Сергей рассказал Тейке о первой бомбежке, и о том, как с ребятами ходил по горящему городу, и о том, как увидел застреленных беженцев, как с Хомиком сидел за баррикадой, как погибли Сиротин и Мекс.

Тейка слушал внимательно и не очень внимательно. Верил и как будто не верил. Что-то мешало ему по-настоящему понять Сергея. Немного больше месяца разделяло их. Сергей пережил бомбежку, видел бой, немцев передовых и тыловых частей, Тейка – отступление, колонны беженцев, полицаев. Их опыт соприкасался и вроде бы не соприкасался. Во всяком случае, Тейка чего-то не мог или не хотел понять. И эта непонятливость грозила ему страшной бедой. Сергей это остро чувствовал. У него никогда не было власти над Тейкой, Эдик всегда был главным в их дружбе, а сейчас он как никогда замыкался в себе.

– Что ты думаешь делать? – спросил Сергей.

– Не знаю еще, – сказал Тейка. – Может, разыщу могилу. Потом, может, к коменданту схожу.

– Ты с ума сошел!

– Почему?

– Но ведь…

– Я думал об этом. Но я же наполовину немец.

Сергей пожал плечами. Он не поверил. Он и не мог бы поверить, потому что не мог охватить ход Тейкиных мыслей.

Пришла мать. Сергей не успел ее предупредить, она увидела Эдика, всплеснула руками, ушла в спальню плакать и вообще вела себя, по мнению Сергея, крайне нетактично.

– Мама, – сказал Сергей, когда мать успокоилась, – Эдик поживет у нас.

– Да, да… – сказала мама.

– Ты знаешь, что он надумал? Собирается идти к немецкому коменданту.

– Зачем?

– Спроси его.

– Я еще не собираюсь, – смутился Тейка. – Я просто так сказал. Может быть.

Эдик прожил у Сергея три дня. Иногда он куда-то уходил «по своим делам», и Сергей боялся: а вдруг он отправился к коменданту и больше не вернется? Временами Тейка замыкался, и его нельзя было расшевелить никаким вопросом. И все же эти дни были для Сергея освещены отблеском счастья. Тейка всегда заставлял Сергея вспоминать о тех ласковых словах, которыми мама когда-то наполнила его.

Теперь они жили вместе. Вместе вставали, вместе умывались, вместе сидели по вечерам на кухне и смотрели на пляшущий дымный огонек над аптечным пузырьком с керосином, вместе ложились спать и оба подолгу не могли сомкнуть глаз.

– У нас на чердаке, – шептал Сергей, – два ящика мин, ручные гранаты, тол, а у стены с диким виноградом винтовка закопана. И на берегу, в одном месте, карабин. Тот самый. Не веришь? Завтра у Хомика спросишь. Если бы Сявон не уехал, мы бы уже партизанский отряд организовали. Помнишь Сявона? Я тебе про него рассказывал. Да ты его сам видел. Вот парень! Он на полтора года старше меня, но не в этом дело… У него недавно сестренка умерла, а мать чуть не тронулась. А может, тронулась. Мины мы все равно пустим в дело. Мы уже договорились с ребятами. Сейчас нельзя – за одного убитого немца пятьдесят наших расстреливают. На углу Нольной и Котельной нашли убитого немца, так вывели всех из углового дома – и детей, и женщин, и стариков – и прямо на улице постреляли. И кто мимо проходил. Всех до одного! Представляешь: идешь мимо, ничего не знаешь, дома тебя ждут, а тут цап – и пулю в лоб… А наши поднапрут – мы тут под шумок немцам по затылку…

Сергей вздыхал.

– Только иногда не могу я ждать. Просто не могу! Хочется бежать на чердак, схватить все мины и бросать, бросать, а потом зубами, ногами – всем! Ничего не страшно. Вот в меня будут стрелять – не страшно. Ничего, понимаешь? Только ненависть. Ненавижу!

Он ворочался на кровати.

– Ну почему они такие гады, ты понимаешь? В самом начале войны кто-то рассказывал: упадет на фронте бомба и не разорвется, вскроют ее, а там записка: «Чем можем, тем поможем». Будто немецкие рабочие написали. Не верю я сейчас в такие записки… Ты спишь, Тейка? Нет? Вот я тебе говорил про Сагесу. Он думает устроиться к немцам на железную дорогу, поближе к поездам, чтобы крушения легче было устраивать. Это он так думает. И сомневается. А вдруг ни одного крушения не удастся устроить, а потом наши не поверят, зачем он на работу к немцам поступал? Как ты думаешь?

По стенам комнаты, в которой они лежали, проползали отсветы автомобильных фар. Это были отсветы немецких автомобильных фар. Иногда под окнами гулко отпечатывались на асфальте чьи-то твердые шаги. Это были шаги немцев.

И если на улице звучала чья-то речь, то это тоже была немецкая речь.

На третий день вечером Тейка вернулся взволнованный и впервые, не дожидаясь вопроса Сергея, заговорил:

– Видел Гришку Кудюкова.

Тейка бродил сегодня возле городской тюрьмы, стоял в толпе у ворот – там всегда дежурит толпа человек в сорок-пятьдесят. Немцы разгонят, а люди потихоньку опять собираются. Кто-то тронул его за плечо. Оглянулся – Гришка.

«А я слышал, вас всех расстреляли». Громко говорит – люди оглядываются. Тейка стал выбираться из толпы – Гришка за ним: «Не бойся, я тебя не выдам».

– А что потом?

– Машина подошла. Знаешь, такая открытая. Немцы спрашивают, как проехать на мясокомбинат. Гришка говорит: «Пойдем, сигарет дадут». Я не пошел, а он: «Мне по дороге». Немцы ему показали на подножку, он стал и уехал, – Тейка замялся. – Знаешь, что Гришка мне сказал? Есть объявление: тем, кто укрывает евреев, – расстрел.

Утром Тейка сказал:

– Я пойду к коменданту.

Из дома они вышли вместе. Через каждые пять шагов Сергей забегал вперед и загораживал Тейке дорогу.

– Ты соображаешь, что ты делаешь? – Сергей был ошеломлен, – И все из-за этого подлеца Гришки?!

– Соображаю.

– Нет, ты подумай еще раз! Потом спохватишься – поздно будет.

– Я должен пойти.

– Вот и немцы так думают!

Тейка молчал. Они шли рядом еще несколько метров, и опять Сергей загораживал дорогу.

– Я тебе не рассказывал: немцы обманули всех… И твоих тоже. Написали, что переселят в специальный район. И все пошли сами. Понял? Без конвоя, без никого. А потом уже их взяли под конвой. А у них было время. Вот и у тебя есть время, а потом его не будет.

Тейка смотрел в сторону. Он слушал и смотрел в сторону, как Сергей, когда отец читал ему нотацию. И Сергей видел и понимал это.

Они двинулись дальше, и Сергей опять лихорадочно искал убедительные слова. Он не понимал Тейку. Но при этом он знал, почему он его не понимал. Если бы у Сергея застрелили мать, деда и бабку, он тоже, может быть, шел бы сейчас их дорогой, дорогой Тейки. И что бы разумное ему ни говорили, он все равно бы никого не слушал. Вот так было с Сявоновой матерью. Славкин отец целый день ее уговаривал, и все думали, что он уговорит ее, а он не уговорил.

– Ты понимаешь, что ты делаешь?! – схватил Сергей Эдика за плечи. – Передумывать у тебя не будет времени!

– Но ведь я наполовину немец.

– Да ты их не знаешь!

– У меня и в метрике записано.

– Ты дурак! Ты дурак! Вот кто ты!

– Пусти, – сказал Тейка.

– Ладно, – сказал Сергей, – но один день ты можешь подождать? Поживи еще один день, а потом иди, и я тебе ничего не скажу.

– Я уже три дня думал.

Они стояли на площади перед комендатурой. Это была самая большая площадь в городе. До войны здесь всегда проходили первомайские и ноябрьские парады и демонстрации. Театр, облицованный белыми мраморными плитами – с начала войны его закрывала гигантская маскировочная сеть – был изображен на всех фотографиях с видом города. Под Новый год на этой площади выстраивался ряд сказочно разрисованных лотков школьного базара, поднималась огромная, с корабельную мачту, елка. С этой площадью у Сергея и Тейки было связано много воспоминаний – здесь они, например, учились кататься на велосипеде…

Сергей надеялся, что эти воспоминания помогут ему остановить Тейку. Но Тейку уже было нельзя остановить.

– Ну хорошо, – сказал Сергей, – я тебя здесь жду. Но ты хоть напирай на то, что ты немец.

Комендатура, а рядом и гестапо располагались в новых домах напротив театра. Этим домам было всего года два-три. Они стояли в ряду других таких же новых домов, которые здесь строились по плану генеральной реконструкции города. По этому плану центр города переносился на Театральную площадь, откуда должен был начинаться величественный спуск к реке. Станешь на площади – и до самой реки перед тобой террасами цветники, широкие лестницы, что-то черноморско-курортное, только еще более грандиозное. Об этом плане много писали в областной газете, рисунки, отражающие будущее архитектурное великолепие, помещались в специальных витринах перед горкомом и горисполкомом…

Сейчас фасад театра был закопчен, маскировочная сеть свисала с крыши лохмотьями. Сквозь огромные оконные проемы видны искореженные огнем металлические балки, стальная арматура. Дома напротив театра тоже повреждены, так что вход в комендатуру скромно запрятался среди боковых подъездов.

Сергей видел, как Тейка вошел в этот подъезд и скрылся в нем.

Чтобы не привлекать внимания часового у комендатуры, Сергей отошел подальше и приготовился ждать. Тейка возмущал Сергея, возмущал своим эгоизмом. Это не по-дружески – думать только о себе, страдать только за себя. Тейка должен был учитывать не только свои чувства, но и чувства Сергея.

Первые тридцать минут Сергей ждал, не очень паникуя. Потом он уже не ждал, а просто ходил напротив комендатуры. Ждать уже нечего, но и уйти нельзя. Потом он опять начинал ждать, прикидывал возможные задержки: большая очередь, нет коменданта…

Эдик вышел часа через полтора. Сергей даже не поверил сразу собственным глазам, но Тейка кивнул ему, и Сергей бросился навстречу:

– Ну что?

– Ничего особенного. Спросили, кем я хочу быть – немцем или евреем.

– Ну?

– Я сказал: «Конечно, немцем».

Тейка замолчал. Сергей чего-то не понимал:

– Да ты подробней расскажи! Вот ты вошел…

– Ну, вошел. Там меня какой-то тип спросил, к кому я.

– Русский?

– Как будто русский. Ну, я сказал.

– А он?

– Сказал, чтобы подождал. Ну, я ждал. Потом меня зовут.

– К коменданту?

– К коменданту. А может, и нет. Офицер, в общем. Переводчица сидит, спрашивает, кто я такой. Я говорю: так и так, родители, то есть мать, дед и бабка, расстреляны, а мне что делать? Она ему переводит, а он смотрит на меня. Потом сам говорит по-русски: «Дай метрику». Я положил на стол. Он читал-читал, дал переводчице. Потом они что-то говорили между собой. «Сам пришел?» – спрашивает. Я говорю: «Сам». Он засмеялся и спрашивает: «Кем ты хочешь быть – евреем или немцем?»

– Ну?

– Я говорю: «Конечно, немцем».

– Молодец, – неуверенно сказал Сергей. – А он что?

– Засмеялся. «Но, – говорит, – лучше все-таки уходи из города. Я, – говорит, – ни за что поручиться не могу».

– Да, – сказал Сергей, – так ты ему и сказал: «Конечно, немцем»? А что же он хотел, чтобы ты сказал: «Конечно, евреем»?

Тейка молчал.

– Ты был бы настоящим идиотом, если бы сказал «конечно, евреем». Такого идиота нельзя было бы найти в целом свете.

Тейка шел молча.

– Кокнули бы тебя просто-напросто – и все. И никто бы не знал. Им что человека убить, что муху прихлопнуть. Ты только не поддавайся.

– Я не поддаюсь, – и Тейка заплакал.

– Вот сволочь, еще спрашивает, кем хочешь быть! На идиота, что ли, напал? Я ж тебе говорил, помнишь? Напирай на то, что ты немец.

– Я завтра утром уйду, – сказал Тейка. Он плакал, а лицо его не менялось, не морщилось жалобно.

– В деревню? Успеешь еще. Кто знает, что ты у меня живешь? В нашем доме только одна настоящая сволочь есть. Но она тебя, по-моему, еще не видела. А Гришка этот… Надо было его тогда утопить!.. А кроме – никто не донесет.

– Я на фронт уйду.

– На фронт?

Тейка кивнул.

– Как же ты уйдешь? Это же черт знает сколько километров! И фронт переходить надо. И по дороге поймают. Подожди, здесь немцев бить начнем.

– Я завтра уйду.

– Вообще-то правильно, – примирительно сказал Сергей, – с самого начала надо было так. А ты какого-то черта к немцам полез!

– Не знаю, – сказал Тейка. – Я завтра ухожу.

– Ну вот, опять ты заладил: завтра, завтра! Что ж, и подождать нельзя?

– Я не могу ждать.

– Слушай, тебя же в армию все равно не возьмут. Перейдешь на ту сторону – это если уцелеешь, – тебя сразу и отправят куда-нибудь в тыл. Опять картошку копать. И все. Тут у нас больше шансов. Честно.

– Я завтра ухожу.

8

Ночью Сергей перебрался на кровать к Тейке:

– Тейка, ты не спишь?

Эдик не спал.

– Я решил идти с тобой. Вместе пойдем на фронт. Всегда вместе, да? Может, нас возьмут воспитанниками? Может, мы с тобой найдем того самого Валю, да?

Это было самым большим признанием в любви, которое за всю их дружбу сделал Сергей Тейке. И Камерштейн принял этот подарок.

– Рязан! – сказал Камерштейн. – Ласточка!

И Сергей почувствовал, как Тейка смутился. Сергей больше всего любил Тейку, когда он так смущался.

Они шептались еще с полчаса, и все эти полчаса Сергей был счастлив. Неважно, что его и Тейку впереди ожидают бог знает какие опасности. Страх перед ними впереди, его нечего вызывать раньше времени. Зато они теперь вдвоем. Сергей верит в свою звезду. Ведь судьба, или что-то там вместо нее, уже имела столько случаев расправиться с ним и не расправилась. И у Тейки, несомненно, счастливая звезда. Его должны были расстрелять вместе с родными, а не расстреляли: Тейка, как знал, не пошел тогда с Сергеем в город. И комендант отнесся к нему с необычайным благожелательством, – надоело ему, что ли, в тот день убивать или Тейка сумел даже коменданта заставить вспомнить, что и у него свои дети есть? Тейка, конечно, не так удачлив, как Сергей, но Сергей и идет с ним, чтобы поделиться своим счастьем, своей удачливостью. Ну а опасности – что? Слишком велики они, чтобы о них сейчас думать! Начни подробно думать – еще откажешься от своего решения. Об опасностях надо будет думать, когда они станут возникать. Не раньше.

– Будем идти на восток и на восток.

– Ага.

– Спросят: «Куда?» – «На менку! Жрать в городе нечего».

– Или скажем: «Эвакуированные. С дороги сбились». Зачем раньше времени думать об опасности? Думай не думай – все равно ничего заранее не угадаешь. Да и что могут знать об этом такие пацаны, как они?

– Что бы ты сделал с Гитлером, если бы он попал в твои руки?

– Я бы…

– Я бы его сразу не убивал. Я бы ему…

Они шептались и, как когда-то, спешили перебить друг друга согласными: «И я!» Спешили узнать, что оба думают одинаково. И опять к горлу Сергея подступали ласковые слова, которыми когда-то называла его мама, опять они звенели в нем, опять он чувствовал в Тейке такого же доброго, мягкого человека, как и он сам, – человека, в котором также много мягких, ласковых слов.

Утром они ушли, засунув в мешочек с перловкой – мама откроет его среди дня – такую записку: «Мама, мы ушли на фронт, чтобы воевать против кровавых немецких захватчиков. Мы не можем иначе. Прости нас и не беспокойся, мы будем очень осторожны. Записку уничтожь!!!»

Они недалеко ушли – попали в большую облаву. До утра их и еще человек сто женщин, мужчин, подростков продержали во дворе какого-то склада. Утром задержанным сообщили, что на железнодорожной станции была совершена диверсия, что, однако, диверсантов немецкой военной жандармерии удалось поймать, а мину, которую они подложили, вовремя обезвредить. Поэтому арестованных заложников не расстреляют, как было решено вначале, а всех, начиная с пятнадцатилетнего возраста, отправят на работу в Германию.

Здесь же во дворе, в небольшой конторке, арестованным была наскоро устроена медицинская проверка. Сергей смотрел на плачущих женщин, на испуганных мужчин и, как тогда, перед сборным пунктом евреев, испытывал подобие нечистого облегчения. Сергею удивительно везло. Тогда он мог сказать солдату, что он не еврей, теперь он скажет, что ему еще нет пятнадцати.

– Раздевайся! – говорил переводчик всем, кто подходил к столу. – Раздевайся! – сказал он Сергею.

– Мне четырнадцать лет, – бледнея, сказал Сергей.

Переводчик грозно взглянул на него.

– Фирцейн яре.

Переводчик не поверил. Сергей это сразу почувствовал. Врач поднял брови, что-то резко приказал.

– Раздевайся! – заревел переводчик. – Нашел где заливать!

– Но мне четырнадцать!

– Длинный, но тонкий, – сказал с сомнением по-немецки врачу какой-то чин.

Сергей понял его и без перевода, потому что от его слов потянуло надеждой.

Его заставили раздеться. Врач, брезгливо морщась – белье Сергея было несвежим, – оглядел его и махнул рукой. И Сергея, визжащего, сопротивляющегося, униженного брезгливой гримасой немца, толкнули к толпе угрюмых отобранных. Там уже набралась партия для одного вагона, и конвоиры повели людей на станцию, которая находилась всего метрах в двухстах.

С Тейкой Сергею не удалось связаться. Сергей лез в вагон последним, высовывался из двери, пока его чуть не прижали этой самой дверью. Вагон закрыли наглухо.

9

В вагоне тревожно ожидали конечной остановки.

И вот ночью эшелон остановился, и без секунды перерыва кто-то, озлобленный до крайности, подбежал к дверям вагона и бешено заорал:

– Алле раус! Алле раус! Ферфлюхте, русише швайне!

Откатывались вагонные двери, а тот, озлобленный, уже не кричал, а рычал, задыхаясь от ненависти. В темноте кричащего не было видно, а голос его звучал в десятке мест: «Раус! Раус! Фауле хунд!» И оттого, что ненависть эта никем не была вызвана, оттого, что это была чистая ненависть, становилось особенно жутко.

Шел мелкий дождь, сгущавший темноту, усиливавший озноб, сумятицу. Мимо выстроившихся русских прошли солдаты-охранники. Они сдали эшелон полицейским и теперь могли отправляться в отпуск. Прошел тот самый фельдфебель, который напоминал Сергею отца. Фельдфебель шел рядом с человеком в черном плаще, освещал ему дорогу сильным карманным фонариком, и смеялся, и что-то объяснял. Фельдфебель сдавал свои дела.

Часа полтора русских держали на перроне под дождем. Строили, считали и били. Били бестолково, первых попавшихся под руку, ни за что. Но били яростно и ругались, хрипя от злобы и ненависти. Потом погнали куда-то в скользкую, неизвестную темноту.

Несколько раз голову колонны сминали идущие впереди полицейские. Тогда вся колонна останавливалась, ряды ломались, каждый старался втиснуться в середину, а полицейские начинали работать резиновыми палками. Казалось бы, собственное бешенство, незатухающий ужас толпы, темнота должны были бы ослепить полицейских, сделать их на время невменяемыми. Но, едва колонна вновь трогалась, Сергей слышал веселые или буднично-озабоченные, ничуть не возбужденные перекликающиеся немецкие голоса. Это просто были «мастера своего дела».

Сколько времени они шли, топтались на месте, спасаясь от дубинок, Сергей уже не представлял себе. Ему удалось протиснуться в середину колонны. То, что их стали загонять в какие-то ворота, Сергей почувствовал по тому, как сжалась с боков колонна, протискиваясь в узкое горло прохода. Потом их загоняли в большой барак. В бараке горел тусклый синий свет, и в этом кладбищенском свете Сергей разглядел сотни голов, сотни вытянутых шей – людей запрессовывали, им нечем было дышать. Барак набили до отказа, дверь не закрывалась – мешали человеческие тела. Полицейские навалились на дверь, захлопнули ее. Но тут же опять открыли. И опять:

– Алле раус!

– Раус! Раус!

– Дезинфекция!

И еще одно хлесткое, как удар резиновой палкой, словечко:

– Лос! Лос!

Ко всему этому надо было бы приготовиться, собраться с силами. Но собраться, вспомнить не было ни времени, ни сил.

Появляется переводчик и начинает с ругани по-немецки: сразу же показывает этому «русскому сброду», что будет иметь с ним дело по необходимости. Потом он все-таки переходит на русский и отпускает шуточки:

– Ну, вшивая команда, сейчас вашим вшам капут!

В баню из раздевалки гонят мимо двух тазов с едкой жидкостью. Около тазов двое полураздетых полицейских с резиновыми палками.

– Быстро, быстро!

Бьют каждого – и того, кто все делает правильно, и того, кто с опаской или слишком медленно мажет себя жидкостью.

– Быстро, быстро! Грязные свиньи!

Русский язык звучит здесь так же враждебно, так же бьет, как и немецкий.

Человек тридцать выстраиваются под душевыми ячейками. Кому-то ячейки не хватило, он прижимается к голому соседу, но его выгоняют немцы и остервенело избивают дубинками.

Потом сверху, в клубах пара, на головы и плечи голых людей обрушивается почти кипящая вода.

– Стоять на месте, грязные свиньи!

10

В лагере раздают баланду. Первую в жизни Сергея баланду. Баланду надо получать бегом. К большому металлическому баку-термосу очередь продвигается трусцой. Пожилой полицейский орудует большим половником на деревянной ручке. Раз! – взболтнет содержимое котла. Раз! – хлюпнет баланду в подставленную миску. Мешкающих бьет тем же половником.

Получив баланду, тоже нужно бежать. Во всяком случае, первые десять шагов. Потом можно перейти на резвый шаг, забраться в барак и там, присев на скамейку около стены – в этом бараке нет ни нар, ни столов, – съесть баланду, держа миску на коленях.

Надо отвлечься от всех мыслей и сосредоточиться только на получении баланды. Иначе будет плохо. Сергею удается сосредоточиться.

Получив баланду, он несколько шагов пробегает легкой рысцой. И вдруг вздрагивает – человек, идущий перед ним, неожиданно останавливается, и баланда из миски Сергея немного выплескивается ему на край пальто.

– Извини, – говорит Сергей.

– Я тебя, сука, извиню! – отзывается потерпевший.

Дальше они объясняются на ходу.

– Я тебе ноги перебью, – обещает облитый. Облитому лет пятнадцать-шестнадцать. Впрочем, по лицу можно дать и девятнадцать, и двадцать пять, но уж слишком он невысок и некрепок. Сергей приметил его еще в эшелоне. Этот парень и еще пять-шесть парней разного возраста всегда держались вместе. От остальных русских их отличала постоянная жизнерадостность и какая-то могучая жизнедеятельность. У парней была своя цель. Эта цель существовала вне зависимости от того, куда немцы вели эшелон, вне зависимости от войны, от крови, которая лилась на фронтах: парни хотели быть сытыми во что бы то ни стало. И еще у них было тщеславие. Они хотели, чтобы их боялись. И добивались этого тоже вне зависимости от того, куда немцы вели эшелон. Сергей сразу понял этих парней потому, что давно ненавидел их. Он прекрасно знал их психологию – это была психология Гришки Кудюкова.

Тот парень, которого Сергей облил, не получал баланды. Миска его была пуста. Это был шик, который могли себе позволить несколько человек на весь многотысячный лагерь. Парень не нуждался в баланде. И он хотел, чтобы это видели все. Он даже пошел на риск: полицейский мог бы не понять его и не одобрить. Но, должно быть, у парня уже были какие-то дела и с полицейскими. Кое-кого из блатной компании Сергей уже видел дружески беседующими с переводчиком.

В эшелоне парии тоже заигрывали с немцами, а своих грабили, а иногда и били.

В бараке Сергей нашел свободное место у стены. Едва парень, с которым он столкнулся, исчез с его глаз, Сергей тотчас же забыл о нем. Сергея давила тоска, о которой сегодня никому ничего нельзя рассказать. Сегодня ее по-настоящему не может представить себе даже тот, кто когда-то ее испытал.

Тоска помешала Сергею вовремя заметить опасность, которая надвигалась на него. К нему подошел облитый.

– Вытри! – сказал он.

Сергей смотрел не понимая.

– Вытри!

Парень размахнулся и ударил Сергея по щеке. Он ударил не так, как бьют, начиная драку и готовясь встретить сопротивление. Он ударил, как ударил бы полицейский.

Сергей вскочил. Миска с баландой грохнулась на пол. А вслед за ней полетел парень, сшибленный Сергеем с ног. Но потом парень поднялся и бил Сергея, сколько хотел, потому что Сергея держали друзья облитого, которых тот предусмотрительно привел с собой.

Когда Сергея отпустили, он сплюнул кровь и сказал:

– Фашистское дерьмо!

Эту сволочь он ненавидел не меньше, чем немцев.

Четвертое утро подряд Сергея избивают резиновыми палками. Когда в лагере распределяли на работу, он встал в строй к группе пятнадцатилетних.

Полицейский, осматривавший строй, поманил его к себе.

– Эй, – сказал он, – ланге, ком гор.

– Длинный, выходи, – перевел переводчик.

Каждый день русские расчищают большой пустырь, таскают огромные деревянные щиты – стандартные части сборных бараков, копают ямы под железобетонные столбы ограды. Столбы изогнуты, как хоккейные клюшки, и закапываются они так, чтобы «клюшка» смотрела внутрь лагерной площадки. Потом на столбы натягивается колючая проволока.

На исходе сорок первый год. Германия строится.

1963