Текст книги "Ласточка-звездочка"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Иногда отцу удавалось получать двухчасовые отпуска. Он прибегал домой, проходил по комнатам, садился на табурет у кухонного стола, присаживался на стул у обеденного – и все это торопливо, словно боялся что-то не успеть или забыть. Потом он просил Сергея спуститься в газетный киоск или к старухе папироснице и купить десяток «гвоздиков» – тоненьких, дешевых папиросок. При этом у него и у матери почему-то становились смущенными лица. Сергей знал почему и презирал в этот момент и отца и мать.

И это тоже была война.

Уехал отец неожиданно, никого не успев предупредить. Сергей пришел со своими судками во Дворец электриков, а там совсем новые люди.

– Ночью уехали, – сказал часовой. – С дороги напишет.

Отец писал часто и в письмах опять стал таким, каким Сергей его знал до войны. По-прежнему, обращаясь к Сергею, именовал себя в третьем лице, по-прежнему не скупился на советы и поучения. «Твой отец, – писал он, – несмотря на сложные дорожные условия и слабую приспособленность вагона для нормальной жизни, не жалуется. Он регулярно делает зарядку по утрам…» Были письма с призывами слушать мать, хорошо учиться в школе, и все они одинаково раздражали Сергея. Они будто отнимали у него самостоятельность во всех добрых делах. Словно все, что ни сделает Сергей хорошего, будет сделано по указке отца, а не по его, Сергея, разумной воле.

Лишь одно письмо встревожило Сергея. Отец обращался к матери и говорил с ней, казалось, особым, «закрытым», обращенным только к ней голосом. «Ты знаешь, Зина, – вчитывался Сергей в торопливые, лишенные обычной для отца каллиграфической кокетливости (у Сергея не все ладно с чистописанием, ему нужно подавать хороший пример!) строчки, – события развиваются далеко не так, как нам хотелось бы. Победа будет за нами, в этом я ни минуты не сомневаюсь. Но до победы может многое случиться. Я не хочу об этом думать, но, если вы окажетесь во временной власти проклятого врага, береги себя и особенно Сергея. Он очень невыдержанный и пылкий. Я дрожу от одной мысли, что он может наговорить врагу и что из этого получится. Научи его сдержанности, ты мать, тебе это удается лучше, чем мне».

Должно быть, отцу из его далека было видно что-то такое, во что здесь, в городе, и поверить невозможно.

Отец считает его способным на пылкий, безрассудный поступок. А каков Сергей на самом деле?

Сам себе он давно задает этот вопрос – и каждый раз все с большим беспокойством. Ведь он совсем недавно струсил в ковше и утонул бы от одного страха, если бы не Гришка Кудюков.

9

– Ребята! – крикнул Толька Шкет, вбегая на спортивную площадку. – Вы здесь?

Никто не цыкнул на Шкета, не оборвал его: «Чего орешь? Знаешь же, где мы!» Мальчишки, сидевшие в темноте на скамейке, скрытой в виноградных листьях, понимали – Шкету, не так давно принятому в братство, лестно кричать уравнивающее «ребята» шестнадцатилетним Сагесе и Гарику Лучину, пятнадцатилетнему Сявону, четырнадцатилетним Хомику и Сергею.

– Ребята! – крикнул Толька. – У нашей подворотни стоит Рыжий и еще другой из дома-гиганта, тот, что ходит в майке с буревестником.

Парень в майке с буревестником и Рыжий из дома-гиганта (гигантеры) в подворотне – по довоенным нормам неслыханная дерзость. Но никто не поднялся навстречу яростно дышавшему Шкету.

– Ну, чего орешь? – увещевающе сказал Сагеса. – Подворотня казенная. Кто хочет, тот стоит.

Гарик разъяснил отечески:

– Мы же ее не закупили, да? Ну и пусть себе стоят.

– Постоят, постоят и уйдут, – длинно сплюнул Сявон.

Рассудительность и миролюбие Гарика Лучина Толику были давно известны. Гайчи много раз выручал Шкета, когда тот добивался права на новое прозвище и часто, на радость Сявону и другим агрессивным мальчишкам, попадал впросак. Сагеса, которого давно тянуло оставить школу и поступить слесарем на завод или лучше в университетскую механическую лабораторию, постепенно отдалялся от дворовых забот. Но Сявон! Человек, завоевавший себе славу яростной неуступчивостью во всех вопросах чести! Тут Толька чего-то не понимал. Он затих… Ребята продолжали неторопливо беседовать.

– Вчера, – тянул свою любимую линию Сагеса, – говорил с мастером механических мастерских «Мореходки». «Иди, – говорит, – к нам. Рабочие руки знаешь как нужны!» – Сагеса посмотрел на свои руки. Они и впрямь были у него рабочими, с тяжелыми, мясистыми ладонями, с сухой, потрескавшейся от постоянного промывания керосином и маслом кожей. Руки эти давно придавали Сагесе не свойственную мальчишкам солидность. Он сам это чувствовал и «пристраивался» к своим рукам: ходил, сутулясь по-мастеровому, и даже лицом темнел, будто и его постоянно промывал керосином и маслом. – А может, в армию податься? – продолжал Сагеса. – Прибавить себе лет и податься? Гарик, по внешнему виду мне уже можно дать восемнадцать?

– Метрику спросят, – уклонился Гайчи.

Сагеса вздохнул, а Сергей рассказал недавно вычитанную историю времен гражданской войны о пацане-разведчике.

Но гражданская война энтузиазма не вызвала.

– То было одно, – сказал Сагеса, – а теперь другое. Теперь на «алала» никого не возьмешь. Теперь техника, машины, моторы.

Это было очень умно сказано, и ребята некоторое время помолчали.

У них теперь было много самостоятельности (отцы в армии), гораздо больше, чем они могли поднять. И выглядеть они старались по-взрослому. Хулиганству была объявлена война. Выругавшемуся назначался штраф. Правда, штрафы обычно не взимались – к концу дня проругивались слишком многие.

– В армию еще рано, – сказал Гарик, – можно в ополчение. У тетки на фабрике организуется ополчение. Я запишусь.

Гарик запишется. Это ясно. Бывают такие люди, которым с самого детства все удается: умные родители, свой собственный прекрасный характер, уважение товарищей. Другие всю жизнь из кожи лезут, чтобы добиться хотя бы крошечной части того, что этим счастливцам достается без всякого напряжения. А счастливцы и не подозревают, что тут надо напрягаться. Полное взаимопонимание с родителями – естественно! Уважение товарищей – а как же иначе?

У Гарика редкая, даже редчайшая примета: у него разные глаза. Один – коричневый, с нормальным, круглым зрачком, а второй – светло-зеленый, с узким, кошачьим. Другому с таким кошачьим глазом проходу бы не дали, а Гарика не то что не дразнили – никто у него ни разу не спросил, что это и почему. И ведь нет у Гайчи, не чувствуется всегдашней готовности Сявона оскорбиться, посчитать обидчиком человека, косо посмотревшего. И лихости нет. В прошлом году он вместе с Сявоном начал заниматься боксом, месяц проходил – бросил: «Несерьезно!»

Сергей влюблен в Гайчи. Влюблен скромно и почтительно, он чувствует разницу в возрасте и способностях.

И не только Сергей влюблен в Гайчи. Гарик не ищет популярности, не стремится главенствовать, к неписаной, но довольно прочной дворовой иерархии он абсолютно равнодушен. Но Двор сам выдвигает его. В семье Лучиных сложнейшая и болезненная для большинства ребят проблема «дом – Двор» решена на самой демократической основе. Родители уважают интересы Гарика, Гарик уважает интересы родителей. И мягкий свет этой мудрой сдержанности и взаимного понимания отмечен и оценен всем Двором.

Ивану Лукичу, старому железнодорожнику, мальчишки доверяли самые щепетильные свои тайны, к нему иногда обращались за защитой от собственных родителей. Иван Лукич брался за эти поручения и умело, не растревожив родительского самолюбия, выполнял их. Особенно часто ему приходилось посредничать между вспыльчивым Сявоном и его вспыльчивым отцом. Спортивная площадка, трапеция, турник, коробка с песком для прыжков появились во дворе после того, как Ивану Лукичу удалось убедить большинство взрослого населения дома, что «дети есть дети».

…В темное небо, погасив свет звезд, вдруг молчаливо уперлись голубые столбы прожекторов, пошарили каждый по своему участку потолка, а потом сошлись в одной точке, во что-то пристально всматриваясь. Ничего не увидели, разлетелись и погасли. Их молчаливая, напряженная работа вызвала тревогу. Ребята минуту ожидали: может, донесется какой-нибудь звук, может, опять зажгутся прожектора…

Сергей сказал:

– Прожектором можно сбить самолет, я читал. Умелый прожекторист так ослепит летчика, что тот в землю врежется.

– Жди, когда врежется, – сказал Сагеса.

– Видели уже, – сказал Сявон.

– Нет, почему же? – сказал Гарик. – По теории вероятности это вполне возможно.

– Это что за теория вероятности? – осторожно спросил Сявон.

Года полтора-два назад Сявон был безусловно самой популярной личностью во дворе. Гарика и тогда, конечно, уважали, но, погруженный в свои радиосхемы, умные и скучные справочники по электричеству, он не мог соперничать с рыцарственно ярким и бесшабашным Сявоном. И не соперничал. Но вот уже и сам Сявон усиленно морщит лоб, задавая ему вопрос, и готовится выслушать и запомнить, что он ему скажет.

– Теория вероятности? – Гайчи замялся. – Ну вот, например, по теории вероятности будет так: если здесь один снаряд разорвался, то другой уже в эту воронку не попадет. Видишь воронку – можешь от обстрела спасаться туда.

– С гарантией?

– С гарантией.

Сявон повеселел.

– Наука! А вы знаете, – сказал он, – вчера на кухне наша соседка, богомольная Тимофеевна, говорит: «Гитлер решил уничтожить всех русских за то, что они безбожники и много ругаются». А я ей: «Тимофеевна, придут фрицы – я первому же колбаснику скажу: «Вот наша первая матершинница!»

Сявон зажег папиросу, затянулся так, что в ней что-то затрещало, и сплюнул.

– Отчего это, – спросил он, – как курю, так плююсь?

– Куришь же, – веско сказал Сагеса. – Легкие загрязняешь. Организм и очищается слюной.

Опять помолчали.

Гарик скрутил себе толстую махорочную папиросу, отсыпал табаку Сергею и Сагесе:

– Про слюну несерьезно. Никотин раздражает слюнные железы, вот и плюешься.

Гарику никто не возразил. Однако Сявон, Сергей и даже некурящий Шкет продолжали плеваться, им понравилась идея слюной очищать организм.

– Гарик, – робко попросил Шкет, – и мне табаку на папиросу!

– Дать ему? – спросил Гайчи общество.

– Безотцовщина! – возмутился Сагеса.

– И выпороть некому, – добавил Сявон.

– Думаешь, мы хорошо делаем, что курим? – спросил Гайчи. – Война! А то кто бы стал себе отравлять организм? А ты мал еще.

– Соплив, – сказал Сявон.

– Ты пойми, – сказал Гарик, – табаку не жалко. А ты мал еще.

По асфальту неожиданно в этой дворовой тишине жеманно и кокетливо зацокали дамские каблуки. Ребята вгляделись – мимо спортивной площадки шла женщина в темном костюме, в шляпке с вуалеткой.

– Ишь как одевается, собака! Праздник ей, – сплюнул Сявон.

– Повесила на шляпу праздничные флаги, – сказал Сагеса.

Женщина была женой работника прокуратуры района. Он поселился в квартире эвакуировавшихся Маневых. Самого работника прокуратуры (в доме его звали «прокурором») мало кто видел – он уходил из дому рано и поздно возвращался. Зато жену его видели все. Это была уже не первой молодости женщина, шумная и нескромная.

В первый же день она заявила во дворе, что хочет на новом месте завести побольше знакомства с порядочными людьми. И этим словечком – «порядочными» – мгновенно и бесповоротно превратила мальчишек в своих кровных врагов.

– Она у Тимофеевны раз была, – сказал Сявон, – я сам слышал, она ей говорила: «Я бывшая артистка его императорского величества Большого театра. Немцы – культурная нация, мы с мужем сумеем им доказать, что мы порядочные люди».

– Может, она шпионка? – предположил Сергей.

– Шпионка! Такое дерьмо! – Сявон наклонился, поднял увесистую грудку ссохшейся земли, размахнулся и швырнул ее вслед жене прокурора.

Грудка с грохотом ударилась о дверь, которая уже закрылась за женщиной. В парадном поднялся панический визг.

– Бежим, – лениво предложил Сявон.

Ребята вышли из палисадника и неторопливо двинулись к подворотне.

По улице двигалась большая войсковая часть. Взвод за взводом. Видно, люди уже побывали в боях – такие на них были застиранные, выцветшие, словно истончившиеся, гимнастерки, такими худыми, уставшими выглядели солдаты, сдавленные диковинными повязками – толстенными скатками шинелей. Над пилотками покачивались серые четырехгранные штыки.

– Эх! – сказал Сявон. – Винтовки и винтовки! Только один взвод автоматчиков.

Глава вторая

1

После первого сентября во дворе стало пустовато: учились в разных школах, ходили в разные смены. Только Сергей и Миша Чекин последние года четыре учились вместе.

Сергей выбегал из дому пораньше, ежился под утренним прохладноватым солнцем и быстро шел по слепяще белому асфальту, мимо неопрятных окон юридической консультации, мимо типографии и швейной фабрики, за окнами которых всегда устало горят электрические лампочки. Потом сворачивал за трамвайными путями направо, попадал в длинную косую тень от школы и, как в глубокий колодец, нырял в ворота школьного двора. Во дворе, закрытом от солнца школьным зданием, к этому времени было еще даже не утро, а сырые ранние сумерки с крохотными солнечными островками в самом дальнем конце двора, где уже кончались школьные владения, а начинались бдительно охраняемые дровяные и угольные сараи жильцов соседнего четырехэтажного дама. У этих сараев собирались пришедшие раньше всех.

– Рязанов, – сообщал кто-нибудь из этих ранних Сергею, – сегодня Чекин пришел первым, а я за ним.

Воспитанный аккуратнейшей «маманей», Хомик всегда приходил первым. Он даже Сергея никогда не ожидал, чтобы вместе выйти из дому.

– А я еще раньше Чекина пришел, – вмешивался кто-то непризнанный. – Я в школу не заходил. Я на углу стоял.

– А кто тебя видел? – спрашивал Хомик.

– Ну, я правду говорю.

– Не нукай – не в конюшне, – осаживали непризнанного.

– А я…

– Не аякай – не в госпитале!

Разрастались границы солнечных островков, дымилась рыжая крупная пыль из камня-ракушечника, которой посыпан двор, чаще и азартнее звенели за воротами трамваи, а во дворе, уже совсем не похожем на глубокий колодец, залитом по-деловому раскалившимся солнцем, теперь только в тени оставались островки нестойкой утренней школьной тишины.

Мало ли таких мест в городе!

Но тишина парков и скверов никогда не притягивала Сергея. Чтобы думать и мечтать, ему нужны были напористые уличные звуки. А вот подрожать на утреннем холоде в одной рубашечке, погреться под зябким ранним солнечным лучом, поговорить с ребятами – еще вполголоса, еще доверительно тихо – это он стал ценить с тех пор, как впервые почувствовал себя в школе своим человеком.

Случилось это далеко не сразу. Кое-кому это удавалось гораздо легче, чем Сергею, кое-кому, правда, и вообще не удавалось.

В самый первый день школа испугала Сергея собранием сотен незнакомых ребячьих лиц. Какая-то странная, толстая и энергичная женщина-девочка, с капельками пота на кончике носа и на верхней губе, в коротком темном платье с широким белым воротником, с большим белым бантом в волосах, в красном пионерском галстуке, по-хозяйски оторвала его от мамы и быстро повела к середине двора, где в нестойкие, гнущиеся ряды строились нарядные, уверенные старшие школьники. Толстая женщина-девочка поставила Сергея в первую шеренгу малышей, передвинула во вторую, поменяла его местами с длинной костлявой девчонкой – и все это, не сказав ни слова, не глядя Сергею в глаза.

Потом старшие школьники по команде двух веселых взрослых стали хором радостно кричать: «Тихо-тихо-ша!» А толстая женщина-девочка, беспокойно оглядываясь на высокого строгого мужчину, наклонилась к малышам, широко расставила руки и пошла на них:

– Немного назад, ребята! Подравняйтесь, ребята!

Школьный духовой оркестр юношески ломкими медными голосами проревел несколько тактов знакомой Сергею торжественной мелодии. Это была славная мелодия, Сергей любил ее, но тут он ее не сразу узнал. Женщина-девочка повернулась к малышам спиной и замерла в молодцеватой, некрасивой для ее полной фигуры позе, с рукой, вскинутой над белым бантом. Строгий мужчина – это был директор школы – сказал несколько слов (каких – Сергей не разобрал), а старшие школьники хором крикнули: «Спасибо!» И в этом хоре Сергей ясно услышал несколько нарочито визгливых и басящих голосов, – учителя, стоявшие впереди шеренг, строго оглянулись на тесные, пестрые ряды школьников, а директор сказал еще несколько слов, которых Сергей тоже не разобрал, потому что внимательно присматривался к своим соседям и прислушивался к движению, которое, то затихая, то усиливаясь, проходило по рядам. Потом в школе тускло залился электрический звонок, а на школьные порожки – очень широкие и очень высокие – вышла нянечка в синем халате, с ярким медным колоколом в руках.

И сразу во дворе поднялась азартная паника. Обтекая нянечку с колоколом, в школу хлынул бурный поток. Временами в его глубине вспухали яростные водовороты, кто-то вдруг отлетал в сторону и, помятый, изжеванный, тотчас возвращался назад, стараясь втиснуться в самую середину. Сергей тревожно следил за этой борьбой, жалел вытолкнутых и думал, что и его, наверно, сейчас толкнут…

– Возьмитесь за руки, ребята, – сказала женщина-девочка, – я вас отведу в класс, к вашей учительнице.

Сергей взял за руку своего соседа, с готовностью улыбнувшегося ему большеголового коротышку с каштановой челкой, ровненько и аккуратно подрезанной над самыми бровями. Рука была теплой и пухлой. И сам мальчишка был теплым и пухлым.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Мальчишка действовал на Сергея успокаивающе, он ясными глазами смотрел на бурлящие школьные порожки, доверчиво – на толстую женщину-девочку, и вопрос, который он задал Сергею, был ясным и правильным.

– Сергей Рязанов. – Коротышка заставил Сергея вспомнить, что мама велела ему сегодня всем, кто спросит, называть имя и фамилию полностью.

– А меня – Гриня Годин. Хочешь, сядем вместе?

– Хочу.

Это был первый крохотный шаг к освоению школы.

Учительница оказалась старой, морщинистой, какой-то очень чистой и напоминала Сергею «маманю» Миши Чекина. На первой же перемене Гриня Годин быстро – он, наверно, боялся, что его опередят, – подошел к ней, взял ее за палец и торжествующе посмотрел на всех. Так и проходил первый школьный знакомый Сергея весь день, крепко ухватившись за палец Марии Федоровны.

Постепенно круг знакомых расширялся. Самым большим в классе оказался добрый и спокойный силач Ваня Иванников, самым маленьким – трусливый добряк Гриня. Правда, Ваня Иванников был не самым длинным, – самой длинной была Лида Николаевская, прямая как палка и невероятно застенчивая девчонка, которую даже на перемене не поднять было из-за парты – так она стеснялась своего собственного роста. Но понятно – там, где речь идет о росте и о силе, девчонки не в счет. Даже учительница на уроках физкультуры, выстраивая всех по росту, ставила Николаевскую не первой, а второй, за Иванниковым.

Через две недели Сергей стал вырывать свою руку из маминых пальцев еще за два квартала до школы и приглушенно кричать:

– Да не целуй ты меня! Не называй ты меня дурацкой «ласточкой»!

– Не смогу, – смеялась мама, – все равно проговорюсь. Давай мы лучше будем говорить секретно. Так, чтобы только ты меня понял. Я буду называть тебя «мой телефончик, мои тридцать три богатыря». Хорошо?

Через месяц Сергей сказал, что не пойдет в школу, если кто-нибудь отправится его провожать. Он не хочет, чтобы его называли маменькиным сынком.

– Пусть идет один, – решил отец.

Это был второй шаг в освоении школы.

Еще через месяц Сергей и Ваня Иванников вышли на большой перемене за границу коридора для первоклассников, куда дежурные не пускали старших ребят, чтобы те не мешали малышам отдыхать, и, затаив дыхание, прошли по всей школе мимо дверей с потрясающими воображение табличками: «8-й «А», «9-й «В», «10-й «Б». В этих классах учились те самые ребята, которые на линейке, дурачась, кричали «спасибо», которые так буйно врывались в школу, от которых преподаватели на переменах оберегали первоклассников. Это было испытанием воли…

Во втором классе Сергею вместо завернутых в пергаментную бумагу готовых завтраков дома стали выдавать сорок копеек, и к стойким школьным запахам – запаху пота, дезинфекции и паркетной мастики – прибавился буфетный запах жареных пирожков и ванильного кислого молока, которое продавали в непрозрачных стаканчиках с картонными крышечками. Деньги внесли в и без того беспокойный, наполненный многочисленными осложнениями школьный день ядовитые соблазны. Соблазнов было слишком много, чтобы ничтожная сумма в сорок копеек могла разрешить все болезненные противоречия, возникавшие в Сергеевой душе.

– Что у тебя сегодня было на завтрак? – каждый вечер спрашивал у Сергея отец.

– Пирожки с повидлом, – уныло начинал перечислять Сергей, – стакан «лакта», ириска…

– Почему ты так упорно налегаешь на сладкое? – возмущался отец. И Сергей, задерживая дыхание, в сотый раз выслушивал, как нужно разумно использовать свои сорок копеек.

А завтра опять были сладкие пирожки и нотация отца. Сергей, конечно, мог бы избежать нотации, соврав, что он ел то, что советовал отец (ведь про пирожки и стакан «лакта» Сергей все равно врал, деньги уходили на сласти, на марки, на перышки, на семечки и вообще бог знает на что), но это была бы слишком удобная, наглая ложь, это было бы слишком опасным испытанием судьбы, и Сергей сознательно выплачивал ей дань: пусть отец поругает.

А потом пришла трагедия.

Она спустилась к Сергею со второго школьного этажа, оттуда, собственно, он и ожидал появления чего-то опасного или непонятного. Однажды на большой перемене Гришка Кудюков, тогда третьеклассник, почти незнакомый Сергею, зазвал его и Гриню Година в угол, где стоял жестяной бачок с питьевой водой. Около бачка, прислонившись к стене, их поджидала, приветливо и даже как-то светски улыбаясь, темная личность… В том, что эта личность темная, у Сергея с первого же взгляда не возникло ни малейшего сомнения. Дело в том, что парень этот определенно не умел улыбаться – ни одна мускул на его мятом, мягком, без углов лице не был приспособлен для улыбки. Не были приспособлены для рукопожатия и его ладони, шершавую бородавчатость которых Сергей неожиданно почувствовал под своими пальцами.

– Это те самые пацаны? – маслясь от невероятно доброй улыбки, спросила темная личность Кудюкова. – Это о них ты мне говорил?

Кудюков кивнул, и Сергей услышал кошачью поступь опасности.

Парень врал, Кудюков и Сергей едва знали друг друга. Надо было бежать. Но как бежать от человека, который так ласково тебе улыбается, так доверительно с тобой говорит?

– Кудюк – правильный пацан, – продолжала личность, ласковой авторитетностью подавляя Сергея. – Он мне сказал, что и вы правильные пацаны.

Сергей вздохнул и нерешительно улыбнулся. Заискивающе улыбнулся и Гриня: черт его знает, может, они и вправду правильные пацаны, может, Кудюков и говорил о них этому исполненному доброжелательности и даже отеческой заботливости старшекласснику? В конце концов, старшие младшим всегда только добра желают.

Подбежал Ваня Иванников и остановился послушать.

– Иди, иди, мальчик, гуляй себе, – сказал парень, – иди, нечего тебе тут делать. – И заговорщически подмигнул Грине и Сергею.

Иванников ушел, а за Гриней и Сергеем как будто бы окончательно захлопнулась невидимая дверь, раскрыть которую мог только этот парень с бородавчатой кожей на руках.

– Вам одним, – сказал парень. – Понятно? – И на минуту разомкнул перед ошеломленными Сергеем и Гриней ладонь. – Хотите иметь такую штуку?

– Насовсем? – поразился Сергей: штука, которая блеснула в руке у парня, принадлежала к числу предметов сказочных – это был настоящий револьвер, только очень маленький, «дамский». – Дай подержать!

– Возьми, – с невероятной щедростью сказал парень, – положи в карман, а то увидят.

Сергей схватил револьвер, сунул в карман и сладко почувствовал его теплую железную тяжесть. Он исступленно погладил пальцами коротенький ствол, пузатый барабан, гнутую ласковую рукоятку и сделал несколько шагов «на пробу».

– Ничего не видно, – сказал парень.

– Туже ремень затяни, – посоветовал Кудюков.

В такт шагам револьвер шлепал Сергея по ноге, и с каждым шагом тяжесть его становилась будто все весомее и весомее – тяжесть восхитительной тайны, тяжесть значимости, которую револьвер придавал Сергею.

О том, что рядом с будничным, рабочим миром школьных уроков, скучных домашних обедов, прогулок – вначале «только до подворотни», потом «только до первого угла» – существует, приглушенно дышит, подсматривает в замочную скважину, перекидывается шифрованными словами полный захватывающего интереса и остроты мир.

Тайны, куда пускают лишь настоящих, правильных пацанов, – об этом Сергей знал давно. Он ревниво следил на переменах за уединяющимися ребятами, старался незаметно пройти мимо них, чтобы будто ненароком услышать обрывки приобщающего к тайне шепота, совершал поступки, которые заставили бы мир Приключения обратить на него внимание: прыгал с высоченных школьных порогов, взбирался по запретной пожарной лестнице. Но все было напрасно. Сергей был заклеймен. Он был ласточка, звездочка, и настоящие, правильные пацаны, должно быть, очень хорошо чувствовали это и не принимали его к себе. И вот наконец-то Тайна сама прикоснулась к нему: у Сергея в кармане оружие, которое теперь свяжет его с теми, настоящими…

– Ну, хватит, – сказал парень, – давай сюда.

– Подожди, – взмолился Сергей, – еще минутку!

– Время – деньги, – сказал парень, – знаешь, как говорят американцы…

– Ну, минутку, – молил Сергей.

Но лицо парня вдруг стало таким, каким Сергей все время инстинктивно опасался его увидеть – не то чтобы жестоким, но абсолютно равнодушным.

– Вот и пацан хочет подержать, – сказал парень, – правда, пацан?

– Гриня не хочет, – сказал Сергей. – Ты же не хочешь, Гриня?

И Гриня Годин, которого на месте удерживал только панический страх, кивнул. Он был рад, что не нужно произносить ни слова.

– А чего ж ты здесь околачиваешься? – грозно и ласково спросил парень. – Ты сексот? Фискал? Знаешь, что я сделаю с тобой? Ноги оторву и собакам выброшу. Понял? Пошел вон!

Гриня побежал, а парень внимательно посмотрел ему вслед.

– Запомнишь его? – не считаясь с тем, что разоблачает себя перед Сергеем, спросил он Кудюкова.

– Запомню, – сказал Гришка. – И этого запомню.

Но Сергею уже было все равно, знал ли его Гришка до этого или не знал, говорил ли он парню, что он, Сергей, правильный пацан, или не говорил, Сергей боялся, что сейчас у него отнимут револьвер и узкая дверка в замечательный мир Приключения захлопнется перед его носом. Но дверку явно не торопились прихлопнуть. Мягкий рот темной личности опять собрался в морщины приветливой светской улыбки.

– Значит, хочешь купить?

– Как? – растерялся Сергей.

– За деньги, конечно.

– Но у меня только сорок копеек… – пролепетал Сергей.

– Родители на завтрак дают?

– Дают.

– Много? – Сергея словно обыскивали.

– По сорок копеек.

– Через три дня отдашь рубль. Остальные одиннадцать – по частям. Понял? Револьвер я тебе продаю за двенадцать рублей.

– За двенадцать?!

В непостижимой величине этой суммы таились ужасные, опасные и стыдные возможности – Сергей это почувствовал обжигающе ясно. Но только мгновение для него это было ясно. Тотчас же все заслонило страстное желание остаться наедине с тяжестью, которая оттягивала ему брюки, запустить пальцы в карман и гладить, и трогать, и давить коротенький ствол, пузатый барабан и ласково выгнутую теплую рукоятку.

– А сейчас давай сюда сорок копеек, которые у тебя есть.

Сергей вытащил деньги.

– Значит, – робко сказал он, – я тебе теперь должен одиннадцать рублей шестьдесят копеек?

– Двенадцать рублей ты мне должен. Двенадцать! – Парень даже развел от удивления руками. – Сорок копеек – это задаток. Какой же ты купец, если не знаешь, что надо давать задаток? Тебя мать дома как зовет? «Мой козлик», «моя птичка»?

Сергей смутился.

– Да нет, – стыдливо махнул он рукой. – Ласточка, звездочка… Женщина же она…

– Ласточка?! – восторженно заикнулась и радостно заржала темная личность. – Звездочка?! – Парень указывал на Сергея серым бородавчатым пальцем и радостно ржал: – Ласточка! Звездочка! Видал, Кудюк, ласточку? – Гришка, враждебно рассматривавший Сергея, презрительно плюнул. – Вот она!

– Да нет же, – пытался объяснить Сергей, – она не в этом смысле…

– Так вот, пора учиться жить, Ласточка-Звездочка. Не маленький уже. Двенадцать рублей ты мне должен, а не одиннадцать шестьдесят. Сорок копеек – задаток.

И началась для Сергея страшная кабала. Он не успевал собрать деньги в сроки, назначенные темной личностью. Темная личность накидывала проценты, и долг все рос и рос. У Сергея на переменах отбирали деньги, бутерброды, перочинные ножички, гоняли с мелкими поручениями. Школа сделалась отвратительной…

Как раскрылась вся история, Сергей уже не помнил. В памяти его остались только обширный, накрытый праздничной скатертью обеденный стол, в центре которого торжественно, изобличающе лежит маленький револьвер, и отец, скрипящий новыми полуботинками, и его вопросы:

– Ты знаешь, что за хранение оружия полагается тюрьма?

– Ты хотел, чтобы нас с матерью забрали в тюрьму?

– Откуда в тебе столько холодного, жестокого эгоизма?

– Ты знаешь, как нам с матерью достаются деньги?

Запомнилась бледная, настороженно следящая за отцом мать, их ночной, не очень понятный спор.

Мать. Мальчик ни в чем не виноват. Он слишком мягок и добр…

Отец. Мягок! Добр! Церковные добродетели! Сейчас за доброту сечь надо, как за воровство. Мы живем в мире…

Мать. Мне был бы противен мир, где за доброту надо сечь… Доброта и порядочность…

Отец. Знаю, знаю. Все знаю. Но с мальчишкой нужно быть пожестче – это в его же интересах.

Мать. Лучше подумай: почему мальчик в самый трудный момент не обратился за помощью к тебе, человеку, который должен быть самым близким ему?

2

И еще через одно искушение прошел во втором классе Сергей.

Второклассники готовились к вступлению в октябрята. По этому поводу в школу пришел корреспондент областной детской газеты «Костер». Это был маленький, нетерпеливо-подвижный человек с лицом, заслоненным толстенными увеличительными стеклами больших очков.

– Вот наш класс, – сказала ему сверхпедагогично жеманным и холодным тоном (так она разговаривает при завуче) Мария Федоровна.

– Прекрасные ребята, – поспешно, словно подталкивая Марию Федоровну, согласился корреспондент.

– У него стекла в очках пуленепробиваемые, – шепнул Гриня Сергею.

– Зачем?

– Как зачем! Он же корреспондент! А если в него шпион выстрелит?

– А где у него тогда пистолет? – усомнился Сергей.

– Думаешь, он дурак, у всех на виду его носит?

Сергей стал присматриваться (он-то уже знал, как револьвер оттопыривает карман) к пиджачным и брючным карманам корреспондента, а тот все поторапливал Марию Федоровну: