Текст книги "Ласточка-звездочка"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава четвертая

1

Как по-домашнему пахнет городской асфальт, когда ступаешь на него после долгой разлуки! Как прочен под ногами после степной пыли и грязи неудобный булыжник! Как четка и знакома планировка улиц! И главное – все на месте: и дом с колоннами, и тень от него, и даже сыростный запах подворотен на теневой стороне улицы. Кажется, именно его тебе так долго и не хватало.

Сергей был счастлив. Если бы ему сейчас поручили быть экскурсоводом! Правда, он не очень-то знал историю города и не мог бы дать справку, кому принадлежали до революции массивы огромных зданий вокруг центрального рынка, к которому он сейчас поднимался от моста, и на чьи сбережения был построен рыночный собор – гигантское предприятие, пропахшее не только ладаном, но и копченой селедкой, гниющими овощами, мучной пылью. Знания Сергея о городе были более земного или, вернее, «асфальтового» характера. Они достигались подробным изучением тротуаров и мостовых – не валяются ли там интересные фантики? – близостью к шершавости стен. Это вовсе не преувеличение – Сергей изучал здания своего города руками, пальцами. Шел куда-нибудь, задумавшись, и вел пальцем по стене. Он помнил каменные глыбы «под гранит», из которых сложено здание государственного банка, гладкий, отлакированный кирпич шестиэтажного Дома Советов. В зависимости от того, как часто перескакивал его палец с камня на камень, с кирпича на кирпич, работала и его фантазия. Он даже заранее настраивался мечтать под стены государственного банка или под стены строительного института.

Степь совсем не понравилась Сергею. Ему вообще еще совсем не нравилась природа. Он и раньше не любил выезжать из города. Томился в пионерских лагерях или где-нибудь в доме отдыха с родителями. Не увлекали его особенно ни Кавказские горы – однажды он был в Пятигорске с отцом, – ни Черное море. Ему больше чем достаточно было своего города, своей реки. Ведь он еще так мало и так плохо знал свой огромный город, свою великую реку. Всего лишь десяток центральных кварталов, всего лишь кусок набережной и пляжа. Огромный мир, увлекательный и яркий мир, полный тайн и загадок, еще продолжал открываться ему в его собственном городе.

Сергей поднимался от моста и с превосходством одержавшего крупную победу человека поглядывал на нервничавших шоферов и возчиков, рвавшихся из города. Сергей их чуточку презирал. Его не заражала их паническая суетливость, их мгновенно загоравшиеся и мгновенно обрывавшиеся споры. Они удирали из города, а он шел в город и собирался надолго здесь остаться. Ему не к чему было суетиться. Кроме того, он прошел уже метров сто по улице, а еще не заметил ничего такого, что оправдывало слухи о тяжелых бомбежках и пожарах. Мост был цел. Вода в реке не хранила следов падавших сюда бомб. Мостовая, поднимавшаяся к рынку, как всегда, остро пахла рыбой и овощной гнилью – сюда после каждого дождя стекала вода с рыночной площади.

И вдруг Сергей наткнулся на яму. Яма была глубокой, словно ее долго и упорно рыли. Неизвестно только, куда девали землю, – края ямы были аккуратно и гладко врезаны в булыжник мостовой. Сергей первый раз в жизни видел такую яму и потому не сразу понял – воронка. Должно быть, бомба была не очень крупной – здания по обе стороны улицы остались целы, лишь вылетели стекла из всех окон да густо иссечены стены от тротуара до второго, а местами и до третьего этажа. Фантазия Сергея испуганно заработала: он представил себя здесь в тот самый момент, когда бомба рванула воздух. Мог бы он как-нибудь спастись? Если бы лег вон там, на тротуаре? Тогда бы его пробили четыре осколка, до костной белизны выщербившие стену. Сергей осматривал рваные следы на штукатурке, мысленно укладывал между ними свое тело и никак не мог уложить. Нигде между этими следами не оказывалось столько места.

Сергей прибавил шагу и опять наткнулся на яму, потом еще на одну. Бомбы, которые взрывались здесь, не уничтожали зданий, для этого им, наверно, не хватало силы. Они рассыпались на множество осколков, и в том, как тщательно прошивали осколки все пространство вокруг воронки, как густо они ложились на стены как раз на уровне человеческого роста, была не оставлявшая места надежде угроза.

Сергей заспешил. Теперь он по-новому услышал торопливые сигналы автомобилей, лязг тележных колес по мостовой, и его тоже охватили настороженность и нетерпение.

Он свернул от потока машин и людей в сторону, на боковую улицу. Эта была старая, булыжная улица с многоэтажными акациями, которым давно уже малы оставленные когда-то в тротуарах оконца. И раньше на этой улице было немного прохожих, а теперь ни одного. Улицу словно выключили. И вообще в городе было что-то выключено. В самом воздухе чего-то не хватало, кислорода, что ли? Во всяком случае, дышалось тут напряжённо. Сергей заметил, что он словно не шёл, а перебегал от подворотни к подворотне. Дойдет до одной и прицеливается, где другая, ближайшая…

И опять натыкался на ямы. Но даже если не было ям, под ногами хрустела стеклянная крошка. Иногда полквартала Сергей ступал по черно-синим осколкам патефонных пластинок. Как будто после дикого кутежа пластинки швыряли с верхних этажей или как будто здесь по соседству – фабрика звукозаписи, с заднего двора которой сюда вывозят бракованную продукцию. Сергей поднял один черно-синий осколок и догадался – обыкновенное оконное стекло, побывавшее в сильном огне.

Иногда Сергею попадались кварталы, почти не затронутые бомбежкой. Но и они были пустынны, и там в воздухе млело напряжение.

Сергей шел в школу. Он свернул на трамвайную линию. Кое-где над улицей тонкая сеть из трамвайных проводов не была потревожена. Местами она спускалась к мостовой. Удивительно, трамвайный провод всегда казался Сергею тонким, а вот тут, на земле, было видно, что проволока очень толста.

Вот и школа. Сергей толкнул калитку и обомлел. Весь двор, вплоть до сараев, которые утром освещаются солнцем, был завален кирпичным мусором и щебнем. Вот куда попадали бомбы, воронок от которых Сергей не видел на проезжих частях улиц! Они попадали в тело города, в его дома!

Бомба разрушила школьную лестничную клетку. Каменные входные приступки были скрыты под обломками стены. Но сама лестница – чугунная широкая лестница – осталась цела. Даже перила с набитыми на них деревянными квадратиками сохранились неприкосновенными. Неестественно расширились входы с лестничных площадок в залы, но боковые стены лестничной клетки тоже остались целы. Даже не обвалилась светло-зеленая штукатурка, даже масляный трафарет не попортился.

– Эй! – крикнул Сергей. – Кто-нибудь!

Он осторожно подошел к пролому и со страхом посмотрел вверх.

– Эй! – подбадривая себя, крикнул Сергей еще раз и полез по кирпичной крошке.

Бывшая школьная стена осыпалась под его ногами. В кирпичном мусоре попадались изуродованные железные листы. Сергей заглянул в зал первого этажа (в Сергеевой школе были не коридоры для прогулок, а залы). Странно, там, если не считать кирпичной пыли у входа, все было так, как во время уроков: пусто, сумрачно, тихо.

– Эй! – еще раз крикнул Сергей, чувствуя, что его охватывает ужас. Ведь если в школе сейчас никого нет, значит, опасность действительно необычно велика. И Сергей ощутил себя мишенью для этой опасности, магнитом, который ее притягивает.

Все же он заставил себя подняться на второй этаж. В учительскую он бежал, стараясь не нажимать на паркетные плитки, чтобы пол не рухнул под его тяжестью. Дверь в учительскую оказалась незапертой. Эту комнату Сергей знал не очень хорошо – заглядывал сюда несколько раз за шесть лет. Откроет дверь, отыщет в тесной группе учителей (видеть их всех вместе страшновато) Аннушку, спросит: «Анна Михайловна, я сегодня дежурный. Наглядные пособия надо готовить?» – и сразу закроет дверь. Иногда, правда, он входил в комнату, брал из шкафа литографии или классный журнал. Но все это быстро, не глазея по сторонам. Сейчас Сергей не узнал учительскую. Ему казалось, что длинный, покрытый зеленым сукном стол, за которым учителя проверяли тетради, стоит ближе к двери, а он оказался почти у самых окон. И шкаф вроде бы прижался к стене не на своем обычном месте. Сергей подошел к шкафу – все-таки очень любопытно вот так одному остаться в учительской, – открыл дверцы. На полках толстыми стопками лежали классные журналы, какие-то тетради. Был здесь и деревянный циркуль, в одну ногу которого вставлялся мел. Сергей зачем-то взял его и тут же бросил.

В двух шагах от учительской – дверь директорского кабинета. Сергей толкнул ее – дверь заперта.

И опять он бежал, подавленный ощущением зыбкости, непрочности пола.

Во дворе та же душная тишина. Или даже еще душнее. Словно за это время из города откачали еще немного воздуху.

Все-таки надо было кого-то найти! Сергей побежал к соседнему жилому дому. У входа в подвал, на который еще издали указывала стрела с надписью «Бомбоубежище», его окликнули.

– Я ищу Ивановну, – сказал Сергей. – Нянечку из школы.

– Зовут-то ее как? – спросил пожилой человек в темном осеннем пальто («в подвале холодно», – догадался Сергей). – Как ее фамилия?

– Не знаю. Ивановна. Нянечка из школы. Ее все зовут Ивановна.

– Так ты долго будешь искать, – сказал человек в пальто и обратился к женщине в старом цветастом халате, надетом поверх пальто: – Вот тут малец какую-то Ивановну, нянечку из школы, спрашивает. Есть у нас такая?

– Есть, – сказала женщина, – сейчас позову. – И спросила у мужчины в пальто: – Тихо там? Как вы думаете, воду я успею вскипятить?

Женщина только что поднялась из подвала и недоверчиво присматривалась к небу.

– Тихо пока, – сказал мужчина и неопределенно развел руками.

– Я немного, – сказала женщина, будто договариваясь с мужчиной, – буквально пару кружек. Нельзя же без горячего столько дней.

Она застучала каблуками по лестнице в подвал и уже через минуту вернулась с керосинкой и кастрюлей в руках.

– Сейчас придет, – сказала женщина.

Следом за женщиной в цветастом халате вышла девочка лет тринадцати. Женщина прикрикнула на нее: «Немедленно в подвал!» Девочка сморщила кислую мину «слушаю не слушаю» и осталась. Потом вышли еще две женщины. Рядом с первой керосинкой прямо на асфальте стали еще две. Наконец появилась Ивановна. Сергея она узнала.

– Ты из седьмого «А», – сказала она, – Анны Михайловны ученик?

Сергей обрадовался. Так приятно было услышать сейчас, что он из седьмого «А» и что он Анны Михайловны ученик. И мужчине в пальто и женщинам тоже почему-то было это приятно услышать. Словно Сергей оказался лучше, чем они до сих пор о нем думали.

– Так вы же в колхозе, – сказала Ивановна.

– В том-то и дело, – заторопился Сергей, – мы в колхозе и ничего не знаем. Вот я и пришел, а где найти директора, не знаю.

– Нету директора, – сказала Ивановна. – Они с завучем еще четыре дня назад уехали в колхоз. Ты вот, наверно, ушел, а они приехали.

– Только они уехали, – сказал мужчина в пальто, – а школу-то и накрыло. Как чувствовали.

– А в школе в это время кто-нибудь был?

– Слава богу, никого.

– А скажите, – Сергей суеверно оттягивал этот страшный вопрос, – дом на углу Маркса и Синявинского цел? Ну, знаете, такой серый, четырехэтажный, с балкончиками. Дикого винограда там много и палисадники.

– Не знаю, – сказала Ивановна. – В тот район не особенно вроде кидали? – неуверенно обратилась она к пожилому мужчине в пальто.

И тот успокаивающе подтвердил:

– Как будто бы.

– А я ночью видела, в той стороне горело, – сказала девочка.

На нее цыкнули. Девчонка независимо пожала плечами и вдруг насторожилась.

– Летят, – сказала она.

– Ну, чего балуешься! – замахнулась на нее Ивановна, но тоже насторожилась.

И все насторожились и затихли. Сергей ошеломленно смотрел на девчонку – что-то острое и холодное проникало к нему под кожу спины.

– Может, то наши? – спросил он.

– Наши! – возмутилась девчонка. – Не слышишь, как гудят?

– А чего ж тревоги не объявляют?

– Ее уже третий день не объявляют, малец, – сказал мужчина в пальто. – Не к чему объявлять. Бомбит с утра до вечера. Вот на обед себе только перерыв устраивает. Да еще с четырех до шести утра тихо. Спят, наверно.

Женщины наклонились к своим керосинкам, но не тушили их. В их позах было что-то от настороженности бегунов на старте – раздастся сигнал, и они побегут. Вдалеке, накатываясь приближающимся громом, захлопали зенитки. И вдруг где-то рядом, будто в соседнем дворе, лопнула большая зенитка. Она именно лопнула, такой это был звонкий, пространственный, надолго задерживающийся в ушах звук. Ничего устрашающего в этом звуке не было. Наоборот, он казался радостным, подхлестывающим, но теперь хозяйки потушили свои керосинки, подхватили их вместе с кастрюлями и поспешили в подвал.

– Спускайся, мальчик, в бомбоубежище, – сказал Сергею мужчина в пальто. – Это уже до ночи.

– Нет, – сказал Сергей, – я побегу.

– Убьет! – крикнул мужчина. Но Сергей уже бежал.

Никогда он не вкладывал так много сил в то, чтобы бежать. Он несколько тысяч раз прошел за свою жизнь этой дорогой, а теперь у него было состояние человека, безнадежно запутавшегося в незнакомом месте, отчаявшегося найти выход. Все стояло на месте: и приземистое, длинное, на целый квартал здание швейной фабрики, и типография, и юридическая консультация… И все казалось не тем.

Нет, бомбы сюда еще не падали – просто Сергей не доверял сейчас этим зданиям. Он боялся их. Боялся их стен, окон, боялся открытого асфальта, ширины улицы. Зенитки били справа и слева. Похоже, они стреляли с крыш соседних домов, из соседних дворов, – таким сильным и очищенным был звук выстрелов. И вообще в городе только и звучали в абсолютной пустоте эти металлические хлопки. Да еще над городом разрасталась грохочущая крыша разрывов, сквозь которую уверенно и угрожающе пробивалось прерывистое гудение авиационных моторов. Это гудение все больше и больше заполняло улицы, и все пространство между домами и над домами превращалось в рев. Потом от этого рева отделился стремительный звук. Он помчался прямо к Сергею, набирая бешеную скорость, покрывая хлопки зениток. Вот он стал гигантски велик и в то же время не потерял своей сверлящей остроты и точной направленности. И Сергей, задохнувшись, понял – ему не убежать. Звук догонял его. Сергей упал на асфальт, вдавился, распластался на его теплой шероховатой поверхности. Он знал, что это бессмысленно. Он ведь примеривался недавно, выбирая место, где можно было бы улечься между осколками. И теперь все в нем напряглось в ожидании неминуемого разрыва.

И вой бомбы наконец оборвался взрывом. Окна в доме, рядом с которым упал на тротуар Сергей, звякнули, но не вылетели – бомба разорвалась далеко. Едва Сергей с облегчением это понял, в воздухе опять родился сверлящий звук. А за ним его более тонкое повторение: бомба догоняла бомбу. Зенитки продолжали бить, зенитные снаряды суетливо рвались в небе, осколки этих взрывов с тоненьким бульканьем возвращались на землю. Но все это уже не занимало Сергея. В нем осталось только одно ожидание. Это ожидание разрасталось так же быстро и тяжело, как росла напряженность бомбового воя. На Сергее ничего не осталось – ни одежды, ни кожи. Он утратил ощущение собственной тяжести. Как моряк, упавший во время шторма на палубу, боящийся, что его вот-вот смоет, Сергей инстинктивно искал, за что бы ухватиться рукой или зацепиться ногами. Но асфальт был гладок и гол.

И Сергея оторвало от асфальта. Но вначале он оглох и освободился от своего ожидания. Он ослеп от вспышки, от грохота, его сильно ударило, и на мгновение он потерял сознание. Потом бомбы продолжали свистеть и рваться, а он уже ничего не ожидал. То, что он увидел, вспухающие стены углового здания, дым, брызнувший сквозь окна, удар стены, с тягостной неторопливостью плашмя улегшейся на дорогу, – все это что-то переполнило в нем или от чего-то освободило. Он вскочил и побежал.

В ту войну у каждого была своя потрясающая минута, в которую ненависть сплавляла для него воедино дотоле разные слова «немец», «фашист», «убийца». Сергей бежал по городу и в реве авиационных моторов, в железном свисте падающих бомб ясно слышал немецкую речь.

2

Гладкую светло-серую стену своего дома Сергей увидел издали. Дом был цел. Он и должен был быть цел. Разве можно разрушить эту четырехэтажную махину Сергеева детства, где Сергея столько раз защищали, согревали, лечили, где так любят и ждут! Только бы добраться до этих балконов с зелеными цветочными ящиками, до этих широченных окон типа «новый быт», до светло-серой стены, за которой налаженная, укатанная, знакомая каждой ступенькой в собственном и чужих парадных жизнь. Она противостоит этой бомбежке и умной, всеразрешающей рассудительностью Гарикиного отца, и многолетней аптечной чистотой в квартире Хомика, и несокрушимой основательностью Мекса, и еще бог знает чем навеки привычным и любимым… Все это не то чтобы «проносилось» в голове Сергея – у него на это не было ни времени, ни сил, – все это жило в нем, заставляло бежать быстрее, лихорадочно гнало кровь через сердце.

Первое парадное, до которого добежал Сергей, оказалось запертым. Сергей на всякий случай рванул на себя дверь – в этом подъезде подобрались очень осмотрительные жильцы – и бросился дальше. Дверь в Сявоново парадное Сергей рвал с остервенением. Раньше она всегда болталась открытой. Потом были еще две наглухо запертые или забитые парадные двери и наконец железные, почти упиравшиеся пикообразными стержнями в полукруглый свод подъезда ворота (когда-то очень давно Сергей боком мог просунуться между стержнями). Калитка на замке. Висячий замок захватил два конца толстой цепи. Сергей рванул калитку, рванул еще раз, но она даже не зазвенела, не стукнула как следует – такой она была тяжелой. Тогда Сергей закричал. Сквозь прутья ворот он видел домик Мекса – одноэтажный флигель, выстроенный специально для дворника, – две молодые акации, старую щербину на асфальте, в которой всегда подолгу задерживается дождевая вода.

Никто, конечно, не мог сейчас услышать Сергея. У него не было ни одного шанса. Но он продолжал кричать и стучать ногой в ворота.

И все же его услышали. Сергей не видел, когда в подворотне появился Максим Федорович, – колотил ногой по калитке, повернувшись спиной к воротам, – он услышал, когда звякнул замок. Дворник тоже боялся и не сразу попал ключом в отверстие в замке. Толстый, пухлый Мекс долго возился, дергал цепь и, пока не справился с замком, ни разу не взглянул на Сергея. Но едва калитка открылась, Мекс сразу же сказал те самые слова, которые надо было сказать:

– Здесь мать. Жива-здорова. Иди в подвал, там тебе покажут.

– А Хомик здесь?

– Михаил Чекин? Давно приехал. С ребятами где-то.

Мекс опять заспешил, оплетая калитку цепью, а Сергей бросился опрометью из подворотни. Но вдруг остановился, ему стало стыдно бежать одному. Он подумал, что не ему первому, не ему последнему отпирает Мекс калитку, что, наверно, кроме Мекса, никто этим не занимается, не прислушивается, стучат или не стучат, просят открыть или не просят. Сергей подождал, пока Мекс, колыхаясь, поравнялся с ним, и только тогда позволил себе его обогнать.

По узким, неудобным (никто не рассчитывал, что по ним будут много ходить) ступенькам Сергей скатился в подвал и, как утопающий, вырвавшийся на поверхность, вдохнул серый, пахнущий земляной пылью воздух. Еще минута – и Сергей задохнулся бы там, наверху. Там, наверху, для него уже не оставалось воздуха. В первую минуту Сергей никого не увидел в темноте, а его увидели сразу. К нему обратилось несколько голосов, кто-то взял его за руку и передал другой руке, и Сергей, доверившись этим рукам и голосам, раздавая им свое напряжение, поплыл куда-то в глубь подвала. Он слеп всё больше и больше и переставал чувствовать самого себя, темнота перед ним сгущалась и сгущалась, пока не вспыхнула тусклыми желтыми огнями.

– Осторожнее, – говорили ему.

Кому-то Сергей наступил на ногу, кого-то толкнул, на кого-то, оступившись, упал. Чей-то раздраженный голос его обругал:

– Не видишь, ребенок!

– Простите, – обратился он к плотному, недовольно сопящему сгустку темноты. – Извините.

«Извините, простите», – повторял он, и эти словечки возвращали ему что-то очень важное, ощущение своих рук и ног, что ли. Сергей перестал плыть, он уже ступал, осторожно прощупывая подошвой неровности пола, предчувствуя мгновение, когда слепые желтые огни вспыхнут в его глазах в последний раз и он прозреет. Мать увидела Сергея раньше, чем темнота в его глазах рассеялась. Он услышал ее сорвавшийся голос, ее близорукую неверную поступь и, опасаясь, что она сейчас заплачет и что он этого не выдержит, стесняясь подвальной тишины, заговорил предупреждающе сдержанно:

– Это я, ма. Все в порядке, ма. Я пришел, ма.

3

У матери уже был опыт подвальной жизни. После первых беспорядочных минут свидания, которых Сергею так и не удалось избежать, она затащила его под бетонный свод.

– Что это? – показал вверх Сергей.

– Лестничная клетка, – сказала мама. – Здесь безопаснее: над головой четыре бетонных перекрытия, только очень большая бомба их пробьет.

– А если рядом упадет или в десяти метрах?

– Все равно, – сказала мама. – Так спокойнее.

– Давно вы здесь?

– Третьи сутки, и днем и ночью. До этого я еще на работу ходила (мать работала в госпитальной прачечной). – Она смущенно наклонилась к Сергею: – Ты не смейся, Сережик, тут такое делалось, что и я верю, не верю, а тоже вместе с женщинами переписала одну молитву. «От нечаянной смерти» называется. На всякий случай, для тебя. Ее раньше солдаты с собой на фронт брали. Возьми бумажечку – мне спокойнее будет. Это заговор от штыка, от пули, от ядра.

– Ма, пусть лучше у тебя.

– Ну как хочешь, – сразу и даже с облегчением согласилась мама. – Понимаешь, все переписывали, вот и я переписала.

Но Сергей и не думал смеяться. В этом пронизанном страхом и ожиданием сыром подвальном воздухе и в том, лишенном кислорода, наверху, и в каменной дрожи лестничных сводов, и в том, как люди слушали пальбу зениток и замирали, когда наверху зарождался железный свист, было нечто такое, что превышало его способности понимать. Понимать так, чтобы при этом не оставалось еще чего-то потрясающе необъяснимого.

– Мама, а письмо от отца есть?

– Жив отец. Жив. И письмо есть. Кончится бомбежка – я тебе покажу.

Кто-то длинный и худой отделился от темноты, легко согнулся и аккуратно присел на топчан рядом с Сергеем. Деликатно, с привычной сдержанностью покашлял. Так осторожно ступал, так вежливо кашлял во всем доме только один человек – Хомикин «папаня» Тимофей Васильевич. Он прошел величайшую школу вежливой самоограниченности и предупредительности. Он еще юнцом, задолго до революции, начал работать курьером в городском банке и медленно, незаметно, никому не напоминая о себе, поднимался по служебной лестнице. Он никогда не стушевывался, не унижался, но и кашлял так, что ему ни перед кем не нужно было извиняться. В самом его кашле как бы наперед содержалось это извинение, забота о том, чтобы кого-то не потревожить. И во всей его джентльменски сухопарой, облагороженной сединой чистоплотной фигуре содержалась эта вот готовность не стеснить, не потревожить. Это был не современный человек. Может быть, Сергей ине сказал бы так, но он чувствовал: Тимофей Васильевич не современный человек. Не старорежимный, а именно несовременный. Старорежимным был усатый бывший жандармский полковник из первой квартиры. Ребята поздно вечером стучали ему в дверь и на вопрос «кто там!» кричали: «НКВД!» Сергей не знал, нравился ли ему Тимофей Васильевич. Пожалуй, нравился. Тих лишь больно. И очень уж подчинен «мамане».

– По квадратам бомбит, – сказал Тимофей Васильевич, – теперь я в этом полностью убежден.

– Здравствуйте, – сказал Сергей радостно. – А я вас не сразу узнал. А Миша уже выздоровел?

– Да я уж и то жду, когда ты поздороваешься, – сказала мама. – Тимофей Васильевич помог мне в подвал эту кушетку перенести.

– Соседи по квартирам, соседи и по подвалу, – сказала Хомикина «маманя» (Сергей даже вздрогнул: оказывается, «маманя» сидела почти вплотную к нему и, конечно же, слышала все, о чем они с мамой говорили) и тут же отвернулась, словно опасаясь, что Сергей примет ее шутку за предложение начать разговор. «Маманя», всю жизнь не любившая соседей и то, что называется соседскими отношениями, и тут, в подвале, была против соседей. Она сидела, строго выпрямившись, всем своим видом показывая, что и в подвале она ни в ком не нуждается и ни от кого не зависит. Сергей побаивался «маманю». Ему казалось, что железная старуха неодобрительно относится ко всему их семейству и особенно к матери, никудышной хозяйке, которая не умела ни от кого не зависеть. «Маманя» двести раз одалживала маме соль, спички, кастрюли (молча откроет дверь, молча выслушает просьбу, молча выслушает благодарность и закроет дверь), но не было случая, чтобы сама «маманя» что-нибудь попросила у матери. «А! – отмахивалась мама от упреков Сергея. – Я же все ей возвращаю. И потом – придется же и ей когда-нибудь…» Но «мамане» все не приходилось и не приходилось.

– Выздоровел, – сказал Тимофей Васильевич.

– А как это – по квадратам? – спросил Сергей.

Тимофей Васильевич еще ни разу не начинал с ним разговора сам, а вот сейчас начал, и Сергей даже не посчитал это чем-то особенным.

– Да уж с немецкой пунктуальностью, – сказал Тимофей Васильевич. – Начали они от вокзала вот по такому квадрату: набережная, улица Маркса, Осоавиахимовский. Потом поднялись выше, к Степной. Вчера опять спустились к реке, но только бьют от Осоавиахимовского к нам поближе. Скоро и наша очередь. Удивительно пунктуальные люди эти немцы.

Тимофей Васильевич усмехнулся. Он был доволен тем, что разгадал тактический замысел немецких летчиков. Кроме того, его что-то завораживало в их методичности, в их до очевидности планомерной работе.

– Да уж не то что наши крикуны, – сказала «маманя», и на минуту все почувствовали себя крикунами. «Маманя»-то, уж во всяком случае, никогда крикуном не была. «Маманя» умела делать свое дело. Сергей хотел возразить, но и он почувствовал себя виноватым в том, что «наши крикуны» отступают, а пунктуальные немцы лезут и лезут вперед.

– Но если они бьют по квадратам, – сказал он, – можно догадаться и переходить из квадрата, по которому бьют, в квадрат, куда не стреляют.

– Догадаться-то можно, – сказал Тимофей Васильевич, – а вот перейти – не очень. Кроме того, догадка – не больше чем догадка, и у догадавшегося нет никакой уверенности, что он все правильно понял и что его тут же не обведут вокруг пальца.

– Да им плевать, догадаются наши или не догадаются, – раздался чей-то раздраженный голос из темноты. – Я слышал, они даже по радио и телефону на фронте переговариваются без всяких там шифровок. Нате, мол, разгадывайте, сколько хотите, нам плевать на вас – все равно ничего не сумеете сделать. А наши всю жизнь шифруются, прячутся. А чего шифруют, чего прячут?

Сергей встал, у него дергались губы.

– За такие разговоры… – сказал он. – За такие… Сейчас… Расстреливать надо!

Он еще что-то хотел сказать, но мама мешала, тянула его за рукав, он отбивался. Из темноты спокойно сказали:

– Правильно, расстрелять. Чтобы правды уже и не слышать. Этому мы здорово научились.

– Ма, – сказал Сергей, – где ребята?

Он давно уже хотел задать маме этот вопрос, но все тянул, чтобы не обидеть ее. А теперь было самое время уйти.

– Дежурят у второго входа.

– Так я пошел.

– Сергей! – крикнула мама.

– Да?

– Будь осторожен.

– Буду.

Он сделал еще несколько шагов, и опять мама позвала:

– Сергей!

Сергей помолчал, будто не услышал, но мама все же повторила:

– Будь осторожен.

Сергей уходил, а сзади до него доносилось:

– Нет, вы подумайте – «расстрелять!» Как легко у нас это произносят! А ведь едва из пеленок вырос…

Кто-то убеждал: «Не надо болтать». Что-то горячо и убедительно говорила мама. Анна Павловна и Тимофей Васильевич молчали. А Сергей никак не мог справиться со страстями, бушевавшими в нем. Он боялся, Тимофей Васильевич решит, что «расстрелять» относится и к нему; ему хотелось подойти к тому типу, который так многозначительно бубнит «не надо болтать», и сказать ему: «Я-то не побегу доносить». И наконец он с ужасом чувствовал, что и ему самому хочется кричать, кого-то обвинять: «Смотрите, эти проклятые фашисты умеют делать свое дело! Бомбят по квадратам, и вообще все у них по плану, а вы только кричите!»

Подвал под домом тянулся буквой «Г». Когда-то в меньшей его части стояли печи и большой котел парового отопления, зимой постоянно дежурили истопники. За несколько лет до войны котел убрали, сломали печи – дом подключили к центральной системе городского отопления. В большей части подвала располагались кладовки жильцов – длинный ряд дощатых клеток, сквозь которые виднелись пустые бочонки, индивидуальные запасы угля и дров, старые кровати, ржавые кастрюли и другое барахло, неведомо почему не выброшенное в мусор. Хозяева кладовок в подвал спускались очень редко, и деревянные клетки давно были затянуты толстой и сырой подвальной паутиной. Чаще всех в подвале, конечно, бывали мальчишки, подвал для них был таким же притягательным местом, как, скажем, чердак или крыша.

В первые дни войны на каком-то воскреснике подвал слегка почистили, а над дверями обоих входов повесили таблички «Бомбоубежище». Потом стали чистить основательнее и наконец еще перед тем, как Сергей уехал в колхоз, сломали все дощатые клетки, выкинули ненужное барахло, а индивидуальные запасы угля перетащили туда, где когда-то стоял паровой котел. В этом новом, чистом и просторном подвале за каждой семьей закрепили место, чтобы не путаться во время тревоги. Каждый должен был располагаться там, где раньше стояла его кладовка. И вот огромный четырехэтажный дом полностью перекочевал под землю.

Сергей торопился к ребятам. Как всегда, когда он шел к ребятам, он боялся опоздать к самому интересному. Оно, это интересное, произойдет, ребята его уже все вместе переживут, а ты потом уязвленно слушай рассказы от том, как это происходило.

Первым увидел Сергея Хомик. Он крикнул:

– Гля, Ласточка-Звездочка! Я говорил, он придет!

Его встретили радостно: вот и Сергей здесь, вот почти все и в сборе! Как до войны. Но о колхозе, о том, что он видел по дороге домой, расспрашивали вяло. Оживились только, когда Сергей рассказал, как он шел под бомбежкой через город: «В дом Леньки Зеленого бомба попала? Сам видел? Ну?!»

– А как вы тут? – спросил Сергей.

– Смотри сам, – сказал Сявон. – Смотри, Ласточка-Звездочка.

Сявон был суров и величествен. Даже его «собачьи» брови были величественны. Он сейчас немного хвастал перед Сергеем, хвастал этими пожарами, которые становились все виднее и виднее на темнеющем небе. И все сейчас немного хвастали перед Сергеем, говорили с ним покровительственно. И правда – что он видел в колхозе, что он может рассказать им?