Текст книги "Путь к океану (сборник)"
Автор книги: Виталий Тренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Трубач между тем подошел к четырем фрегатским матросам, стоявшим отдельной кучкой.
– Здорово, братцы! – весело сказал трубач. – Ну, как там у нас в Кронштадте – все на месте?
– Нитшего, нитшего, – торопливо отвечал один из фрегатских. Остальные молчали, напряженно улыбаясь.
Трубач недоуменно обвел их взглядом.
– Да вы что, братцы, не русские, что ли? – спросил он.
– Чухна, чухна мы, – закивал головой тот, что говорил «нитшего».
– Ну, коли разговор у нас не получается, давайте закурим, – решил трубач. – Угощайте, ребята. С табачком у нас плохо.
– А? – недоуменно спросил «чухна», но тут же сообразил, в чем дело. – Табачка, табачка, – и с готовностью полез в карман за кисетом.
Заметив этот жест, Маметкул, Нефедов и Петров тоже подошли к фрегатским.
– Мамет, дело сумнительное, – шепнул Урасову трубач. – Матросы не русские...
– И фрегат не «Винд-Хунд», – шепотом же отвечал Урасов. – Скажи Ермакову!
– Есть!
Штроле вдруг достал из-за пояса пистолет и, подняв руку, выстрелил в воздух. Русские матросы, схватясь за заступы, сдвинулись в кучку.
– Это что же, ваше благородие? – строго спросил Ермаков.
– Сигнал на фрегат, чтобы посылали шлюпки с людьми на берег, – объяснил Штроле, пряча за пояс дымящийся пистолет.
Действительно, стоявший на юте фрегата человек тоже поднял руку, белый дымок пыхнул над его пистолетом и растаял в воздухе. Через несколько секунд долетел до берега звук выстрела. Фрегат ожил, по палубе забегали матросы, заскрипели тали, и шлюпки, повиснув над бортами, стали опускаться на воду.
– Ну, ребята, – обратился к матросам князь, – поезжайте-ка на фрегат, к своим. Вас там угостят на славу. А ты, Ермаков, пойдешь с нами, показывай, где что.
– Да, да, надо спешить, – подтвердил Штроле. – Стоянка здесь плохая, а погоде верить нельзя.
– Не обессудьте, ваше сиятельство, – выступил вперед Маметкул. – Мы на радостях прибежали с работы в затрапезной одежонке. На фрегат нам так ехать совестно. Дозвольте сбегать в кубрик одеться по форме.
– Глупости! – сказал Штроле. – Не велика беда, езжайте так.
– Совестно, ваше благородие, мы порядок все время соблюдали. Неохота напоследок перед людьми срамиться, – поддержал Урасова Ермаков.
– Ну, черт с вами, одевайтесь, только пулей! – решил Штроле.
– Есть! – отвечали матросы и почти бегом, обгоняя князя и Штроле, все шестеро устремились к редуту.
Штроле по-шведски приказал четырем своим матросам следовать за собою.
– Ты смотри, что они тут наделали, – сказал Штроле, подходя к валу с бруствером и тремя амбразурами для легких пушек с бригантины. – Если бы они тут вздумали засесть и обороняться, то отсюда их без артиллерии и не выковырнешь!.. И ров перед валом!
– Этого ничего не было, когда мы уезжали, – сказал князь.
Вал прикрывал доступ на площадку, где стояли навесы и амбар с имуществом «Принцессы Анны». Через ров, глубиною в полторы сажени и шириной в сажень, был переброшен легкий мосток.
Ермаков в фризовом бостроге[112], с короткой саблей на портупее, в вязаной матросской шапке, стоя у мостка, уже поджидал офицеров. Он отдал им честь и помог взобраться на вал по крутому деревянному трапу. На валу уже стоял в строю и при полном параде с мушкетами на плечо весь гарнизон «редута».
– Ты смотри пожалуйста, – сказал князь, – какой они тут порядок поддерживают.
Обернувшись к Ермакову, князь заметил странную в нем перемену. Смуглое лицо матроса было бледно до зеленоватости, челюсти крепко сжаты, и мускулы на правой щеке нервно вздрагивали. Он шагнул вперед, вытянулся и сказал хрипло, но твердо:
– Ваше сиятельство, команда думает так: мы вам пушки отдать не могем. Пусть с фрегата, окромя господина Штроле, придут русские офицеры и хоть человек двадцать матросов русских. Мы сумлеваемся, ваше сиятельство, не в обиду вам будет сказано...
– Ах ты, сукин сын! – закричал князь. – Сдохнешь под кошками за свою продерзость!
Ермаков еще выше поднял голову, и мускулы на его щеке задрожали еще сильнее. Никогда в жизни не приходилось ему спорить с офицерами.
– Мы сумлеваемся, ваше сиятельство, – упрямо повторил он.
Штроле с яростным видом огляделся. Он увидел, что к берегу одна за другой подходят три шлюпки, переполненные фрегатекими матросами. С досадою вспомнил он, что пистолет свой уже разрядил. Он выхватил из-за пояса князя его пистолет и выстрелил в Ермакова, крикнув своим матросам:
– В ножи их, ребята! – и сам схватился за шпагу, но ему не удалось вырвать ее из ножен. Маметкул кошкой прыгнул вперед, обернул мушкет прикладом и ударом в плечо свалил контрабандиста на землю рядом с обливающимся кровью Ермаковым. Князь с невероятной при его тучности быстротой метнулся к трапу, скатился на мостик и пустился улепетывать вниз по зеленому склону к берегу, где на песок уже высаживались матросы с «Реизенде Тобиаса».
Четыре шведских матроса, сгрудившись в кучку, с длинными матросскими ножами в руках, медленно пятились к трапу под наведенными на них дулами мушкетов, свирепо бранясь. Когда они были у самого трапа, Нефедов, Петров и остальные бросились к ним, прикладами сбросили их в ров и мгновенно втащили на вал трап и мостик. Маметкул подбежал к Ермакову, который поднимался, пошатываясь и прикрывая ладонью рану в боку.
– Ребята, пушки картечью заряжайте и стреляйте... Первый раз над головами... А коли не остановятся, лупи прямо по колонне, – сказал он слабым голосом. – Трубач, труби атаку, для страху им...
– Жив, Иваныч? Куда ранило тебя? – тревожно и ласково спрашивал Маметкул, бережно поддерживая Ермакова.
– Рана... легкая... Командуй, Маметкул. Не теряй время. Я сам управлюсь... Гадюку эту свяжите, – отрывисто проговорил Ермаков.
Но «гадюка» Штроле, лежавший неподвижно, как упал лицом вниз, вдруг вскочил на ноги, взбежал на бруствер и, пробежав до угла, невероятным прыжком, прямо с вала перемахнув через ров, кувырнулся на откосе, вскочил, прихрамывая, отбежал шагов на двадцать и, погрозив русским морякам обнаженной шпагой, не спеша пошел к своим матросам, которые двигались вверх по склону двумя густыми цепями с ружьями наперевес.
– Какая живучая сволочь! – сказал Маметкул. – Ведь я ему не иначе как плечо сломал, а он прыгает, как блоха. Смотри пожалуйста...
Но времени терять было нельзя – около пятидесяти человек отчаянного сброда с «Реизенде Тобиаса» шли в атаку на редут «Принцессы Анны».
Ермаков заранее продумал оборону редута. На случай нападения подавляющего количества неприятеля он обучил свою команду так: Нефедов, канонир, наводил и стрелял по наступающим картечью, начиная с правого угла, а остальные тут же после выстрела пробанивали и заряжали пушку. Когда Нефедов делал выстрел из последнего, третьего орудия, первое уже было заряжено и вновь готово к выстрелу. Получался непрерывный огонь.
Трубач трубил атаку, Нефедов сделал первый выстрел, и картечь, звеня и свистя, пролетела над головами наступающих.
Нефедов навел второе орудие прямо на цепь, но Штроле остановил своих людей и повел их обратно, костя на нескольких языках и бога, и его святых, и князя, и русских вообще. Он решил, что при создавшихся обстоятельствах пушки обойдутся ему слишком дорого.
– Уходят, ребята! – прокричал трубач.
– Жестковата наша угощения, – сказал, усмехаясь, Нефедов.
Убедившись, что неприятель действительно отступил – шлюпки отваливали одна за другой и скрывались из виду, – весь гарнизон редута бросился к раненому товарищу.
Ермаков сидел в тени амбара, побледнев от потери крови, заткнув рану обрывком рубахи. Черные волосы свалились на лоб, покрытый бисеринками пота.
– Надо обвязать меня кругом, – оказал он Маметкулу. – Рана сквозная. Здесь затыкаю, а кровь там, по спине бежит.
– Молчи, Иваныч, сделаем все, что надо.
– Рана навылет, не трудная, кровищи только много ушло.
Маметкул и Петров сняли с Ермакова рубаху и занялись перевязкой.
– Ты, Финогеша, беги в деревню, – сказал Маметкул трубачу. – Попроси Густа, чтобы он пришел с матушкой своей. Она лечить умеет мало-мало. А ты, Семенов, подымись на мыс и следи за фрегатом. Может, они еще чего против нас затеят.
Ермакова, перевязав, положили поудобнее, и все присели подле раненого.
– Ребята, – испуганно сказал Пупков. – А вдруг да мы над нашими российскими офицерами такое своевольство учинили, а они доподлинно за пушками присланы? Пропали наши головушки!
– Ну и видно дурня, – сердито возразил Нефедов. – Нешто так бы сразу и стали в нас стрелять, коли бы это были наши российские офицеры? Они бы, конешное дело, по зубам съездили, тотчас караул бы с фрегата вызвали и нас в кандалы и под военный суд... А эти, вишь ты, сразу за пистолет да за ножи – бить насмерть. Да и матросы у них разве наши?
– Твоя правда, Нефедыч, – скороговоркою проговорил Маметкул. – Это нас собака капитан продал шведу. Не иначе, как у нашей державы нынче опять со шведом неустойка.
– Нет, – вмешался Петров, – ежели бы у нас со шведом война была, то от нас так бы легко не отступились. Что такое семь душ против целого фрегата? Свезли бы на берег пару пушек, разбили бы наш редут и передушили бы нас, как цыплят. Нет, этот кривоглазый, видно, капер какой или контрабандист. Думал с налету нас врасплох захватить, а не вышло, он и оставил дело.
– Правильно, Петров, – слабым голосом поддержал Ермаков отважного марсового. – Конечно, будь бы война, так легко бы нам не отбиться.
Вскоре прибежал Семенов с радостной вестью, что фрегат снимается и уходит в море. А затем пришел Густ и с ним еще несколько рыбаков.
Финюгеша встретил их на пути. Услыхав стрельбу, они оставили свою работу и пошли узнать, что делается у их друзей на мысе Люзе. Узнав о происшествии, рыбаки, удивляясь, покачивали головами.
– Счастливо опошлось, – сказал Густ. – Мокло пыть куже.
Старушка, мать Густа, приехала на таратайке с целым запасом целебных трав, бинтов и примочек. Осмотрев Ермакова, она подтвердила его мнение о том, что рана не опасна. Пуля прошла, не задев ни одного важного органа.
– Мать коворит, – перевел Густ, – что молотец путет стороф через тве нетели.
На вершине мыса непрерывно дежурил кто-нибудь из гарнизона редута, следя за фрегатом. Но судно, пользуясь поднявшимся ветерком, быстро уходило на северо-запад и скоро скрылось за горизонтом.
Однако матросы да рыбаки, пришедшие из деревни, считали, что опасность не миновала. Еще некоторое время нужно было быть начеку. Штроле мог еще раз попытаться овладеть пушками.
К счастью, наступали белые ночи, и опасность внезапного нападения во мраке исключалась. Но все же матросы решили, кроме обычного караульного поста у флага, поставить еще одного часового на вершине мыса, откуда хорошо было наблюдать за морем и за побережьем чуть ли не всего острова Гоольс.
Между тем «Реизенде Тобиас» пенил море далеко от острова Гоольс. В капитанской рубке, голый до пояса, сидел Штроле. Левое плечо у него вспухло, и подлекарь делал ему холодные примочки.
Князь, понурясь, стоял подле двери. Ураган брани, попреков и угроз бушевал над головой князя, пока шлюпки везли на фрегат незадачливых вояк. Но вскоре Штроле отошел. Его темной и свирепой натуре не чуждо было чувство справедливости. Он понял, что виноват во всем не менее князя. И сейчас он сменил яростную брань на едкие насмешки над проницательностью, умом и отвагою Борода-Капустина.
Князь стоял, трепеща за свою участь. Что теперь сделает с ним расходившийся пират? Ему ничего не стоит просто вышвырнуть его за борт.
Но беспокойство князя было напрасным. Штроле не собирался расставаться с Борода-Капустиным. Он понимал, что после всего случившегося, после того, как русские матросы убедились в измене своего капитана, тому нет возврата в отечество. Сейчас Штроле был единственной надеждой и опорой князя, и тот будет служить ему с верностью преданного пса, а в таких людях пират нуждался. Вдоволь поиздевавшись над трепещущим изменником, Штроле милостиво простил его и успокоил насчет дальнейшей участи: князь остается на фрегате в прежней должности, но о паях, конечно, теперь не могло быть и речи. Да и жалованья князю придется получать в четыре раза меньше, чем было условленно. Впоследствии, если он заслужит... ну, там будет видно.
С облегчением услышал князь этот приговор. Бог с ним, и с жалованьем. Была бы шкура цела.
10. ВОЗВРАЩЕНИЕ ГВОЗДЕВА
Дни после кораблекрушения, прошедшие в непрерывных и небесплодных трудах, оставили в душе мичмана прочное сознание, что он и его матросы сделали все, что было в их силах, и достойно выполнили свой долг.
Но чем дальше оставался остров Гоольс, тем тревожнее становилось мичману. Плохо, очень плохо начиналась его морская служба. Вместо дальних плаваний в неведомые страны, вместо подвигов в морских боях – нелепая гибель судна на песчаных отмелях. Вместо орденов и отличий мичмана ожидал строгий и безжалостный военный суд.
Но вот неказистое черное суденышко вошло в Ревельский порт и пришвартовалось к одному из таких же суденышек, десятками наполнявших каботажную гавань.
Переходя с судна на судно, таща на плечах скудные пожитки, выбрались наконец оборванные матросы «Принцессы Анны» на каменную набережную. Мичман и один из матросов под руки вели еще слабого, исхудавшего капитана. Зеваки сейчас же окружили группу, сразу признав в них потерпевших крушение.
Не глядя по сторонам, сгорая от стыда, построил Гвоздев своих далеко не щеголеватых матросов и, наняв для князя извозчика, пошел впереди отряда, направляясь к адмиралтейской конторе.
Мичман шел, стиснув зубы и опустив глаза. Насмешки или соболезнования прохожих и зевак приводили его в ярость. Нет, не такими представлял он в мечтах возвращения свои из славных морских походов!..
До суда и ему и князю пришлось сидеть под домашним арестом.
Наконец день, которого с невольным трепетом ожидал бедный мичман, наступил. Обоих офицеров бригантины ввели в сумрачную, гулкую залу под сводами. Председательствовал начальник стоявшего в Ревеле отряда кораблей, прославленный петровский адмирал Наум Акимович Сенявин.
Сенявин был суров и мрачен. Борода-Капустина он давно знал и не благоволил к нему. Князь, совершенно потерявшийся от страха, выглядел дряхлым, трясущимся старцем.
Гвоздеву, которого бросало то в жар, то в холод, казалось, что все происходит в каком-то тумане. В противоположность гражданским делам этой эпохи, дело о крушении бригантины не потребовало долгого разбирательства. Все решилось в тот же день.
Вахтенный журнал и показания матросов давали ясную картину происшедшего. По счастливому для князя совпадению, а также благодаря молчанию Гвоздева он оказался невиновным. Но суровый старик-адмирал чрезвычайно пренебрежительно обращался с князем. Он даже сказал ему во всеуслышание:
– А что, князь, покойный-то государь прав был, что не пускал тебя выше унтер-лейтенантского чина. Судном командовать – это не за пуншем посиживать...
О князе состоялось такое решение суда: «Хотя в сем деле прямой вины его не усмотрено, поелику, будучи больным, службы отправлять он не мог, но по некоторым обстоятельствам полагать должно, что надлежащего смотрения за порядком на судне, как то доброму и в своем деле искусному капитану надлежало бы, оный князь не оказал, а все доверил лейтенанту Пеппергорну, каковой и погубил судно, что и следствием подтверждается, а посему вышереченного князя Борода-Капустина Митрофана, на тридцатилетнюю его в российском флоте службу не взирая, согнать со службы домой без пенсиона и прочих льгот».
«От флота мичман Гвоздев, – говорилось далее, – хотя он и поступил, не сообразуясь с регламентом, изменив курс судна самовольно, за что его по уставу надлежало после жестокого на теле истязания разжаловать в матросы навечно, но как оный мичман регламент преступил не для самовольства и глупости, а к отвращению несчастья с судном, а далее при крушении бригантины, по вине лейтенанта Пеппергорна произошедшем, оный мичман Гвоздев показал свое немалое искусство и неустрашимость, почему единственно и спасены команда и корабельное имущество, по сей причине мичмана Гвоздева от всякого штрафования освободить и оставить в службе тем же чином».
О матросах старый моряк Сенявин решил так:
«Прочим морским служителям бригантины «Принцесса Анна» объявить, что поступали они, как и надлежит добрым и усердным людям, с их присяжною должностью сообразно. И как оные морские служители, государево имущество спасая, свое достояние, почитай, все потеряли – наградить их полугодовым жалованьем».
Мичман вышел из темного и сырого зала суда как бы вновь народившимся на свет. Веселою гурьбою вышли вслед за ним и матросы. Даже князь приободрился и улыбался во весь свой широкий рот. Куда девалась его старческая дряхлость!
– Живем, мичман! – весело подмигнув, сказал он Гвоздеву. – Довольно в хомуте ходить. Поеду в деревню на зеленую травушку! Прощай, мичман! – И, даже не пожав руки своему спасителю, князь свернул в ближайший переулок и скрылся из глаз.
Несмотря на благоприятное решение военно-морского суда, карьера мичмана была подпорчена. На нем лежало некое пятно, которое можно было снять только подвигом, многогодней добросовестной службой или же... протекцией. Но протекции у Гвоздева не имелось...
Мичман был переведен на Каспийское море, где ему отдали под команду небольшой старый гекбот, на котором он должен был охранять рыбные промыслы от набегов туркмен на их «косящатых» лодках. Но эта служба мичмана продолжалась недолго. Началась война с турками, и мичмана перевели в Брянск, где строилась Днепровская флотилия, которая должна была принять участие в войне.
Так шли годы.
Он женился на миловидной белокурой польке, и история его женитьбы была не совсем обычна.
В 1737 году, после взятия Очакова, скампавея[113], которой командовал Гвоздев, крейсировала в море, за Кинбурнокою косою.
Всю ночь Гвоздев продержался под парусами вдали от берегов. Гребцы, – не каторжники, как водилось обычно в те времена, а украинские казаки, – отсыпались на банках и под банками, набираясь сил на долгий трудовой день. Для мичмана, привыкшего к белым ночам в эту пору года, южная тьма казалась необычайно долгой. Ему не спалось, и хоть это была не его вахта, но он посиживал подле рулевых, мечтая неведомо о чем и слушая журчанье воды у бортов и за кормою. Ветра почти не было. Небо начинало светлеть на востоке, ветерок стал усиливаться. И вот тут-то, в предутреннем сумраке, часовые увидели в нескольких кабельтовых от скампавеи силуэт судна. Прозвучала тревога, гребцы, еще неловкие со сна, торопливо разобрали весла, морские гренадеры заняли свои боевые места, засветились фитили канониров.
Светало быстро, и Гвоздев убедился, что судно – большая турецкая кочерма[114].
На кочерме тоже заметили опасное соседство. Над сонным морем прокатился гортанный переклик турок. Кочерма выкинула шестнадцать длинных весел, повернула по ветру и пошла наутек. Но легкая скампавея быстро настигала тяжелую перегруженную кочерму.
На скампавее весла гнулись под рывками гребцов, сонливость которых сменилась необычайной энергией: предстояла хорошая пожива.
Суда быстро сближались.
В утреннем воздухе как-то влажно, глуховато прозвучали пушечные выстрелы. Гвоздев вдруг заметил, что голубовато-белые клубы дыма стали розовыми. Утренняя заря осияла небо и море.
Турки не собирались сдаваться. Уже одно турецкое ядро прорвало парус скампавеи, и упругий утренний ветер располосовал его в клочья.
Но вот скампавея, описав циркуляцию, с треском и грохотом врезалась носом в крутой борт накренившейся кочермы. Со стуком упал перекидной мостик, и морские гренадеры во главе с Гвоздевым перебежали на палубу турецкого судна. Затрещали пистолетные и мушкетные выстрелы, палуба заволоклась дымом. Гвоздев, разрядивший свой пистолет, со шпагою в руке бросился на какого-то бородатого турка в длинной одежде, но тот, не принимая боя, упал на колени.
Кочерма была наводнена русскими моряками. Турки сдались. Гребцы-казаки, оставив весла, рассыпались по всем закоулкам судна. Они отбили крышки люков, закрывающих трюм, и оттуда на палубу, звеня цепями, крича и ликуя, вырвалась толпа оборванных изможденных людей.
Оказалось, что кочерма, принадлежавшая работорговцу Кафару-Али – тому бородатому турку, который упал на колени перед Гвоздевым, – пробиралась из Козлова (Евпатории) в Варну.
Русские отряды генерала Ласси, ворвавшись в Крым, недавно разбили ханские войска под Карасу-базаром, и татары, опасаясь, что русские двинутся на Козлов, отдавали «ясырь»[115] и другое имущество за гроши. Кафар-Али до отказа заполнил свою кочерму дешевым товаром и, не рискуя пересекать море на перегруженном судне, отправился в путь вдоль побережья, надеясь проскочить мимо Кинбурнской косы под покровом ночи. Ослабевший ночью ветер нарушил его планы, и в предрассветном сумраке Кафар-Али увидел вдруг скампавею Гвоздева. Кочерма была захвачена после короткого боя. Роли переменились. С невольников сняли цепи, а в темный трюм были посажены закованные Кафар-Али, тридцать его головорезов-матросов и пятнадцать турецких аскеров[116], которые находились на судне в качестве охраны и конвоя.
Оказалось, русские моряки освободили более ста пятидесяти человек самых разных национальностей. В двух крошечных каютах, запертых на замок, нашли нескольких женщин, которые предназначались для константинопольских сералей и, как товар более ценный, содержались в лучших условиях. Здесь-то и познакомился Гвоздев со своей будущей женой. Среди этих пленниц оказалась панна Марыся Завадовская, а в переполненном трюме сидел ее брат-погодок. Они захвачены были шайкой конных татар, разгромивших имение их родителей на Волыни около года тому назад.
По возвращении в Очаков Гвоздев сдал пленных турок куда следовало, а освобожденные невольники были заново экипированы за счет добычи, взятой в Очакове. Часть из них поступила в армию (брат панны Марыси, восемнадцатилетний Ендрусь, пошел в гусарский полк), а прочие на той же скампавее были отправлены вверх по Днепру, на родину. Гвоздев и панна Марыся полюбили друг друга, и вскоре, когда флот стал на зимнюю стоянку, состоялась свадьба. Брак был на редкость счастливым и удачным. Молодые супруги горячо любили друг друга, и время не ослабляло силы их чувства.
Весною 1740 года Гвоздев вернулся в Балтийский флот. Теперь это был не юный мичман, впервые столкнувшийся со всей суровостью морской службы, а боевой и заслуженный лейтенант.
Прибыв в Петербург, Аникита Тимофеевич вместе со своей миловидною женою осматривал столицу, удивляясь переменам, которые произошли в городе за время его отсутствия. Панна Марыся восхищалась новыми дворцами вельмож, высившимися на берегах каналов, и с подобающей в таком важном деле серьезностью изучала туалеты придворных модниц на прогулках в Летнем саду.
Но отнюдь не с меньшим интересом рассматривала она военные суда, стоящие на Неве. Она торопила Гвоздева, упрашивая отвезти ее скорее в Кронштадт. Ей не терпелось увидеть настоящие боевые корабли, военную гавань, порт – места, где протекала юность ее обожаемого мужа, где обучался он морскому делу и приобрел опыт и познания, благодаря которым панна Марыся, ее брат и десятки других несчастных пленников спасены были от страшной участи.
Гвоздев не один раз подробно рассказывал жене о крушении «Принцессы Анны». Несмотря на множество приключений и опасностей, испытанных им в последующие годы, это первое суровое испытание оставило глубокий след в его душе. С уважением и любовью вспоминал он Капитона Иванова, Ермакова, Петрова и других товарищей по несчастью, которые научили его понимать и высоко ценить русского матроса.
У панны Марыси было живое воображение, и она ярко представляла себе все пережитое мичманом. Но отношение Гвоздева к своим матросам ее удивляло. Всем воспитанием своим она приучена была свысока относиться к подлому народу[117], и ей казалось, что матросы с «Принцессы Анны» были, наверное, какими-то особенными людьми. Ей очень хотелось посмотреть на них, и она просила Гвоздева разыскать Ермакова и других, когда они будут в Кронштадте.
– А что же, Машенька, – улыбаясь, спросил Гвоздев (он называл свою жену русским именем), – может, и князя Борода-Капустина тебе сыскать? Может, сия персона тебе тоже любопытна?
– Нет, – сердито отвечала панна Марыся, – ни за что не хочу видеть этого вора и труса!
Панна Марыся, обычно признававшая авторитет мужа, в этом случае упорно стояла на том, что нельзя было отпускать князя безнаказанным. И Гвоздев иногда нарочно поддразнивал жену. Ее непреклонность забавляла его.
Гвоздев и сам хотел повидаться со своими товарищами по несчастью и узнать, как провели они зиму на острове. Придя в адмиралтейств-коллегию справиться, не состоялось ли его назначение на какое-нибудь судно, лейтенант попросил знакомого повытчика[118] помочь ему отыскать матросов, служивших на «Принцессе Анне».
– Полагать должно, – сказал Гвоздев, – что это легче всего сделать, если сыскать, когда доставлено было в Кронштадт или Ревель имущество бригантины, которое оставалось на острове Гоольс.
Повытчик, тучный, краснолицый человек, посмотрел на Гвоздева, сдвинул набок парик, осыпанный мукою вместо пудры, и недоуменно почесал себе висок.
– Чего, чего? – сказал он. – Это какое же такое имущество?
Повытчик был в своем деле большой дока, и возвращение в казну спасенного груза не могло бы остаться ему неизвестным. Гвоздев пояснил, когда и при каких обстоятельствах были оставлены на острове Гоольс несколько десятков пушек и другой ценный и важный груз, и добавил, что все это, вероятно, должно было вернуться обратно в магазины Кронштадта лет пять-шесть тому назад
– Чего-то ты, сударь мой, не то говоришь, – покачав головою, сказал повытчик. – О крушении бригантины знаю, о суде над вами знаю, а об имуществе, ей-ей, ничего не знаю. Сие меня немало удивляет... Поведай, сударь, подробнее.
Повытчик чрезвычайно заинтересовался всеми обстоятельствами дела: он быстро смекнул, что если груз, и вправду, позабыт на далеком и уединенном острове, то, разыскав концы и напомнив об этом начальству, можно получить поощрение и выдвинуться по службе.
Ничего не сообщив Гвоздеву о возникших у него соображениях, повытчик сказал, что его просьбу он выполнит и матросов разыщет, а также соберет все сведения о спасенном имуществе и сообщит ему дня через три-четыре.
Когда в назначенное время Гвоздев явился, повытчик встретил его с необычайной приветливостью.
– Ну вот, сударь мой, – сказал он улыбаясь, – вот тебе и назначение! Будешь доволен. Получай под свою команду гукор «Кроншлот» и отправляйся на нем на остров Гоольс за своими матросишками.
– Шутить изволите, Иван Кузьмич, – недоверчиво улыбнулся Гвоздев. – Как это так на остров Гоольс?
– А вот так-с! – весело отвечал повытчик и сдвинул парик на затылок, как шапку. – Так вот, голубчик: позабыли твоих матросов вместе с пушками, да и не вспоминали поболе семи лет. Вот и плыви за ними, коли они еще не разбежались и пушек не продали.
– Да как могло это статься, – продолжал удивляться Гвоздев, – чтобы семь человек да имущество на несколько тысяч рублей позабыть?..
– А война? Война была, батюшка, с туркою. Война, то да се... А может, еще какая причина... Только вот тебе истинный крест: все дела перерыл, и нигде никакого упоминания. Получай, сударь, ордер да выставляй мне угощение!
11. СНОВА ОСТРОВ ГООЛЬС
Гукор «Кроншлот», командиром которого назначен был Гвоздев, стоял в Кронштадте. Это было хорошее, довольно большое судно о двух мачтах, с двадцатью двумя шестифунтовыми пушками.
Как только формальности приема и сдачи гукора были окончены, Гвоздев приготовил его к выходу в море. Перед тем на судне побывала панна Марыся, которую Гвоздев познакомил с двумя своими помощниками, унтер-лейтенантами Бахметьевым и Петровым.
На мачте управления порта поднялся сигнал на выход, и, поставив паруса, «Кроншлот» покинул гавань.
Гвоздев рассчитал плавание так, чтобы прибыть на остров Гоольс примерно к утреннему подъему флага. Погода благоприятствовала этому его намерению и действительно в десятом часу утра, обогнув мыс Люзе, бросавший сумрачно-зеленую тень на бледно-голубые воды, «Кроншлот» бросил якорь приблизительно в том месте, где семь лет тому назад Капитон Иванов с кормы погибающей бригантины обрушил в волны стоп-анкер. Солнце начало пригревать. Голубое море и белый песок зыбко струились в легком мареве. Расплывчато зеленели над белою подковой пляжа поросшие дроком дюны.
Весь экипаж гукора был на палубе. Гвоздев приказал спускать шлюпку, а сам с бьющимся сердцем оглядывал в подзорную трубу окрестности. Вон аккуратно сложенные деревянные обломки судна. Вон в тени искореженных ветром сосен четыре креста и на них венки... Гвоздеву показалось, что они из свежей весенней хвои и полевых цветов. «Значит, тут... Значит, живы мои ребята, раз украшены заново могилы и крестов под соснами не прибавилось...»
Боцман доложил, что шлюпки готовы, и Гвоздев торопливо спустился в свою капитанскую восьмерку[119]. Унтер-лейтенант Бахметьев сел за руль второй шлюпки.
Гвоздев с нетерпением оглядывал разворачивающуюся перед ним картину. Небольшая долина между внутренним склоном мыса Люзе и дюнами была обработана – частью вспахана, частью разбита на гряды, и кое-где уже зеленели всходы.
– Молодцы! – похвалил Гвоздев. – Не сидели сложа руки... Вишь ты, десятин пять обработали! Когда я отсюда уезжал, здесь только трава росла по пояс... Да где же сами наши земледельцы?
– Небось дрыхнут, сударь, – насмешливо сказал загребной. – Чего им? Начальства при них нету.
Гвоздев промолчал. В следующее мгновение ему открылся вид на «редут». Вал был покрыт зеленым дерном. Русский флаг развевался на сигнальной мачте, мосток через ров был поднят, и за плетеными турами бруствера виднелись пушки.
– Смотри ты, какую фортецию соорудили! – восхищенно сказал Гвоздев, а гребцы от удивления сбились с такта. – Нажимай веселей, ребята! – нетерпеливо добавил лейтенант и с тревожным недоумением приставил к глазу зрительную трубу.
– Да куда же девались люди? – пробормотал он.
В трубу Гвоздев заметил, что за бруствером кто-то, несомненно, есть, он мог различить то шапку, то руку с фитилем. Судя по всему, люди притаились за бруствером у заряженных пушек.
Высадившись на берег, Гвоздев, Бахметев и человек пятнадцать матросов направились вверх по зеленому склону к «редуту».
Звонкий собачий лай приветствовал их приближение. По зеленому валу, перепрыгивая через амбразуры, носилась небольшая черная собачонка, яростно лаявшая на приближающихся людей. Но за бруствером по-прежнему не было никакого движения. Гвоздеву стало не по себе.
