Текст книги "Путь к океану (сборник)"
Автор книги: Виталий Тренев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Бриг вырвался под голубое небо, под горячее солнце. Сверху, с мачт, еще валились обломки, трещали, не выдерживая напора ветра, изорванные ядрами паруса. В носовой части судна клубами валил дым – туда попал вражеский брандскугель, и пламя, треща, разгоралось все больше. На палубе раздавались стоны раненых. В дыму и пламени борясь с огнем и исправляя повреждения, бешено работали восстановительные команды Прокофьева и Притупова.
Казарский, опрокинутый на палубу движением воздуха от близко пролетевшего ядра, пробившего палубу в трех шагах от него, медленно поднялся на ноги, оглушенный и контуженный, стирая кровь с израненного щепой лица. Он обвел взглядом судно. Все было в полном порядке. Офицеры брига и большая часть команды были невредимы и делали свое дело с хладнокровием и быстротою.
Казарский глянул на Максимыча. Старик стоял, припав к штурвалу всем телом, уронив голову на колесо. Руки его разжались, колесо быстро вертелось само собой. Максимыч медленно соскользнул вниз, пятная кровью белые скобленые доски палубы.
Бриг рыскнул, паруса заполоскались. Казарский схватился за штурвал, выравнивая судно. Из тучи дыма позади «Меркурия» выплывали турецкие корабли, уже оправившиеся от смятения.
– Максимыч, голубчик! – позвал Казарский и, придерживая одной рукой штурвал, другой тронул старика за плечо.
Тот мягко опрокинулся навзничь, голова его откинулась, выставив упрямый окровавленный подбородок. Потом рулевой шевельнулся и с трудом разлепил залитые кровью веки. Казарский торопливо глянул вперед, по курсу, и назад, на турок, и, не выпуская из рук штурвала, перегнулся к раненому.
Максимыч медленно шевелил побледневшими губами. Выцветшие глаза его казались совсем белыми.
– Отслужил, ваше благородие, – услышал Казарский слабый шепот. – Ваше благородие...
– Что, голубчик?
– Васютина... к штурвалу... племяш мой... потрафит... Сам обучал...
– Спасибо, старик, – дрогнувшим голосом сказал Казарский.
Он посмотрел в лицо Максимыча, перехватил колесо левой рукою и медленно перекрестился. Холодные глаза его потеплели и влажно блеснули.
– Васютина на ют! – выпрямившись, крикнул он.
– Есть!
Крепыш, топоча, взлетел по трапу, с улыбкой остановился перед капитаном и отдал честь. Но тут он увидел тело, лежащее у штурвала, и улыбка сбежала с его лица.
– Принимай пост, Васютин, – отрывисто сказал Казарский.
Васютин медленно стянул шапку с курчавой русой головы, перекрестился истово, поясным поклоном поклонился Максимычу и принял забрызганный кровью штурвал из рук Казарского.
Стихшая было на четверть часа пальба опять разгорелась. Снова, сверкая выстрелами с обоих бортов, бриг ловко уклонялся от губительных залпов врагов. Стодесятипушечный корабль капудан-паши снова стал сближаться, стараясь поймать «Меркурий» продольным залпом.
Казарский, выждав надлежащее время, круто повернул, и закопченный, избитый, но все еще грозный бриг обратился правым бортом к неприятелю и пошел, кренясь и пеня воду, наперерез его курсу.
Пользуясь свободной минутой, Скарятин, командовавший артиллерией левого борта, подошел к бочке, стоявшей посреди палубы, чтобы напиться. Лицо его было закопчено и изборождено струйками пота, но, как всегда, сияло жизнерадостностью, и карие глаза весело лучились.
Набирая в ковш воды, он увидел в нескольких шагах Новосельского, который стоял спиной к нему, прикидывая на глаз расстояние до вражеского корабля и выжидая момент, чтобы влепить ему весь бортовой залп. Его франтоватый выутюженный мундир был разорван от обшлага до плеча. Шляпа отсутствовала, модная прическа была встрепана, и, в довершение всего, этот светский щеголь поднял руку и рукавом стал стирать с разгоряченного лба пот и грязь.
Скарятин за время боя впервые увидел приятеля, и что-то горячее повернулось у него в груди, глаза повлажнели, но сейчас же засветились смехом, и он крикнул:
– Жарко, Федя?
– А, Сережа, жив? – с радостной улыбкой оглянулся на него лейтенант. – Жарко, друг.
– Ничего, пар костей не ломит! Зубкам полегчало, Федя?
В это время грохнули погонные пушки турка, ядра прошли над головой друзей, обдавая их тугой струей гудящего воздуха, что-то хрустнуло вверху, обломок дерева ударил Новосельского в спину, и он упал на палубу.
Скарятин выронил ковш, но лейтенант мигом поднялся на ноги, пошатываясь и размазывая по лицу кровь.
– Ты ранен? – крикнул Скарятин.
– Ерунда! – сердито махнул рукой Новосельский. – Антипенко, прицел! – крикнул он усатому комендору и вместе с ним кинулся проверять наводку пушек. – Первая!
Загремел бортовой залп, и когда дым немного разошелся, громкое «ура» прокатилось по морю. Новосельский разбил у врага часть рангоута и перебил много снастей. От этого вся оснастка судна ослабела, и корабль, опасаясь потерять мачты, не мог уже идти полным ветром. Дав последний залп, не причинивший «Меркурию» вреда, стодесятипушечный корабль лег в дрейф и вышел из боя.
Остался один семидесятипушечный противник. Кренясь, на всех парусах он выбегал из-за дрейфовавшего капудан-паши, намереваясь добить «Меркурия».
Неравный бой продолжался. Теперь русские моряки, выбившие из строя более мощного врага, дрались еще яростнее. Неприятель приблизился, но держал почтительную дистанцию. Когда Казарский, маневрируя, кидался к нему навстречу и «резал нос», чтобы избежать бортовых залпов, турецкий корабль панически отворачивал в сторону.
Улыбка искривила тонкие губы Казарского. Он понял, что паша, видя отчаянную решимость русских моряков, не без основания опасается, что бриг свалится с ним на абордаж и взорвет себя вместе с врагом.
Около пяти часов удачный залп брига повредил оснастку турка. Огромные брусья рухнули на палубу, увлекая за собою паруса и оголяя мачту. Корабль заметно потерял скорость. Снова «ура» прокатилось по морю.
Прокофьев и Притупов с матросами лихорадочно работали, восстанавливая паруса, и бриг, все более и более окрыляясь, наддавал ходу под ровным ветерком.
Около половины шестого паша, безнадежно отстав, лег в дрейф и отказался от преследования. Солнце клонилось к потемневшему морю. Закопченные и изорванные паруса «Меркурия» стали золотыми. Гордо и уверенно резало воду героическое суденышко, больше трех часов сражавшееся с противником, в десять раз сильнейшим, и вышедшее победителем в этой схватке.
На рассвете 15 мая шесть линейных кораблей адмирала Грейга, шедшие на всех парусах, чтобы отомстить за гибель «Меркурия», увидели на горизонте идущее на всех парусах судно и с изумлением узнали в нем бриг, который считали погибшим.
НИКОЛКА
Когда фрегат входил на рейд Петропавловска, маленький камчадал Николка, сын каюра, возившего почту в Большерецк, ловил на взморье крабов, вместе с дюжиной широколицых и узкоглазых товарищей, бродя по колено в холодной воде, среди скользких и мшистых зелено-черных камней. Первым увидел судно семилетний Баергач.
– Транспорт из Охотска! – крикнул он.
«Аврора», на всех парусах выбежав из-за мыса, надвигалась теперь неторопливо и величественно, гоня под носом белый бурун.
Николка загоревшимися глазами оглядывал многоярусные выпуклые паруса, изящные обводы черного корпуса, опоясанного широкой белой полосой с черными квадратами пушечных портов.
– Ай-ай, какой молодец! Ай-ай, как птица летит! – восхищенно нараспев оказал он.
По гладкой воде залива далеко разнеслись трели свистков. Черные фигуры матросов замелькали среди пышно вздутых белых парусов, и вот паруса стали быстро таять, обнажая мачты. Загремел, всплеснув, якорь, и судно, замедляя ход, стало описывать полукруг на натянувшемся якорном канате. Все это произошло с чудесной быстротой.
От фрегата отвалил вельбот и ходко пошел к пристани. Николка, поднимая тучи брызг, опрометью выскочил на берег и во весь дух помчался туда же. Остальные, позабыв про добычу, с криками понеслись следом.
Вельбот быстро шел к берегу.
Ча-чак! Ча-чак! – слышен был мерный стук уключин.
– Весла на валик! – раздалась команда.
Узкие весла в один общий взмах, как копья, встали торчком над головами матросов. Вельбот, лихо разворачиваясь, бортом подошел к пристани.
Николка подбежал к мосткам.
Его узкие глаза от удовольствия совсем превратились в щелку, а широкий рот растянулся в блаженной улыбке. Николка восхищенным взором проводил сверкающих пуговицами и эполетами офицеров, которые, выйдя на берег, направились в город. Он пробрался к самому вельботу, непочтительно толкнув трактирщика и подрядчика Кузьмичева, и стал жадно рассматривать красивое суденышко с отполированными дубовыми скамейками, на которых сидели матросы, эти удивительные люди в таких прекрасных костюмах. Горячее желание хотя бы только посидеть с ними рядом охватило мальчика.
Кузьмичев между тем, по праву своего более высокого общественного положения, прежде других жителей завязал степенный разговор со старшиной вельбота.
Загребной Синицын, немолодой матрос с серебряной сережкой в левом ухе, неторопливо раскуривал трубочку. Кузьмичёв справился, откуда пришло судно, и, узнав, что из Кронштадта, с уважением крякнул, погладил бороду и продолжал:
– А не слышно ли чего, служивый, в рассуждении военных действий?
Загребной, лениво глядя в сторону, пососал трубку, выждал паузу, чтобы не уронить своего достоинства, и, помолчав, ответил:
– Четыре короля нам войну объявили. Имеют намерение внезапно напасть на здешние места...
– Ай-ай! Солдат серьгу носит, как баба! – воскликнул Николка, неожиданно обнаруживший женское украшение в ушах Синицына.
– Брысь! – негодующе сказал Кузьмичев.
В толпе хихикнули. Синицын вынул изо рта трубку и поглядел на Николку.
– Это что же, у вас тут вроде калмыки проживают или как? – спросил он Кузьмичева.
– Брысь ты, сатаненок! – снова зыкнул на Николку трактирщик и, приятно осклабясь в сторону моряка, пояснил: – Камчадалы это, нестоящие людишки-с.
Невольно сделавшись предметом внимания столь значительных личностей, Николка сначала похолодел от ужаса, но затем решился на отчаянность, и кровь прихлынула к его смуглым щекам.
– Дядя, можно мне тебе лодкам садиться?
Загребной, успевший было вложить трубку в рот, опять вынул ее, снова осмотрел мальчика и, подмигнув матросам, сказал:
– Однако шустрый! Ну, сигай сюды, коли ты такой герой!
Замирая от счастья, Николка перебрался через борт и уселся рядом с Синицыным к величайшей зависти своих друзей.
– Однако пахнет от тебя, вроде как от дохлого дельфина, – сказал Синицын и ободряюще погладил Николку по жестким черным волосам широкой рукой.
– Мы рыба много кушал, потому, – отвечал осмелевший Николка и, сделав паузу, покраснев, выпалил: – Большой буду, матрос буду. Морем пойду!
– Ну-ну, валяй, – добродушно улыбнулся Синицын. – Линьков покушаешь. Чай, не пробовал?
– Не.
– Ну, спробуешь! – улыбнулся Синицын.
Так Николка завязал знакомство с моряками и стал героем среди своих товарищей.
«Аврора» привезла тревожные известия. Вот-вот должна была вспыхнуть война, и Петропавловск-на-Камчатке мог подвергнуться нападению вражеского флота. Фрегат пришел из Кронштадта, минуя многие промежуточные порты, чтобы успеть на Камчатку прежде неприятеля.
Форсированный многомесячный поход неблагоприятно отразился на здоровье экипажа, но это не помешало морякам немедленно приступить к подготовке обороны.
С приходом фрегата городок оживился и закипел тревожной и энергической деятельностью. Вокруг Петропавловска, на взморье и по холмам, зажелтела земля. Возводили новые и укрепляли старые батареи.
Жители Петропавловска содействовали обороне не только своим трудом и средствами. Восемнадцать человек – чиновники и мещане – записались волонтерами в гарнизонную команду.
По плану обороны «Аврору» поставили так, что она одним бортом могла обстреливать часть Авачинской губы. Орудия другого борта решено было снять для усиления береговых укреплений.
Матросы в серых парусиновых куртках под «Дубинушку» выгружали пушки. Лошадей в Петропавловске было мало, и матросы группами, человек по двадцать, впрягались в пушки и тащили их на батареи.
Старший комендор Синицын благополучно выгрузил на берег свое седьмое орудие и два других. Эти орудия предназначались для третьей батареи, у Красного Яра, на крайнем левом фланге оборонительной линии.
Путь предстоял изрядный, около двух верст. Орудия поставили на катки и потащили вдоль берега. Несколько мальчишек, с Николкой во главе, неотступно следовали за медленно двигающимися орудиями.
Грунт был рыхлый, катки грузли, пушки тащить было тяжело.
Синицын, озабоченный и суровый, хлопотал то у одной, то у другой пушки, распоряжаясь толково и внушительно.
Муравьиное упорство и сноровка матросов брали свое, и, несмотря на все трудности, черные пушки медленно, но верно подвигались вперед.
Николке страшно хотелось возобновить знакомство с матросами, присоединиться к ним и тащить тяжелые орудия, покрикивая: «Эх, взяли! Эх, разом! Раз, два – взяли!» Однако Синицын не обращал на мальчика никакого внимания, и когда Николка, собравшись с духом, сказал своей ломаной скороговоркой: «Дядя, здорово!» – Синицын, бросившийся поддерживать пушку, под которую подкладывали каток, отвечал не глядя, с добродушным пренебрежением:
– Айда, айда отседова, мошкара, без ног останешься!
Катки утопали в песке, пушки вязли, и матросы выбивались из сил. Они остановились перевести дух.
– Идолова дорога! – шепелявя, сказал Бабенко, вытерев со лба пот и скручивая цигарку. – С этой дорогой до ночи не управимся.
– Тут кабы доски подкладать... – Матрос Петров робко глянул на Синицына.
– Да, по доскам бы оно пошло!
– Дозвольте на корабль слетать...
– Это же сколько времени уйдет? Да и не дадут. Доски-то потом пропащие будут. Нет уж, видно, страдать...
– Дядя, я доскам принесу! – вмешался Николка.
Синицын обернулся и посмотрел на него своим проницательным взглядом.
– А, шустрый! – сказал он, узнав мальчика. – Берешься? Тут ведь доска нужна не простая – дубовая, опять же толщина...
– Оч-ч-чень хорошая доскам есть! – сказал Николка. – Отойди! – властно и ревниво приказал он маленькому и любопытному Баергачу, трогавшему пушку грязным пальцем.
– Ну, давай неси, – разрешил Синицын.
И Николка в сопровождении стайки товарищей во все лопатки бросился к городку и исчез за бревенчатыми магазинами военного порта.
Не дожидаясь его возвращения, матросы взялись за канаты, за выступы орудийных станков, и снова заскрипел песок...
– Братцы, мальчонка-то доски несет! – воскликнул Петров.
Из-за магазинов показалась вереница мальчуганов, согнувшихся под тяжестью досок.
– Вот доскам! Самая крепкий!
Задыхаясь, Николка сбросил с плеча тяжелый груз. Узкоглазые и широколицые товарищи его, освободившись от тяжести, с трудом переводили дух.
Доски сгодились как раз. Четыре штуки толстых, трехсаженных.
Их поочередно подкладывали под пушки, и дело двинулось быстро.
Николка и его товарищи, ободренные похвалами матросов, принялись усердно помогать. Один тащил канат, другой подталкивал сзади. Хоть от их помощи было больше помехи, чем толку, но матросы не прогоняли мальчишек, видя, с каким усердием, кряхтя и обливаясь потом, они трудятся, покрикивая: «Раз, два – взяли!» – как заправские моряки.
Бабенко подмигнул Синицыну на Николку, тянувшего канат так, что узкие глаза его стали круглыми от усилия, и сказал:
– Ну что за сила у хлопца! Чисто конь – как взялся, сама орудия пошла.
– Не смейся, не смейся, – отвечал Синицын. – Парнишка ничего, старается. Ничего парнишка.
Но вот наконец и бруствер[83] батареи, желтеющий над обрывом среди зеленых кустов. Орудия втащили по крутому склону и расположили на платформах. Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы Авачинской губы.
– Вот, Синицын, хозяйство твое – располагайся! – сказал мичман.
Он указал на небольшую площадку батареи с холмиком земли посредине. Это был пороховой погреб. Позади батареи прямо вплотную начинались кусты.
– Хозяйство-то, ваше благородие, ладно, только больно высок обрыв, – отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки. – В случае штурма, ежели, скажем, десант – большое мертвое пространство. Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь...
– Дядя, пить хотишь? Вода принес! – перебил его Николка, с широкой улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал. В нем была вода, чистая как слеза.
– Не мешайсь! – нахмурился Синицын.
– Это что за мальчонка? – спросил мичман.
– Калмычонок из тутошних, ваше благородие. Как бы сказать, приблудился. Мальчонка шустрый, старательный.
– А вода-то кстати, дай-ка! – Мичман напился. – Хорошая вода! Где взял?
– Родника тута есть.
– Это хорошо и вообще и на случай боя. Молодец! Неси-ка теперь комендору.
Мичман отдал «бокал», и Николка стремглав рванулся в кусты. Синицын усмехнулся, глядя вслед.
– Шустрый! Мы было с пушками там загрузли в песке – враз расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего.
– Обедом его накорми, – сказал мичман.
В стороне между кустов дымил костерок. Варились щи и каша. Скоро матросы сели артелями вокруг бачков.
– Эй ты, как тебя, шустрый! – крикнул Синицын, отыскивая глазами Николку.
Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения.
– Пумы! Пумм! – кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела, приставляя ладонь козырьком, всматривался в даль. – Одна есть! Пумм!
– Ишь артиллерист! А ну, иди обедать!
Николка робко подошел на зов и нерешительно сел между Петровым и Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил:
– А ты крещеный ли? Сел тут.
– Ладно, не замай. Ешь, парень, на ложку, – добродушно сказал Петров.
Синицын тоже сел к этому же бачку. Наваристые щи так вкусно пахли, что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за дело, уплетая за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на Синицына заискрившимися от удовольствия глазами. Теплое, доброе чувство шевельнулось в душе старого матроса. Он неуклюже погладил Николку по голове:
– Ешь, зверюшка! Эка шустрый!
В несколько дней батарея приняла обжитой, даже уютный вид. Пространство перед орудиями было усыпано песком и выложено галькой. Над орудиями, на совесть надраенными, устроены были легкие навесы. «Кубрик» (землянка) и палатка комендора имели настоящий флотский вид. На правом фланге батареи высился флагшток, и каждое утро после тщательной уборки «экипаж», как называл себя гарнизон батареи, выстраивался «на шканцах» для молитвы и торжественной церемонии подъема флага.
Все тридцать пять человек имели точно обозначенный круг обязанностей. Жизнь была расписана по минутам, как на корабле. Как-то само собой получилось, что Николка стал членом «экипажа». Он появлялся на батарее чуть ли не на заре и проводил там весь день. Веселый, разбитной, всегда готовый на помощь и услуги, он то помогал суровому Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал до этого таинства), то разводил коку огонь в очажке. А особенно угождал он тем, что часто доставлял в котел для приварка отборную рыбу. В рыбной ловле он был непревзойденным мастером.
Матросы привыкли к мальчонку, а Синицын привязался к нему со всей сдержанной силой суровой одинокой души. Стесняясь своей привязанности к мальчику, комендор относился к нему грубовато, с ласковой насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: «эй, ты» или «эй, шустрый», а в разговорах с третьими лицами называл калмычонком.
Постепенно Николка приобрел внешний вид, который не резал морского глаза. Старая матросская шапка, куртка и штаны, ушитые по росту, заменили жесткую, лоснящуюся от тюленьего и рыбьего жира повседневную его одежду.
Николка был счастлив. Его давней, недосягаемой мечтой было сделаться моряком, плавать на великолепных белокрылых кораблях, которые он видел только издали. Ему казалось, что теперь мечта его начинает осуществляться.
На батарее люди жили ожиданием боя. С простотой, словно о чем-то самом обыкновенном, говорили они, что надо будет сделать, когда придет «он». Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, расходуя, впрочем, незначительный боевой запас скупо.
Все это восхищало и занимало Николку. В душе его вырастала неприязнь к «нему», который должен был напасть на третью батарею, и он все сильнее привязывался к простодушным и добрым морякам, к брустверам и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой.
– Синицын, – сказал однажды мичман, – собирайся. Через час пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии.
– Есть, ваше благородие! – отвечал Синицын и замялся, не уходя.
– Ты что хочешь сказать? – спросил офицер.
– Тут, ваше благородие, такое дело... калмычонок этот... – сказал комендор, отводя глаза в сторону.
– Ну?
– Да надоел, ваше благородие; на фрегате хотит побывать. Настырный мальчишка, прямо сказать. Не иначе, придется согнать с батареи.
Мичман улыбнулся:
– Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит.
Суровое лицо комендора просветлело.
– Повадился, чертенок... чисто беда... согнать его долой... – ворчал он, в то время как выражение его лица говорило о совсем иных чувствах.
Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана, комендора и Николку, смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом.
Когда мальчик, едва дыша от волнения, поднялся по трапу и ступил на палубу, расчерченную темными полосками смолы между узкими, выскобленными до белизны досками, и увидел все сложное могучее снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел.
– Вот, господин лейтенант, – шутливо сказал мичман вахтенному офицеру, беря за плечо Николку, – сей любознательный монголец прельщен морскою службою и жаждет осмотреть военное судно.
Лейтенант посмотрел на «любознательного монгольца», улыбнулся и разрешил.
– Баловство-с, ваше благородие... Что ж ты молчишь? Кланяйся их благородию, – сказал Синицын.
Он провел Николку по кораблю, делая вид, что ходит только по своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном.
Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил с ним на марс.
Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу.
В Петропавловск прибыло подкрепление – транспорт «Двина» из Охотска, привезший сибирский линейный полубатальон. Гарнизон увеличился на триста пятьдесят человек: теперь в нем было восемьсот семьдесят девять солдат и матросов и сорок два офицера. Половину этого количества составляла артиллерийская прислуга.
Восемнадцатого августа большая парусная эскадра и пароход вошли в Авачинскую губу. Корабли стали на якоря далеко за пределом досягаемости пушечного выстрела. Это был неприятель – англо-французская эскадра.
Все семь батарей оборонительной линии и «Аврора» с «Двиной» были приведены в боевую готовность.
День прошел тревожно, но неприятель вел себя тихо, не делая попыток к нападению.
Женщин и детей спешно вывозили из города в село Авачу, за двенадцать верст от моря.
Гарнизон третьей батареи весь был на бруствере, вглядываясь в неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у противоположного берега рейда.
– Дядя, теперь она стрелять будет или ты?
Синицын молча посмотрел в взволнованное лицо Николки.
– Вот что, шустрый, – сказал он необычно мягко, – иди-ка ты до мамки.
Николка, насупясь, опустил голову.
– Слышишь ты? Команду сполнять надо!
– Не пойду! – тихо и упрямо сказал Николка
– Ухи надеру!
Синицын вывел мальчика на тропинку за батарею и, порывшись в карманах, достал пятак.
– Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу!
Николка медленно и неохотно пошел по тропинке вниз. Через час мичман, проходивший по батарее, наткнулся на Николку, с усилием тащившего охапку хвороста для кока.
– Это что?! – сердито спросил офицер. – Ты зачем тут? Синицын!
– Я!
– Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным!
– Экой упорный! – покачал головой Синицын. – Я, ваше благородие, ему приказывал, а он не слушает... Ишь как юлит, чтобы остаться...
– Пусть Петров сведет. Женщин и ребят в Авачу велено отводить, нечего тут!
Петров за руку повел в город насупившегося Николку.
Этот день и следующий прошли спокойно. Перед вечером Синицын, сидя в амбразуре, покуривал трубочку, задумчиво глядя на простор голубого рейда, на далекие вражеские корабли. Вдруг позади него раздался шорох. Комендор, ленясь повернуть голову, скосил глаза и увидел Николку, который кланялся ему, заискивающе улыбаясь. В руках он держал несколько серебристых рыбин чавычи, до которой все на батарее были большие охотники.
– Как мне тебя понимать надо? – строго спросил комендор.
– Дядя, не гоняй меня, шибко прошу. Все делать буду! Совсем бояться не буду, как настоящий матрос. Не гоняй!
Николка остался на батарее.
Двадцатого числа рано утром часовой заметил движение на вражеской эскадре. Три больших корабля и пароход снимались с якоря. На третьей батарее, на остальных батареях оборонительной линии и на обоих кораблях пробили боевую тревогу.
С бруствера третьей батареи видно было, как прямо и влево голубела Авачинская губа, главный рейд, окаймленный далекими серо-лиловыми берегами. Вправо видна была зеленая Сигнальная гора, под скалистым обрывом которой на мысу расположена первая батарея, еще правее была малая губа. У входа в нее стояли «Аврора» и «Двина». Ближе, на косе, отделяющей от рейда бухту, малую губу, находилась большая вторая батарея на одиннадцать орудий. Вдали за кораблями виднелись домики Петропавловска.
Три неприятельских судна, идя вслед за пенящим воду пароходом, медленно приближались. Вот они развернулись бортами к Сигнальной горе, пыхнули белыми дымками. Над батареей № 1, на обрывах Сигнальной горы встала пыль. Долго спустя донесся глухой гром.
– Перелет, – сказал мичман, смотревший в подзорную трубу.
Неприятельские корабли окутались дымом, и глухой гром непрерывно катился по морю. Беглым огнем они били по первой батарее, та отвечала.
– Хорошее дело – восемьдесят орудий против пяти! – сказал мичман и вопросительно посмотрел на Синицына. – Наша не достанет?
– Нет! – сердито отвечал комендор.
Со второй батареи пробовали поддержать соседей, но снаряды едва-едва хватали, доставая на излете. С русских кораблей стрелять не могли, так как враг был скрыт Сигнальной горой. Молча, с суровыми лицами смотрели моряки третьей батареи на неравный бой, который вели их товарищи. Первая батарея защищалась храбро, нанося неприятелю урон. Мысок Сигнальной горы был окутан дымом ее выстрелов и пылью, поднятой вражескими ядрами и бомбами из мортир парохода «Вираго». Однако силы были слишком неравны. Прошло около часу, и батарея стала все реже и реже отвечать на выстрелы кораблей и наконец умолкла. Снова запенил воду пароход, и корабли, повернув, пошли к третьей батарее.
– Ну, ребята... – сказал мичман, чуть побледнев, и перекрестился.
Матросы последовали его примеру.
Команды застыли у орудий. Комендоры медленно крутили винты, опуская стволы. Враг приближался. Мичман следил за ним в подзорную трубу.
– Первая, огонь! – крикнул он, махнув левой рукой. – Вторая! Третья!
Орудия рявкнули одно за другим. Ядра легли недалеко от кораблей, поднимая белые всплески. Матросы заряжали и быстро накатывали орудия на место. Николка, морщась от боли в ушах, подтаскивал к орудиям из порохового погреба картузы с зарядами. С кораблей прогремели ответные выстрелы, но ядра вонзились в обрыв, намного ниже батареи.
– Не достанет до нас, ваше благородие, слабо! – крикнул комендор второго орудия Бабенко.
Действительно, угол возвышения неприятельских орудий не давал возможности кидать ядра на батарею, расположенную на высоте тринадцати сажен над морем. Матросы повеселели. Мичман скомандовал беглый огонь, и Николка обливался потом, не успевая подтаскивать заряды. Однако, несмотря на беглый огонь третьей батареи и на залпы со второй, корабли подходили все ближе. Наконец «Вираго» отдал буксир. Корабли стали на шпринг[84], а пароход развернулся и отошел. На палубах кораблей появились отряды солдат, с баканцев спускали баркасы.
– Десант, – сказал мичман. – Приготовить картечь!
– Есть! – отвечали комендоры.
Мичман тревожно посмотрел в сторону городка. Из-за недостатка в гарнизоне людей батареи не имели пехотного прикрытия. В распоряжении главного командования находились стрелковые партии, которые по мере необходимости можно было посылать в угрожаемые места. Мичман снова повернулся к заливу. Десант быстро рассаживался по шлюпкам, и они во всю силу гребцов шли к берегу. Море запестрело от массы гребных судов. Мичман подсчитал, что в десанте было не менее пятисот человек. На батарее же находилось только тридцать пять артиллеристов, вооруженных старыми кремневыми ружьями без штыков.
Мичман переглянулся с Синицыным. Тот нахмурился.
– Вот когда этот обрыв боком нам вылезет, – пробурчал он, намекая на невозможность действовать картечью по неприятелю в мертвом пространстве под обрывом.
В это время раздался нарастающий свист и взрыв где-то позади батареи. В кустах зазвенели по камням осколки.
– Мортира с парохода! – обернувшись к мичману, сказал Синицын. И увидел Николку, волокущего картуз с порохом. Лицо мальчика пылало воодушевлением. Он, улыбаясь и сверкая глазами, смотрел на Синицына.
– Иди с батареи, малый! Уходи, прошу тебя! – сказал комендор.
Но тут мичман крикнул:
– Первое!
И Синицын бросился к орудию.
– Огонь! Огонь! – то и дело кричал мичман.
Орудия с ревом откатывались назад, море вокруг десанта вскипело от картечи. Но шлюпки набегали быстро, скоро они должны были уйти от огня под прикрытие обрыва. Пьию! Пьию! Пьию! – завыло в воздухе над батареей, и бруствер задымился тонкими струйками. Две шлюпки держались в отдалении и оттуда вели огонь. Дым заволакивал батарею. В грохоте орудий не слышно было, как рвались бомбы из мортиры «Вираго», как звенели в воздухе осколки. Матросов то и дело осыпало землей и камнями, но серьезно раненных пока не было.
– Прекратить огонь! – крикнул мичман.
Картечь уже не доставала. Матросы схватились за ружья.
З-з-з-м-м-м! – рвануло бомбу на площадке. Послышался стон. Один из матросов выронил из рук загремевшее ружье. Его ранило осколком в лопатку. Николка, с восьми лет ходивший на охоту вместе с отцом и бивший пулей птицу влет, подхватил упавшее ружье и лег в амбразуру рядом с Синицыным. Тот не стрелял, ожидая, пока неприятель приблизится. Увидев рядом с собой Николку, комендор ничего не сказал, только покачал головой.
Передовые шлюпки десанта подходили к берегу среди фонтанов пены, поднимаемых ядрами со второй батареи и с русских кораблей. Неприятельские корабли перенесли свой огонь на вторую батарею, и она вынуждена была ослабить стрельбу по шлюпкам, чтобы отвечать противнику. Николка, обуреваемый боевым пылом, успел сделать два выстрела, один из которых достал до большого баркаса и отбил щепу от борта. Николка приподнялся на колене, чтобы зарядить ружье, как вдруг почувствовал сильный удар в руку. Опустив глаза, он увидел, что рукав его парусиновой куртки оплывает черной кровью, и тут же почувствовал жгучую боль. Он вскрикнул, и Синицын оглянулся.
